Её зовут Маша, она любит Сашу...

Лениво. Сегодня на улице, кажется, даже народу в разы меньше, нежели обычно. Тихая улочка неспешно отзывается эхом, стоит юркому ветерку закружиться у крыш, украшая окна россыпью игривых снежинок. В просторной квартирке царит уют. Тихо шуршит лёгкая ткань занавесок, словно откликаясь порывам ветра за окном, пока в нежную спальню неспешно проникает морозная свежесть. Холодок приятно касается тёплого одеяла, заставляя поежиться — так и норовит вытянуть из сонного благоговения, навстречу восходящему солнцу. Только вот... не видать пока солнца. На часах — без нескольких минут двенадцать, а за окном — темень. Темень такая, что кажется, будто сам Петербург нежится во сне, не спеша открывать миру взор и, бодро потянувшись, одарить прохожих озорными песнями чаек. Город спит. И хозяин его тоже. Вчера оба легли непростительно поздно, загулявшись по зимним улицам до посиневших губ и дрожащих от холода пальцев. Только когда сил терпеть ледяной озноб не осталось, решились, наконец, вернуться домой — кружкой-другой чая согреться, пышечками свежими объесться... так и не заметили, как стрелка часов грозно отбила два часа ночи. Так и уснули, рухнув на кровать. Вставать — справедливо, — не было ни сил, ни малейшего желания. Вот и лежат который час подряд. Да верно говорят: каков хозяин — такой и питомец... Удобно устроилась на чужой груди Москва. Неторопливо, сквозь сон повиливает пушистым хвостиком, уткнувшись белоснежной мордочкой в щеку Романова. Кажется, что-то вдруг видит в сновидении — тянется вперёд лапкой, расставляя коготки и аккуратно хватаясь за ткань его халата. От души потянувшись, прячет розовенький носик в чужую шею — этот Северный парадиз источает до того приятный (и, главное, вкусный) запах, что хочется оставаться рядышком как можно дольше... пускай ещё поспит, нравится ей с ним лежать. Нева же прикорнул напротив. Пришвартовался, точно катер у причала, спинкой к ножкам Московской. Этот хозяин с детства самого только о себе и думает — мало того, что его самого в берега гранитные заточил... его — вольного и непокорного! — так теперь и любовь всей жизни своей заставляет мерзнуть, ножки поджимая в попытке хоть как-то согреться, пока сам всё одеяло на себя перетянул и лежит, довольный, горя не знает. Ох, не зря, видать, топил город его по юности: хоть какая-то дисциплина была! А теперь что? Совсем от рук отбился, негодяй... а Маша хорошая. И лакомство ему прямо с рук дает, пока этот кудрявый не видит, и шерстку приятно гладит... а ещё всё отдать он готов ради моментов, когда со всей своей теплотой и лаской она ему за ушком чешет. В эти мгновения чувствует она себя счастливейшим из счастливых — зря он с ней по молодости был так... груб. Мысли как лапкой сняло, стоило почувствовать хвостиком, как сзади начались подозрительно оживленные движения. Маша лениво потягивается и жмурится — мышцы приятно заныли в утренней неге. Не в её природе просыпаться в такой поздний час — уж и обедать скоро, а она ни в одном глазу! — но не позволить себе подобную роскошь — то же, что грех на душу взять. Зевнув, глубоко выдыхает — жмется ближе к Саше, стараясь обвиться вокруг, захватить в объятия... Почувствовав, как его совершенно бесцеременно пихают ногами в стремлении навалиться на Романова, Нева издаёт недовольное: — Мяу. — Ой... прости, дорогой, — сонливым шёпотом извиняется Маша и ножки поджимает. Пихаться и пинаться — её любимое дело, особенно это Саша ночью ощущает, когда в ней вдруг просыпается прирожденный каратист... но с Невой так нельзя. Хрупкий он, хорошенький... — Прости, прости, мой хороший... — и ручкой тянется к ушкам белоснежным, нежно почесывая. — Мяу... Тихонько. Словно на его кошачьем значило это заветное: " — Прощена". Московская двигается ближе. От Саши приятно веет свежей выпечкой и клубничкой. Интересно, виной всему её вчерашние поцелучики, какими обсыпала она в порыве нежности мраморную кожу, не оставив ни местечка без приятных прикосновений? Или, быть может, тот вкусный выпитый коктейльчик, что утащили они с собой по пути из любимого кафе, пока гуляли? А кто ж его знает... Она, может, в этом и не осведомлена, зато точно понимает — пора вставать. Не станет же Саша дрыхнуть дальше, оставив её совершенно одну томиться в тоске и одиночестве? — Сашуль, вставай, — ему мурлычет на ухо. Он выглядит... прелестно. Тихо посапывая, он казался ей таким спокойным и расслабленным, что будить его сейчас — сродни самому страшному преступлению... против человечества. Вот проснётся он сейчас, не выспавшись. А раз не выспался — значит, бурчать будет, точно старый дедулька, жизнью недовольный. А когда бурчит Саша — пиши пропало, потому что это и обиженное личико, и поджатые губы... и закатанные глаза, которые она каждый раз в сердцах грозится ему закатить так, что он во век не забудет. Но это точно будет стоить того — увидеть первые мгновения, когда он, сонный, едва открывая глаза, смотрит на неё таким взглядом... на лице — весь спектр эмоций, включая следы чудного пребывания на мягкой подушке, а озорная прядка, что забавно попадает на лоб, выбившись из основной массы кудряшек — лучшее, что можно увидеть за день. Он на зов её недовольно бурчит, хмуря брови. Отводит голову в сторону — не слышать эти ужасные слова: " — Вставай". Как вообще может человек, пребывая в здравом уме, позволить себе разбрасываться таковыми ужасами? Сумасшедший, не иначе. — Давай, милый, уже поздно. — Ещё даже нет двенадцати. Он надеется, что подобный аргумент сразит Машу наповал без единого шанса подняться. Несколько секунд затишься почти заставляют его поверить в успех и убедиться в собственном превосходстве, что никогда не бывает лишним... но предательский залп пушки Петропавловской крепости, знаменующий середину дня, разрушает все надежды — и рассыпаются планы понежиться ещё хоть несколько мгновений, как карточный домик. Да кто только этот обряд придумал? Изверги! — Теперь есть, — хихикнула Маша озорливо. Саша на подобные речи лишь томно вздыхает: — Неужели мы не можем поспать в единственный выходной? — У нас нет выходных, дорогой. Час от часу не легче! Вообще-то, это в корне должно менять дело: отсыпаться надо за всю неделю, а иначе как себе товарищи, просиживающие (порой за зря) штаны в Кремле да Смольном, представляют, что они с Машей работать будут? На честном слове держаться, да на кружечке-другой кофе? Если да, то они явно их с кем-то путают. С кем-то явно душевнобольным. — Тем более... Романов сейчас даже дышит как-то сердито и хмуро. Всем телом передаёт отчаянное негодование ситуацией — вопиющим безобразием, терпеть которое заканчиваются силы. А Саша — человек с характером (или характер с человеком?..), его если разозлить... это редко, конечно, бывает, но всегда метко. Последний такой раз едва большим погромом кончился [1]. Маша рядышком лежит, не раскрывая глаз. Такой он забавный, когда бурчит себе под нос... Устраивается у него на груди и лежит, уткнувшись личиком в чужую шею. Тихо. Слышно только, как сквозь тёплую ткань халата пробивается глухой стук сердца — большого, теплого... а ещё очень ранимого и доброго. Тук-тук... тук-тук...тук-тук... Тяжело как-то бьется. То ли от того, что лежит он плошмя, не двигаясь, то ли ещё от чего... а от чего? Кто ж его разберет: это же Саша. Просто так ничего никогда не скажет, а когда решится — поздно уже, в больничку пора. Партизан... это все Коли влияние! Тук-тук... тук-тук... тук-тук... — Так сердечко бьётся у тебя... — и ручку ему на грудь кладет. — Как? — Гулко как-то. Романов на это тихо усмехается. Глаза, наконец, раскрывает да на неё смотрит — улыбается так чисто и безвинно, будто дитем малым перед ней лежит. — И хорошо. Плохо было бы, если б не билось. — Дурачок, что ли? — легонько ладошкой стукнув. — Чего такое говорить удумал? И обнимает его крепко-крепко. Придумал, тоже... вечно он так! Плохо, худо, больно — сил нет, здоровье ни к черту, а он шутки шутит! И шутки эти — яркий знак того, что всё совсем плохо. Обычно юмористические таланты у него просыпаются, когда пытается он сделать всё, чтобы родня не переживала. А раз не хочет, чтобы переживала — значит, есть повод. И весьма острый, потому что если даже Романов усилия прикладывает, значит, не увидеть этого самого "плохо" попросту невозможно. Стукнуть его, что ли? Совсем уж мучить "с утра пораньше" его не хотелось, конечно, но уж слишком он сонно лежал, норовя снова уснуть. Тут стуканьем проблему не решить — надо способ какой-нибудь действенный, чтобы наверняка. Чтоб взбодрился так, что на всю жизнь! Идея. — Так уезжать не хочется, а надо собрание последнее перед Новым годом провести... — Ты когда таким тоном говоришь, значит, точно что-то задумала... — недоверчиво. — Не то чтобы задумала... скорее мысль интересная в голову пришла, — пальчиками шагает по скрытой тканью халата руке: — Я тут думала, думала... и кое-чего придумала: может, у тебя собрание организуем? Саша моментально в лице меняется. Нахмурился, губки недовольно поджал — словно и не улыбался с мгновение назад. Сработало! Только в обратную сторону... — Ну-у-у, — губки поджимает, приподнимаясь. — Чего ты такой хмурый сразу? — А ты будто не знаешь! — обиженно. — Это снова толпа приедет, их всех надо будет где-то разместить... а разместить — это что значит? Это значит освобождать дворец, потому что в Смольный некоторым мсье-мсьё, видите ли, ехать далеко. Голову отворачивает, брезгливо морщась. Маша смешок игривый сдерживает, стоит ему сощуриться до появления забавных морщинок на носу. — Не хочу всем этим заниматься, — брезгливо. — Ещё же и туристов на праздниках приедет целая гора... как всегда. — А раньше тебе нравилось съезды устраивать, — с лёгкой улыбкой. Розовинка румянца приятно коснулась кожи на щечках. — Разонравилось? — Да. — А если все резко захотят именно к тебе? — Это вряд ли. — А вдруг? Романов делает глубокий вдох для внушительности, словно собирается сейчас выдать самые важные слова в жизни, каких даже при военных смотрах или коронации не произносил. — Скажу, Петербург не хочет. Что у меня тут снега по пояс, вьюга и мороз... и люди с лопатами наперевес пытаются пробраться через завалы, чтобы добраться до троллейбуса и откопать его, дабы довёз он их на любимую работу. Сильно сказано — ему даже самому понравилось. Интересно, кто-нибудь в это поверит? — И вообще! Скажу, у Невы стресс, и пришлось дамбу закрыть. С Машиной стороны донеслось вмиг деловитое мяуканье. Услышав собственное имя, кот, навострив ушки, тотчас поднял голову в попытке выяснить, в какой момент диалог двуногих существ на его кровати вдруг повернул в русло, касающееся его особы. Вопросительно мурлыкнув, завилял белоснежным хвостиком. — Он шутит, дорогой, — погладила его по голове с лёгкой улыбкой. Шутит... шутник, значит? Не топили, выходит, давно, раз забавиться над ним решил. Впрочем, сейчас не было желания исполнять наказание... особенно когда чужая рука так ласково гладила шерстку. Подставил ушко — Маша тотчас принялась нежно почесывать, отчего котик громко замурчал, закрыв глазки от удовольствия. Неловко до жути, да поделать ничего с собой не может — слишком хорошо чешет. — Веди себя хорошо, ладно? — тихонько. — А то действительно столько снега в реку сбрасывают, уж как бы не пришлось дамбу закрывать. И легонько шейки касается — в тяжёлые и особо буйные времена, когда с Ладоги или моря Балтийского прилетает очередной циклон, на шейку Невы надевают грузный ошейник. Он тогда ведёт себя особо беспокойно и взглядом Сашу ищет, спасительный аксессуар в зубках сжимая. Романов, пускай всё ещё немного нервировал, но точно больше не заслуживал наводнений [2]. Нева напоследок мяукнул — очевидно, пообещал сохранять самообладание, — и вновь улёгся ей под бочок, свернувшись калачиком. — Всё ты с ним шушукаешься, — бурчит Саша, строгим взглядом смерив кота. Маша губки поджимает и щурится озорливо: — А ты чего это, ревнуешь? — Уж больно чести ему много, — недовольно. — Этому жулику повод дай, так быстро паинькой будет, чтоб только за ухом лишний раз кто почесал. — То-то я смотрю, вы с Москвой удобненько устроились, — хихикнула, шутя. — В отличие от некоторых, она меня хотя бы не царапает просто потому, что встала не с той ноги! Москва, услышав свое имя и почувствовав, что ее любимый и дорогой сердцу Сашенька нервничает, лениво потянулась, вытягивая вперёд одну лапку. Разогнав сонную негу и собрав в лапки последний заряд бодрости, принялась заботливо тереть мордочкой о чужую щеку. " — Не переживай, дитятко моё, что ты только слушаешь её?" — так и читалось в её убаюкивающем мурчании. Лизнув для успокоения шершавым язычком мраморную кожу, уткнулась носиком в шею, спрятав голову. Совсем Маша от рук отбилась, даже смотреть на неё она не будет — пускай поймет, что не права! Она ведь терпеть не станет: не Неглинке, так Яузе нажалуется! [3] Это сейчас зима, ничего этой златовласке не страшно, а как начнут таять глыбы снега, в речушку сброшенные, так и выйдет рыженькая из берегов — уж тогда посмотрит она, кому будет весело. Ибо нечего Сашеньку обижать! — Ну, Са-аш... чего ты так хмуришься, м-м-м? — тихонько. — День начаться не успел, а ты уже тучка. — А как иначе, когда ты только проснулся, а на тебя целую гору всего пихают? — Ну, ладно, не надо хмуриться. Давай лучше, вон... гороско-о-оп послушаем, — устроившись на его плече, взгляд исподлобья безвинный поднимает. — Может, чего интересное будет. — Ты в это веришь? — бровь одну поднимая, на неё смотря. — А вдруг там скажут, что наши знаки зодиака сегодня станут самыми богатыми? — смеётся. — Ты бы не хотел? Аргумент. Богатство — хорошо, особенно в рублях. Ему ещё миллиарда два, и точно долг перед женой за предыдущие три года закроет... повезло, что она по доброте душевной процентов не назначила. Тогда бы точно ему... кирдык. — Ну, давай... — зевает, почесывая макушку. Надо будет сегодня обязательно ополоснуться... зря, что ли, новый шампунь покупал, для густых-то волос? — Алиса, гороскоп для близнецов [4]. Раздался гулкий звонок. Включившись, станция принялась излагать прогноз — лучший для хозяина. " — Близнецы живут насыщенной жизнью, и удивить их подарком не так просто. Сегодняшний подарок заставит Вас поверить в обратное" — Видал? — хихикнула. — А говоришь, день не задался. Вот тебе, как — приятный сюрприз! — Мне и от Дениса сюрпризов хватает, если честно... — вновь зевает и от души потягивается. Что-то гулко хрустнуло: сам не понял, плечо это или кровать... лучше бы плечо. — А ты чего не спрашиваешь? — А я уже обогатилась, — Маша обнимает его ручками и ножками, обвиваясь юрким ужиком. Щёчку кладёт ему на грудь. — Вон, какой у меня подарочек... Саша на это в улыбке довольной губы растягивает. Охотно двигается ближе, под полные негодования мяуканья Москвы обнимая жену в ответ. Хорошо так лежать... нежиться, обниматься, никуда не торопиться. Лежать бы так и лежать до следующего дня — все равно никто не придет: ни убираться не надо, ни готовить, ни кровати заправлять... красотища. Он едва успевает порадоваться объятиям и удобной позе, как вдруг слух больно режет предательский звонок в дверь. — Ты ждёшь кого? — в надежде спрашивает. — Не-а-а-а-а, — позевывает Маша. — Сходи, проверь, кому мы там понадобились. Он вмиг переменился в лице: — Почему я? — Ты ближе к двери, — хихикнула. Легонько пихает его ножками и, натягивая на себя внаглую отобранное им же одеяло, подгоняет: — Давай-давай, Шура, шуруй. От Шуры его знатно перекосило. От необходимости вставать и куда-то идти — тем более. Однако, делать нечего: если там действительно заявился кто-то, кому они вдвоём зачем-то понадобились, то пролеживать простыни уже даже как-то неприлично. Встаёт неспеша, привычно придерживая пояницу, точно старый дедулька. Поправляет халат, мельком в зеркало смотрится, стараясь понять, насколько сильно испугается стоящий за дверью при виде его прически, и вдруг... — А! О! — доносится со стороны кровати. — Сашу-у-уль... Он оборачивается. Перед глазами — милейшая картина. Маша во всей своей красе смотрит на него так чисто и невинно — взгляд такой, будто натворила что-то, напакостила, а сознаваться не хочет. — Не поможешь? А то прохладненько... — и ножками болтает, глазками мигая. Улыбается, носик морщит, на щечках румянец озорной пляшет. Зима на улице, холод под минус десять... а у неё на личике любимые его веснушки. — Пока не ушел... Саша уголками губ улыбается. Когда ему говорят, какая она злюка, негодяйка и ещё целый отряд подобных звучных эпитетов, хочется показать то, что он каждый день видит. Маленькая, милая и хрупкая Машенька совсем не шла в ногу с той серьезной и холодной Марией Юрьевной, чей взор до обморока довести способен. Она сейчас больше куколку напоминает. А ещё больше — маленькую озорную девочку, которая играть да смеяться любит. И щёчки у неё такие милые, розовенькие — так бы взял руками, "рыбку" ей на губах сделав, и смотрел, смотрел... Как... ну как отказать такому прелестному созданию? Носочки беленькие берет из тумбочки. Ближе подходит и покорно, заботливо, со всей осторожностью на крохотные её ножки надевает — в каждое движение вкладывает всю ласку, на какую способен. Она вперед ножку тянет, чтобы ему удобнее было носочек надевать. Любимая бежевая пижамка с медвежатами забавно подрагивает под прикосновениями — штанишки оказались велики, но пройти мимо такой прелести у Маши не хватило духа. Так и ходит теперь, как малышка, шурша тихонько носочками.

Я был готов защитить её от всего мира, без всякого сожаления растоптать, уничтожить каждого, кто хоть немного расстроит её.

Говорят, со временем любовь проходит, и на её место приходит уважение. Что ж... видимо, он любит иначе, или сам какой-то не такой, но любовь к ней растёт в его сердце с каждым совместно прожитым днем. И он не в силах остановить это... да и не хочет вовсе. — А теперь — объятия! — Без них не согреешься? — с улыбкой. — М-м! — головой мотает и ручки расставляет, к нему стараясь вытянуться. Улыбается вдруг светло-светло, и слышит он ласковое: — Покажи, как меня любишь! — Сашенька, покажи, как маму любишь! Мальчик оборачивается. Игривые каштановые кудряшки дрогнули под резким движением. Широко расставив ручки, бредет что есть силы к любимой матушке. Получается совсем ещё неумело — ножки слабо держат пухленькое тельце, — но старается. Старается так, что румянец вмиг окутывает щечки, стоит сделать очередной шажок. Добравшись, головушку поднимает. Ручками тянется, припрыгивая на месте — так и подзывает скорее в объятия его заключить. Московская ласково улыбается. Поднимает мальчика, усаживая на своих руках. Сашенька грудкой полной воздух набирает, словно с духом собираясь, и обнимает так крепко, на сколько силенок детских хватает. Под громкое: "— Ы-ы-и-и-их!" сжимает ручонки крепко-крепко — Маше даже кажется, что ему сейчас больно станет, коли продолжит, как начал. Малыш в прядки золотистые кутается, личико пряча в густых локонах... а затем вдруг головушку поднимает и на матушку смотрит — мгновение, два, и губки складывает. Вмиг обрушивается на неё россыпь детских поцелуйчиков, что заставляют сощуриться от умиления и щекотки. — Сашенька, полно тебе! — смеётся она, обнимая его за спинку, и ласково вторит: — Верю, верю, золотце мое! Саша смеется и в ладошки хлопает счастливо — пускай все знают, как матушку он любит! А всех недоверчивых да тех, кто изволил нелестно о ней отзываться, он, коли на то будут обстоятельства, сам готов будет в обратном переубедить. Матушку его любить надо, а кто не согласен — с ним дело иметь будет! А то — ишь... распустились, понимаешь ли. Романов улыбается, словно впервые речи подобные от неё слышит. Ближе подходит, над самой кроватью склоняясь. Обнимает крепко, тепло, ласково... а затем лёгким движением приподнимает Машу над постелью, отчего та от неожиданности звонко ойкает, и покачивает неспешно. Отстраняется. Смотрит на неё с мгновение, и тотчас обрушивается на неё россыпь озорных поцелуев. Маша смеется игриво, задорно — щекотно и до умиления приятно, щечки румянцем наливаются, веснушки на носике пляшут, — и обнимает Сашу за плечи крепко-крепко, на сколько сил хватает. Отстраняться не хочется, и позабыла давно она о незваном госте, что томится за дверью... — Вот теперь — другое дело! Верю! — хихикнув, все же отстраняется и тут же в одеялко тёплое кутается. — А теперь — беги скорее, дверь открывай. Вдруг, там кто важный. Саша вздыхает, головой покачивая. И она ему что-то говорит о слишком внезапной смене настроения и настроя? Что ж... ему было, у кого этому учится! Зевает, почесывая затылок для большей уверенности, попутно стараясь привести причёску на голове в более благоприятное, нежели вид чьего-то гнезда, состояние. Доходит до двери, открывает... и перед самым его лицом оказывается гигантских размеров пышный букет. Гладиолусы..? — Ой, — слышится из-за цветов. — Здрасте, Александр Петрович! — Доброе... — А это Вам. — Мне? — глазами хлопает, забирая. Вот уж в самом деле — удивлён он подарком. — От кого? — Не знаю, — пожимает плечами молодой человек. — Анонимный отправитель... но тут Ваш адрес и подпись, — приглядывается: — "Лучшему из лучших"... и сердечко на конце. Саша глазами хлопает, букет рассматривая. Мыслей было много, догадок — единицы. Кому только в голову пришло цветами его задаривать? В его кругу общения мало кто знает, что он вообще любит цветы. А уж о том, что страсть его — гладиолусы... — А, и чуть не забыл. Вот тут распишитесь, пожалуйста... за доставку. — А деньги? — Оплачено, Александр Петрович! Дальше — туман. Вот он ставит свою подпись и под благодарность курьера закрывает дверь. Вот с букетом проходит в комнату... Маша лежит в обнимку с Москвой. Держит любимицу под лапки, носиком её носика розовенького касается, и головой легонько из стороны в сторону мотает, изображая поцелуйчик [5]. А шерстка у кошечки пушистая, мягенькая — личико щекочет, от чего она улыбается. Усики тонкие приятно колятся, и Маша щурит один глазик. Болтает озорливо ножками, облаченными в белоснежные носочки. У самых пальчиков, подобно верному охраннику, пригрелся сонный Нева.

И мерцают во мне сотни светил.

Ты — единственное,

Что я бережно

Хранил.

Ты та награда, что я у Бога

Просил.

— Люби её.

И я любил.

Маша-а-а... чего ж ты с ним наделала? Он ведь стоит с этим букетом посреди комнаты, и думать ни о чем, и смотреть ни на кого, кроме тебя, не может... И не стыдно тебе? Солнышко ты его... — Ну, как ты там, Сашуль? — зовёт она, успевая заскучать. Переводит взгляд, замечая движение в комнате, и тотчас охает, завидев букет. — Ух ты, какая красота! Разглядывает внимательно. Улыбается и глазки щурит, с хитринкой в голосе вопрошая: — От кого? — Сам не знаю, — пожимая плечами. — Так неожиданно... — Нравятся? — Ещё бы! Это же... гладиолусы, мои любимые цветы! Он к себе ближе букет прижимает, вдыхая приятный свежий запах. Сейчас цветы — лучшее, что можно было себе представить (после Маши, разумеется), дабы разогнать холод и уныние от серости улиц. Хочется поделиться с Машей мыслями и догадками относительно отправителя букета, как вдруг... — Я рада, милый, — ласково. — Это тебе. У него глаза округляются от неожиданности. Смотрит на Машу, на букет, и снова на Машу... выходит, это была она? Она отправила букет? Божечки... он сейчас не сдержится и расплачется от умиления прямо на её глазах. Зачем... зачем, Маш, ну зачем ты так? Она замечает, что дело плохо — любимые серебряные глазки на мокром месте. Аккуратно любимицу-Москву на постель сажает, а сама быстрыми шажочками топает к нему. Кошечка следом спрыгивает с кровати и садится недалеко — наблюдает... не сильно ли расстраивается любимый Сашенька. — Это... правда мне? — Конечно, дорогой. Маша смотрит на него без устали. В сердце легко уколола нежность: свой букет Саша крепко обнимал, как родное дитя. Казалось, ещё немного, и точно польются слезы... — Чего ты, Сашенька? — ближе подходя. — Не нравится? — Очень нравится... — тихо. — А чего тогда? Я думала, приятно тебе сделать, а вижу мокрые глазки, — в серебро гранитное вглядывается, губки сочувственно поджимая. — Мне просто... — голос слабо дрожит, и он старается вернуть ему привычное звучание. — Мне раньше никто цветов не дарил. Просто так... Она ему ручки на щеки кладёт и улыбается тепло, заставляя обратить на себя взор: — Мужчины ложе любят подарки. И каким бы ни был этот подарок — главное, что им приятно. Я знаю, ты любишь эти цветы, потому что они... мужские [6]. Да и не заметит, как ты на них смотришь каждый раз, когда мы подходим мимо цветочного, только слепой, знаешь ли. Хихикнула озорливо, словно припоминая очередной такой эпизод, когда после очередного пройденного переулка перед её носиком оказался вдруг букет алых роз. — Не только женщинам можно дарить цветы, Сашенька, — тихонько. — Мужчинам тоже можно. И нужно... — легко поцеловала. — Особенно тебе. Романов тепло улыбается. Вот оно, что... увидела, значит. Запомнила... и мечту его маленькую исполнила. В очередной раз. Как и сотни других... — Спасибо... Хотел сказать что-то ещё, как вдруг мысли пронзило догадкой: — Так... это что же... это же их в вазу надо! Где у нас вазы? Маша, глядя на то, как заметно оживился муж, вновь тихонько засмеялась. — На кухне, наверное, — плечиками пожала. — Ты же тут хозяюшка. — Точно, — и мигом ретировался на кухню. — Так... надо им большую, самую красивую. О-о-о, точно! У меня как раз хрустальная есть, ещё от Александра Павловича осталась! Глядеть на то, как он бегает и суетится, было отрадно. Значит, план с подарком сработал прекрасно, и ей удалось сделать ему приятно. Надо почаще так делать... смотреть, как преображается он в моменты радости, для неё — лучше всякого подарка. Подходящую вазочку нашёл он довольно быстро. Поспешил похвастаться — ещё быстрее. — Красиво, правда? — Очень, — обнимая за спину. — Ты так интересно их разложил... мне и в голову бы не пришло. — Мне показалось, так будет гармоничнее. Ещё эта ленточка... — Эту ленточку повязали на ручку Дениске, когда он родился, — с лёгкой грустью поджала губки, переводя на него взгляд. — Ты до сих пор хранишь её... — Я храню все, что связано с вами, Машенька. — Даже ту монетку? [7] — Особенно её. Эту монетку ему выдали почти сразу после рождения Дениса. Большая и серебристая, с обеих сторон она была красиво загравирована. С одной стороны — Владимир Ильич с гордо поднятой рукой, разводные мосты и шпиль Петропавловской крепости. С другой — гордая звезда с громкой подписью: "Родившемуся в Ленинраде", а чуть ниже — самые дорогие сердцу буковки. "Невский Денис, 1930". Когда он впервые его увидел, то думал, что расплачется. Впрочем, когда мальчик открыл глазки и посмотрел на него серебристым своим взглядом, так и случилось. Прядки каштановые небрежно на головушке лежали, и особо юркая забавно опадала на глазик. Ручки — крохотные, такие нежные и мягенькие, хрупкие... мальчик смотрел на него с неизмеримым восхищением во взгляде, старался повторять всё, что бы папа ни делал, желая быть похожим на него и услышать заветные слова гордости. " — Я хочу быть как ты, папа!" — фраза, выгравированная на сердце золотым россчерком. Ленточку, повязанную малышку на руку при рождении, хранит он до сих пор. Как и памятную монетку... у Настюши тоже такая есть. Ничего почти не поменялось — только название города сменилось, да вместо Ленина теперь герб Петербурга сияет. И монетка у неё розовенькая. — Так они быстро растут... — с грустью. — Даже Настасю в школу скоро вести. А ведь я помню, как каждый вот тут, — вытягивает руку, стараясь показать. — На локотке помещался, — вздыхает. — Никогда не свыкнусь. — Ну-у-у Сашуль... — гладит ласково по спине. — Давай только без этого. Грустинка в глаз попала? — Скорее суровая реальность... — Давай, гони её, нечего! — легко хмурится. — Пойдём лучше ещё полежим... поленимся чуть-чуть, там и обед уже подойдёт, кушать пойдём... заодно и ребятам позвоним. Романов взгляд на неё переводит. — М-м-м? Давай? Как тебе идея? — Хорошая... — Вот и отлично, — юрко ухватилась ему за руку, утягивая за собой. — Только не хнычь! Тебе не идёт. — Я не хнычу, — бурчит под нос. — А горюю. — Горевать, Сашенька, по делу надо. А за ребят можно только радоваться! Всё, пойдем. Внезапно оказавшиеся на пути коты вогнали в лёгкое недоумение — и как только умудрились их не заметить? Неужто так юрко они сюда прибежали, пока Саша вазочку искал? Вот так скорость... а говорят ещё, мол, коты — те ещё лентяи. — Так, ребята, а ну-ка, давайте отсюда! — машет легонько ручками, прогоняя с пути белоснежных пушистиков. — Кыш-кыш-кыш! Марш обратно в кровать! И уходят. — Такие интересные... сами же первыми и ушли. — Значит, на то у них были причины, — виляя хвостиком. — Вечно на всё у них одна причина, — хмуро мяукнув. Взор обращается на небольшой стол. Прямиком на кружевной скатерти горделиво возвышался пышный букет. Красота-то какая... Он делает уверенный шаг вперед, намереваясь скорее оказаться рядом с восьмым чудом света, как вдруг... — Стоять, — ему с вопиющей бестактностью наступает на хвост чужая лапка. — Это не тебе. — Да я немного хотел! Они бы и не заметили даже! — Зато заметила бы я, — сощурив глазки. — Охте ты так ничего не запрещала. Ни ей, ни остальным, — обиженно мурлыкнул. — Как будто я тебе чужой. Москва хвостиком горделиво завиляла, взгляд на него переводя: — И Охта, и Пахра с Оккервилем [8] отвечали головой передо мной лично, и я знала, что их ждёт, если вздумают вести себя недостойно. А вот ты... Мурлыкнула. Неторопливо приподнялась и подошла поближе. — За тебя отвечаю не я, дорогой. И не прощу себе, если они что-то тебе сделают. Игриво коснулась носиком его носа и, развернувшись, вильнула хвостиком, касаясь шейки. — Меня они просто так не тронут, — довольно мурлычет. — Особенно Романов. Уж он знает, что в таких случаях бывает... — Только не переусердствуй, — развернувшись. — Не хочу, чтобы тебя вновь сковал ошейник. — Без него я нравлюсь тебе куда больше? — Ты прекрасен в любом виде... иначе бы я не выбрала тебя. Нева гордо поднял голову, вильнув хвостиком. Чувство собственной значимости смешалось с гордостью, а прекрасная шерстка Москвы отчего-то вдруг заблестела ярче под лёгким светом проснувшегося северного. Не зря он его говорил, что Петербург её только красит. — Сочту это за лучший комплимент в моей жизни. — Пошли уже, муженек, — мяукнула, остановившись у двери в спальню хозяев. — Или ждешь, пока за тобой придёт моя Маша? — За тобой хоть на край света, женушка, — довольный, побрел к ней. — Однако... должен признать, она прекрасно чешет за ухом! — Как и твой Саша с безупречным талантом гладит пузо, — вильнула хвостом. — Зря не пользуешься. — Обещаю прислушаться к твоему совету. — Отрадно. Жаль, что ни Маша, ни Саша кошачьего не понимают. Иначе бы в радость явилось им услышать подобные комлименты — уж о таких талантах, какие им приписывают, они явно не подозревают. И, между прочим, очень зря. Кто, если не любимцы, ещё им правду скажет?