Стаями

Ладонями проводит от центра груди к плечам, легко надавливая, ощущая кончиками пальцев шероховатость узора почти неразличимых шрамов – тонких нитей и точек-узлов, чуть более светлых, чем остальная кожа. Кроме одного. Полоска с неровным краем от подмышки к ключице, более плотная, более яркая, неаккуратная – след неумелого шва. Пальцы на миг замирают: – Что это было? – спрашивает тихо, нейтрально, не обязывая отвечать. – Витражное стекло. Три осколка... и кусок медной ленты, – говорит мягко и плавно, почти обычно, чуть более раскатисто и хрипло, с чуть более долгими паузами. Равномерный вдох сбивается, когда руки невесомо проходят вдоль ключиц к шее. Возвращаются обратно на плечи, с нажимом спускаются до начала ладоней, проминая мышцы. – Как же ваши лекари? – долго, последовательно разминает запястье, кисть, пальцы с одной стороны. – Это случилось в Минратосе. До хороших лекарей было слишком далеко, – чуть щурится на скрип передвигаемой банкетки. В зале пахнет густой сладковато-тёплой, немного дымной смесью пудры, миндального масла и медленно тлеющего вишнёвого дерева. – После этого ты стал носить с собой запас своих волшебных зелий? – переходит на другую руку, повторяя весь цикл, сверху вниз и медленно обратно. – Нет, – резко качает головой, прикрывая глаза, – намного раньше. В тот раз у меня уже закончились склянки, – порывается встать, когда на плите негромко пыхает и звякает крышкой ковшик, но руки мягко придерживают, не пуская. Лёгкие шаги, глухой стук тяжёлых кружек, новый, мягкий и пряный, обволакивающий запах. – Почему не убрал потом? – частый металлический звон венчика, едва уловимое шипение воздуха во взбитой пенке. Молчит в ответ, из-под ресниц наблюдает, как двигаются руки плавно и быстро, как резким точным завершением этого движения переливают напиток в кружку, и как терпеливо всё замирает, давая время стечь остаткам. Делает вид, что не смотрит, как чуть-растянуто, как будто ленно, танцуют бёдра и плечи в такт неслышимой музыке, как губы беззвучно напевают мотив, как блики скользят по волосам. Отворачивается в последний момент. Ворошит огонь, чтобы затрещали дрова, приглушая голос: – Не мог вернуться в Тревизо год, а потом всё как-то времени не находилось, – усмехается как будто небрежно, неважно… Тянется с любопытством к принесённой кружке, – почти накрывает ладонью держащую руку, касаясь тепла над кожей, – вдыхает пар, стараясь распознать: сливки, ваниль, бадьян, корица… – Белый горячий шоколад, мать называла его «снежным», – фыркает в чашку, следя за сменой эмоций, смеётся, дразнится… Улыбается и облизывает губы так, что по позвоночнику пробегает горячая нить, делает долгий глоток, держит во рту, впитывая вкус, давая себе время распробовать, понять, вспомнить. Кидает в огонь обломок палочки корицы, – Где ты нашёл витражи в Минратосе? – Где-то достаточно высоко, чтобы в первый раз в жизни успеть раскрыть крылья, о которых не знал, – жмурится, как кот тянется до хруста в спине, проворачивает запястья, улыбается мягко: «Спасибо», – «Мы ещё не закончили», – уносит посуду, шуршит водой, капли громкой дробью бьются в тонкий металл. Когда возвращается, в огне новые поленья дышат жаром, мерцают, трескаются. – Занятный способ изучать новые способности, – руками касается плеч, и мурашки расходятся волнами. Неспешно, ритмично сжимает пальцы, как глину вымешивает, сильно и нежно, одновременно, – Эффективный, но только если срабатывает. Впрочем, предполагаю, ты не выбирал. – Не то чтобы, – выдыхает резко, вздрагивает, когда пальцы с плеч пробегают по шее, зарываются под волосы на затылке, – Хотя прогулка, после этого была хороша... – замолкает, прикрывая глаза от удовольствия, – Вероятно, лучшая в моей жизни. – Почему? – Это понравилось Спайту, и у нас появился… предмет сделки, – улыбается, слыша понимающий смешок. Поворачивает голову и видит широкую полоску старого серебряного кольца с глубоким сколом, сетку мелких трещинок на сухих костяшках, тонкие цепкие пальцы, – хотел бы прижаться губами и целовать, –чуть наклоняется, невзначай прикасаясь щекой, случайно. – То, что ты рассказал Белларе, как вас связали со Спайтом – очередная сказка, вроде страшилок для Тааш, или…? – говорит… аккуратно. Ворошит волосы, осторожно пропускает прямые тёмные пряди между пальцами, любуется, не особо скрываясь. – Не знаю, – помнит, как брёл из порта, и под ноги капало, на капли оседала пыль. Помнит закоулок, ящики, разбитый кувшин. Помнит, как усталость уложила тело на прохладные шершавые камни, когда остановилась кровь. Помнит, не смог не уснуть, и падал, падал, падал, пока не разгорелось лиловое зарево, пока не почувствовал чей-то злой взгляд… Очнулся от рывка, как за ошейник, мерцающей красным магии. Помнит, как впились шипы в горло, когда рванулся, пытаясь достать, и как звякнул об пол кинжал при падении. Помнит сквозняк, жёсткие царапающие пальцы, дёрнувшие подбородок вверх, когда “ошейник” сменил цвет, заставляющие подняться на ноги: “А теперь, погуляй, маленький ворон”. Помнит, смог сделать пару неуверенных шагов, оглядываясь, увидел слуг, открывающих высокие створки окна. “Уходи же! Прочь!” – помнит, как магия ударила в спину через секунду после окрика, швырнула тело вперёд. Помнит, как обожгли кожу, впиваясь, цветные стёкла перед тем, как воздух ударил в лицо, забиваясь в лёгкие, мешая дышать… И как вдруг разгорелось сияние в районе лопаток, останавливающее падение. Как крылья резким рывком изогнули непривычную спину, выравнивая и стабилизируя тело… Как мягко, почти бесшумно коснулись крыши подошвы сапог при приземлении, медленно и плавно принимая вес… –Не помню. Чуть сжимает окаменевшие плечи и легонько трясёт, побуждая расслабиться: “Я тебе не верю, но не буду настаивать, если ты не хочешь говорить” – “Спасибо”. Они сидят так ещё долго, вкушают тишину вечной около-полуночи зала – уравновешивающую противоположность бесконечному дню Маяка за этими стенами. Неторопливо вальсируют короткими разговорами, прикосновениями – колкое электричество от кончиков пальцев разбегается по спине. Она каждый раз останавливается за миг до того, как он подумает убежать, отстраняется, давая возможность выдохнуть…, и они продолжают ходить по этой грани, растягивая ночь на ещё один час. Молчат, растворяясь в истоме, в наполненной мелкими звуками тишине, в тепле огня и кожи. Так вкрадчиво накатывает сонливость, притупляющая контроль, пропускающая на поверхность мысли, которые не решался озвучить. Он чувствует, как начинает ворочаться притихший внутри дух. Думает: «Нужно сделать кофе», но не идёт. Думает, что не спросит, но слышит собственный охрипший голос: – Почему Тревизо? – Все спрашивали – если знать, что случится, какой город я бы выбрала? Каждый раз, когда я отвечаю – тот же, – все просто кивают, вроде как «всё понятно». Никто не спросил, почему. Кроме тебя. И Змея. – И что ты сказала Змею? – он больше всего боится, что услышит в ответ: "Из-за тебя". Она молча ворошит угли в камине, не отводя взгляд от огня, почти беззвучно хмыкает – ни то усмешка, ни то горечь: – Из-за воды и каналов. Из-за того, что Вороны и этот город привыкли драться иначе, чем Минратос. Из-за того, что я надеялась, что Драконы справятся. – Теперь ты знаешь – не справились. – Теперь я не надеюсь на это, – улыбается грустно, – Личное и необходимое не всегда одно. Змею было горько, но он, кажется, понял. – Что ты скажешь мне? – поворачивает голову, чтобы увидеть глаза. – То же самое. Время вдруг начинает идти, как будто до этого ночь была готова растягиваться почти бесконечно, но этот момент струна всё же лопнула, не выдержав натяжения. И всё «украденное» время забирает свою цену медной усталостью, наполняя голову невесомой пустой лёгкостью, давящей на виски и веки. Он цепляется за сиреневые всполохи, начинающие мелькать всё чаще, когда она попадает в поле зрения, и пытается удержаться, не свалиться в сон, не выпустить. И чувствует, что проигрывает сам себе. Чувствует дыхание прямо напротив, слишком близко, открывает глаза резко, невыносимо трудно, успевает увидеть лицо нежное и лукавое, и прохладные ладони накрывают лоб, успокаивая. – Что любит Спайт? – спрашивает тихо, почти шёпотом щекочет у самого уха. От вопроса в неге этой ночи появляются трещины: – Закатывать истерики… – ладони меняют положение, палец скользит по губам, заставляя замолчать. – Нет, что Спайт любит настолько, что согласился остаться связанным с тобой, разделяя контроль, а не обрести полную свободу, трансформировавшись или вернувшись в Тень? – улыбается его растерянности, поправляет неровно застёгнутые пуговицы непривычно небрежной рубашки, – Я хочу заключить сделку. Чтобы ты спал сегодня. Луканис, что хочет Спайт? Думает, отмахнётся, отшутится, как всегда, отмолчится. Думает: пусть осталась бы эта ночь такой, как была, а потом просто закончилась, в тишине. Думает: этот вечер был подарком, единственным и прощальным, не будет других таких. Больше не будет… Слышит собственный чужой голос, как будто издалека: – Жить. Наблюдать. Чуять. Запахи, чувства, странное. Смотреть как танцует Рук. Сегодня. – Смотрит в глаза фисташковые, чернильные с зеленью, знает, что никогда не скажет – как же я боюсь – того, что следовало бы. Рук смеётся неслышно, нестрашно: – Договорились? – встаёт, достаёт одеяло с полки, тонкое шерстяное, читает всё то, что он не сказал, вглядываясь в лицо, говорит серьёзно и честно, – Я буду стеречь. Он спит и видит: она танцует, неспешно, расслабленно, медленно. Пахнет яблоками и корицей и белым шоколадом. Утро больше не спешит.