Манипуляции

      Я не знаю, каким образом я умудрилась найти что-то отдалённо напоминающее убежище. Сознание плавало в киселе забвения и отрешённости, и лишь редкие проблески реальности пробивались до разума.       Вот я оперативно собираю ковёр и взваливаю себе на плечи. Прозаично, но я даже толком не чувствую его веса и едва ли понимаю, как в таком состоянии умудрилась про него не забыть. Просто красная клякса сработала сигналом «забрать» и стала хоть чем-то, что напоминало соломинку в бушующем море сомнений и самобичевания.       Вот каким-то не иначе как божественным провидением отыскиваю квартиру в паре-тройке километров от места трагедии. Ничего в душе не вздрагивает, пока я бездумным взглядом слежу за бегающей по небольшой студии женщине, торопливо собирающей вещи.       Это Масуда Кимико, она офисный клерк, ей тридцать шесть лет, нет ни мужа, ни детей, ни даже домашних животных. Она родом откуда-то из префектуры Ниигата, после колледжа умудрилась прочно утвердиться в одной из многочисленных Токийских фирм по производству мебели, и последние десять лет она буквально живёт на работе в робкой надежде на то, что коллега из смежного цеха — Рю Рэйден — заметит её и ответит взаимностью на симпатию. И прямо сейчас Масуда Кимико собирала вещи в спонтанную поездку на Хоккайдо, впервые за десять лет взяв себе незапланированный неоплачиваемый отпуск. В этом, разумеется, не было её желания, но я едва ли могла наскрести в себе хоть крупицу совести в этом вопросе. Почти до серости бледной женщине едва ли пойдёт на вред продолжительный отдых. А мне нужно место, где меня не будут искать и где я смогу немного подумать о происходящем. Я даже в качестве благодарности развеяла в её квартире парочку мелких тварюшек, одна из которых как паук жила в углу над кроватью, а вторая пугливо пряталась под ванной.       Рюкзак валялся у стопы правой ноги, колено левой подскакивало и тряслось, хотя я уже несколько раз сосредотачивалась на том, чтобы успокоиться и расслабиться.       — Я зайду в гости к соседям. Предупрежу, что у меня поживёт племянница подруги, — беззаботно и весьма благодушно предупреждает Кимико, закинув последнюю кофточку в весьма объёмный чемодан. — Сколько тебе понадобится времени?       Я вскидываю опущенную голову, не без труда отрывая взгляд от пушистого, почти плюшевого ковра посреди гостиной. Белого до рези в глазах. Чёртовски мягкого, чтобы можно было зарыться в него пальцами ног и сосредоточить всё своё внимание на этих ощущениях. Чтобы дать психике время смириться с тем, что случилось и чего не случилось, но должно было…       — Вы сказали, что вам понадобится какое-то время в моём доме, но не уточнили сколько, — чуть ломано улыбается она. Но в лице кроме услужливой покорности ни одной лишней эмоции.       Если бы я ещё помнила, что именно ей приказала, поймав на безлюдной вечерней улочке возле продуктового магазина.       — Месяц, может быть, — глухо отзываюсь, чувствуя, как от пережитого напряжения пропадает голос, превращаясь в хриплое надсадное сипение.       — Месяц не так уж много, — улыбается она шире, набрасывая на плечи вязанный кардиган. — Можешь остаться дольше — я бы с удовольствием проехалась по другим интересным местам.       Я не успеваю ей ответить. Даже обдумать неожиданно прозвучавшее предложение не успеваю — она выпархивает за порог, коротко бросая обещание скоро вернуться. И взгляд мой падает, примагничивается к портфелю с его чëртовым содержимым.       Фушигуро Тоджи. Один из самых непредсказуемых и опасных людей, что я знала по канону. Толком не имеющий «слабых мест». Обладающий весьма сомнительной моралью, если в его случае вообще можно было сказать, что он ей обладает. Человек, что в качестве науки за моё внушение, не моргнув и глазом, разбил мне нос о стену, пожурив о том, что не попыталась договориться с ним без применения техники. Человек, в принципе не очень жалующий всю магическую братию.       Есть ли вообще у меня шансы с ним договориться?       Жжение в глазах не тонко намекнуло, что таращиться в одну точку не лучшая идея, и я медленно моргнула, отводя взгляд в сторону. Пиликнувший в кармане мобильный пинком вышвырнул из оцепенения, и я расправила плечи, вынимая телефон.       — Алло.       — Ты в порядке? — в хрипловатом голосе Гето наконец прорезается хоть что-то, помимо шершавой отрешённости. — Нашла где спрятаться?       Взгляд, пожалуй, впервые за последний час осмысленно прошёлся по светлым стенам и уютной обстановке.       — Да, нашла, — также хрипло и отрешённо заверила я, тут же прочищая горло. — Как вы?       — Мы… — он обрывается, запинаясь в самом начале фразы, долго и мучительно молчит, а потом наконец протяжно и тяжело выдыхает. — Держимся. Сёко подготавливает тела для сожжения.       — Я могу чем-нибудь помочь?       О-о-о да, ты всё ещё можешь им помочь. Пока не сделала самую подлую глупость в своей жизни…       — Нет. Нет, не думаю, — торопливо и даже как-то мягко отказывает Сугуру, и мне хочется верить, что улыбка в его голосе мне не мерещится. — Но, если ты не уедешь, я хотел бы встретиться…       — Да, конечно, — слишком поспешно, на мой взгляд, отзываюсь я, крепче стискивая пластик телефона в руке. — Я тоже хотела бы вас увидеть. Обоих.       — Наверное, уже не сегодня, — я слышу натянутость прозвучавшего неловкого смешка, кажущегося слишком неуместным, но едва ли я могла бы или хотела его за это осудить. — Я наберу тебя чуть позже, когда мы разберёмся с последствиями… Провала.       Последний эпитет повисает в воздухе, словно облако тёмного удушливого дыма, и мне мерещится, что дым этот заполоняет комнату, превращая её из светлого, уютного гнëздышка незамужней мечтательницы в ужасную, тоскливую нору. Мрачную и тесную настолько, что стены начинают давить, а воздух с трудом проникает в глотку. Как при аллергии с распуханием слизистых до неспособности дышать. Может, у меня реакция Квинке на собственное ублюдство?       — Я… Рядом, Сугуру, — полузадушено выдыхаю в повисшую в телефонной трубке тишину, чувствуя, как собственные же слова устраивают мясорубку в груди.       — Спасибо.       Короткий писк как сигнал об окончании разговора. Как жирная точка, подытоживающая прорву лжи и недосказанности, кубометры утаённой правды.       Мне было тесно, не хватало воздуха, и в груди булькало и нагнивало… Отчаяние. От осознания свершённого.       Скрючиваясь и до боли распахивая рот, я беззвучно кричала, пытаясь вытолкнуть боль, но она цеплялась за гланды и просила крика настоящего. Лютого. Такого, от которого срывает голос и режет глотку. Изнутри. Наждачной бумагой и стекловатой. Но я знала, что кричать нельзя. Крики привлекают внимание и порождают лишь больше боли. А слёзы звенят на щеках пощëчинами и презрительными требованиями замолчать.       Когда Кимико возвращается, я переплетаю высокий хвост, забрасываю сумку куда-то в угол, за диван, подальше от глаз, и по-хозяйски завариваю чайник. Масуда не выказывает какого-то удивления или недовольства, весело и едва слышно прося сделать порцию и на неё. Её вылет через три часа, она бодра и весела, в отличие от меня, и находится в приятном предвкушении. «Мечта путешествовать по стране была старой», — вспомнила я, наблюдая за этим кругловатым, преисполненным восторга лицом. Об этом Кимико поведала мне под внушением, там, на тенистой улочке рядом с магазином, заторможенно рассказывающая про свою жизнь. Быт, планы, надежды. И забытые когда-то давным-давно фантазии. Мне хотелось верить, что моё эгоистичное вмешательство в решимость исполнить эти мечты будет достаточной платой, когда ничего больше дать взамен на предоставленную ею квартиру я не могла. И где-то на краю сознания под щебет о прекрасных пляжах я подумала, что, как только смогу прийти в себя, мне стоит по отбытию оставить в этой квартире достойную плату.       — Думаю, мне уже пора, — тише от разобравшего стеснительного восторга выдыхает женщина, бросив короткий взгляд на часы и крепче сжимая в руке чашку. — Ты знаешь, я так благодарна тебе, что ты наконец помогла мне осмелиться.       Я пристально гляжу в тëмно-карие глаза в узком разрезе века и пытаюсь понять, верю ли я еë словам. Или вижу в них отголоски внушëнной безоговорочной преданности и веры. Наверное, дело всë-таки в них.       — Прекрати оглядываться на этого Рэйдзи, — тихо прошу я, вместо того чтобы хоть как-то реагировать на прозвучавшую благодарность.       — Рэйден, — поправляет Масуда, и я поджимаю губы, следя, как алеют щёки на лице женщины. — Он хороший…       — Да. И если за десять лет ни разу не заметил, не распознал и не заинтересовался сам… Может быть, это не твой вариант?       — Может быть, он просто стесняется так же, как и я? — робко, но с надеждой тянет она, несмело глядя на меня из-под опущенных ресниц.       Мой взгляд не в пример тяжелей. Прямой и осуждающий за наивность и глупость.       — Но при этом уже успел завести романы с пятью работницами офиса? — с колкой иронией уточняю, видя, какой болью преисполняются прежде сверкавшие глаза. — Вряд ли, Кимико. Взгляни на меня…       Взгляд глаза в глаза, и невесомое, в этот раз максимально неагрессивное внушение, отзывающееся даже не щекоткой — едва чувствуемым дуновением по нервным окончаниям.       — Отпусти его. И живи для себя. Не строй иллюзорных замков, не прячься от того, что тебя на самом деле окружает. Живи так, чтобы от фантазий о прекрасном Рэйдене отпала всякая нужда. Наслаждайся собой, тем, что делаешь и как живёшь. Исследуй мир, если хочешь, знакомься с разными людьми, если вдруг внутреннего мира тебе недостаточно для счастья. Наблюдай за закатами, рассветами, за пышнотелыми облаками и невесомыми ласточками, купающимися в заоблачной вышине. Просто живи, в конце концов, здесь и сейчас, а не в эфемерном «когда-нибудь».       Это было самое долгое и самое странное из моих внушений за всё время, что я топтала дороги этого нового мира. И оно было… По ощущениям самым кристально-чистым, оседающим в душе золотистой невесомой пыльцой удовлетворения и покоя, будто сделал наконец впервые за всю жизнь что-то действительно значимое. И оно, казалось, забрало у меня последние силы. Душевные, магические, физические. Я растеклась по стулу с невысокой спинкой, чувствуя, как наливаются свинцом мышцы, и старалась не дать глазам закрыться.       — Спасибо тебе.       Я не сразу понимаю, что по щекам у неё струятся тоненькие дорожки слëз. Только когда руки мои, безвольно лежащие на столе рядом с недопитой чашкой чая, заключают в плен тёплых пальцев, а вторая рука женщины тянется к своему лицу, чтобы стереть следы слабости, я смогла наконец поднять глаза от стола и заметить эти самые слëзы.       Когда Кимико, поразительно вписывающая в интерьер своей светлой квартирки, выходит за порог с чемоданом наперевес, вручив мне связку запасных ключей, мне мерещится, будто следом за ней из квартиры выходит солнце. Хотя оно по-прежнему светит в окна за моей спиной, и тень от меня, падающая на входную закрывшуюся дверь, полупрозрачная и какая-то будто бы ненастоящая.       Первое, что я делаю, оставшись одна, — сую голову под ледяную воду и пытаюсь заставить себя собраться. Перестать теряться в сонме голосов, наводнивших голову осуждающим шипением. Они свистят потревоженными змеями, сползают к шее, удушающе сжимая горло до невозможности сделать вдох. Они, когда-то кем-то заселённые в мою голову, наконец получили пищу и окрепли, чтобы впиться ядовитыми клыками в мои разум и душу.       Мне всë ещë хотелось раскричаться, развопиться, чтобы эти эфемерные гадюки оставили меня в покое, сгинули в беспросветном омуте уверенности в собственных действиях. В беспросветно блядском эгоизме. Где он, когда так нужен?!       Не знаю, сколько в итоге мне удалось поспать, кутаясь в тонкий флисовый плед на узком диване. Но когда глаза мои, высохшие и воспалëнные, открылись, на часах, висящих на стене напротив, мерно истаивал седьмой час вечера. Полчаса до восьми…       Есть ли смысл тянуть с этим долго? Надеяться на эфемерное «более подходящее время»?       Стягивая с себя плюшевый флис цвета крем-брюле, я, должно быть, окончательно смиряюсь с тем, что собираюсь сделать. А потом тянусь за скатертью, по-прежнему спрятанной в холщовом мешке, и неуверенно вытягиваю еë на колени. Соломон складывал осторожно в идеальный треугольник. Я же, запечатав Фушигуро, запихала льняную скатерть неопрятным комом и сейчас разглядывала безукоризненно гладкую ткань без единого залома, изучая уже виденный орнамент. Контур крупного человеческого тела: голова, терновые шипы на которой словно венчают фигуру в зловещий венец, спутанное переплетение лоз в районе рта и глаз, словно там колючие побеги особо рьяно плели свой смертоносный узор. Широкая ассиметричная линия плеч, потому что с левой стороны силуэт будто откушен, затёрт, но, приглядевшись в залитой закатным розовым светом комнате к светлой ткани, я вдруг понимаю, что в этой части, где у Тоджи должна была быть ужасная, смертельная рана, словно проглядывается тень, должен быть узор. Что бы это ни значило…       Я поглаживаю нити на вышивке подушечками пальцев, позволяя бессмысленным размышлениям наводнять голову. Чувствуя, словно в тëмно-графитных, почти чëрных стежках прячутся острые осколки стекла — пальцы колет, и не отдëрнуть руку стоит усилия воли. Тяну и откладываю, давая себе время собраться. Но этим, вполне возможно, делаю только хуже.       Когда небо за окном из розово-оранжево делается чернично-синим, тянуть больше не представляется возможным. Так что я расстилаю скатерть на полу, предварительно отодвинув в сторону белый ворсистый ковёр и подстелив дополнительную белую простыню. Включаю холодный, яркий свет висящих под потолком люстр и стою какое-то время, разглядывая тревожные, вызывающие всë больше вопросов узоры на белом полотне. Сжимая в левой руке два маленьких — не больше пяти миллилитров — флакончика, присаживаюсь на корточки, запретив себе тянуть дольше и сомневаться.       Принцип распечатывания из скатерти спрятанного прост до безобразия:       — Яви мне сокрытое.       Короткого импульса в уголок зажатой в пальцах ткани достаточно, чтобы вышивка тернового силуэта вздулась, набирая объём, и начала светлеть, наливаясь цветами. Белые шаровары, чёрные мягкие ботинки, чёрная же водолазка. Загорелая матовая кожа руки и расслабленного, поразительно безмятежного лица с этим бледнеющим росчерком шрама в уголке едва приметно начавших синеть губ. И безобразное месиво вместо левой руки, оторвавшее и всю руку, и часть грудины аккурат с местом, где должно бы биться или хотя бы просто ждать своего часа сердце.       Наверное, если бы было чем, меня бы давно стошнило, но я лишь задерживаю дыхание, отрешаясь от навязчивого запаха свежей крови и мяса, и до боли жмурю веки, наскребая внутри себя крохи мужества, что помогут пережить этот пиздец. Едва ли когда-нибудь в прошлом я могла предположить, что однажды зависну над свежим трупом в фантастической надежде оживить его несколькими десятками миллилитров якобы волшебной воды…       Мёртвая вода сращивает плоть. Если верить старым сказкам и словам ушлого торгаша. Даже если тебе раскроили голову и искромсали на мелкие кусочки, порубив в фарш, — она без труда восстановит, исцелит, срастит, не оставив даже шрамов. Но может ли она отращивать заново утраченные органы, конечности?..       Я не знала ответа на этот вопрос. И сейчас, впервые с момента обнаружения тела прямо взглянув на рану, я вдруг запоздало испугалась, потому что маленькое отверстие в черепе девочки залечить волшебной водой было бы значительно проще, чем заново нарастить ткани, что безвозвратно утрачены. То, что у Фушигуро было на месте плеча, требовало минимум ведра мëртвой воды. Точно не пяти миллилитров.       Ноги подкосились, и я попятилась к стоящему за спиной дивану, тяжело падая на мягкую обивку. Роняя кажущиеся теперь бесполезными пузырьки на синие подушки, я прячу лицо в ладонях и давлю в себе очередное желание закричать. Разораться, может быть, отвесить себе пару хорошеньких оплеух. Следом приходит желание расхохотаться, и этот порыв сдержать сложнее — смешки срываются с губ, и сколько ни зажимай губы руками, хохот грохочет в груди и в горле, наполняя комнату отчаянием и мрачной безысходностью.       Надо ведь было так феерично обосраться…       Ярость на собственную трусость, помешавшую внимательней взглянуть на найденное тело, обжигает под кожей раскалённым маслом. Почти физически ощутимо, настолько, что с дивана подбрасывает, и я принимаюсь метаться по квартире, выкручивая пальцы.       Почему так просто быть умным, когда ты уже облажался?! Быть смелым, сообразительным, находчивым… Что мне мешало осмотреть рану тщательно ещë там, обнаружить, что нет даже клятого сердца, и просто махнуть на эту идею рукой?!       Обида на себя, на обстоятельства и всю эту ситуацию словно взрывается где-то у самого горла, ошпаривая. Швыряя к дивану, чтобы в следующее мгновение я схватила с него маленький пузырёк с тёмной жидкостью. В два шага преодолев разделяющее меня с телом расстояние, обламывая ногти, рывком я вытаскиваю деревянную пробку и выплескиваю всë еë содержимое в кровавое месиво. Почти не примеряясь, не задумываясь о планомерном распределении по ране. Совершенно бездумный, граничащий с глупостью поступок. Ею, по сути, и являющийся. Глупостью. Хотя уже так плевать, и последняя робкая надежда на правдивость сказок истаивает прогорклым дымком дотлевшей дешëвой сигареты.       Не случается чуда, как в былинах. Не отрастают кости, мышцы, не меняется решительно ничего, и я ещë какое-то время таращусь на всë ещë кажущуюся влажной кровавую кашу с левой стороны груди. А потом встаю и сомнамбулой плетусь в ванную. Смыть с себя эти безумные сутки. Смыть все надежды и наивные планы. В конце концов, смыть приставший к коже запах крови и отчаяния. Заставляя себя не думать, что теперь делать с телом, как избавляться от улик и прочее дерьмо — увольте, у меня рядом с диваном валяется волшебная чудо-скатерка, и концы в воду можно отпустить буквально. Осталось только наскрести в себе сил на все эти утомительные трепыхания.       Лëжа в ароматной воде, укрытой шапками искрящейся в свете ламп пены, я опускала кисть в воду и поднимала руку, следя, как скатывается по пальцам пена и повисают радужные капли, отражающие свет в ванной       Разум стремится к удовольствию, к комфорту. Если не сломан. Если не получает удовольствия от жалости к самому себе.       Мысли об оставшихся на родине загадках оказываются спасением, и я самозабвенно размышляю о том, что удалось узнать в квартире провидицы незадолго до срочного отбытия в Японию. Свербит и пытается вырваться на первый план мысль, что мне не стоило дëргаться, но я гоню еë прочь, продолжая прокручивать в воспоминаниях виденные образы из загадочного обряда. Я спасаюсь в нëм, отрицая действительность и фееричный провал в ней.       Кто-то в видении отчаянно желал, чтобы желание было исполнено. Неозвученное для меня, но уж больно стройно складывались дальнейшие события. Чей-то незаконнорождëнный ребёнок. Подложенная под кого-то даже неприятного молодая девушка. Ребёнок, который должен был исполнить желание, что по страхам того же ребёнка должно было кому-то навредить… Могут ли быть подобные кадры из прошлого просто случайным набором рандомных моментов, несвязанных с собой? Я могла допустить подобный вариант, не удивилась бы даже, если бы в итоге видимая здесь взаимосвязь оказалась лишь миражом. Но что-то глубоко в душе не хотело верить в такие случайности.       Мне стоит вернуться в Россию. Отыскать пропавший волшебный клубочек или приобрести новый и найти того, кто имеет отношение к смерти Тревеевых. Того, кто исполнил или загадал некое желание, приведшее к моему здесь появлению. Понять бы ещё, как именно моё появление сыграло во всей этой пьесе роль. И какую.       Закончив в ванной, бессовестно воспользовавшись всеми уходовыми средствами, стоявшими на прозрачных матовых полках, я заматываю влажные волосы в тюрбан из полотенца и выхожу в гостиную, бросая мимолëтный взгляд на по-прежнему неподвижно лежавшее тело. Следует запечатать его обратно, пока оно не завоняло.       Желудок скручивало то ли из-за продолжительного голодания, то ли из-за всё ещё не прошедшей дурноты и въедливого запаха от тела Фушигуро посреди гостиной. Чёрт его разберёт, но я всё равно щёлкаю кнопочкой на электрическом чайнике, надеясь, что, когда тело будет запечатано обратно, а в желудке окажется хотя бы кружка сладковатого чëрного чая, мне полегчает.       Скатерть, по-прежнему валяющуюся у ножки дивана, я хватаю почти рывком, чувствуя, что начинаю раздражаться. Расправляю еë, замирая над неподвижным телом и убеждая себя, торгуясь, пытаясь оправдаться в собственных мыслях. Примириться с осознанием, что предательство в сторону мальчишек… Не окончательно отвратительное из-за своей бессмысленности.       Взмахиваю, расправляя, чтобы накрыть, но, когда ткань почти накрывает неподвижное бездыханное тело, кажется, будто что-то не так, и я ещё какое-то время разглядываю обрисовавшийся белыми тканями и складками силуэт. А потом присаживаюсь на корточки, осторожно поднимая тот край, что накрывает голову и плечи.       Я не уверена наверняка, более того — почти уверена, что дурацкое подсознание меня жестоко наёбывает. Пытается убедить в том, чего нет, чтобы подарить ещё пару часов бессмысленной, но утешительной надежды. Но, чёрт возьми, будь я проклята, если рёберные кости, прежде невидимые за ошмëтками плоти и обильно проступившей крови, не стали вдруг чуть выдаваться из-под кожи и обнажённых мышц. Попытка заглянуть чуть внимательнее сбоку обернулась рвотным позывом, и я шарахнулась в сторону, отводя взгляд от открывшегося разреза в районе лёгких.       Прокашлялась, пережидая естественные позывы стрессующего организма, вытерла взмокший лоб свалившимся на лицо концом полотенца и рывком поднялась, давая себе время настроиться на рациональность. Отбросить эмоции, любые: позитивные или негативные, мешающие оценке. Отбросить отвращение.       Пересобрала узел из полотенца и волос, попутно массируя заломившие виски. И присела на корточки, опуская взгляд вниз на едва приметно торчащие из мяса желтовато-серые сколы костей. Сама не заметила, как прикусила всё ещё не залеченные губы, лишь коснувшись их зубами вспомнив, что там почти рана.       Рывком поднявшись, едва не запуталась в ногах, но устоять вышло, и я опрометью бросилась в ванну, где видела карандаш-подводку. Исполнение полубезумного плана не заняло много времени — открутив крышку обычного косметического карандаша, я осторожно прочертила дрожащую полосу чётко по границе целой кожи и кровавой раны, боясь дышать от охватившего волнения. Вскочила обратно на ноги, до судороги в кисти сжимая пальцы на тонком цилиндрике косметики, и никак не могла оторвать взгляда. Я даже не видела толком того, что было прямо передо мной, и мозг, кажется, отчаянно буксовал, пытаясь переварить всë это без очередной психотравмы.       Только сейчас я, кажется, осознала всë происходящее. Я не просто в чужом мире, пользуюсь чужим телом и его способностями. Я, чëрт возьми, в совершенно чужой квартире, куда без моего внушения меня никогда бы не пустили. А на полу прямо передо мной труп. Настоящий, самый, мать его, настоящий труп… В смысле… Человеческое мëртвое тело. Мертвец.       Какой-то совершенно непривычный, фундаментальный ужас сковал плечи, и я будто в замедленном времени ощутила, как приподнимаются на руках мелкие волоски. Как высыпают по всему телу въедливые мурашки. Как тяжело с каждым разом втягивать в себя чуть сладковатый от смрада воздух. Взгляд, ещë секунду назад потеряно уползший в сторону окон, дрогнул и камнем упал к распростëртому внизу трупу.       Если мне действительно не показалось… Вода действовала. Просто очень медленно, не как в чудесных мультиках про мгновенное исцеление. Но это только если мне не показалось. И, если не показалось, запечатывать его в стазис скатерти нельзя.       Но что, если я ошиблась? Что, если уже запущены процессы гниения? Что, если вера в сказку окажется лишь наивным долбоебизмом, и спустя каких-то пару часов квартира наполнится смрадом гниющей плоти?       Мелькнула и пропала мысль воспользоваться вторым флаконом прямо сейчас, но я даже толком не приняла её во внимание. Если вода всё же работает — живая вернёт Фушигуро к жизни. С огроменной раной на груди, только начавшей подживать. Это убьёт его обратно, даже если сработает на какие-то доли секунды. Но у меня просто нет физических и моральных сил сидеть здесь и делать вид, что не происходит ничего выходящего за рамки адекватного, ждать какого бы то ни было исхода.       А потому я вернулась в ванну, вешая полотенце на специальный крючок. Плотно заперев дверь, включила фен, намереваясь поскорее покончить с сушкой волос. Обнаружила отрастающие корни, рыжие-рыжие, как кленовые листья по осени, и неприязненно поджала губы. Забавно думать о необходимости обновления окрашивания, когда за закрытой дверью за спиной у меня лежит труп. Может, я социопатка? Может, со мной что-то не так, если я воспринимаю это вот так?.. Где слёзы, где судорожные метания по углам и боязнь подойти к очевидно мёртвому, убитому насильно человеку?       Нервная дрожь прокатилась от плеч до бëдер, тряхнув всё тело, и бесследно исчезла, оставив меня застывшей посреди ванной с моими же вещами в руках. Потерянную и… Испуганную? Это не походило на тот раз, когда я сломя голову неслась по лестничным пролётам в доме с найденным мощным проклятьем. Это не походило на знакомый мне испуг. Но это нельзя было назвать и спокойствием. Может, это шок? Как вообще ведут себя люди в глубоком шоке?...       Через силу заставляя себя двигаться, я с трудом шагнула к дверям, трясущимися руками потянувшись к щеколде. Не знаю почему, но я замираю почти тут же, коснувшись кончиками пальцев прохладного металла. Жизненно важным вдруг становится перевязать пояс на одолженном халате, и я трясущимися пальцами затягиваю узел потуже, пытаясь убедить себя, что за дверью не окажется ожившего зомби. Тело не встанет и не потащится куда ему вздумается, что мëртвая вода — если это вообще не просто жижа из лужи на окраинах Смоленска — не заставляет тело ожить. Сказка не может оказаться настолько жуткой…       В гостиной, залитой ярким светом люстры, тихо. И силуэт посреди комнаты лежит так же, как лежал, когда я трусливо сбежала занять себя хоть чем-нибудь, чтобы не рехнуться окончательно. Потому я вновь через силу заставляю себя сойти с места, шагая ближе к телу посреди комнаты.       — Да не может быть, — тихо выдыхаю в звенящей тишине, едва слышно разбавленной приглушëнными звуками из-за плотно закрытых окон. Ночной Токио даже в спальных своих районах на окраинах никогда не засыпал окончательно.       Нет. Мне не показалось в тот раз — плоть действительно восстанавливалась. Потому что справа от черты, которую я нарисовала, сейчас была полоска здоровой плоти шириной примерно в два сантиметра. Сколько я пробыла в ванной? Я ведь даже не посмотрела на часы, когда уходила, не веря, что это мне действительно не показалось. Но сколько я там пробыла? И что теперь?       В этот раз за подводкой, уже выручившей в замерах, я не срывалась — шла медленно, пытаясь понять, что на самом деле чувствую. Шум в голове — в этот раз не осуждающие, но сомневающиеся голоса — оглушал.       Очнётся ли Фушигуро прежним? Я в своё время прочитала немало фэнтези, чтобы уяснить, что иногда умерших лучше не возвращать. Будет ли это действительно тот самый самоуверенный, беспринципный наёмник, или я получу на поруки безмозглого, бездушного лича, едва ли способного осознавать себя и происходящее вокруг? Как долго придётся ждать, чтобы проверить? Действительно ли стоит проверять? А главное — если он очнётся прежним, как успеть наладить с ним общий язык до того, как он попытается меня убить? Он ведь обещал, что в следующую нашу встречу я умру…       Отчертив новую полосу, я засекла время и, постояв ещё несколько минут, бездумно разглядывая ставшую почти привычной рану, шагнула в сторону маленькой спаленки. Она тоже запиралась, и я рассчитывала, что за закрытыми дверьми мне станет чуть проще.       Эта комната казалась совсем крохотной и тесной из-за большой кровати, притулившегося у окна компьютерного стола с монитором и множеством ящичков на нëм. В угол между кроватью и окном втиснулся небольшой шкаф, и я долго и скрупулёзно изучала его содержимое. Мы с Кимико были примерно одного роста, но приметно различались по фигуре. Впрочем, на многочисленных полках и вешалках нашлись пару вещей, что я вполне могла бы на себя натянуть: несколько футболок оверсайз, растянутые лёгкие легинсы, больше похожие на штаны от полосатой пижамы, и несколько длинных, примерно до середины икры, юбок в мелкий затейливый цветочек.       Оказавшись под одеялом перестелëнной кровати, я боязливо прислушалась к звукам за дверью и тихонько, с дрожью, выдохнула. Очень хотелось верить, что все мои страхи — лишь порождения мнительности, трусости и паранойи. Ну или, на крайний случай, что у ожившего трупа Фушигуро не будет иммунитета к моей силе.       Я сильно сомневалась, что после такого потрясения, с таким ощутимым давлением буквально за хлипкой панелью двери я смогу уснуть. Но стоило мне натянуть мягкое одеяло до ушей и зябко закутаться, как глаза, судорожно вглядывающиеся в дверь, незаметно закрылись, а меня абсолютно незаметно выключило. И не помешал ни включённый свет, ни пережитые за эти сутки испытания.