Её зовут Маша, она любит Сашу...

Ей было бы в пору давно позабыть, что значит — отдыхать. А уж про чудо-слово «отпуск» она и слышать не слышала. Какой же тут отпуск, когда изо дня в день трезвонят все, кому не лень, от горячо любимых подчинённых до пылающих жгучим чувством непримиримого обожания товарищей по делам государственной важности? Да ещё ведь одним единственным звоночком ограничиться не смогут: тут, подумайте, выяснить надо все досканально, до того порой доходит, что у неё волосы дыбом встают — даже думается иной раз, откуда их столько на светлой голове взялось. И уж с завидной периодичностью от таких звоночков эти самые волосы ей хочется рвать. Хочется, да не получается: во-первых, больно, во-вторых, некрасиво будет явиться однажды в Кремль в каком-нибудь парике или, того хуже, полулысой, а в-третьих… В-третьих, Саша бесится и не разрешает. А когда бесится Саша — она бесится ещё сильнее, потому что беситься в семье право имеет только один человек, причём в определённый период времени, ибо если беситься станут одновременно оба, вариантов немного: либо смена квартиры ввиду превращения первой в руины, либо грех на душу и ликвидация одного из бесящихся. Квартиру покупать дорого, брать грех на душу — не позволяет любовь к религии. Остаётся только не раздражаться или хотя бы делать это реже. Хотелось малого: лечь в тёплую постель, завернуться в одеяло и прикинуться гусеницей, не забыв оставить у подножья своего уютного логова пояснительную записку с просьбой не беспокоить до появления прекрасной бабочки. Процесс долгий — по времени примерно сопоставимый с более-менее приемлемым количеством желаемого отдыха, — так что план звучал весьма надёжно и заманчиво… Но с этой семьёй разве отдохнешь? Прекрасные истории с семейным отдыхом, когда собираются и родители, и дети, и ещё какие бы там ни было родственники, все счастливы и наслаждаются друг другом — всё это лишь фальшивая картинка, за которой, уверена Московская, скрываются полчища попыток — к счастью, неудачных, — стереть друг друга в порошок. Во всяком случае, её семья попросту не умела собираться в полном составе. «Святая троица» тотчас уходила по своим делам или начинала разговаривать на одним им и ясные темы, бесконечно причитая и сетуя на то, что младшенькие совсем от рук отбились, родители их избаловали до неприличия, и вообще, раньше было лучше, а все ныне здравствующие «малыши» —лишь дитятки интернета и гаджетов. Дане с Денисом просто противопоказано было оказываться в одном помещении, потому что в их головах мгновенно начинали со скоростью света (если не быстрее) генерироваться миллионы планов по скорейшей ликвидации этого самого помещения и распространения своих безумных идей на несчастных, кому не посчастливится оказаться в этот момент рядом. Это даже не просто родственные души — это их с Сашей седые волосы, которые уже не имеет смысла прятать. Последняя их вылазка кончилась разбитыми в кровь носками и коленками, а на справедливый вопрос родителей: « — Что случилось?», было дано издевательское: « — Чутка не по плану пошло». Серьезно? Чутка?! Да на вас места живого нет, все грязные, ободранные… в общем, с ними все было ясно. Мальчишки-технари вовсе желанием собираться с остальным семейством не горели, ссылаясь на свою компьютерную деловитость и необходимость скорейшего выполнения плана. Арсюша приезжал редко — дома у родителей коты, — а при всей своей любви к питомцам выносить ни Москву, ни Неву, мальчуган не мог из-за банальной аллергии. Тимофей начинал первоклассный шантаж из разряда: « — Метро проведут — я пулей к тебе, мамусь!», Феде просто было лень… А вот Костя с Родионом — точно такая же пара сапог, как и их старшие братья, чьи прекрасные имена начинаются на одну и ту же букву. Одного унесло в познания физики, в то время как другой отчаянно не понимал, что интересного может быть в постоянном прокручивании туда-сюда всяческих железяк, в чем частенько обвинял Кирилла с его ракетами, да и к информационным технологиям симпатий не питал. В его сердце нашлось место лишь для одного: былой интерес к оптике не прошёл даром, и теперь светлая голова кишила научными открытиями и желанием чего-нибудь нахимичить. Как результат — бесконечная «болтовня» с соседкой-Викой и неописумая ревность со стороны старшего Кирюши, а в дополнение ещё и тысячи недовольных возгласов от Родиона, самыми безобидными из которых были: «Учёный в аш-два-о моченый» и «Гуманитариям слова не давали». Вот и как с такой оравой куда-то собираться? Да они же друг друга на кусочки разорвут до того, как она слово сказать успеет! Нет уж, хватит — хватило ей прошлой поездки к горячо любимому дяде Лёше. Может, это она недоглядела, а может, дело совсем в другом… разбираться, впрочем, не было ни сил, ни желания. Вот бы вместо этого кто-нибудь взял да позвал куда-подальше: за город, на какой-нибудь пикник, как пример… Как же хорошо, что у неё есть сестры. Им и объяснять ничего не надо, и просить не обязательно: поставят перед фактом, и дело с концом. Так было всегда, так вышло и в этот раз.

Шабаш 😈

сестра-сестра, тепло костра 🔥 — Машка, голова два уха, айда на пикник в субботу!

столица мира 👑

— да ты с ума сошла, что ли, Лен? окстись. какой пикник, когда дел одним местом жуй?

сестра-сестра, тепло костра 🔥 — А я вообще-то не спрашиваю тебя, пойдёшь ты или нет. Когда твой котелок отдыхал последний раз, напомни-ка? В 812-м?

столица мира 👑

— очень смешно. некогда мне отдыхать — дел невпроворот

сестра-сестра, огонь свечи 🌟 — Что у вас тут происходит? Что опять не поделили, демонята? сестра-сестра, тепло костра 🔥 — Имела честь давеча отчёты занести распрекрасной нашей сестрице. И знаешь, что? Вместо сестрицы на меня поганка смотрела! Бледнющая, худющая, мешки под глазами — картошку собирай. Шапочки белой не хватает — точно тогда не отличишь!

столица мира 👑

— ты посмотри, нахалка какая, ещё и обзывается. вот так душу отдаёшь всю, а тебе плевок под бок

светлячок 🌠 — Тетушка, ты только не сочти правду-матушку за грубость, но выглядишь ты и правда на троечку. Последние полгодика так точно. сестра-сестра, тепло костра 🔥 — Вот-вот, даже Сима заметила! И куда только муж твой смотрит? Такую красотень не увидеть только труп смогёт.

столица мира 👑

— да хватит уже, ну! сама, вон, тоже не первой свежести! нечего мне тут на мозг капать. и Сашу не приплетай!!!

сестра-сестра, тепло костра 🔥 — Ну-ка цыц, старшим перечить плохо, за такое и по загривочку, и по седалищу отхватить недолго.

столица мира 👑

— да что ты говоришь?! старшим??? мне 27, вообще-то, не настолько я и младше!!!

сестра-сестра, тепло костра 🔥 — Даш, скажи ей!!! светлячок 🌠 — Да что тут кому говорить-то? Едем мы за тобой, тёть Маша, пока выглядеть не стала, как соседка моя баб Маня этажом ниже. сестра-сестра, тепло костра 🔥 — Умница, Симочка. И в кого смышленная такая? А ты, Маня, жди. А то правда до бабуськи недалеко. сестра-сестра, огонь свечи 🌟 — Дамы дело говорят. Жди.

столица мира 👑

— меня Саша не поймет......

сестра-сестра, огонь свечи 🌟 — А ему и не надо понимать. сестра-сестра, тепло костра 🔥 — Начнём с того, что его никто не спрашивает)))) Тебе два дня на сборы, Маш. Без шуток. Бери с собой что хочешь, как хочешь и сколько хочешь, но в субботу в двенадцать ты должна стоять уже внизу. Мы за тобой заедем. светлячок 🌠 — Настасюшку бери с собой. Развеется ребенок, а то всё Романовы да Романовы… В общем-то… да. Права выбора, как и возможности подумать, ей никто не дал — и не очень-то хотел, — так что в назначенный день, ровно в указанное время, с Настей на руках Московская, точно солдат на вахт-параде, по стойке смирно стояла под окнами собственной высотки в ожидании сестёр и племянницы. Начинался их звёздный шабаш. Подмосковные леса ничем особым не славились — кроме, пожалуй, пары-тройки интересных дам, которые выдавали себя за её горячо любимых родственников, как бы иной раз старательно она ни пыталась доказать окружающим, что знать их не знает и вообще в их обществе оказалась по чистой случайности или очередной «недоглядки» до стороны мужа. Разместиться думали в парке неподалеку, но Лена, по своему обыкновению, потащила всех прямиком в лес. Будто бы совсем её не смущало, что сестра, вообще-то, вся в светлом! — Куда мы идём вообще? — медленно закипая от негодования от необходимости попутно нести на руках ещё и дочь, взять которой резиновые сапоги её прекрасная «мать номер один» не додумалась, вопрошает Маша. — Не переживай, мимо не пройдем… — вторит привыкшая к выпадам младшей Ламская и тут же останавливается. — О! Вот тут самое оно. Готовьсь, сейчас организуем тебе незабываемый пикник. — У меня в жизни столько всего незабываемого, — кривит улыбкой, вспоминая оставшееся дома семейство и про себя читая все известные молитвы в надежде на сохранность квартиры по её возвращении. Остаётся надеяться, что у Саши после такого присмотра волос седых на голове втрое больше не станет… — Тебя как муж вообще выносит, а? Зудишь, как зуб болючий, ну, — к племяшке склоняется, легко улыбаясь. — Как терпишь матушку, Настась? Привыкла уже, или секрет какой? — Привыкла, — хихикает Романова. — Очень смешно, — дуется Маша. — Плед нам где брать? Пикник она устраивать собралась. У нас же нет ничего! В этот самый момент, когда она готова была уже ликовать и праздновать состоявшийся триумф, откуда ни возьмись, буквально в нескольких шагах от них оказывается Даша. Как ни в чем ни бывало раскрывает скромную на вид сумочку и, согнув губки в непринуждённой улыбке, торжествующе заявляет: — Это у вас ничего нет. А у нас — всё с собой. — Женская сумочка творит чудеса, — усмехнулась Ламская. — Скорее женская сообразительность и привычка собирать все заранее. — Бабоньки, я откопала мангал! Говорят, девушки — хрупкие создания. И это утверждение всегда, сколько существует, подтверждения не требовало… но явно не в случае с Серафимой. Водрузив на себя огромную конструкцию, весом больше самой себя, юркая девушка со всех ног неслась к ним, попутно что-то бурча под нос про то, какая вокруг грязища, и что ребёнку теперь всей этой гадостью дышать да живности пугаться. — Как ты… — Молча! — смахнув со лба светлую прядь, чеканит Московская-младшая и грузно ставит добычу посреди произвольного местечка для пикника. — С вами же каши ж не сваришь: вы как завели свою шарманку, так не остановишь! Да у меня Серпейка быстрее мяукать научится, чем вы чего сделаете… — Не злись, светлячок, ты когда дуешься, у тебя веснушки пропадают, — хихикает Маша. — Хватит с тебя тяжестей, дальше мы сами. А ты, вон… с Настюшей посиди, раз так хотела. Романова сделала вид, что не услышала совершенно по-хамски похабного обращения в свой адрес, ибо никаких иных вариантов кроме полного своего имени и «Настаси» принимать не желала, но при любимой тетушке все же решила характер, каким пошла в отца, не показывать. На то и других дней хватает — а показать его с лихвой можно будет и по возвращении домой… главное, чтобы папа не видел. Ему расстраиваться нельзя, особенно сейчас: так мама сказала. — Ну и пожалуйте, — фыркнула Серафима. Руки к племяннице тянет, приговаривая: — Пойдем, душечка моя, ягодок насобираем. Ты же здешней черники и видать не видела — это тебе не северная, а наша, московская! — А что такое черника? — изумленно хлопает глазками девочка, чем вызывает неописуемую реакцию тетушки. — Это что же… эти двое, бессовестные, тебя ни разу в лес по ягоды не водили?! — малышка чувствует, как зреет внутри Московской праведный гнев. — Ужас! Кошмар! Родители, называется… ничего. Сейчас тётя Сима все покажет. — И попробовать можно будет? — Ох, бедный ребятенок… конечно, сладенькая! Как только гневные причитания Серафимы скрылись за ближайшим кустом, три девицы уселись напротив мангала. Накопав кое-где угольков, разожгли слабый огонёк — ветер сегодня как нельзя кстати оказался не шибко сильным, и потому раздувал пламя точно до нужных размеров. Маша устроилась подальше от огня. Недоверчивым взглядом смотрела на пламя, то и дело вглядываясь в отдельные искорки — словно искала там что-то, отчаянно высматривала. Словно чей-то облик преследовал её, норовя выглянуть из пучины марева и испугать, настигнуть, захватить… — Чего ты, Марусь, жмешься так? Сядь поближе, продрогла уже, вон — дрожишь, аж зубы стучат! Как не родная, ей Богу. — Нет уж… мне и здесь хорошо. — Не полетит на тебя ничего оттуда, не боись, — махнула рукой Ламская. — Садись. Или чего тебя, подвинуть? — Я не поэтому… — Сестрицы, айда через костёр прыгать? Машенька сегодня отчего-то непривычно игривая и бодрая. Знойно сегодня, засушливо — разве же тут порезвишься от души? Какое там… куда приятнее — с утра самого встать, чуть свет, да выбежать на лужайку. Травушка там высокая, чистая — ножки озорливо щекочет, роса капельками на кожицу прыгает, да капельки чистые-чистые, маленькие, и оттого ещё веселее: свежо, хорошо! Сей же день ни росинок, ни свежей травушки обещать и не думал — сухость одна да зной удушливый. Бррр! — Господь с тобой, к чему только это? Даша глазками мигает, недоверчиво на сестрицу смотря: ишь, удумала чего — через костёр прыгать! Таковым давно бы уже в пору перестать помышлять, коли в веру обращены стали, так ещё и Машенька-то, душечка их ненаглядная, к огню обычно не шибко подходить любит — уж больно часто пожары её городок разоряли. Диво какое… — Не слыхали разве, чего сказывают-то? — уловив любопытство в глазах сестриц, улыбается с хитринкой. — Кто выше через костёр на Ивана Купала прыгнет, того удача большая ждёт! Тамось и год злачным станет али ещё чего лучше. — Где это ты слыхала таковое? — хмурится Лена. — Вздор, да и будет! Машенька на таковые речи обиженно ручки на груди складывает — ишь, удумали! Чего же, и верить ей не хотят? — Ничего и не вздор! Я и сама давеча прыгала. — Так уж впрямь и прыгала? — прищурилась Даша. — А вот и прыгала! — Тогда прыгнешь? — вторит Ламская. — Али в самом деле лукавишь? — А вот и прыгну! — топнув ножкой. Прядки золотистые озорливо дрогнули. Пальчиком на костёр указывает, точно в пламя направляя, и вторит: — Айда первыми, я мигом за вами следом! Приняли вызов девчушки. Резко перепрыгнула кострище Лена, следом тотчас юрко перелетела и крошка-Даша. Уставились тогда девчушки на среднюю сестрицу, да с улыбками хитрыми смотрят — уж больно глазки её забегали близ огня, видать, точно слукавила, эдакая лисица! Да только не до смеха и лукавства было Машеньке. К костру подходит медленно, глазки — стеклянные, страх в них необузданный застывает. Дрожь по тельцу пробегает жуткая — холодно становится так, будто зима за окном да вьюга студеная бьётся о ставни избушки, и воет, ревёт ветер злой, морозом царапая оконца. В огне, в самом жерле пламени бушующего видит вдруг она его лицо. Черствое, злющее, обезображенное лицо: он молчит и смотрит на неё тем взглядом, каким смотрел тогда — в шатре. Во век не забыть ей того ужаса, что переживать приходилось. Мучил он её — страшно, Бог видит, как мучил, — плетью, кнутом бил, за пряди пшеничные тягал, одежу, платьице любимое, Митькой сшитое, одним махом разорвал надвое, и… плакала она, кричала. Ох, кричала… о помощи просила, умоляла остановиться и перестать — больно ей, страшно, холодно, и кроме боли этой жгучей ничего больше она не чувствовала, а в голове — гул страшный, громкий, точно колольное пение в звоннице. Долго не желал он её отпускать. Лишь вдоволь натешившись, запряг, точно коня, на шейку тонкую верёвку нацепив, и дёрнул грубо, заставляя повозку на себе тащить. Много тащила, долго, тяжело — а остановиться нельзя. Коли остановишься — вновь сечь начнут, да так, что искры из глаз посыпятся. А вздумаешь слезы лить — ещё сильнее забьют, что чувств лишишься, и там водой ледяной окатят — приведут в чувства и снова, снова кнут, плеть… пока без сил не упадешь. Потом на седло её бросит и утащит невесть куда. До самой ночи, когда всё повторится снова… Девочка чувствует, как ножки не слушаются и в глазах бегают крохотные чёрные светлячки — как угольки, что скрипят в кострище. Шажок, второй — и падает Машенька без чувств у самого пламени. — Маруся! — только и успевает она услышать. Девчушки быстро рядышком оказываются и подальше от костра сестрицу оттаскивают — едва волосы золотые не сожгла да сама не пострадала! И чего только могло случиться? Увидала что, али привидилось? Узнать хотелось, да только страшно было не на шутку: плохо Машеньке совсем, коли без чувств рухнула посреди кострища. — В избу её надо! — тараторит Лена. — Да чаю! — Какого ещё чаю? Водицы, личико умыть, дабы в себя пришла! — хмурится Даша. — Как же чаем поить её будешь, коли в себя она не пришла? — И то верно, — соглашается. — А ну-ка, потащили! И придёт в себя Машенька в тихой избушке, где не будет уже ни пламени, ни костра, ни силуэта жуткого — одни только сестрицы с чаем да сайками, с любопытством немеренным, с расспросами недюжими… ответит на них она далеко не сразу — слишком уж сильно дрожать будут ручки, стоит вспомнить, что в костре том она увидала. — А ну, гони из головы всю эту гадость, — хмурится Лена. — Ты отдыхать сюда приехала, а не голову дурью забивать. Сама мне чего писала? На мозг не капать… а теперь чего? — Ты иной раз прям как Саша, — усмехнулась. — Тот тоже, как я чего скажу, причитать начинает. — И правильно делает! С тобой же ж по-другом можно разве? — Можно. — Нельзя! — Да ты просто не пробовала! Тихо вздохнула рядом Даша. Ей порой вообще казалось, будто она среди их троицы… лишняя. Точнее, нет, не лишняя — приемная! Это у Лены с Машей вечно что-то не то на уме: им и приключения на пятую точку подавай, после которого выйдут обе взлохмаченные и с целой россыпью жутких историй, которых как наслушаешься, так и задумаешься, как они живыми вообще остались, и на месте им не усидеть никак… и посмотришь иной раз — не отличишь. Золотые, светятся — будто всю энергию, что в солнце было, в себя впитали и не знают теперь, куда деть да как потратить. Может, оттого и шебутные такие? Они и вправду одинаковые: белокурые красавицы, в чьих светлых глазах то и дело блестит лазурная синева чистого неба, а блеск этот озаряется душистым светом нежных солнечных лучиков — до последнего стараются личико защекотать, увидеть россыпью озорных веснушек на розовенький щеках. Но было бы это единственным сходством… Машин характер — далеко на сахар и даже не привкус свежего лимона, но с Леной каши вовек не сварить. Прямолинейная, громкая и бойкая — если вдруг не устраивает что, тот, кто возомнил себя способным перечить её нраву поймёт свою оплошность сию же секунду, и ждать момента подходящего, дабы изложить все претензии по полочкам, девушка явно не станет: мастерица на ловкое словцо, она сходу даст понять, что церемониться и «мять, чего не следует» не собирается. Говорить правду в лицо — её исключительная изюминка, и в этом, к ужасу всего живого, в неё пошёл любимый племянничек, Романов-младший. А уж характер у Дениса и вправду… особенный. Младшие сестры обычно от каждого из старших берут по чуть-чуть и из этих капелек собирают самих себя. С Дашей же явно случилось что-то не то в процессе сбора этих капелек, или же укатились они куда-то не туда (а может, вовсе высохли по дороге?), но итог — она их полная противоположность. Внешность рыжеволосой красавицы, чьи упругие локоны то и дело вьются от влаги, никак не соответствовала железобетонному спокойствию и тихому умиротворению. Всю жизнь, сколько себя помнит, приходилось ей выступать эдаким мостиком — вернее даже будет сказать шлагбаумом, — между этими двумя. Утихомирить, приструнить, вовремя одернуть, дабы не ляпнули чего лишнего в лицо человеку, назвать которого таковым словом язык не повернётся ввиду слишком сильного разраждения, что возникает при одном только взгляде на его особу — это её роль. И хотя шуточки сестёр про то, что она — тот ещё везунчик, ибо из-за рыжины волос плачет по ней костёр инквизиции, звучат обидно, Можайская предпочитает не обращать внимания: что с бабулек, в самом деле, взять? « — Что я, рыжая, что ли?», — любимая фраза, вслед за которой тут же следует ухмылка белокурых красавиц, и Даруша, как называют её старшенькие, тотчас язык показывает, демонстрируя поставленную в диалоге точку. Да и вообще — грех на старших обижаться. Кто знает, может, она в их возрасте такой же станет? Главное, чтоб они слов таких от неё не слышали… — Вы такие одинаковые, — отстраненно, с улыбкой. — Будто вам кто шило кое-куда вложил, а вытянуть забыл. — Да она первая начала, — дуется Маша. — Кто бы говорил, — вторит Лена. Для большей убедительности показывает сестре язык. Маша отвечает тем же. — Говорю же: одинаковые… — головой качает. Помолчали. Даже удивительно — целых десять секунд затишья в их обществе. Не просто удивительно, а страшно — особенно Даше, — ибо за такое время в этих двух несносных золотых головах уже во всю могла зреть очередная безумная идея, в которую она окажется втянута не по своей воле. И Маша удивляется, в кого у неё такие Даня и Денис?! Да сама-то — та ещё паинька! Паинька и Маша — вещи абсолютно разные. Это даже не прямые, параллельные друг другу — это косые, смотрящий в абсолютно противоположные друг от друга стороны! Паинька она только на людях, на работе да при Саше — чтоб не убежал. А уж они-то её совсем другой знают… озорной такой, шебутной… самой собой. — Ты сказала про одинаковых, а я кой-чего вспомнила сразу, — хихикнула Маша. — И чего же припомнил твой ужаленный лоб? — улыбнулась Даша. — Даже я догадалась, — вторит Ламская. Дождавшись, пока младшая обратит внимание, продолжает: — Как Сашка в детстве нас с ней различить никак не мог… и слезами обливался. — Ага, — кивает Московская. — Ну вы и вспомнили, конечно… — А где мама, Сашенька? Мальчик угрюмо бровки хмурит, пытаясь осознать истинный смысл и глубину вопроса — вопиющего по своему содержанию безобразия. Как таковое вообще можно было спросить? Где мама… вот же — на руках он у неё сидит! Или… Совсем рядом вдруг возникает ещё одна светлая голова. Золотые прядки вьются озорливой задорностью, глазки бирюзовые под солнцем ласковым светятся, а на личике — россыпью игривой озорные веснушки пляшут. Он взгляд переводит и понять ничего не может. Неужто обознался? Вот же, кажется, мама! Ну, точно! И взгляд ещё такой добрый… как же он так умудрился? Саша глазками хлопает — мигает, пытаясь осознать происходящее демонство. Прядки взлохмаченные в разные сторонки торчат, глазки — сонные-сонные, насупился весь, нахохлился, губки поджал… всем видом своим сейчас распушистого воробушка напоминает, на жердочке крохотной зимушкой ледяной сидящего, чем всеобщее умиление вызывает… и изрядно веселит рядом стоящих. Взгляд серебряный зацепился за красавицу. Малыш тут же хмурится, возмущенно надувая пухленькие губки. Нетерпеливо ручонки крохотные навстречу к ней тянет, что-то неразборчиво бурча под носик, обозначая, очевидно, непримиримое свое желание скорейшим образом оказаться в чужих объятиях. Ерзает на руках — каких-то уже и не родных совсем, — ножками то и дело дергает, отчаянно требуя освобождения… эвона как — не получается, не даются тиски демонские! Поняв, что плохо дело, а весь план катится в необузданную бездну провала, Саша едва слышно хнычет — ручки прямо тянет навстречу, уже не просто требуя, а буквально приказывая забрать его к себе! — Ну-у, все-все-все, иди, иди сюда, малыш, — улыбается таинственная незнакомка, так похожая на маму. На руки его к себе берет, бережно под ножки обнимая, по головушке поглаживает, в прядки каштановые чуть пальчиками впутываясь. Точно мама! Она тоже так делает! Какое же счастье… точно обознался. И как только умудрился вот так — средь бела дня! А ежели кто из плохих намерений, да с корыстью вот так к нему подойдёт и на руки взять изволит? А он вот так просто возьмёт и, все спутав, охотно согласится? Ну уж нет, таковым помышлять ему за зря не стоит: мало ли, кто изволит матушкой его средь бела дня облачаться! Ежели к кому попало в объятия идти он будет — так и потеряют из виду его матушка да батюшка, и не видать больше парадиза! Ох, жутко-то как… — А где мама, Сашенька? Что?.. Да вы что же, издеваться над ним удумали с утра пораньше? Разбудили, чуть свет — уже нет прощения за пакости таковые демонские, — так теперь то и дело о матушке спрашивают. Ну уж нет, один раз уже довелось ему обознаться по самое «не хочу», второго такого он точно не допустит, ведь точно знает, что сейчас держит его… — Где, милый? Мама?.. На него смотрит сошедшая со страниц рукописей прекрасная царевна. Волны локонов душистых золотом переливаются, тянутся, бегут вниз, окутывая гибкий стройный стан, и юрко стремятся куда-то вдаль, прямиком к кружевному подолу платьица. Глаза — чистые аквамарины, блеск синевы небесной похож на чистейшую гладь реки, и в их безграничной глубине теряется он, словно заглянул в святейшие колдовские омуты. — Ма… ма, ма…? Мальчик догадывается осмотреться. Слева, справа — по обе стороны от него стояли как две капли воды походящие друг на друга девицы. Одинаковые, точно отражение в зеркале. Смотрит на одну, другую, и снова, снова, снова… Что происходит? Матушка у него одна — это он знает и помнит отчетливо, его за этим и будить не надобно! — но сейчас… сейчас он видит что-то из ряда вон выходящее, не поддающееся объяснению и чрезвычайно сложное для его едва пробудившейся ото сна головушки! Сашенька церемониться боле не намерен. Губки пухленькие тотчас с непередаваемой грустью поджимаются, и личико искажается до сжимающегося сердца отчаянным выражением неизмеримого горя. Плачет, бедненький, слёзки градом по щечкам раскрасневшимся катятся — верещит, визжит, головушкой то и дело по сторонам озирается, желая хоть куда-нибудь уползти, да осознавая, что не дадут. А что, если вдруг его вновь вокруг пальца обвели, и сейчас, на глазах всего честного народа, увезут куда подальше, прочь из столицы? И не увидит он боле ни душистых садов яблоневых, ни блеска матушки Москвы, крепостью своею белоснежной величественно возвышающейся над могучей их державой? Матушки родной никогда боле не увидит, не услышит песен её убаюкивающих, прикосновений рук ласковых не почувствует на кожице нежной? Звучит ужасающе, а ощущается — ещё хуже! — Боже милостивый, вы чего здесь устроили? Дитё слезами заливается, что на всю округу слышно! Ничего доверить им нельзя! Спасительный голос раздаётся совсем рядом, и Сашенька инстинктивно ручки тянет на звук: быть может, вот оно — заветное спасение? Сейчас заберут его прочь из тисков окаянных, успокоят да к матушке, наконец, отнесут, и забудется все, как сон страшный, пока будут укачивать его тёплые и нежные её руки, а слуха коснётся ласковое пение колыбельной… — Иди сюда, дорогой. Сквозь слёзки замечает он знакомые черты: волосы рыжие, точно блеск пламени бушующего, глаза — чистейшие озера, в коих тотчас замечает он собственное отражение. Батюшки… ну и вид! Совсем его статусу парадиза не подабающий: растрепанный, раскрасневшийся, насупившийся — весь в слезах горючих, едва вдох способен сделать, то и дело накатывает на него горюшко непосильное, да душат слёзки грусти непередаваемой. — Мы же шутя, Даруша, — слышит он чужой голос. Знакомый до колкости в сердечке, так на мамин похожий… — Знаю я шутки ваши, Маша, — хмуро отзывается Можайская. — Дитё расстраивать да и только! Маша?.. так значит, это и была матушка? Та, на руках которой он с самого начала и был! Но кто же тогда… — Кто же виноват, что мы с Ленушей таковыми одинаковыми покажемся, — невинно плечиками пожимает Московская и взгляд на таинственную незнакомку переводя. — Мы, право слово, и не ожидали вовсе… — Не ожидали, — хихикнула Ламская. На мальчика девицы смотрят, взгляда не отводя. Бережливо, заботливо блестят искорки глаз лазурных, словно прощения просят. — Прости, дорогой, — шепчет Мария, склоняясь над самым его носиком. Легонько, едва ощутимо касается ручкой пухленькой его щечки. — Не плачь, не хотели мы пугать тебя. Она осторожно губками касается носика крохотного. Взгляд у Сашеньки — то ли от слезок, то ли от слишком раннего, непривычного для головушки сонной пробуждения, — рассредоточенный, нахмуренный. Замирает — мгновение так сидит, второе, и вдруг — ротик забавно открывает, жмурится изо всех силенок, и ка-а-ак чихнет! Да до того забавно, что звучанием этим больше на писк котёнка походит… и вновь впереди стоящих веселит. Да что же такое! — Будь здоров, Сашенька, — тихо. — Расти большой, парадиз ты наш, — с улыбкой вторит сестре Ламская. Вырастет, уж поверьте! Да таким большим, что… что сам определять будет, где матушка, а где — чужачка! Да так определять научится, что среди десятков, нет… сотен, сотен тысяч сумеет найти ту самую, любимую свою матушку! И никто не сможет в заблуждение его ввести! Никто и никогда. Он обиженно дуется. Губки по-прежнему дрожат от бегущих по щечкам слезок. Сам пока не разобрался: обида теплится в душе из-за вопиющего безобразия, что устроили девицы, или же теперь из-за того, что изволили они веселье предаваться, на него глядя. И чего, право слово, смешного он сделал? Только проснулся — так здесь целая россыпью всего и сразу! На его-то сонную головушку, чуть свет… петухи ещё изволят сну предаваться, а тут… Обиженно отворачивается, ручками цепляясь за мягкое платьице Можайской. Та понимающе его приобнимает, под ножками опору устраивая, и приговаривает: — Пойдем, дорогой. Пускай думают над поведением своим безолаберным! А мы с тобой погуляем часок-иной… И уйдут они в самом деле. К самому мосту через Неглинку. Красивая речушка… тёмная, глубокая — кажется даже, будто бы там, на глубине, мир диковинный, потусторонний имеется. Вот так заглянешь — и затянет тебя, не знающего, в пучины свои темные. И затеряешься там на веки вечные, и не найдёт тебя никто, так и станешь поглощенным в объятия её тяжелые… кошечка и сама не любила, когда на неё кто-то смотрел. С опаской по сторонам озиралась, с недоверием — даже матушку не жаловала, при любом удобном случае норовя зло мякнуть что-то вслед или, того хуже, укусить! Москва и Яуза — совсем другие. Они добрые, ласковые… особенно Москва. Та его и любит, и терпит. Больше, конечно, терпит — даже у Яузы точно не хватило бы духу выносить вопиющее безобразие, когда на спинку вдруг усаживался пухлый карапуз, ушки оттягивались вверх с невероятной силушкой, а хвост вмиг становился подобием шашки! Ну уж нет, не бывать таковому… так что жаловала его только белоснежная красавица-Москва, шертска у неё приятная, мягкая — иной раз ему приходилось и сну предаваться, полеживая на теплом её брюшке, пока та боялась движение малейшее сделать, дабы не разбудить дражайшего принца. А неподалеку по-прежнему стояли как две капли воды походящие друг на друга девицы. И как только ему предлагают их различать?! — Вот видишь, Сашенька, — тихо, будто бы почувствовав его вопрос, зовёт его Дарья. — Веселушка-озорница? Это матушка твоя, Машенька. Мальчик, навострив ушки, принялся внимать каждому следующему слову и внимательно следить за той, о ком говорят. — У матушки твоей прядки вон, какие длинные — пушистые, в локонах золотистых. А ещё веснушек — целая россыпь, что на щеках, что на плечиках. И каждый лучик солнечный на ней отражение свое находит… — она вдруг забавно хихикает. — Из-за этого частенько она ворчит: а ворчунья отменная, всех вокруг с ума посводит своими причитаниями. Вот так завидишь какую ворчунью — знай, точно матушка твоя. На мальчика вдруг смотрит ласково, с улыбкой. — Сейчас расскажу тебе, ты вскоре и позабудешь, что схожими их считал. На деле совсем они разные… Пальчиком указывает на самую старшую из сестер: — Леночка — изрядная егоза, уж с ней не заскучаешь. Матушка твоя изрядно спокойнее и сдержаннее, а вот тетушка терпеть не станет и тотчас укажет, где каковому его место. Маша рыбешки не выносит — уж какую гримасу строит, коли завидит её, ты бы видел! — а вот Лена у нас солнца сторонится. Как выйдет, как попадут лучики на кожу — так и начнёт чихать пуще прежнего! Стоило только произнести ей заветную фразу, тотчас слышит Саша, как девица одна здраво чихает, едва успевая ладошками личико прикрыть. — Будь здорова! — слышится следом. — Что-то совсем солнце разошлось сегодня, коли напасть за напастью на тебя наваливается. — Ой, и не говори, — морщится вторая. — Всю столицу тебе обчихала, ей Богу! Ох… спасибо. — Вот видишь? — улыбается Дарья, на Романова смотря. — Не такие уж они и одинаковые… если внимательно посмотреть. Мальчик губки в улыбке изгибает и радостно в ладошки хлопает. Девушки тотчас на них оборачиваются, услышав звонкий его голосок. Так вот, как оно, оказывается — проще простого! Теперь видит он перед собою не отражения, а матушку и тетушку, и даже если глазки закроет, пока те местами сменятся, тотчас сумеет он определить, кто да где ныне стоит! Правда, пока явно стоит чуть дольше их поизучать… для большей уверенности! Девушки заливаются лучистым смехом. Саша и правда в ту пору был настолько забавным, что каждое воспоминание о его неописуемой физиономии отзывалось приятной улыбкой. Эх, где же сейчас его детские щечки! — А эта его мордашка, — смеётся Маша, ладошками прикрывая рот. — Ой, не могу! Бу-бу-бу, бу-бу-бу, а взгляд какой серьёзный — так посмотришь, аж совестно становится, что Его Величество разозлила! — И как ты только живёшь с ним? — хохочет Лена. — Я как ни посмотрю, все перед собой вижу карапуза, шлепающего туда-сюда и чего-то там под нос себе бубукающего. — А вот так и живу! Только ты его видишь, дай Бог, раз в полгода-год, а у меня почти каждый день перед глазами лялька. — Хороша лялька, — ерничает Даша, головой качая. — Лялька, которая сама лялек тебе заделала! Хватило одной единственной фразы — тотчас весь лесной уголок разразился громким хохотом. Заливистым, лучистым, ярким — таким, какого лес не видел, кажется, с самого своего появления! Кажется, если тут и была какая живность, так от хохота гомерического вмиг попряталась, потому что такой звуковой волной кого хочешь утащить куда подальше — и машин никаких не надо, никакой трассы и гоняющих по ней туда-сюда большегрузов. Маша от смеха покачивается и камушком плюхается на старшую сестру — щурится от смеха, кажется даже, будто слёзки в уголках глаз застывают от веселья. Хохочет до икоты, ручку на живот, от боли приятной зудящий, кладёт, и личиком в плечо ей утыкается. Лена от младшенькой не отстаёт и сама смеётся пуще прежнего — уж больно хороша их Даруша в шутках оказалась, да ведь не шутка даже, а правда чистейшая! — сестру к себе прижимает. И все бы хорошо, да только вот есть нюанс… Маша-то по Сашиной просьбе волосы свои распрекрасные стричь перестала — отросли за годы, часики-то, как говорится, тикают, а тикают быстро весьма, не остановишь. — и отросли так, что по пледу растеклись волны золотистые, повсюду локоны её пышные. Ну, и наступила коленкой ненароком старшенькая Леночка на одну такую прядку… кто ж знал, что такой вопль поднимется! — А-А-А-А!!! — верещит на весь лес. — Ты! Корова!!! Слезь, слезь, слезь!!! — ЧТО-О-О?! — разъяренно. — Это кто это тут корова? Сама такая! — Волосы, Лена! Свали с моих волос!!! — отчаянно вопит Маша. — Ой… — виновато коленку поднимает и под облегченный выдох сестры тут же бровки светлые хмурит, руки на груди складывает: — А нечего патлы свои где попало раскидывать. Вот, будет тебе уроком: на пикник, или не важно, куда — если идешь, то, будь добра, свою метелку собрать в косичку или хвостик. А то… будет, как сейчас. — Это у тебя метелка, — фырчит Московская. — А у меня — красота! — и язык сестре показывает. Лена отвечает тем же. — У вас настроение меняется быстрее скорости звука, и вы ещё что-то говорите про Сашу… — закрывая лицо рукой, качает головой Можайская. — Несносные… — Зато весело! — встревает Маша. — Вот именно! А то кто грустит — у того гастрит, — на ходу придумала шутку Лена. — И не скучно. Со скуки и помереть недолго. Московская на сестру косится с полным непонимания и явного сомнения в её умственных дарованиях взглядом. Бровь деловито поднимает и вопрошает резкое: — У меня гастрит, допустим. — Ну так он потому у тебя и есть, что вечно грустишь. — Я не грущу. — Но с недовольной рожей ходишь чаще, чем дышишь, — издевательски улыбается. — Вот стерва… — Сама такая. — От тебя взяла! — Не могла, — головой качает, прикрыв глаза. — От меня можно было только лучшее взять, как подобает от старших. А стервозности тебя Сашка твой научил. — Да отстаньте вы от него, ей Богу, прилипли! — бесится Можайская. — Он там уже, бедный, от икоты помирает — сколько раз за сегодня по его душонку воспоминаний пришло! Старшие вновь смеются, хотят мгновение назад готовы были друг друга поколотить, чем под руку попадется. И как только они ещё лес этот несчастный без единой елочки не оставили?.. В самом деле — несносные…

* * *

— А это что за ягодка? Настя с любопытством глазками серебряными мигает, блуждая взглядом между густыми кустиками, пестрящими разноцветными ягодками: кто меньше, кто побольше, а с виду — такие все вкусные, так бы и слопала пару-тройку. Да все же лучше спросить, поинтересоваться у старших — папа говорит, старших слушаться надо и совета у тех вежливо требовать, а не то можно так и кучу бед на голову свою схлопотать, и не понаслышке он знал все это, сам в детстве столько чудес чудил, что удивляется, как мама не поседела с ним, сорванцом. — Это земляничка, Настася, — Серафима чуть наклоняется и, сорвав крохотную ягодку, поднимается, показывая находку девочке. — Видишь? Чем-то на клубнику похожа. — Клубника вкусная! — оживилась малышка, головой закивав, будто бы вспомнила что-то, с ягодой связанное. — Я её у дедушки на огороде видела. Красивая такая, красненькая… и вкусненькая. Помедлив, взгляд на тетушку подняла довольный и, припав к тёплой её кофточке, ласково обняла за руку, прошебетав тихое: — Люблю тебя, тёть Сима! С тобой так здорово… — И я тебя, рыбка моя. Московская умиленно улыбается. Настенька — просто душечка, не сродни мальчишкам-сорванцам, которым только и дай повод куда-то убежать да приключений на одно место, давно ремня не видавшего, отыскать: тихая и кроткая, спокойная, пускай и чуточку… своенравная. Это уж у неё в батюшку — не отнять. А всё же с ней — принцессой, — куда проще, чем с мальчуганами избалованными. Сразу видно — особа царских кровей, за зря лезть не будет, куда не просят. — А знаешь, чем они отличаются? — завидев любопытство в детских глазках, тихо продолжает: — Земляничка меньше, а ещё растёт у самой-самой земли: потому так и называется. А клубника — больше, ярче, и форма у неё, видишь, чуть кругленькая. Раньше слова такого и не было, и называлось оно «клуб» — отсюда и название: клубника. — Клуб… похоже на клубень! Клубень — это у картошки, свеколки и редиски! — Правильно, — хвалит Серафима. — Умничка, всё запомнила! Домой приедешь, мальчикам расскажешь — они просто обалдеют. Обрадованная подобной перспективой, Романова в улыбочке довольной расплывается, гордо вздернув маленький носик. Счастья — немерено, ещё больше желания обо всем папе рассказать. Ох, уж как он ей гордиться станет, узнав, сколько всего нового и интересного она за время похода узнала. — Папе позвоним? — словно прочитав её мысли, вопрошает тетушка. — Узнаем, как дела, а то соскучился, небось, истосковался по тебе! Заодно расскажем, какая ты умничка. — Давай! Выудив из кармана телефон, начинает что-то искать. Ищет мгновение, другое — очевидно, с Сашей разговоры у них нечастые: то ли ввиду его собственной занятости, то или ещё какой причины, ей неведомой. Наконец, находит нужный номер, нажимает иконку вызова, и тут… Спустя несколько гудков на экране появляется знакомое лицо, и следом слышат они родной голос: — Здравствуй, огонек. Серафима хочет поздороваться да показать, что в компании она не одна, а с самой прекрасной принцессой на земле, как вдруг кудрявая голова резко, со всей присущей своему обладателю грацией и фразцузской изящностью, разворачивается, и стоящий все эти несколько мгновений гогот болтающих тут и там мальчишек прерывается звонким, каким прежде никогда его ещё не слышал, голосом… — НУ-КА ТИХО!!! Им хочется хихикнуть, ибо «Шурик в гневе», как за глаза зовёт Сашу семейство, выглядит уж очень забавно, но не решаются. Слышат, как шепчутся между собой Денис с Даней — судя по всему, пользующиеся особыми привилегиями, ибо никого другого, мешающего ему вещать, Романов-старший терпеть точно бы не стал. — Ультанул, — хихикает Московский и небрежно пихает младшего в плечо. — Последний раз он так орал, когда ты его сервиз на пол хрякнул. Денис оживленно кивает, будто бы издевательски улыбаясь — вспомнил оплошность свою. Да и разве забудешь такие визги, с какими отец потом сокрушался, говоря что-то про то, что чашки-блюдца эти времена самого Александра Николаевича застали, и статус их едва ли не к священным достаяниям приближен. Саша на них оборачивается, веки опуская: даже ресницы не дрожат от железного его спокойствия, а взгляд говорит одновременно и все, и ничего. Не нужно быть семи пядей во лбу, дабы понять: он страшно недоволен их поведением, и, не будь сейчас на линии племянницы, точно бы высказал это самое недовольство. Вместо этого — поджатые губы и строгий-строгий взгляд, брови тонкие в идеальном изгибе хмуро сдвинуты, а серебро глаз гранитных блестит строгим укором. Мальчишек, впрочем, это никак не останавливало. — Смотри, смотри, ща глаза закатит, — снова пихает младшего Даня. — Смотри-смотри-смотри!!! Дождавшись, пока отец все же сделает свой излюбленный жест возведения очей к небу, за который мать из последних сил сдерживается, дабы не треснуть ему по макушке, постоянно грозясь когда-нибудь самого его во что-нибудь закатать, если ещё хоть раз позволит он при ней свои «моргала» закатывать и этим её раздражать, Даня бесшумно хлопает в ладоши, ликующе раскрывая глаза и сияя в улыбке во весь рот. — Видал, видал? — не отстаёт от брата, хватая того за руку. Небрежно оттягивает черную толстовку, привлекая его внимание изо всех сил. — Ты так же делаешь. Вот прям один-в-один! А говоришь ещё, что от Романовых у тебя только фамилия. Правильно я сказал — всё брехня! Поняв, что своими смешинками отца начинают бесить, мальчишки выглядывают из-за его спины и машут руками, надеясь попасть в объектив видео-звонка, одновременно выкрикивая: — Даров, тёть Сим! — Говори, милая. Я слушаю тебя. — Привет, дядь Сашечка, — с улыбкой произносит Московская и тут же камеру переводит чуть ниже, позволяя Романову лицезреть собственную дочурку и ощутить приятное расслабление: ребёнок в целости и сохранности. — А мы тут вдвоем! Ходим, бродим, ягодки учим. Кое-какие кушаем… домой вам привезём целое лукошко, будет, чего вспомнить с сегодняшнего дня! — Какие умницы, — улыбается Саша не то от милого прозвища в свой адрес, не то от счастья видеть перед собой двух любимых девчонок. — Всё хорошо у вас? Настася, ты как? Хорошо ведёшь себя? — У нас всё супер! — заверяет Серафима. — Все отлично, папулечка! — прыгает рядышком Романова-младшая. — Я много-много ягодок уже выучила и знаю, чем клубничка от землянички отличается! И что название у неё от слова клубочек… — Клуб, — тихонько поправляет. — Ой, то есть клуб! Как клубень — у картошечки и репки! Саша в улыбке расплывается. Ему не впервой быть родителем и наблюдать, как взрослеет его ребенок, но… почему-то именно с Настей всё было совсем иначе. Казалось — ещё вчера она была крошечной малышкой, что лепетала что-то на своём языке и тянула к нему ручки в попытках коснуться пушистых кудряшек. Поджимала губки в недовольстве, дула щёчки и топала ножками, если папа с мамой вдруг делали что-то не то, чего на самом деле желала её королевская душенька. Игралась с кудряшками — то с его, то с золотом Машиных локонов, то и дело норовя засунуть юркую прядку в рот вместо любимой соски, а теперь… теперь она уже совсем большая — бегает, резвится, ягодки учит. Совсем скоро ему её в первый класс вести, а потом она ещё старше станет. Того глядишь, оглянуться не успеет, и замуж будет её выдавать, к алтарю вести… ох, Боже, нет, только не это. Нельзя о таком ему думать, и так сердцем слабоват стал. Да и вообще, Сима-то, рыбка его, лучше, что ли? Только вчера девчушечка-красавица, белокурая, с глазками синими, точно небо ночное, чистыми-чистыми, да любопытства полными, смотрела на него в удивлении. А перед ними — корабли. Большие — огромные, — настоящие, с парусами, мачтами, орудиями… шикарные боевые корабли, на которых и в море выходить не страшно, и врага беспощадно громить можно! Смотрела завороженно, ручки к груди приставляя, и тихонечко так, голосом дрожащим: « — Диво-то какое… диво, дядя Саша!» Никогда ему не забыть, как поначалу звала она его «папа Саша». Да он и не был против: раз уж Маша племянницу свою за дите собственное сочла, отчего же малышке в грусти и тоске по любви отцовской расти? Так и сдружились: девушка во флоте видела свою давнюю мечту, да как силенки появились, помогала, чем могла и на сколько фантазии хватало. А потом, как постарше стала, и с мальчуганами помогать стала, истории дивные рассказывая и к себе забирая, глядя на замученных до предела молодых родителей и позволяя тем отдохнуть хотя бы пару дней. Взрослеют его девочки… жаль, время остановить он не в силах. — Моя ты принцесса, — ласково. — Умничка, ласточка. Симушка, могу я кое-что спросить? — Конечно, дядь Саш! — Как там… — он отчего-то делает паузу и вздыхает, странно изгибая губы не то в улыбке, не то в недоверии, и лишь после продолжает: — Девочки? — Порядок, вроде как, — усмехается. — Решили устроить пикник, я им мангал притянула. Так они там шуровать что-то стали, расстилаться-размещаться, а нас с Настасей гулять отправили. Вот, ходим, ягодки собираем и подъедаем чуток. — Удивлен, что лес ещё не сожжен. — Сказать по правде, я тоже… В это самое мгновение неподалёку раздался оглушительный визг, похожий не то на смех, не то на демонический вопль. Вот, черт… об этой троице даже вслух упоминать нельзя — тут же обязательно что-то случится! Вот что они там натворили? Лес подожгли? Плед? Себя?! Боже, да с ними могло там случиться всё, что угодно — и даже несмотря на то, что с Машей и Леной, настоящими камикадзе, которым только повод дай что-то разгромить или учудить, рядом находилась Даша, способная в свои руки взять любую ситуацию, оставлять их троих наедине было опасно. Пора возвращаться… пока не учудили чего ещё. — О, а вот и они… — Да, я так и понял, — вздыхает Саша, потирая переносицу. — Дай Бог, чтоб не как обычно. — Да уж, надеюсь, — нервно смеётся Московская. — Ладно, дядь Сашуль, мы побежали к ним! А то и правда придем, а леса уже нет. — Давайте, с Богом, — кивает сочувственно. — Отпишитесь потом, как что. — Обязательно! Звонок обрывается. Пора ей действительно открывать свое собственное шоу по типу «Чипа и Дейла». Только назвать его как-нибудь… «Настя и Сима спешат на помощь».

* * *

Она думала, что к моменту их возвращения на месте мангала будет огромная впадина, куда либо девчонки свалятся, либо спрячется от них несчастный лес, который троица решит ликвидировать во имя воплощения очередного своего увеселительного плана. Однако все оказалось куда невиннее, нежели Серафима могла себе представить. Перед глазами — картина маслом. Лена с повязкой на глазах и вытянутыми вперёд руками, отчаянно мотает плечами из стороны в сторону, стараясь, очевидно, поймать младшую сестру, да все попытки оказываются безуспешными. Крадется аккуратно, вслушиваясь в каждый шорох — уж чем-чем, а слухом отменным из всей троицы Ламская может хвастаться смело после всего того, что пережить им довелось на своём немалом веку. Проклятые ветки шуршат слишком громко, и девушка, тихо ругнувшись, останавливается, окончательно запутавшись, она наступила своими новомодными ботами на очередную корягу, или носится, издевательски хихикая, мимо неё младшенькая сестра. Даша, держась в стороне, наблюдает за процессом, едва сдерживая смех и прикрывая рот рукой, дабы не сбить с толку старшую: в конце концов, эти двое взяли друг друга на спор, и теперь дорогой Леночке предстояло доказать свое мастерство и поймать юркую Машеньку за пятиминутный срок, который, к слову, и без того подходил к концу. Маша, довольная собой, сияет в радостной улыбке — по крайней мере, она так думала, ибо со стороны это больше проходило на ведьминский оскал, с каким те обычно смотрят в глаза жертве при последнем её вздохе. Глазки лазурные пестрят игриво хитринкой, длиннющие пряди золотые то и дело дрожат от очередного юркого её прыжка, стоит ей отпрянуть в сторону, прочь от ловких объятий старшей сестренки. Рука Ламской оказывается совсем рядом — кажется, уже и увернуться нельзя! — а она ловким движением вниз уходит и бесшумно на сторону другую перебегает, изогнувшись, точно лебёдушка. Победно ручки возвела ввысь и бёдрами качает в знак полного триумфа и признания собственной гениальности. Победа казалась так близка, однако внезапно в поле зрения Московской попадают племянница и дочь. В этот самый момент, явно не ожидая их увидеть, как кошка не ждёт внезапно взявшегося из ниоткуда огурца или ещё какого инородного предмета, она вдруг раскрывает глаза в полном недоумения и ужаса шоке, а затем, зачем-то подняв одну согнутую в коленке ногу (видимо, для большей внушительности!), на всю округу кричит отчаянное: — МАМА РОДНАЯ!!! Едва она успевает крикнуть, как тут же на неё наваливается старшая сестра с победный хохотом. Поймав младшенькую задиру, совершенно забывает об отсутствии твёрдой почвы под ногами, и под заливистых смех обе с треском плюхаются прямиком на постеленный плед. Даша и Серафима едва успевают отодвинуть прочь до сих пор пустующий мангал, дабы не ушиблись эти две несносные головушки. Интересно, а зачем им вообще понадобился мангал… ягоды жарить, что ли, собрались? Маша лежит и во всю хохочет — щёчки розовинкой румянца наливаются от задора, веснушки пляшут озорливо. Нога так и осталась согнутой, и теперь от смеха она оказалась не в состоянии её расслабить. Смеётся даже почти беззвучно — воздуха не хватает, а сил сделать вдох — тем более. Ручкой придерживает голову старшей сестры, пока Лена, развалившись на её животе, точно коряга, на которую наступила с минуту назад, ухахатывается до звона в ушах. Капюшон бежевенькой толстовки небрежно повис на голове Московской, разболтав пряди и распушив без того пышные локоны у самых корней. Ламская предпринимает попытку встать и, приподнявшись на локтях, тут же камнем обрушивается вниз — обратно на пригретое местечко на животе младшей, — хохочет пуще прежнего, вслушиваясь в заразительный её смех. — Лена, Лен, Лен! Слезь! Слезь с неё, ты что, ей же нельзя тяжести! — щебечет Даша. Младшенькой, определенно, было не до смеха: уж наслышана она обо всех проблемах, что после рождения дочурки на сестру её свалились, а перспектива вызова скорой после очередных их манипуляций из разряда игр со здоровьем не радовала абсолютно! — Слезь, Лен! — вторит Серафима. — Ты её задавишь! — Выдавишь ей там все, — бурчит Можайская, пытаясь оттащить старшую сестру от несчастной Маши. Обе же упавшие продолжали хохотать. На Московскую вовсе напала икота — давно так смеяться не приходилось, даже в лучших посиделках, что они себе друг другу вместе с Сашей на годовщину устраивали. — Ты… ты мне скажи, — едва совладав с собой от смеха и поднимаясь на локти, пытается выговорить Лена. — Зачем ты так заорала? — Меня девочки напугали, — признается виновато, на племянницу с дочерью смотрит и вновь хохочет. Мордашку забавную строит, губы поджимая, и слезы из глаз от смеха катятся — сама не понимает, все ещё смешно ей, или уже в самом деле плачет. — Не ожидала их увидеть… — Ой, не могу-у-у, — тянет старшая. — Помрешь с тобой, Маня. Ей Богу, помрешь… — Ха-ха-ха-ха, ну, извините, Ваше Высочество! Это ты на меня рухнула! — Тихо! — хохочет. — Дай встать спокойно! А то опять грохнусь, точно тебя раздавлю. — О-о-о-ой, — слезы утирая уголком пальчика, щебечет Маша. — Не бойся, не раздавишь. Там уже давить нечего — Настася все выдавила. Настя, стоя неподалеку, сейчас не могла до конца осознать, от чего испытывает большее удивление: от того, что увидела, или же от упоминания своего имени в таком невероятном контексте, услышать который в столь раннем возрасте явно не планировала. Изогнув тонкую бровь, наблюдала, как одна тетушка пытается поднять вторую тетушку, в то время как третья тетушка пытается поднять маму — да так, чтоб у той лишний раз ничего не хрустнуло и не выдавилось. Для себя девочка уяснила, пожалуй, несколько вещей. Во-первых, теперь она прекрасно понимает папу. Точнее то, почему он вдруг каждый раз отказывается ездить на подобные посиделки. Всё-таки семейство Романовых на разрядов пятнадцать из десятибалльной шкалы спокойнее и уравновешеннее, ибо сейчас она наблюдает какое-то демоническое нечто, больше подходящее на анархию. Да уж… дома и вправду спокойнее. Дома пышечки вкусные, тёплое молочко и любимые книжки. Лёгкий шум свежего ветерка за окном, приятный плеск Невы у гранитных берегов и блеск Петропавловки под нежным солнцем. Дома папа, что-то печатающий на компьютере или надолго погрузившийся в чтение очередной книги — а бывает, зайдёт к себе в потаенную комнату и будет там сидеть несколько часов, а потом выйдет с каким-то свертком и с карандашом за ухом: то ли рисунок, то ли наброски какие сделает, а может и вовсе очередные стихи, какие он постоянно то Петербургу, то маме посвящает. Дома Дениска — любимый её братик и лучший кататель на плечах, а ещё потрясающий рассказчик всяких интересных историй, в которые он зачастую попадает не по своей собственной, а по воле чересчур шебутного Даньки… тишина дома. Покой и спокойствие. Спокойствие, которого сейчас безумно не хватает. Во-вторых… тётя Лена и мама ей сейчас до одури напоминают Даню и Дениса. Старший тоже, как чуть что, давай только бёдрами качать и плечами водить, словно дразня младшего и призывая того ввязаться в очередную им же и приудманную авантюру. Тоже улыбается во весь рот, да так, что щурит нос до забавных морщинок, а глаза светятся — солнце так отродясь не светило! Так вот, в кого они иной раз шебутные такие… по-отдельности — так паиньки и эталон для подражания, а как вместе соберутся — пиши-пропало, а лучше дом новый ищи где подальше, иначе точно по возвращении руины обнаружишь. Она и не знала, что мама так хохотать и улыбаться может. Как-то… иначе её видеть привыкла. Задумчивой и серьезной, иногда — стоит в её поле зрения попасть, — ласковой и очень-очень нежной, игривой, если с папой говорит, но такой… вот это редкость. Видать, не зря с ними пошла. — Настася, солнышко, ну, чего ты, как не родная? — машет на себя ручками Маша, пытаясь согнать румянец от прошедшего хохота. — Садись, золотце мое. Ой, а это чего у тебя? Малышка взгляд опускает на баночку с ягодами и вперёд протягивает, маме показывая: — Ягодки. — М-м-м, красота какая, — старательно изучает содержимое, склонившись над дочуркой. Пряди забавно дрогнули, и девочка едва успевает ножку отодвинуть, дабы не наступить на какой-нибудь из локонов. — Опа, черничка, — берет ягоду и одним движением съедает. — М-м-м, вкусненько… — Красивая ягодка, — чеканит девочка и послушно опускается на плед. — Угу, — кивает Маша, усевшись поудобнее. Набирает себе целую горсть. — Только аккуратно кушай, её потом не отмыть, а у тебя костюмчик светлый. Нам с тобой папа потом голову открутит. — Ты чего ребёнка-то пугаешь, — буркнула Ламская. — Из отца прям тирана сделала. — Потому что я знаю, что потом будет. Не первый год с ним живу. — Ой, — махнув рукой. — Кто бы говорил. Сама же первая обляпаешься. — Поменьше трынди. Настя хотела рассказать что-то про то, как здорово они с тётей Симой ягодки учили, и вновь похвастаться своими познаниями в умении различать клубнику и землянику, не забывая рассказать об особенностях названия обеих ягод, как вдруг слух режет громкий материнский вздох — очевидно, удавшаяся попытка сдержать рвавшийся из груди матюк. — Вот коза!!! — пыхтит Московская, гневным взглядом сверля то сестру, то испакчанные в чернике светлые бежевые штаны. — Ты зачем накаркала?! — А-ха-ха! — пальчиком в младшенькую тычет, победно смеясь. — Сказала же, сказала! Минуты не прошло! — А давайте сфоткаемся? Дашин голос — точно спасение. Лучик света в тёмном царстве безумия и хаоса, который Настя вынуждена здесь наблюдать. — И Саше отправим. — Да конечно, ага! — причитает Маша. — Чтоб он увидел, какая у него жена свинья? — Ты самая красивая, мамочка, — утешает Романова. Улыбается, ягодки прочь отставляя, и в ладошки хлопает. — Давайте, давайте фотографироваться! Ну, чего же делать… решено. Значит, будут фотографироваться. Решились взять Машин телефон — уж больно нахваливала она его камеру, хвастаясь фотографиями с очередной их с Сашей прогулкой по осеннему Питеру, из которого уезжала потом в слезах горючих. Настроили таймер — ровно 10 секунд. Сбежались все вместе, настроились — щелк! — готово. С экрана телефона смотрели на них пятеро счастливых девочек. Настя, удобно устроившись на коленях мамы, забавно щурит глазки. Радостно подняла ручки вверх, из-за чего дрогнули весёлые хвостики на макушке, а капюшончик кофточки небрежно упал на плечико. Рядом — Серафима. Придерживает малышку, тепло улыбаясь. Прядки светлые под дуновением ветерка слегка вьются. Плечики хрупкие слегка поджаты от неожиданного вмешательства ручонок старших — зато глазки синие-синие светятся ярче далеких звезд в ночном небе. Даша, по своему великолепию, расположились слева от центра. Затмив рыжиной своих локонов всю осеннюю распутицу, расцвела пышным буйством красок, оживив фотографию. Глазки блестят — радость бьёт через край, — а сама сестричек обнимает, ближе прижимая. Бесят иногда её страшно… но оттого она их, наверное, ещё сильнее любит. Лена, как самая старшая, сгребла в охапку всех. Смеется, хохочет, да на Машу поглядывает, слегка к ней согнувшись — очевидно, успела сказать что-то забавное, от чего обе вновь захихикали. Прядка одна из-за уха успела выскользнуть, и теперь змейкой вилась по плечику, спускаясь к Московской и норовя защекотать той щеку. В глазах сине-зелёных — безграничное веселье и любовь к сидяшей по центру. А в центре — Маша. Довольная, игривая и невероятно счастливая. Пряди золотистые душистым блеском налились, локоны тугие пышнотой извиваются, сгоняя прочь надоедливый капюшончик кофты. Веснушки озорные во всю прыть на щеках скачут, едва уступая место розовинке весёлого румянца. А в глазах — лучистый блеск, наполняющий необыкновенно чистую небесную лазурь её взгляда искренним счастьем, которое Маша уже давно не испытывала. Такая живая, лучистая, весёлая и счастливая… Этот день точно станет одним из лучших в её жизни.

* * *

Саша то и дело улыбается, изучая каждую деталь на фотографии Машиного телефона. Всё его внимание отдано жене — давно он не видел её такой счастливой, с искренним задором на лице. Последнее время они постоянно за документами и звонками — некогда смеяться, не говоря уже о таких простых прогулках. Всё-таки хорошая была идея её с девчонками отпустить. Отдохнула от души, посмеялась… развеялась. — Чего там смотришь? Машин голосок раздаётся совсем рядом, из-за чего Романов даже немного теряется. Глаза серебряные на неё поднимает, ресницами хлопая. Она ему даже завидует: с такими ресничками в пору моделью какой-нибудь становиться. Девушки иной раз на какие только жертвы и извивания не идут, чтоб укладки да объёма такого добиться, а он взял и родился с такими опахалами. Смотрит с мгновение, два — и это её даже веселит. — На вас с девочками смотрю. Никак налюбоваться не могу. — Да-а? И чем же любуешься? — игриво голову на бок склоняя. — Тобой, душа моя, — честно. Московская ничего иного услышать и не ожидала. Однако, обрадованная, сложила ручки за спиной и легко покачалась из стороны в сторону — всем видом показывала, как приятно слышать ей от мужа подобные речи. — М-м-м, не знаю. Как по мне, обычная фотография. Семейная! Саша головой качает: — Зря. Ты здесь так счастливая… Вновь в экран смотрит и улыбается, стоит завидеть её лучистый взгляд. — Тебе невероятно идет… Он не успевает и опомниться, как перед самым лицом оказывается Маша. Склонившись к самому его носу, улыбается озорливо — так, что глазки щурятся, лазурью поблескивая. Прядки пшеничные к самому полу спускаются и вьются, вьются — точно волны у берега. — Идёт что? — вновь склоняя голову на бок. — Быть счастливой, — с улыбкой. — Всё в твоих руках, — подмигивает и, легко чмокнув в щеку, отстраняется. — Знаешь, как говорят? Какой садовник — такой и сад! — Делаю всё, что в моих силах, Машенька, — влюбленно тянет Романов, со всех сторон рассматривая жену. Она у него всегда была самой красивой, нежной и ласковой, но сегодня… сегодня всё это какое-то… особенное. — И с удовольствием сделаю ещё больше. Ни за что не пожалею о своём решении неделю назад. — Каком решении? — оборачивается, невзначай подняв одну бровь. Вместо ответа Саша встаёт и идёт к ней ближе. Ближе, ещё ближе… остановившись совсем рядом, тянет ей телефон. Многозначительно взглянув то на неё, то на успевший потухнуть экран, ненавязчиво призывает разблокировать гаджет. Не дожидаясь, впрочем, легко касается губами нежной её щеки, чем заставляет выступить розовинку румянца на светлой коже, а затем уходит, бросая тихое: — Буду ждать тебя на кухне, Душа моя. Пышки с молоком уже готовы. Московская улыбается, с лёгким недоумением изгибая светлую бровь. О каком таком решении говорит Саша? Чего она, уже ль что-то проглядеть да проморгать успела? Да быть того не может — мимо неё ж ни муха, ни мышь не проскочут! Вспоминает о его взляде. Взяв поудобнее в ручки смартфон, пальчиком нажимает на экран блокировки. Брелоки-вишенки звонко брякнули. Застывает в одном единственном мгновении, и вскоре на лице появляется ласковая тёплая улыбка, вслед за которым она шепчет тихое: — Любимые мои…

С экрана телефона смотрели на неё пятеро счастливых девочек.