Её зовут Маша, она любит Сашу...

Есть у некоторых болезней весьма… неприятная особенность. Существует теория, что тяжелее их переносят те, у кого иммунитет крепкий. Дескать, чем лучше иммунная система, тем хуже течение болезни. Так это или не так, до сих пор известно мало, да только проверять на себе никто не хочет и своим близким не советует, да и в целом к заразе привык и знает, что она хитрая, коварная и покоя не даст, если ты все-таки заболеть умудрился. В спальне царит атмосфера мучительной неизвестности. Маша то и дело ворочается, пытаясь заставить себя сомкнуть глаза, да все никак сон не идёт. То мысли чудные в голову залезут — возьмёт и вспомнит вдруг событие давностью в несколько веков, — то внезапно осознает, что той бабульке в торговом центре ответить можно было совсем иначе, то придёт резкое осознание, что она уже не так юна, как раньше, и возраст все ближе подползает к числу двадцать восемь… То ли дело Саша. Лежит себе, горя не знает, слюней в подушку напускал. Пряди густыми кудрями поверху разбросало — один локон на лоб плюхнулся, — и лежит до того забавным, что только щелкнуть остаётся и показывать ему потом следующие недели две, злорадно смеяться, глядя на то, как от гнева вопит Романов из-за того, что получился на фотографии в самом худшем своём виде. Хотелось его из омута сонного… вытянуть. Растормошить, чтоб проснулся и ей уснуть помог. Книжку почитал, рассказал что-нибудь интересное, обнял покрепче да понежнее — что угодно, а не сопел под боком. Но звук из соседней комнаты заставляет насторожиться и шалость отложить. Пару дней назад к ним заехал погостить Даня — уж больно давно не виделись по-человечески, пересекаясь разве что на работе и собрании области. Ходит вместе с ними по всем торговым центрам, паркам, котлетки ночами подъедает — красота. Да только кашель его жуткий покоя не давал. Хотя крайне редко простуда его одолевала, с самого детства он богатырским здоровьем отличался и в целом из любых дождей сухим выходил, умудряясь не заболеть даже будучи промокшим до нитки. Что же сейчас случилось? Материнское сердце отчаянно требовало вмешательства. — Саш, — шепотом зовёт его, легко потрепав за плечо. — Слышишь меня? Сонный и лохматый, будто под бурю попавший — иначе наличие прекрасной причёски на голове, которую его жена очень часто называет гнездом, не объяснить, — Романов отзывается протяжным отзвуком смеси марсианского и древнеегипетского, означая крайнюю степень недовольства. — Вставай, сказала, сейчас же! И хлопнула его подушкой по макушке. Слабовато... но помогло. Саша глаз один открывает, все ещё стараясь прогнать от себя мысли, что все происходящее сейчас — злой морок и кошмар, а не в самом деле вопиющая наглость со стороны жены. — Ш-што? — сонно. Смерил её страдальческим взглядом. — Я не храпел. — Да при чем тут ты вообще?! — хмурится. — Ты слышишь, что за стенкой творится? Саша приподнимается, на сколько сил, на сон затраченных, хватает, и пытается вслушаться. Глаза разлепляет с трудом, ресницы отяжелевшие, опахалами Машей прозванные не то из зависти, не то в порыве обожания, расклеивая. Сквозь слабое свечение ночника на тумбочке краснеет на щеке яркий след приятного пребывания на подушке. — Я нич-щ-щего не слышу, — кажется, ещё мгновение, и он плюхнется обратно. К ней оборачивается, хмуря брови и пытаясь силуэт её уловить. — А в чем дело-то? Маша хочет ответить, но очередной всплеск кашля за стеной ставит все на свои места и заставляет его обернуться. — Ого... — А я тебе о чем! — одеялко откладывает, ножками стараясь в тапочки забраться. — Не нравится мне кашель его — посмотри, надрывный какой. Уж как бы не серьёзное что! — Зная Данин иммунитет, вообще удивительно, что он чем-то заболеть умудрился... — Вот именно! — соглашается и тут же замирает, очередной эпизод. — Так, ну все, это уже ни в какие рамки! — поднимается с кровати и, поправляя пижамные штанишки, шуршит к двери. — Вставай, пошли к нему. Мне это совсем не нравится! Что-то точно случилось! Саша отвечает беззвучно. Игнорируя холод от неожиданно резкого освобождения из-под пушистого одеяла, пытается сквозь темноту сомкнутых глаз найти заветные тапочки. Спустя пару безуспешных попыток взор миру все же приходится открыть и заруршать следом. Соседняя комната встретила слабым свечением коридорной лампы и тихим невнятным бормотанием. Даня выглядел... не лучшим образом. Бледный, от холодного болезненного озноба трясётся, в одеяло сильнее укутаться пытаясь, и кашляет, как заведенный. Даже дышит так, словно внутри застряло что-то и воздуху пройти мешает. Сказать, что родители побелели от ужаса увиденного — не сказать ничего. Маше вообще показалось, что она на порядок поседела, потому что видеть сына в таком состоянии им приходится впервые за всю его жизнь. Уж кто на своём веку и давал прикурить постоянными болезнями — так это младшенький Денис. От одного воспоминания о ночных судорожных бегах по госпиталям по телу мурашки бежали... так страшно ей давно не было. Пройдя вглубь комнатушки, Маша опускается на кровать. Осторожно касается ладонью головы сына, и Романов тут же обо всем догадывается, улавливая ужас в её голубых глазах, стоило ей обернуться. — Он весь горит, Саш, — шепчет, вновь взгляд сыну возвращая. — Там сорок, не меньше... — Может, скорую? — Много раз они тебе помогли, когда от ковида пополам складывался? — хмурится. — Нет? Вот именно! — и снова на сынишку смотрит, почесывая легонько светлые прядки. — Солнышко моё, как же ты умудрился... — Ма-ам... Мама... Тихий голос сына, очевидно не осознающего собственные действия и от высоченной температуры погрузившегося в состояние бреда, ледяной волной окатывает обоих с ног до головы. — Тихо-тихо, — усаживается удобнее, склоняясь у самого его лица, и шепчет ласково на ушко: — Мама здесь, Данечка, всё хорошо... Нет. Все плохо. Очень плохо. И она прекрасно об этом знает. Противно становится даже. Кому она сейчас так нещадно врет? Самой себе? Саше? Или Дане, который себя совсем не ощущает на «всё хорошо» и которому плохо стало настолько, что он в этом полукоматозном состоянии разговаривать начал? Она гладит его золотые волосы, слабо подрагивающие от ледяного озноба, острыми иголками бегущего по всему телу, и попросту не знает, что делать. Когда болеет сама, то попросту не разрешает себе расклеиваться ещё сильнее — у неё семья и работа, некогда тут болеть! Но когда болеет ребёнок... Её кровинушка, любимый её человечек... Сердце кровью обливается. И скорую не вызовешь — что толку, все равно о природе их мало, что знают, — и болячку на себя не заберёшь. А в такие моменты, признаться, так хотелось… Темно. За окном уже глубокий вечер, небо покрылось огромной чёрной завесой, скрывающей за собой далёкие яркие звезды. Вместо них теперь десятки больших прожекторов, освещающих смольный покров московского неба и высматривающих в нем предательски хитрые и юркие вражеские самолёты. Окна в соседних домах пугающе тихие и тёмные — жителям запрещено включать свет, стоит сумеркам опуститься на осажденный город. «Свет в окне — помощь врагу!», — предупреждали расставленные в каждом уголке улиц плакаты противовоздушной обороны. Холодно. На дворе конец октября. За окном уже какой день подряд страшная непогода: ветер стучится в оконное стекло и грозится выбить его, оставив помещение добычей во вражеских лапах, а дождь мощным потоком влаги барабанит по крыше, заглушая собой устрашающий звук сирены, знаменующий собой необходимость срочного укрытия в бомбоубежище. Две стихии, словно вражеские диверсанты, готовы сделать все, чтобы сломить дух обороняющихся и не позволить им дать отпор противнику. А ещё очень страшно. Мама с самого утра ничего не ела, лишь подолгу стояла у окна и задумчиво смотрела в окно, бегая рубиновыми глазами по всему хмурому серому небу, словно высматривала что-то... Даня не знал, что именно. Сил не было узнавать. Ему самому сегодня не хотелось ни каши, ни любимых игр с Дениской. Враг у ворот его городка, бомбы с неба сыплются, и от них больно-больно становится. Так больно, что кричать хочется. Ранки на коже появляются, будто обжегся крапивой во дворе. Только жжется сильно — так, что терпеть едва получается. Он сидит на кроватке. Ручки и ножки в дрожи заходятся, и он не в силах её унять. Холодно очень, внутри больно — спрятаться бы, укрыться, — да у него тут мама и Дениска. Маму нужно защищать... и младшенького тоже. И веселить, чтоб совсем уж тучкой не ходил. — Мамочка... мам... — зовёт её Данечка, глазки поднимая. — Я здесь, милый, — она рядышком с ним садится, за плечики обнимая. — Как ты, моё солнышко? — Мамочка... а Дениска спит? — Спит, милый. — Крепко? — Крепко, — сердце сжимается, но она вида старается не подавать. — Мне... мне так больно, — шепчет мальчик, ручкой показывая на грудь. — И вот тут холодно. Как будто мне снежок сюда положили... И взгляд на неё поднимает вдруг такой... взрослый, осознанный. Блеснули в лазурных глазках искорки странные, каких прежде никогда она у него не видела, и какие каждый раз встречала, глядя в собственное отражение. — Мамочка, я... я изо всех сил держаться буду, чтобы врага к нам не пустить, — обещает, хватаясь холодной ручкой за мамину ладонь. Слышит она, как голосок его дрожит, точно бьёт малыша лихорадка. — А если не справлюсь и... и погибну, то ты... ты Дениске скажи, что я уснул просто. Хорошо? Он говорил это так спокойно, словно... так тому и быть. Словно все это — страшная правда, услышать которую она боится сейчас больше всего. — Данечка, милый... — голос предательски дрожит, и она крепче обнимает мальчика, прижимая к себе светлую головушку. Гладит прядки взъерошенные, чувствуя каждой клеточкой его болезненную дрожь. — Не говори так... ты справишься, солнышко. И мама с папой справятся... все будет хорошо, я тебе обещаю, милый... Помолчала, словно набираясь сил перед чем-то очень важным... — Пока я рядом, никто тебя не тронет... Мальчик, кажется, на мгновение хмурится: — Когда я вырасту, — грозит маленьким кулачком, отстраняясь. — Я покажу им, как маму обижать! Они у меня все получат! — Обязательно, — улыбается Маша. — Ты у меня очень храбрый мальчик. Она на мгновение замолкает. В голове проносится очередное воспоминание, связанное с Сашей. Даня с каждым новым месяцем становится все более на него похожим, и главная черта, какую он взял от отца — искренняя жертвенность, подкрепленная истинным желанием... защищать. Ценой собственной жизни. — Папа бы гордился тобой. — Правда? — вскидывает голову Даня, и в его глазах вспыхивают искорки неизмеримого восхищения. — Правда... он уже гордится. — А когда все кончится... мы поедем к нему в гости? Он без нас, наверное, очень скучает... тяжелому ему одному. — Конечно, поедем, — тихонько, укрывая мальчика в объятиях. — Очень... очень скучает. Его будит невероятно веселящее чувство, похожее на щекотку. Улыбаясь сквозь уходящий сон, он вдруг срывается в тихий смешок, чем, очевидно, повергает в лёгкий шок стоящих перед ним... О! Родители! — Ой, — шепчет Маша, убирая ручку от его головы. — Данечка, милый, я тебя разбудила? — М-м-м... а было похоже, что я спал? Справедливое замечание... — Как ты себя чувствуешь, горе луковое? — слышит он заботливый голос отца. Ну, дела. Даже его разбудили! — Жить буду, наверное... а если нет, скажите Денису, что я жёстко уснул. — Так, а ну-ка прекращай, сейчас же! — хмурится Московская и легонько стучит сына по плечу. — Что это тут за слова такие? Мать надо до седых волос довести, да?! Надо её успокаивать. А то сейчас окончательно из себя выйдет, и им с отцом вдвоём придётся летающие по всей квартире тарелки ловить. — Ма-а-а... — Ну, чего? — А я тебя та-а-ак люблю... Ха. Сработало! Саша даже палец вверх в знак прекрасной стратегии ему показал. Дескать, сразу видно, чья школа. Маша же на это лишь вздыхает, головой качая: — Я тоже тебя люблю, мой мальчик, — переводит злой взгляд на мужа, и тот едва успевает принять обычное положение. — Какие вы с отцом одинаковые все-таки, я поражаюсь просто. Нервов на вас не напасешься, ей Богу... Даня хотел разрушить все материнские амбиции ловкой фразой: « — Какого заделали, такого и получайте», но потом передумал, ради безопасности личной и своего отца, а то тогда по квартире полетят не только тарелки, но и они сами в попытках скрыться от разгневанной матери. Уж слишком много чего о ней знает. И как только они с отцом ещё не перебили друг друга?.. — Солнышко моё, хочешь чего-нибудь? Покушать, попить? Московский расплывается в коварной улыбке. Хочет ли он чего-нибудь? Глупый вопрос. Конечно, хочет! — Хочу. Мы с Деней поспорили, помру я сегодня или нет. Он проиграл... так что ему позвоните и передайте, что он — ж... — запнулся. Пожалуй, стоит придумать более вежливое обращение для брата: — Жестть, какое здоровое сидалище. Маша смотрит на него уже не как на сына, а как на человека, возомнившего себя имеющим право в открытую над ней издеваться. Дети... эти двое вообще — точно её дети?! — А если серьёзно? — Это крайне серьёзно. На день рождения ничего не попрошу. — Чем же тебе так брат насолил? — зевая, усмехается Саша. — Ничем, — честно. — Просто если это скажу я, он скрючит рожу. А если вы — примет к сведению. Ещё одно весьма... справедливое и интересное замечание. Главное, что справедливое. — Вы с Денисом нас когда-нибудь до седины доведёте, — вздыхает Московская. — Не надо обобщать, — ехидничает. — Ты на папе — вон, как отыгралась, он же молчком... И тут же принимает решение ретироваться под одеяло. Контр-атака от матери, конечно, урона бы нанесла мало, зато перспектива получить апперкот подушкой радовала куда меньше её реакции на подобные слова. Романов качает головой, оперевшись на дверной проем. Даня — просто невероятный ребёнок. Хоть температура, хоть голова набекрень — ты только повод ему дай, чтоб приключения на одно место найти да поехидничать. Хитрый их лисеныш. Кажется, так его Серёжа называет? Вскоре они с Машей ушли обратно. Кто-то досыпать и досматривать сны, кто-то, наконец, успокаиваться и устраиваться поудобнее в чужих объ ятиях. Дане лучше — и это главное. Писать Денису, конечно, никто не стал. С утра, как старший придёт в себя, ему представится прекрасная возможность сообщить радостное известие своему боевому товарищу... лично.