Её зовут Маша, она любит Сашу...

Тихо. Квартира на далёком двадцать шестом этаже сейчас больше походила на юркий островок безопасности, нежели просторное убранство шумного семейного гнездышка, где каждая головушка то и дело норовила влезть в очередное приключение, из которого вылезти без синяков стало бы большой удачей. В гостиной царил полумрак, освещаемый лишь тёплым мягким светом настольной лампы и слабыми отблесками экрана телевизора. На стенах — счастливые фотографии: тут и там, всюду большое их озорное семейство. Вот, Данька со своим черным бобром, которого, кажется, полюбил уже настолько, что впору будет совсем скоро счесть его полноправным членом четы Романовых-Московских. Вот, Костя и Родя, в очередной раз нахимичив нечто интересное и непонятное для остальных, стоят и держат свое чудо в руках, возвышая гордо, точно львенка из известного мультфильма, пока на них искоса смотрят братья, мысленно успевая перекреститься и прочесть вдобавок все известные молитвы. А вот и они сами — совсем ещё сонные, в домашних пижамках, растрепанные, но невероятно счастливые. Саша в тот день решился на авантюру и устроил ей сюрприз: приехал, чуть свет, прокрался тайком к ней в спальню, а с утра она глаза открывает — глядь, — под боком кудрявая головушка. Ох, и визгу было от радости... Сашу она этим, конечно, чуточку напугала, но сюрприз удался. Вот и сделали селфи на память — мгновение безмятежного спокойствие в окружении шумных будней. Красота... Рядом с окном — большая пышная ёлка. Стройная красавица, веточки — точно снежком присыпанные, мерцают неспешно золотистые огоньки, отражаясь на стеклышках игрушек. Каждая, точно драгоценность — хранили и берегли, как ока зеницу, ведь верно говорят, советские игрушки нынче нигде не найти… На полу, у самых ножек, раскинулся пушистый ковёр. Мягенький, теплый — одно удовольствие, и совсем не жалко оказаться на таком без носочков. Настюша частенько говорит, будто бы он похож на большущее одеяльце — быть может, девочка и впрямь права? В углу — книжная полка, заставленная томами классики и современными романа. В последнее время Саша подолгу остаётся в Москве, и во время очередной вылазки в Петербург забрал целую охапку книг. « — Приобщаться, — говорит, — Пора тебе, Душа моя, к настоящему искусству». Да она и не против. Сама все равно редко читает, а так… хоть ему есть, чем заняться, когда очередной раз «не в потоке» оказывается. И откуда только слов таких понабрался? Прав был Даня — этими женскими штучки в его присутствии пора прекращать разбрасываться. А то мало ли, чего в следующий раз учудит… он и без того на всю Россию-матушку прослыл под прозвищем «человек-оркестр», способный любое событие превратить в драму. А уж его любовь все усложнять… вот есть, допустим, доска: в обычном своём состоянии, спокойном и бездейственном, она просто лежит и мирно существует наравне с другими такими досками. Так вот Саша — точнее его характер, — это уже не доска, а самый настоящий шкаф! Красивый такой, весь из себя узорчатый. Скорее даже не шкаф. Старинный сервант, заставший царскую власть. Сервант, доверху полный драгоценного сервиза с клеймом «Не трогай, это на праздник!». Тяжко ли с ним? Очень. Но оттого она его и любит. Сейчас они уютно устроились на широком диване перед телевизором, обернувшись в один плед. Экран светился кадрами старой доброй «Иронии судьбы», фразочки из которой уже давно вошли в привычку. Из кухни, где на столе ещё оставались тарелки с рождественскими сладостями, доносился аромат свежезаваренного чая с корицей и имбирём. Фарфоровые чашечки старого сервиза, выудить который из шкафчика Саша согласился с Божьей помощью и клятвы сохранить его в целости, уютно расположились на кофейном столике и испускали лёгкий пар, разнося по комнате уютный пряный аромат. За окном светилась ночная Москва — огни автомобилей, яркие витрины магазинов, неоновые вывески и праздничные иллюминации на улицах. Город жил своей жизнью, петря пышными снежными убранствами, словно новой дорогой шубкой. Маша закуталась в плед поплотнее, поджав ножки. Повеяло прохладой. Нетушки! Мерзнуть сейчас в её планы совсем не входило — на то с лихвой хватает и других дней, что она проводит за крайне неудобным рабочим креслом, которое в последнее время стало уж слишком сильно натирать, чем изрядно раздражало. Двинувшись ближе, прижалась плечиком к Саше, будто невзначай опуская колову на его плечо, и нежно подняла на него глаза. Романов прижимал к себе плюшевого медведя, которого сам же по доброте душевной, зная о Машиной любви ко всему плюшевому и хотя бы чем-то походящему на медведя, ей и подарил. На лице — буря эмоций, и все как под копирку твердили о намерении уснуть по щелчку пальцев. « — Бедняга», — проскользнуло в мыслях. Впрочем, сам отчасти и виноват: нечего было соглашаться на её авантюра, зная, какой коварной та может оказаться. Если уж решили дать друг другу клятву на крови посмотреть-таки все новогодние фильмы (хотя бы половину!) за раз, придётся исполнять. Саша клялся и божился, что в этот раз точно не уснёт... зря. Вон, как старается — а глаза нет-нет, да сами закрываются, предвкушая сладкий сон. Романов пораженно вздохнул, словно сдаваясь перед её упрямством, но оборачиваться не спешил. Кто знает, быть может, если в самом деле не обращать внимания на образовавшуюся проблему, она сама просто возьмёт и уйдёт? — Са-а-аш, — мурлычет ему на ухо. — Пошли прогуляемся? — Для начала, — зевая, нехотя отзывается тот. — Уточни, кому из нас ты это говоришь... Вот ведь зараза. Подловил! Мишку своего драгоценного, кого оберегала, как ока зеницу, с кем спать ложилась, прижимая, как горячо любимого котёнка, она тоже Сашей назвала. Казалось даже иногда, будто бы Романов всерьёз ревновать начал, как начал и жалеть о своём... подарочке. — Тебе, конечно, — улыбается. — Очень жаль. Он попытался было отвернуться, что ознаменовало бы окончание разговора, складывающегося явно не в его пользу, но... — Мы недолго! Саша в очередной раз зевнул. Глаза совсем не слушались и потихоньку закрывались, уставшие не то от чересчур бурного дня, не то от телевизора с его фильмами, не то ещё от чего-нибудь. Он устало взглянул на Машу — ни капли усталости в этих любимых лишенных даже намёка на совесть глазах. Откуда в ней столько сил, откуда это непримиримое желание веселиться и играться, когда стрелка часов упрямо показывает на половину третьего ночи? Московская лишь невинно улыбалась, и искорки в лазурных глазках светились подобно рождественским огонькам на елке. — Ну дава-а-ай, — потрясла его за руку, отчего он недовольно сощурился. — Сегодня но-о-очь Рождественская, все желания исполняются! Ты как с луны свалился, частное слово! Знаешь же, ну... — и за руку его потянула. — Поднимайся-я-я! — Ты с ума сошла, честно скажи? — вот он, режим ворчуна, включился, наконец. — Ты время видела? Темень, спать пора, а на улице ещё и холодно! — Ну так именно поэтому и надо выйти! Воздухом прохладным подышишь — спать будешь, как младенчик. А еще… представь, какая там сейчас красота, — мечтательно вздыхает. — Тишина, улицы пустые... только мы одни, и снежок по ногами хрустит. Хрусь, хрусь... Он смотрит на неё, как отец смотрит на своего непоседу. Как уставший, измученный жизнью отец, чьё дитя явно страдает от шила в одном интересном месте и никак не хочет от него избавляться. — Хрусь, — наклонила голову в сторону. — Хру-у-усь, — в другую. — А? А? Бинго. После короткой паузы он вздохнул и согласился. — Ладно... только быстро, я не собираюсь мерзнуть, — потирает глаза, словно заставляя тех включить последние резервы и позволить миру лицезреть их распрекрасный взор. — И тебе не советую. Не хватало болеть посреди праздников... Маша с радостным смехом вскочила, бегом направляясь к комоду за одеждой, как вдруг... — Секундочку! — хмуро, показывая на неё пальцем. — Чур не наряжаться! — Ой, да когда я последний раз наряжалась-то? — поджав губки. — Всегда, Душа моя. Поэтому и прошу... — Ладно! Только не бурчи, — хихикнув, упорхнула в комнату. Так... раз уж Маша ускорилась, надо и ему потихоньку одеваться. Сомнений в том, что она опять разоденется по последнему слову моды, не было, и именно поэтому Романов решил действовать.... не спеша. Комод. Тёплые брюки, носки потеплее, любимая чёрная водолазка. Меньше минуты. Самое сложное — голова. Не потому, что там мыслей много, как и желания что-нибудь усложнить или раздуть из мухи слона (между прочим, это тоже отчасти искусство!), а потому, что... потому что на голове каждый божий раз, стоит ему прилепить лицо к подушке, образуется гнездо. Собрав волю в кулак, подходит к зеркалу... — Бо-о-оже мой, — легко вскинув брови, принимается перебирать непослушные пряди. — Ужас какой, Романов, что с тобой? Проделав несколько трюков с особо юркими кудрями, делает самокритичное заключение: — Похож на кикимору... ай! — кажется, одному из локонов это явно не понравилось. — А вот и я! Боже, ну зачем так пугать?! Ему теперь ещё холоднее стало, чем было несколько минут после высвобождения из-под одеяла, которому он отдал все тепло, что копил долгие месяцы. Маша стояла перед ним, точно сошедшая с витрины куколка. Тёплые меховые лосины с гетрами поверх, пушистый шерстяной свитерок... как всегда. — Как я тебе? — пританцовывает, подогнув ножку, словно красуясь перед ним. — А? А, а, а? Хороша? — Кое-кто обещал не наряжаться, — с лёгким укором. — Безупречна, Душа моя. — Да я чуть-чуточку же, — надувая губки. — Капельку-то можно! И к нему подбегает, вставая у зеркала. Сияет в улыбке, стоит вглядеться в их общее отражение. — Смотри, какие красивые! — легко пихает его локотком. — И кто из нас ещё наряжается! — Я? — вскинув брови, — В зеркало посмотри: какая красивая ты, и какой я... леший. Маша ручками прикрыла личико, стараясь скрыть смешок, дабы не разбудить спящих в соседней комнате мальчишек. Ну, Саша... как скажет, тоже! — Никакой не леший, — подходит ближе и легко касается губками его виска. — А мои любимые кудряшки, — треплет ручкой непослушные прядки. — Самые любимые и красивые на свете... и хозяин их тоже ничего! — И на том спасибо, — усмехнулся. Маша быстро надела любимую белоснежную шубку и, ловко натянув шапочку, вновь засияла в улыбке, легонько постукивая ножками, облаченными в бежевенькие угги. Кажется, кое-кому пора ускориться... Когда они вышли на улицу, холодный воздух обнял их, точно большое одеяло, а снежинки, как маленькие звездочки, забегали вокруг юркими искорками. Они ступали по свежему снегу, оставляя свои следы — так же, как в их жизни оставались радостные воспоминания об этом вечере. Рождество наполняло ночь чудесами...а Сашу — негодованием и растущим возмущением. — Терпеть не могу холод, — с неприкрытым разочарованием. Маша рассмеялась, поправив пальчиками его мягкие растрёпанные волосы: — А ты поменьше о нем думай! Посмотри, вон, лучше, красота какая! Все блестит, огоньки кругом... Сказка, самая настоящая... — смерив его ласковым взглядом, переходит на шёпот: — Только для нас двои-и-их... Он смотрит на неё и понимает — этот заразительный энтузиазм, полный бешеной, фонтанирующей светлой энергии и нежный взгляд в очередной раз берут верх над всяческой ворчливостью и самим здравым смыслом. Маша всегда умела видеть красоту в самых... неожиданных вещах. — Если только замерзну... — Не замерзнешь, — обещает. Легонько касается пальчиком его носа, умилительно щелкнув, и подмигивает: — Я тебя согрею. Мгновение — и они стоят бок о бок, точно два воробушка, чувствуя, как звенящая свежесть воздуха приятно обжигает щеки. Москву нарялили, точно волшебную ёлку: разноцветные огни гирлянд переплетались с ветками деревьев, а неподалёку, в парке, слышались весёлые голоса и музыка. Маша, подобно счастливейшей крохотной девчушке, тянет Сашу за собой. Они бредут по тротуарам, глядя, как лёгкий свет фонариков превращает снежок под ногами в необычные световые картинки, а люди, кажется, заново открывают друг друга среди праздничного шума... От тепла её маленькой варежки щекочет глубоко внутри чувство окрыляющей нежности. Она на мгновение отпускает его руку и бежит чуть поодаль, прямиком к целой дорожке льдинок, усыпанных снежком. — Смотри, ледышка! А ну-ка! Ножкой провела, проверив скользкость. Заулыбалась совершенно по-детски и, отойдя, дабы набрать сил на разбег, вдруг становится на пяточки и едет по ледяной тропинке, точно на коньках. Она повторяет это ещё несколько раз, пока он с лёгкой улыбкой следит за каждым её движением, кивая, стоит ей обернуться, и умиленно вздыхая. Эта совсем детская игривость настолько не вписывалась в её привычно взрослый строгий вид, что ему казалось, будто бы наяву он видит свой самый прекрасный сон. Сон, в котором не существует этой напыщенности, выученной улыбки и вынужденной холодной отстраненности... Есть только Маша. Счастливая, яркая... простая. Такая, какая есть. Какой должна была быть, и какую у него так старательно пытаются отнять. Его Маша. Самая любимая, самая нежная... самая-самая. Она вдруг подбегает, оказываясь рядышком в несколько юрких движений, искоса смотрит на него с лукавой улыбкой. Мгновение — и их взгляды пересекаются. — Наигралась? — с лёгкой улыбкой. — Не-а, — и носиком своим его носа касается. Теплый пар её губ приятно огладил мраморную кожу. — С тобой веселее. Её милый голосок своим звучанием напоминал лёгкое журчание ручейка. Словно сейчас — не весна, трескучая, снежная, морозцем рисующая пестрые узоры на оконцах, — а весна. Бурлит озорная капель, солнце лучиками совсем ещё сонными к лицу озябшему тянется, обнимая, согревает теплом нежным, приветствуя после долгой ледяной разлуки и отгоняя прочь застывшую негу. Что бы он без неё делал? Разве можно жить, когда рядом — лишь мертвая тишина? В этой самой тишине она — его самое яркое солнышко, самый нежный лучик... самый звонкий колокольчик, своим трепетом пробуждающий в нем силы. Ему кажется, что он видит её точно такой, какой она могла бы быть в этом самом сне... Лишь на секунду – а потом она срывается с места, крепко сжимая его руку, и не может сдержать смех. Они бегут, взявшись за руки. Саше всё равно, что его шарф уже совсем не закрывает горла, что щёки покраснели от бега. Ему не всё равно, что Маша рядом, что она сжимает его пальцы, что улыбается ему. Маша чувствует, как сердце взлетает. Кажется, что даже снежинки, летящие с неба, должны поменять направление и направиться в разные стороны, танцевать, кружиться. Как они с Сашей. Маше кажется, что она забыла что-то, потому что нечто неправдоподобное и неправильное закрадывается в мысли. Сложно поверить, что здесь что-то не так. Просто Маша счастлива. Ей что, нельзя быть счастливой? Почему же всё такое нереальное? Маша может быть счастливой, и всё это очень реально. Всё это – её реальность. Они бегут, и кажется, время застывает в одном единственном мгновении, позволяя вдоволь насладиться этими драгоценными секундами. Секундами их долгой — бесконечной жизни, в которой торопливый бег стрелок часов не имеет значения, ибо время — то, чему они, города, не подвластны. Но даже они, подобно людям, с удовольствием бы выбрали возможность застыть в едином мгновении... хотя бы на миг.

Просто... мне нужно знать, могут ли два человека всю жизнь быть счастливы вместе?

Они бегут по заснеженной дороге, держась за руки, как будто стремясь вдвоем догнать время, застывшее в зимней сказке. Белоснежный снежок под ногами мягко поскрипывает, а вокруг озорной россыпью падают снежинки, танцующие в свете уличных фонарей. Маша, не отрываясь, смотрит на Сашу, и сердце её наполняется тихой радостью. Кажется, даже морозный воздух становится теплее от того, что рядом... он. Его глаза блестят, подобно самым невероятным драгоценностям, отражая лунный свет и озорство, и она тонет в этом взгляде, полным безграничной любви, зная, что каждую её каплю готов он отдать лишь ей одной. Кудри бойко скачут, играются с ветром, точно пышные волны его северного моря. Он звучит, как музыка — его смех переливается колокочащим ручьем в тишине ночи, и она не может удержаться, чтобы не подхватить эту мелодию.

Это непросто, уж поверь. По-моему, лучше всего найти того, кто будет любить тебя... такой, какая ты есть.

Рука Саши крепко сжимает её ладонь, и она понимает, что нет на свете ничего более драгоценного, чем это зимнее волшебство, эта необъяснимая связь двух сердец... Её сокровенное рождественское желание — чтобы этот момент никогда не заканчивался, чтобы и дальше они могли бежать по этой бесконечной дороге, наслаждаясь каждым мгновением... В душе царит покой; быть рядом с Сашей — значит, быть счастью, быть в надежных объятиях настоящего чуда. Звон колокольчиков раздается где-то вдалеке, и этот мелодичный звук словно дополняет момент, когда вокруг них царит зимняя тишина. Они останавливаются на мгновение, чтобы отдышаться, и Маша замечает россыпи снежинок, сверкающих в его пушистых кудрях. Приятными мурашками проносится по спине звучание его голоса. — Машенька, милая, я… должен тебе кое-что показать. Она вопросительно смотрит на него, слегка наклонив голову в сторону. Он ловко достает из кармана что-то небольшое и блестящее — крохотный кулончик, сверкающий, словно самая яркая звездочка на ночном небе. Под тёплым светом фонаря проглядывается нежно выгравированная форма сердечка. — Это... тебе, — тихо произносит он с легким румянцем стеснения. — Я долго думал, ждал подходящего момента, и... сейчас самое время. Маша замирает на мгновение, и он видит, как вмиг личико её озаряется удивлением и радостью. Она касается пальчиками кулона, держа его, словно дражайшую святыню, и у неё перехватывает дыхание: изнутри крошечного сердечка смотрела их большая семья. Они с Сашей, мальчишки, Настюша... Сжимает драгоценность, пальчики подрагивают в легком трепетном волнении. Как же это... такой подарок, ей — просто так? — Это... он такой красивый, Сашенька,— прошептала. Мгновение, и блестящая слезинка легко скатывается по щеке. — Спасибо! Спасибо, милый, я... — Однажды ты подарила мне возможность всегда быть рядом с ними, — шепчет, ласково проводя пальцем по её щечке и смахивая слёзки. — Моя очередь. — Спасибо... Снежные вихри кружат вокруг, но они стоят, забыв обо всем ином, обнимая друг друга с нежностью и безграничным доверием. Зима может быть холодной, но в их сердцах тепла хватит, чтобы согреть... пожалуй, целый мир. Она неторопливо оглядывается, озираясь по сторонам. Далеко же они умудрились убежать... вот уж точно — забылись от счастья. — Это тот самый мост? — любопытствует Романов, подняв бровь. Маша изучающим взглядом смотрит вокруг. — Похоже на то. Действительно — тот самый. Излюбленное место каждого, от москвича до любопытного туриста, изусающего каждый уголок столицы. Раскинувшись через Москву-реку, мост приковывал к себе внимание прохожих, становясь местом встреч, свиданий и самых разных красивых фотографий. — Мне он нравится. В глазах Романова загорелась идея. Он протягивает руку, и в гранитном серебре взгляда светится что-то, что Маша не сумела бы объяснить. — Чего это ты удумал? — с недоумением спрашивает она, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее, но все же покорно протягивает ему ручку. Саша улыбается: его улыбка — яркий свет в темноте, и в эту ночь он кажется ей самым смелым и... да, пожалуй, самым прекрасным человеком на свете. — Приглашаю любовь всей жизни на танец, — не отпуская её руку, сгибает губы в лёгкой хитринке улыбке. — А на что это похоже? Её удивленные глаза хмурятся от недоумения. Мост слишком скользкий, а её угги как нельзя кстати не подходят для танца... тем более в такую погоду! — Скользко же! Ещё и холодает, — упрямится. Саша лишь снова улыбается. — Не бойся, — шепчет, — Я удержу. Словно в забытьи, Московская делает шаг навстречу. Он ведёт её плавно, а снег, словно крошечные звездочки, сыпется на их головы. Она колеблется, и он, как обещал, крепко удерживает её. Они двигаются плавно и грациозно, снежинки кружатся вокруг в ритме музыки, которую никто, кроме них, и не слышал. Ветер тихо шептал отошедшим зимним вечерам, на улице раскинулась вечерняя Москва, окутанная нежным снежным покровом. Улицы, окутанные гирляндами огней, сияли, точно тысячи крошечных звезд. Саша обнимал бережно. Каждый шаг сковывал мир, каждое вращение раскрывало новую границу их чувств.

Ты — моя нежность,

Ты — моё небо.

За тобой встану,

Где ты бы ни был…

Белоснежная шубка изящно развевалась, обрамляя лёгкой тенью их фигуры. Он завороженно следил за каждым мгновением, когда золотые волны её локонов мягко покачивались, пока она кружилась в танце, а россыпь огоньков на фонарях отражалась на её щеках, озаряя зимний румянец. Он приподнял её на руки, и она закружилась в воздухе, смеясь, пока озорной снежок мягко касался светлого личика. — Пусти, чего ты! Он просьбу покорно исполняет, окрыленный её лёгкой улыбкой. Придерживает бережно, обнимая и оглаживая нежно хрупкую спинку. Мягкая шубка тихонько шуршит под аккуратными прикосновениями. Она поднимает на него взгляд. Небесная лазурь озарилась россыпью десятков новогодних огоньков. Ночная дымка налилась живым блеском, и он бесконечно тонул в этих бескрайних омутах — тёмных, точно бездна, но чистых и бесконечно живых.

И я улыбкой твоей навеки покорен.

Я перед тобой бессилен,

Я перед собой смирен.

— Сашу-у-уль.. До того ласково и трогательно, что у него в груди что-то приятно екнуло. — Да, Душа моя? — Я тебя так люблю, что... Она на мгновение теряется. Вглядывается в серебряные глаза напротив, и он слышит её частое сбивчивое дыхание. Опускает голову, собирая ручки у него на плечах, приобнимая за шею. Мгновение, два — и вновь нежность её взгляда оказывается прикованной к нему, озаряемая тёплым свечением городских убранств. — Так люблю, что у меня сейчас сердечко разорвётся. Она произносит это с таким трепетным беспокойством, словно вовсе не в силах более сдерживать этот рвущийся из груди ураган. Бурю, лавину чувств, застилающих глаза приятной пеленой, за которой теплятся любовь и безграничное доверие. Страх потерять самое дорогое, что есть в её жизни — его... Он склоняется над самым её личиком, касаясь носом розовеющего от морозца носика. Лбом уткнувшись в белоснежную шапочку, тепло улыбается, стоит особо юрким локонам защекотать кожу. — Тихо, тихо, — шёпотом. Тепло его рук огладило спинку. — Береги его... Сердечко её бьётся в груди быстро-быстро, громко, отчаянно... словно в самом деле вот-вот выпрыгнет из груди, не в силах сдерживаться. — Оно уже как будто... и не моё вовсе, — замигала глазками. — А твоё! Он на это лишь головой качает, не смея согнать с лица улыбку: — Это вряд ли, — нежно губами её лобика касаясь. — Иначе бы оно не сумело любить меня так, как любишь ты...

Ты — моё сердце,

Ты — моё чудо.

Обниму крепче

И с тобой буду…

Снежинки тихо падали с небес, укрывая мост пушистым белым покрывалом. Упругая тишина рождественской ночи пронзала воздух, будто город затаил дыхание в ожидании чуда. Москва-река мерцала огнями отражений, словно звезды решили спуститься на землю, чтобы увидеть этот момент. Теплый свет фонарей едва пробивался сквозь снежные хлопья, медленно кружащиеся в воздухе. Их дыхание превращалось в легкий пар, смешаваясь с прохладой ночи, и в этом моменте было что-то бесконечно уютное и даже немного... магическое? Маша замечает, как он отстраняется и вдруг замирает, приковывая к ней изучающий взгляд. Чего это он? — Чего ты так на меня смотришь? В её лазурных глазах мелькнуло лукавое любопытство. Щечки налились розовинкой мороза. На светлых ресницах озорной россыпью плясали крохотные льдинки снежинок, отчего-то не спешащие таять, и слабый свет фонарей озарял их нежным мерцанием сквозь лёгкий морозец. — У тебя снежинки на ресничках... красиво. Он смотрел на неё с такой нежностью, словно она была самым ценным — долгожданным его чудом этой зимней ночи. Время, казалось, вновь остановило бег. Они всматривались друг в друга, и в этот миг не было ничего важнее этих двух сердец, трепещущих в единый такт. Маша слегка наклонила голову, её губы изогнулись в ласковой улыбке. Саша ответил тем же, и в этом жесте мелькало безграничное доверие. Он медленно и осторожно коснулся её щеки. Пальцы были чуть холодными, но это прикосновение согревало лучше самого тёплого любимого шарфа. Плавно, словно в замедленном танце, они склоняются друг к другу. Их губы встречаются в легком, почти невесомом поцелуе. Снежинки таяли на коже, уступая место теплу и нежности. Он целовал нежно и чувственно, вкладывая в каждое прикосновения всю любовь, какую могло уместить в себе его безгранично теплое сердце. Она прижималась в ответ, стараясь не упустить — собрать эти хрупкие крупицы нежного чувства, что с таким трепетом он берег для неё одной. Им так не хочется отстраняться — замереть бы в одном единственном мгновении, в котором нет никого, кроме них двоих, и время замедляет бег, оставляя в воздухе это ощущение безграничного счастья... Он делает первый шаг, ещё несколько мгновений позволяя себе задержать взгляд на её нежном личике. Щёчки заалели под розовинкой румянца — не то от прохлады, не то под вихрем чувств... — Ты у меня такой хороший, — мурлычет Маша, и лёгкий пар из чувственно приоткрытых алеющих губок приятно касается его мраморной кожи. — Я много раз говорил тебе, что ты заслуживаешь лучшего, Душа моя, — тихо. — И это касается не только... статуса. Уловив его взгляд, она слегка приподняла светлые бровки, лукаво, будто придумала нечто невероятное. — Вот, как? Тогда-а-а... — стараясь выдержать паузу и углубить интригу, — Ты просто обязан кое-что сделать. Сделала глубокий вдох, будто обдумывая свои слова. — Прогуляемся до Кремля? Хочу кое-что тебе показать, — бросив взгляд в сторону высоких заснеженных башен. — Раз уж рядышком... Саша почувствовал, как в сердце застучал огонёк любопытства. Огонёк этот усиливался каждым взмахом её ресниц и хитринкой в улыбке. Маша всегда была полна неожиданных идей, каждая из которых была... подлинным приключением. — Кое-что? — переспрашивает с лёгким укором. — Разве это честно, так заманивать и ничего не говорить? Московская, притворно пожав плечами, приблизилась и прошептала на ухо: — Обещаю, тебе очень понравится. Её голос был полон таинственности и той самой окрыляющей нежности, от которой он всегда терял голову, точно неонытный влюблённый юноша. И как только ей это удаётся... Отстранившись, склонила голову на бок, невинно мигая глазками и сияя в улыбке: — Пойдём? И ручку ему, облаченную в варежку тёплую, протягивает, приглашая. Романов с лёгкой улыбкой качнул головой, чувствуя, как его воображение начинает рисовать самые разные картины — от какого-нибудь неожиданного флешмоба до тихого, уютного уголка с горячим чаем и видом на Красную площадь. Он знал, что Маша — настоящая неисчерпаемая коллекция сюрпризов и загадок, но почему-то именно сейчас терялся в неизвестности от очередной его задумки. Они двинулись по улице, полной жизни и новогодних огней, которые переливались всеми цветами радуги. Маше эта атмосфера придавала особенное настроение, и она, точно маленькая фея из сказки, шагала вперёд, оставляя за собой лишь звонкий забавный хруст снежка. — Подскажи хоть немного, — настоятельно просит, крепче сжимая её ручку. — Не-а, — хитро прищурившись, — Ты меня знаешь: иногда лучше всего просто довериться... и не задавать вопросов. Погружённые в лёгкий разговор, они почти не заметили, как оказались у стен Кремля. Маша, по-прежнему сохраняя загадочное молчание, провела его прямиком к Кутафье башне. О, как! — Ты уверена? — тихо. — На дворе ночь, не станут же они открывать ради... — Мне и не нужно их разрешение, — перебивая, чеканит. — Я сама открою. Она игриво улыбается, выудив из кармашка ключи. — Видал? — Вот оно, что... — он вдруг недоверчиво улыбается, бровь одну поднимая. — Получается, кое у кого и от Эрмитажа ключики найдутся? Маша на это губки поджимает и пораженно ведёт плечиками: — Уж чего не могу, того не могу. Помолчала. Звонко брякнули ключи, повернулся замок. — Вуаля! — с ликованием. Легко присаживается, словно исполняя реверанс, и щебечет: — После Вас, Александр Петрович. Ну уж нет... не в его, как говорится, смену! Он слегка наклоняется, протягивая руку. Губы в улыбке тёплой сгибает, игриво поблескивая искорками в серебряном взгляде. — Только вместе с Вами, Мария Юрьевна. Не спеша двинулись дальше. С Троицкого моста вид открывался совсем... иной. Заснеженные деревья по обе стороны стояли в безмолвной тишине, лишь блестящий иней окутывал их пышные ветви кружевными узорами. Небольшие сугробы, накрывшие мостовую, казались сказочными островками. Вдали мерцали огни города. Шумит Москва... поздняя, ночная. Шумит. Шумит и ждёт — будто боится пропустить, проспать свою собственную сказку. Маша, встав ближе к перилам моста, прислушалась. — Она все ещё здесь, — тихо. — Прямо под нами. Опустилась, сложив ручки перед собой. Внимательным взглядом смерила вымощенную брусчаткой дорожку, на месте которого ещё несколько веков назад бежала юркая речушка. Неглинка... — Мне жаль, милая... я не хотела этого. Саша смотрит на поверхность моста, полную снежных узоров. Внутри томилось странное чувство, река и сейчас течёт там, внизу — невидимая, скованная трубами, но всё ещё живая. Казалось, ему до сих пор слышится её далёкий плеск — память о прошлом, никогда полностью не исчезающая... и томящаяся в сердце, точно страшный сон. — Это была вынужденная мера, — на полушепоте. — Она ведь... и тебе делала плохо. — Да, — её взгляд блеснул горечью. — Делала... очень плохо. И продолжает делать. Бурлит, рвётся из труб, мечется, точно раненая птица в клетке, бьётся, стремясь вырваться на волю. Разрывает сплавы, выплескивается, разливаясь ядовитым течением. Заманивает людей в свои сети — мгновение, — и топит. Не жалея, не глядя. Коллектор, выводящий её воды в Москву, становится последним пристанищем несчастных, кого погубило безрассудное любопытство. Обернувшись, склонила голову, смерив взглядом в надежде, и тихо прошептала: — Как думаешь... она все ещё злится на меня? — У неё нет повода, — хмуро. — Это был единственный способ спасти её. Маша с лёгкой грустью улыбнулась, её варежка снова встретила чужую ладонь. — Надеюсь. Помолчали. — Варежка у тебя теплая, — легонько сжав, — Сколько себя помню, ты всегда жаловалась, что ручки мерзнут... Она сделала вид, что задумалась, и с хозяйским видом добавила: — Что ж, значит, варежки справляются со своей задачей. Пошли? — Веди, Душа моя. Они бредут вдоль кремлёвской стены. Величественные башни отражаются в ярких огнях. Зима развернула белоснежные полотна, и каждая снежинка, падающая с неба, казалась волшебной. Маша вдруг останавливается и, неожиданно выпуская его руку, шагнула немного вперёд. — Ничего не напоминает? — тихо, смотря с любопытством. Саша смущается, опуская взгляд. Кажется, впервые он не понимает, о чём она. Вокруг — яркие огни, праздник, город... но это ничего ему не говорит. Хотя должно. — Нет, — мотает головой, ощущая, как в груди затягивается неловкость. Но Маша лишь хихикает, будто бы прощая. Проходит чуть дальше, вглубь яблоневого сада, где деревья, склонившись под тяжестью снежного покрова, казались живыми скульптурами. Остановившись, разворачивается и улыбается так тепло, лучисто... словно пытается обнять его взглядом. Стоит, не смея шелохнуться. Смотрит внимательно, следя за каждой искоркой его взгляда... — А так? — её глаза искрятся азартом и ожиданием. В это самое мгновение в его голове всплывает яркая картина: Рождество. Первое в его жизни. Он помнил невероятно снежную и морозную зиму, помнил, как вместе с отцом стоял в самом центре Красной площади, вдыхая губками морозный воздух, и видел её — прекрасную царевну с длинными светлыми волосами. Она была в расписном красном тулупе и почти не смотрела на него, увлеченная суетой — и ёлку украсить, и наставления дать, и по макушке огреть очередного неряху из прислуги, что умудрился уронить драгоценную игрушку... Он так хотел подойти ближе... но не мог — Пётр Алексеевич держал на руках и потакать упрямствам совсем крохотного мальчишки не желал. Вот это память... а она ещё говорит, что он ничего не помнит! — Вспомнил, — с лёгкой улыбкой. В гранитном блеске его взгляда загжлись игривые искорки. — А ещё помню, что после этого сделал. Ведомый порывом нежности и радости, он подаётся вперёд и оказывается рядом в считанные мгновения. Обхватив Машу за талию, тотчас приподнимает её и кружит — кружит вокруг, заставляя округу налиться звонким смехом. Её ножки оторвались от заснеженной тропинки, и она, едва успев ойкнуть от неожиданности, тотчас замотала ими, боясь, что ещё мгновение, и юркий башмачок слетит с маленькой ножки. Он крепко держал её, пока золотистые пряди развевались в такт лёгкому зимнему ветру. Они кружились под звуки тишины, которую могли нарушить лишь их дыхание и звонкий смех. — Отпусти! — просит она, смеясь, но в её голосе громко жужжит нотка, дающая понять: ей на деле этого вовсе не хочется. — Голова закружится! Он вскоре отпускает её. Качнувшись, она вдруг взмахивает ручками, боясь не удержаться и потеряв равновесие, усесться в ближайший сугроб!... Но Саша лёгким движением ловит её в тёплые объятия — удержал, как и обещал... Её смех звенел, точно звонкий колокольчик, разрезая снежную тишину яблоневого сада. — Ну просто непоправимый романтик! — шутливо укорила, смахивая юрким прядки с личика. — Хотя бы предупредил! — Кое-кто не спешил рассказывать мне о сюрпризе, — улыбнулся, крепче обнимая за талию. — На то он и сюрприз! — пытаясь отдышаться. Вдруг засвистел лёгкий ветер, принеся с собой легчайшую позёмку снега, и они, будто по команде, посмотрели вперёд. Через листья заснеженных деревьев пробивался мягкий свет старинного фонарика, под которым стояли деревянная скамейка и статуя ангела. Маша потянула его туда. — Смотри, — остановившись перед скамьей. — Здесь, наверное, желания загадывают! Парочки всякие... — и на него с хитринкой смотрит. — Вроде нас с тобой. — Наверное, — улыбнулся. — Повторим? Уселись на скамью, плотнее прижавшись друг к другу, точно два пушистых воробушка. Саша обвёл рукой её плечи, и они, взявшись за руки, закрыли глаза. — Пожалуйста, сбереги его, — шепчет про себя, крепко сжимая в варежках его тёплые руки. — Больше ничего не попрошу... Прижимается ближе к нему, словно надеясь поделиться трепещущим внутри безграничным теплом бьющегося в окрыленной нежности сердца. — Пожалуйста, сбереги её, — прислонившись к разгоряченным золотистым локонам, просит он. Коснувшись губами светлого лобика, загадывает: — Сбереги, и ничего другого не надо... Ветер тихо прошелестел сквозь замерзшие ветви яблоневого сада. Заснеженные деревья, обрамленные зимним покрывалом, стояли, как стражи времени. Белоснежные яблони, казалось, устремлялись ввысь, своими заснеженными ветками соединяясь с облаками, из которых легкими, невесомыми хлопьями падал снег, покрывая их волосы и ресницы. — Чего ты так на меня смотришь? — улыбнулся Романов, стоит им отстраниться. Его голос был теплым и слегка хрипловатым от зимнего холодка, проникавшего сквозь густой морозный воздух. — У тебя... снежинки на ресничках, — прошептала Маша, будто боясь спугнуть это хрупкое мгновение. Голос звучал тихо, почти неслышно в снежной тишине, но в нём скрывалось бесконечное восхищение. — Красиво... Она аккуратно коснулась варежками его лица. Шерстяная ткань огладила кожу непривычным теплом и приятно защекотала. Он смотрит на неё несколько мгновений, и в полупрозрачном серебре его глаз замечает она свое отражение. Легкий трепет, застывший во взгляде, сменяется игривой нежностью, а снежинки на пышных чёрных ресницах наливаются ледяным блеском под ласковым свечением. Маша подаётся вперёд, бережно касаясь губами его губ. Целует осторожно, осыпая тёплыми прикосновениями быстро-быстро, часто-часто, будто бы боится, что упустит, отдаст не всю ту любовь, не всю ту ласку, что теплилась все это время глубоко в сердце. Треплет ручками непослушные густые кудри, вьющиеся тугими локонами... от него приятно веет ванилью, книгами и северным морем. И она готова остановить момент, только бы задержаться в нем ещё на миг — предаться наслеждению, в котором они только вдвоём, и никто не смеет нарушить их покоя, полного неизмеримой нежности... Она отстраняется нехотя, пытаясь лучше рассмотреть мужа – его серые глаза излучали тепло и нежность, которые здесь, в этом месте, отражались по-особенному. — Не представляешь, как я счастлива, что ты смог приехать, — голос был едва слышен, будто она боялась спугнуть эту волшебную атмосферу. — Спасибо... — Без тебя это был бы не праздник, — с глубокой искренностью. Казалось, будто все звезды во вселенной собраны сейчас в его глазах. — С Рождеством, милая. — С Рождеством... Она вдруг отводит взгляд, смотря куда-то ввысь. Ручкой тянется к небу, указывая ему на безграничную глубину ночной мглы. — Смотри, — едва слышно. — Снежок стал крупнее... — улыбнулась с лёгким трепетом. — Расстрогалась. Снег, действительно, стал крупнее, будто каждая снежинка словно решила заявить о своём присутствии, медленно опускаясь на землю. — Следила за нами, — улыбаясь. — Как думаешь... — она переводит на него взгляд. Кажется, будто бы застыли в небесной лазури искорки лёгкого беспокойства. — У них всё хорошо? Саша посмотрел вдаль, будто пытаясь разглядеть невидимую нить, которая связывала два города. Легкий ветер трепал его волосы, и он на мгновение задумался. — Уверен, так же, как и у нас. Ведь они всегда были рядом... даже не подозревая об этом. Маша тоже вдумчиво посмотрела в сторону горизонта, скрываемого крышами домов. Она всегда ощущала особую связь между их городами — они были, как... как две родственные души. Всегда рядом, вместе.... друг для друга. Навсегда. — Интересно, о чём они могли бы говорить, будь у них возможность, — мечтая. — Они были бы безмерно счастливы, что есть друг у друга, — не сводя взгляд с неба, крепче обнимает её хрупкое плечико. — И за нас тоже. — Он сейчас... скучает по ней? — Очень, — ласково. — Жалуется каждый раз, стоит мне вернуться. — Бедный, — тихо. — Всё будет хорошо, — обнимая, опускает голову на светлую шапочку. — И у нас, и у них... не переживай. Снег продолжал падать, и Москва, казалось, обнимала их мягким, нежным покрывалом. Они с Петербургом точно гордятся бесконечно счастливых хранителей... пускай и не могут сказать этого вслух. Снег продолжал медленно падать, мягкими хлопьями укрывая их, словно мягкое одеяло, превращая сад в Кремле в зимнюю сказку. Яблоневые деревья стояли в своём торжественном обличье, их тёмные, изогнутые ветви были увешаны сверкающими крупицами льда и снега, напоминая замысловатые узоры на стекле. Маша почувствовала, как её дыхание растворяется в морозном воздухе, пока она прислушивалась к спокойным ритмам их трепетных сердец. Голова отдыхала на Сашином плече, и это положение, привычное и родное, было сродни уютному уголку среди вечерней стужи. — Посидим так ещё немного... и пойдём домой, — наконец, шепнула она. — Как скажешь, Душа моя. Когда снег лёгкой вуалью затих на всех поверхностях вокруг, они поднялись и, рука об руку, неспешно ступая по заснеженной дорожке, побрели домой. Снег продолжал падать, стирая их следы. В молчаливом согласии сад остался свидетелем их прогулки — тихой, как сам снег. Как любовь, которая крепла в такие... особенные ночи.

Не существует шести или семи чудес в мире. Есть только одно: это любовь.

— Жак Превер.