Её зовут Маша, она любит Сашу...

Говорят, любовь безусловна. Ты любишь человека без каких-либо имеющихся на то причин — он просто есть, существует здесь и сейчас, и на том ему спасибо. Плевать, если вы не рядом и живёте в разных уголках планеты — большие расстояния давно уже перестали быть преградой для светлого чувства. И совсем не важно, какой это человек — твой друг, знакомый, близкий родственник или член семьи. Каждого из них ты любишь больше всего, как и дорожишь ими сильнее собственной жизни — да и, чего греха таить, с гордостью и без излишних колебаний отдашь её, если вдруг того потребуют обстоятельства. Вот и у Маши эта любовь не терпит условий.

Саша.

Одно имя — море эмоций. Вот он сейчас, такой весь из себя стройный и красивый, совершенно бесцеремонно сидит прямиком на рабочем столе, за которым ещё десять минут назад гордо восседал и с крайней заинтересованностью слушал докладчиков, и разговаривает с Колей — чему, впрочем, удивляться уже бесполезно. — пока она, брошенная в совсем не гордом одиночестве, сидит и смотрит на него, сгорая то ли от горечи разлуки, то ли от непосильного восхищения его особой. Он вообще в курсе, насколько красив?! Любимые ею с самого его детства каштановые кудряшки юркими локонами извиваются и едва заметно дрожат под редкими движениями и увлеченными разговором киваниями. В гранитном блеске серебряных глаз застыло отражение собеседника, едва скрываемое плавным штилем ледяных волн его необыкновенно тёплого взгляда. Тонкие изящные брови с какой-то элегантной, обычно совсем не свойственной мужчинам грациозностью периодически хитро изгибаются, очевидно, означая заинтересованность в диалоге… А на левом запястье гордо виднеется совсем недавно сплетенная Настюшей фенечка с чувственно выгравированным сердечком и гордой, так много для него значащей фразой: «Супер-папа». Он даже бумажный стаканчик с кофе сейчас держит слишком красиво и к губам подносит его с чересчур плавной царственной аристократичностью! Хотя, чего она ещё хочет — всё-таки, бывший Император. Но главный атрибут чарующего образа — рубашка. Белоснежная, гладко выглаженная — сразу видно, чьих аристократических ручонок дело. — она идеально подчеркивала его утонченные черты. Сквозь нежную ткань виднелась светлая, мраморная кожа, а маленький воротничок изящно огибал гибкий стан, открывая взору вид на точную — лебединую, — шею. Саша никогда не надевал что-либо просто так. К каждому событию, будь то саммит, очередное внеплановое собрание в Кремле, поход в театр или — главное, — свидание с женой, он готовился, как к военным смотрам. Образ, одежда, парфюм — он должен быть идеальным во всем, от царственной осанки до взгляда. Ох, как Маша обожала, когда он в такие моменты на неё смотрел… Внешне спокойный, кажущийся остальным холодным, только ей этот взгляд раскрываю свою истинную суть, позволяя лицезреть чарующий блеск гранитного серебра, излучающий безграничное тепло и неизмерное обожание. И сразу у неё уходит земля из-под ног, голову кружат мысли всякие...интересные. К нему сразу хочется, утонуть в объятиях, и... В общем, следствием каждого такого Сашиного решения надеть рубашку становилось одно и то же. И на этот случай в сумочке Московской как нельзя кстати спряталась тёмная кроваво-красная помада. Ну надо же… и как же только так выходит? Сердце девичье дрогнуло под отчётливым чувством окрыляющей своей лёгкостью нежности. Голову вскружила страсть, а ноги, будто бы назло, вдруг отчего-то протяжно загудели. Хотелось сорваться с места, накинуться на Романова, стиснуть в крепких своих объятиях, да зацеловать каждую частичку его светлой кожи… Саша, конечно — человек, тактильностью с рождения не отличающийся, и подобные выходки терпеть был готов лишь от неё да дочери, ибо связываться с гневом последней смерти подобно… в общем, подобный поступок им явно был бы расценен прямо противоположно её представлениям и окрещен не иначе как перебором. Однако желание осуществить задуманное росло с каждым прошедшим мгновением, а потому решено было действовать. Сейчас, вместо излюбленной стратегии атаки в лоб, на этот раз стоило зайти во фланг. В конце концов, нужно было остаться наедине, а выманить Сашу из диалога с Колей вот так просто не получится. Необходимо было, пускай и окольными путями, но всё же заставить его самостоятельно прийти к ней. Впрочем, Маша с рождения была девочкой сообразительной, так что решение нашлось довольно быстро. — Мальчики, извините, что отвлекаю, — начинает она, аккуратно вклиниваясь в разговор. — Не сильно мешаю? Начало хорошее. По крайней мере, оба обратили на неё внимание. — Нет, бублик, — улыбается Немигов. Саша, соглашаясь, кивает: — Случилось что-то, Душа моя? — Да! Точнее нет… Не совсем, — глядя на вмиг изменившиеся лица обоих, очевидно, перепугавшихся от неожиданного её заявления, растягивает губки в ласковой улыбке и непринуждённо продолжает: — Я Сашу хотела кое о чём попросить. Раз уж все здесь сидим. Ты же не против? — Ничуть. — Отлично. Тогда… м-м-м, зайди, пожалуйста, как освободишься, ко мне в кабинет, — она переводит взгляд и оценивающе пробегает глазками по светлому личику братца, и под сиянием прокравшихся в Кремль солнечных лучей в лазурном блеске вмиг зажигаются игривые искорки. — Пятнадцати минут же вам хватит? — Вполне, — отзывается тот. — Мы уже почти всё, — бросает взгляд на Романова и по-доброму усмехается: — Отдам тебе скоро твоего принца. Саша на это под тихий его смех лишь глаза закатывает. Уж в чем он и мастер — это с присущей одному ему (кажется, во всей Вселенной) изящной грациозностью возводить очи к небесам. Подобный жест вошёл в привычку с самого детства — Пётр Алексеевич, было дело, даже злился иной раз, причитая и лелея надежды, что хотя бы с возрастом подобная «пакость» уйдет. Как видно — опрометчиво батюшка слепой верой себя тешил. Сашенька его дражайший, любимый Северный парадиз, навык не только оставил за собой, но и усовершенствовал — теперь гневается не только государь Император, но и все семейство. — Отлично. Тогда до встречи! Она привстаёт на носочки и, звонко чмокнув его в щёку, спешит уйти… — Ой, забыла! Но тут же вспоминает ещё кое-что и спешит обернуться. — Как пойдёшь, захвати, пожалуйста, и мне кофейку. — Ты же говорила, что тот стакан был последним… — Зна-а-ю, но правила же созданы, чтобы их нарушать? — светясь в улыбке, складывает ручки у облаченных в брючки ножек. Игриво подмигивает, пожимая плечиками. Золотистые локоны забавно дрогнули. — И вообще, мало ли, что я говорила! Это было давно! Вот так номер… он, если бы не был с ней знаком, точно подумал бы, что всё — «того» уже на своей этой работе, на отдых пора куда-нибудь далеко. А можно и не очень далеко — километров семисот вполне хватит. И море близко, и воздух свежий, северный… — Ну так что… — мигая глазками. — Захватишь? Тьфу ты! Опять задумался, на неё глядя. Что ж ты будешь делать, в самом-то деле… — Захвачу… — Отлично. Жду тебя, Сашулечка! Закончив и без того краткий разговор, поправляет длинные волнистые пряди, смахивая их за спину и заставляя белоснежную ткань шерстяной кофточки скрыться в блестящем золоте. Быстрыми шажками в считанные секунды оказывается в конце зала и вскоре скрывается за большой дубовой дверью, оставляя голубков наедине. Дождавшись, пока спадёт первый шарм удивлённого смятения, Немигов оборачивается, бросая взгляд на Романова, и тотчас изгибает губы в хитрой ухмылке, замечая, как на его лице медленно расползается розовый румянец. — Сашулечка? Ты?! — смеясь, прошелся по нему оценивающим взглядом. — Вот уж никогда бы не подумал. Помолчал, позволяя Романову прийти в себя. — Теперь знаю, как буду тебя называть. — Попробуй только, — зло фырчит, поднося стаканчик с горячим напитком к губам. Не оценил шутку. А зря — это он ещё самую безобидную фразочку сказал. — Завёлся-то как, завёлся, — наигранно боязливо морщится. Хочет сказать что-то ещё, очевидно, очень важное, однако замечает очередной порыв реинкарнации Пушкина в сотый раз испить свой благоухающий напиток. Терпеливо дожидается, пока сие действо придёт к логическому завершению, и только после этого решается продолжить. — Слу-у-ушай, брат, — слышит тягучее вопросительное «М-м-м?» и едва сдерживает смешок. — Дело жизни и смерти. — Блистай. — Пошевеливаться надо. Тебя ж там жена ждёт, все дела… — с какой-то странной ехидцей во взгляде на Романова смотрит и на порядок тише выдаёт: — Кто знает, на сколько я тебя отпускаю? Саша на это вновь глаза закатывает, не упуская возможности от всей широкой русской души сокрушенно вздохнуть. — На пятнадцать минут. — Да что ты говоришь?! — усмехаясь. — Я вас двоих слишком хорошо знаю, чтобы поверить в такую ересь. Так что можешь кому угодно это всё рассказывать. Только не мне. Коля замечает во взгляде Романова стремление в очередной раз показать навыки умения следить за движущимися вверх предметами, за который, будь он на приёме у офтальмолога, отдельный балл в копилочку точно бы получил, а потому быстро прерывает ловким: — Закати глаза ещё хоть раз, и я тебе их откручу. Ну и грубиян. Понятно теперь, в кого Маша такой нетерпимой к этому его любимому жесту уродилась. — Я тебя прошу, угомонись… Мы просто поговорим. — Ну-ну… — морщится. Васильковые глаза блеснули недоверчивыми искорками. — Дай Бог. Вот же гад. Что ж ему так неймётся, в конце-то концов?! Что, если жена в кабинет зовёт, то обязательно любезностями обмениваться, своё территориальное устройство во всей красе показывая? Нет же! Сказано: просто поговорить, значит, они в самом деле просто поговорят! Ох, ладно. В самом деле пора прекращать языком чесать. Его, между прочим, ждут.

* * *

Тишина. Обожженное любовью сердце раненой птицей мечется в груди, томясь там, словно в клетке, в бесконечном и кажущемся безнадежным с каждой прошедшей минутой ожидании появления на пороге просторного кабинета Его силуэта. Тяжело. Она ненавидит ожидание и всё, что с ним связано. Слишком долго ждала, пока однажды судьба всё же сжалится и поставит всё на круги своя, и эти мучительные века, как известно, принесли мало приятных воспоминаний — сплошные боль и разочарование. Сейчас ждать ещё тяжелее. Саша совсем рядом, буквально в нескольких минутах ходьбы, но разум затуманен волнением предстоящей встречи — вот он придёт, и что она ему скажет? Как сильно любит? Он и так прекрасно в этом осведомлён — побольше, кажется, чем она сама. Что тогда? Накинуться с порога и засыпать поцелуями — идея хорошая и действенная, но, во-первых, это атака в лоб, а она собиралась невинно намекнуть, а во-вторых, он явно всё не так поймёт. Так что нет — мимо. Может, просто написать в чате и не мучиться? Зачем же тогда она его из беседы с Колей выдергивала? Ещё и за кофе отправила… Впрочем, понять её тоже можно — если Сашу просто так в кабинет позвать, он либо, как всегда, опоздает, ссылаясь на очередной шедевр архитектуры в виде случайно пролетающего мимо голубя, либо прибежит быстрее неё самой, сходя с ума от переживаний. Нет уж, доводить любимого до ручки в её планы явно не входило — и так уже, вон, совсем слабоват сердцем стал, где это только видано! Уж лучше пускай будет так, как первоначально задумывалось. Сейчас он придёт, а там она уже сама по ходу дела сориентируется. Наверное… Тишина вокруг. Лишь слабое тиканье настенных часов придаёт осознание нахождения не в сонном забвении влюблённого рассудка, а в реальности — не всегда справедливой, зато точно самой что ни на есть настоящей.Стук в дверь. Московская, явно не ожидая столь быстрого появления мужа, едва заметно дёргается, но быстро берёт ситуацию в свои руки и отзывается: — Да? — Душа моя, это я… можно? — доносится с той стороны. Ого… ровно через пятнадцать минут. Впервые в жизни. Это стоит отметить в календаре. — Да, конечно! Проходи, Сашуль.

С а ш у л я

В его габариты столь милое прозвище явно не вписывается от слова «совсем», да и по нему самому довольно трудно определить, нравятся его особе подобные милости или же доставляют не только лёгкое смущение, но и личный дискомфорт. Столичный город, кладезь культуры — дворцы, соборы, мосты, древние монументы и увековеченная в духе города память великих времен, — искусный дипломат и ловкий переговорщик, чувствующий людей, считывая внимательным гранитным серебром взгляда каждую способную повлиять на ход действий деталь, законный глава огромного могучего Государства, внешне со словами Московской о том, что бывших Императоров не бывает, не согласный, а не деле — гордый собственным происхождением и всецело позицию жены разделяющий. В нём и по сей день течёт Романовская кровь — иначе как объяснить все эти привычки и манеры, коих не найти ни у кого-либо иного, кроме их северного семейства? Так какой же он после этого Сашуля? Романов с присущей себе ленивой нерасторопностью, в это самое мгновение кажущейся чем-то фантастически грациозным и изящным, проходит вглубь кабинета. Холодное серебро его глаз поднимается выше и вскоре встречается с небесной лазурью напротив, после чего она слышит тихое… — Ты хотела о чем-то поговорить? Она от его слов на мгновение теряется. Да что ж такое! Что с ней происходит? Все же так хорошо в голове выглядело, а теперь она, понимаешь ли, путается в собственных мыслях, окрыленная чувствами, словно неопытная девица, витязя славного повстречавшая. Последний раз подобные пируэты выдавала пару веков назад, на Сашином юбилее, когда, увидев его на церемонии в чёрном императорском камзоле, окропленным блестящими под пламенем свечей орденами, вдруг для себя осознала, что не чувствует земли под ногами. Тело тотчас бросило в жар, стоило ласковым речам коснуться чуткого слуха и тёплым шлейфом разлиться по одурманенному сердцу. Никогда ей не забыть конфуза, когда внезапно мраморный пол дворца всё же ушёл из-под обитого кружевом подола, и обнаружила она себя уже на руках взволнованного Александра — обеспокоенный взгляд бегал по багровевшим в румянце щекам, и следом до неё донеслось кружащее голову: « — Вы в порядке, Мария Юрьевна?» В тот момент он был так близко, и дыхание их, казалось, слилось воедино под стук влюблённых сердец… Но сил на первый шаг так и не хватило. В конце концов, разница в возрасте была тогда недопустимой, а на проявлении нежностей на вид невинными поцелуями вовсе висел запрет. Нужно срочно взять себя в руки. Иначе и сама рассудок потеряет, и Сашу напугает — это в её планы совсем не входило. — Да… да, хотела. Кое о чем важном. — Вот, кстати, твой кофе. Осторожно, дабы не разлить драгоценный напиток ввиду нежелания потом мыть пол под сопровождение бубнящих нравоучений жены, ставит пластиковый стаканчик на стол и вновь возвращает ей полный одновременно и ленивой расслабленности, и недоуменной растерянности взгляд. — Латте не было, пришлось брать Капучино. Там меньше молока, но он тоже вкусный… Ох, Саша… Ну за что ты ей такой хороший, а?! — Спасибо, милый, — улыбается Московская, из последних сил сдерживая непримиримое желание накинуться на своё кудрявое чудо. — Не переживай, мне любой кофе нравится, если он от тебя. Садись. Ничего не понимающий и, как бы ни пыталась его не пугать, заметно насторожившийся её словами, он послушно проходит дальше и устраивается в офисном креслице жены. Не шибко удобно, зато на колёсиках. А колёсики — всегда весело. Перед Машей встала острая необходимость как можно быстрее придумать форму и принцип изложения своих влюблённых замыслов, потому что: Во-первых, чем дольше она думает, тем больше переживает Саша; И во-вторых, этот Саша, несмотря на все способности рыться в мыслях и одним взглядом читать жену, словно открытую книгу (не помогает даже перевод на китайский, он и в полиглотстве преуспел) — попрежнему знатный тугодум, и любую сказанную вскользь фразу для него персонально стоит повторить ещё раз, попутно разжевывая каждое слово, дабы смогла его вечно полная вод Невы головушка разложить полученную информацию по полочкам. Именно поэтому монолог должен быть максимально простым и понятным.Последний пункт казался невыполнимым, а хлопающий глазами Саша перед самым носом своим видом напрочь истреблял едва успевающие закрадываться в голову полезные мысли. Что ж, ладно. Придётся импровизировать. В одно движение оказавшись рядом с креслом, осторожно кладёт ручки на его спинку и тихим, едва заметно дрожащим от мешающихся внутри гремучей смесью чувств голосом начинает говорить: — Ты ведь знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете, и никого дороже для меня не было, нет и никогда не будет? — Знаю, — обернувшись, отзывается Романов и тут же боязливо интересуется: — Я сделал что-то не так? — Что? — замигав глазами. — Ой, ты чего! Нет-нет, ни в коем случае! Я вообще не об этом… В её излюбленной манере он со всей изящной грациозностью и полным непониманием ситуации изгибает тонкую бровь, означая готовность слушать дальше. — Так вот… так как ты у меня умничка и всё это знаешь, скажу немного короче. Словно набираясь смелости, глубоко вздыхает. — Повторюсь, ты для меня дороже всего в жизни, как и наши дети. Я ценю каждый день, проведённый рядом с тобой и благодарю всех богов за подаренную возможность любить тебя, слышать твой голос и держать твои нежные ручки… — улыбается, пальчиком поглаживая мраморную кожу, ловко ухватившись за его ладони. — А ещё безгранично тебя уважаю и доверяю тебе самое сокровенное — мы с тобой через многое прошли, и ты знаешь, что теперь ни одно дело, за которое я берусь, не обходится без твоего участия и совета. Романов кивает. Она правда за последние годы кардинально изменила стратегию поведения, отодвинув куда подальше собственные принципы, что далось ей с большим трудом и вызвало небывалое удивление у него самого. Маленький мальчик, которого она всю жизнь знала и оберегала в силу своих возможностей, вырос и, то ли к счастью, то ли к искреннему сожалению, руководствоваться её мнением если и собирался, то совсем в незначительной степени, отдавая предпочтение собственным решениям и руководствуясь при этом не сердцем, а разумом. Мировая игра требует жёсткости и рациональности, а это, как известно, удел мужской психики. Такой принцип вскоре себя оправдал: Маша с Сашей по натуре оказались совершенно разными людьми, от привычек до политических взглядов. Когда к власти пришли большевики, Невский противился, как мог, постоянно приговаривая, что Союз — мера временная и долго не протянет. Поначалу она расценивала подобное поведение как попытку вернуть хоть частичку утраченной столичной власти, однако это было вовсе не так. Маша — человек приспособления. С детства она жила по правилам «хочешь жить — умей вертеться», а потому ключ к решению любых проблем видела в принятии ситуации как таковой и умелой изворотливости — дескать, коли хочешь выгоду из чего-то вынести, стискивай зубы и принимай условия игры, какими бы тяжкими те ни оказались. Саша же, хотя был и является искусным дипломатом, по своей натуре — борец. Ему чужды слова «приспособиться», «свыкнуться», «перетерпеть» — за своё он привык биться до победного конца, когда бы тот ни наступил. Позже он не раз плевался на Ленина, не стеснялся ругаться со генсеками, а во время первого визита Берхарда в столицу с первых минут его пребывания на Советской территории состроил такую гримасу, какую им обоим вовек не забыть — ещё Машу предупреждал, что человек он ненадежный, и никакой пакт о ненападении не помешает ему войну устроить, а та не верила, о чём в итоге пожалела. С тех самых пор, наученная горьким опытом Сашиной правоты буквально во всём, за что бы он ни взялся, она посвящает его во все свои дела и принимает решение только после того, как получит от него все рекомендации и советы. Подобный финт ушами вовсе не означал, будто бы кто-то из них лучше другого — уж в чем-чем, а в переговорах и дипломатии оба хороши, — просто иногда, когда на кону стоит нечто большее, чем репутация какой-нибудь фирмы, приходится идти на уступки, даже если они не шибко приятны какой-либо из сторон. — Так вот, это я всё к чему, — наконец, продолжает девушка, подводя к основной мысли. — Сегодня на меня нашло кое-что очень странное, и теперь я... не могу спокойно на тебя смотреть. Романов раскрывает глаза, явно сомневаясь не только в умственных дарованиях жены, но и испытывая терзания смутных подозрений — уж не заболела ли часом? На улице, как-никак, уже температура минусовая… а он говорил, что шапку носить надо: вот тебе, бабушка, и Юрьев день — подцепила что-то, застудила котелок, а теперь несет Бог знает, что… — Что?.. — О-о-о, ну конечно, ты не понял! И на что я надеялась?! — хмурится она, рассерженно топнув каблучком. — Люблю я тебя, говорю! Люблю так… сильно, что слов не подобрать! А раз их нет — надо как-то действиями любовь выражать. Поэтому мне очень хочется подойти, обнять тебя крепко-крепко и… и зацеловать тебя. Всего-всего. А ещё волосы твои… — она делает какой-то неясный жест пальцами, очевидно, обозначающий какое-то движение. — Шукшукать. И все такое прочее. Вот… понял? Она ожидала какой угодно реакции, надеясь, что он поймёт настолько очевидный намек, но то, что произошло в следующее мгновение, не просто удивило, а буквально ошарашило. Вместо радостной улыбки и активно поддерживающих её идею действий она вдруг видит устало опущенные веки мужа, словно он целый гектар картошки знойным летом вскопал, а вскоре до неё доносится глубокий, чуть рваный из-за переживаний вздох. — Никогда больше так не делай. — В смысле? Почему? — Ну, что значит «почему», Маш? — едва заметно хмурится он. — Напугала ты меня до смерти — вот, почему! Московская, услышав это, растроганно губки поджимает и быстрыми шажками кресло оббегает, становясь прямиком возле Сашиного лица. Ручки ему на лицо кладёт и во взгляд его хмурый вглядывается, замечая, как привычный штиль сменяется надвигающимся штормом гонимых под испуганными искорками туч. — Не хмурься, тебе не идёт, — подбадривает она его и носиком его носа касается: — Ну, чего ты? Неужто правда распереживался? — Правда, — бурчит себе под нос. — А чего, почему? Ничего же криминального не сказала… — Легко говорить, когда знаешь, в чём дело! Я лично привык от тебя такой словесный водопад слышать, когда какой-нибудь апокалипсис случается. Он на мгновение взгляд отводит и ещё сильнее хмурится. Щёк надутых не хватает, да рук на груди в обиженном жесте сложенных — и точно будет, как барышня оскорбленная. — Чаще всего я в нём и виноват. — Зато взбодрился! В ответ на неё уставились полные хмурой обиды глаза. Шутка оказалась провальной. Саша не оценил. — Ну прости-и! — тараторит и ручки запускает в его густые кудряшки. Поглаживает, глядя, как он из сердитого злюки вмиг в большого пушистого кота превращается: сразу весь подобрел, глаза довольно сощурил и на неё смотрит, дабы не останавливалась — ещё немного и, кажется, вовсе мурчать начнёт. Хмуриться, впрочем, не перестал. Для большей убедительности — пусть знает, что он, между прочим, негодует и сутацией огорчен. — Просто я правда тебя очень-очень сильно люблю и хотела, чтобы ты знал, что чувствую. Но немножечко боялась — вдруг, ругаться будешь. Тебе же не очень нравятся мимимишности… — Когда я на тебя последний раз ругался? — спрашивает почти безэмоционально. — Не помню, — отвечает честно и тотчас укол совести чувствует. Однако ситуацию из цепких ручек выпускать не торопится, имея в рукаве важный козырь. — Но ответа на свой «словесный водопад», как ты выразился, я так и не услышала! Саша угрюмо вздыхает. Как-то не очень понятно, от довольствования махинациями жены у себя в волосах или же оставшейся хмурой массы, даже на злость не походящую — ну, когда он ей что-либо делать в адрес свой запрещал? Ладно, было такое — двадцать лет назад столицу вернуть ему хотела, что его из себя вывело и взбесило страшно. — но на этом ведь всё! А ругаться на неё вообще никогда в здравом уме себе не позволял, потому что знал, как от малейшей смены тона и тембра голоса всё внутри неё тотчас боязливо сжимается и слезами изливается. Вот что ему с ней делать, а? Понять и простить? Понять вряд ли когда-либо сможет: всё-таки женщины — те ещё лисицы. А чтобы простить, нужно сначала на что-то обидеться… но он пока сам не понял, обиделся или нет. — Ты можешь называть меня так, как тебе хочется, Душа моя, — наконец, выдаёт Романов, хмуро потирая переносицу. — Мне нравятся любые прозвища и мимимишности, если они сказаны тобой. Только не пугай так больше, пожалуйста. В следующий раз я правда могу понять тебя не так… Последнюю фразу она уже не слышала. Вернее даже будет сказать, что не слушала, потому что ключ на старт — «можно». — был уже произнесен. В следующее мгновение Кремлёвский кабинет разразился радостным девичьим визгом счастья, после чего на Романова обрушилась вся живая энергия жены — точно те пункты, какие она затрагивала в своих намерениях. Сначала крепкие объятия — да до того крепкие, что он даже не до конца понял, услышанный хруст был издан её рукой или его собственным позвоночником, — затем те самые «шук-шуканья», больше походящие на ускоренный в пять раз массаж головы, который обычно применяют при подозрении на мигрень… « — Я живу с двадцатисемилетним ребёнком», — пронеслось в мыслях. — Спасибо-спасибо-спасибо! — вновь положив ладошки на щеки мужа, радостно затараторила, жадно глотая воздух после потраченной на нежности энергии. — Спасибо, сладенький мой, булочка моя. Самый мой дорогой, самый любимый! Она вскоре отпускает его, донельзя смущённого. Переводит взгляд в сторону и, вспомнив про замерзающий всё это время напиток, доставленный мужем с такой любовью и осторожностью, тотчас хватает бумажный стаканчик. — Ой, кофеёк! Совсем забыла! Делает несколько глотков, оставляя яркий след собственной помады. — М-м-м, вкусненько ка-а-ак… — переводит взгляд и слегка приподнимает напиток, предлагая: — Попробуешь? — Я больше по латте, ты же знаешь, — отнекивается. — Попробуй, говорят тебе, — вмиг сдвинула бровки. Делать нечего. Спорить с Машей — себе дороже, особенно когда у неё хорошее настроение, ибо одной неосторожно брошенной фразой его тотчас можно испортить, и тогда точно жди погибели, потому что она начнёт рвать и метать так, словно во всех её бедах один ты и повинен. Терпеливо забрав стаканчик из её цепких пальчиков с элегантным бордовым маникюром, Романов подносит напиток к губам, и вдруг… — Не вздумай только пить с моей стороны! — он едва успевает перевести на неё взгляд, как тут же встречается с бешеными искорками в лазурной синеве её глаз. — Поверни! Слюней напускаешь мне в кофе ещё. Он на это самодовольно усмехается: — Ты со мной целуешься каждый день. Что-то не замечал, что брезгуешь. Какой молодец! Можешь же, когда хочешь, Саша! Умница, сам в нужное русло разговор направил. Осталось ещё несколько шагов, и… — Это такой невинный способ уговорить меня поцеловаться? — с лёгкой ехидцей. В ответ он лишь молча пожал плечами. Маша только молчать и никого уговаривать не собиралась. Дождавшись, пока муж испробует вкуснейший напиток, она в одно движение оказывается совсем рядом и, юрко убрав стаканчик прочь, запускает руки Романову за шею, притягивая ближе и вовлекая в поцелуй. Последнему такой расклад не понравился — намереваясь не позволить жене перехватить инициативу в свои руки, тотчас подхватывает её и под игривый смешок укладывает на дубовую поверхность стола. Воздуха катастрофически не хватает, руки блуждают по всему телу, доводя до приятных мурашек и вынуждая томные вздохи вырываться из чувственно приоткрытых губ, а в голову ударяет оглушительный жар — разум полностью теряет контроль над действиями, давая волю эмоциям и бурлящему внутри урагану страсти. Проклятая нужда дышать заставляет отстраниться и позволяет взглянуть друг другу в глаза перед скорым забвением, застыть в котором оба явно предпочли бы намного дольше. — Так вот, зачем ты меня звала… Маша, будучи крепко зажатой между телом мужа и дубовой поверхностью, отвечает слабой ухмылкой и властно обвивает ножками его талию: — А ты будто бы против? — Не смею быть против чего-либо, связанного с тобой, — на выдохе. — Я этого и ждал. — Тогда, быть может… — смерив взглядом своё положение, произносит вполголоса. — Ты позволишь? Добившись освобождения, она тотчас заводит руки ему за спину, притягивая ближе и вовлекая в тягучий поцелуй. Блуждает ладонями по нежной ткани белоснежной рубашки, будто бы невзначай касается растрепанных каштановых кудрей и сквозь поцелуй едва слышно смеётся, радуясь собственной находчивости и готовясь окунуться в неземную нежность. Тянуло на невинные шалости. Воспользовавшись моментом полной безнаказанности, она едва задевает кожаный ремень бежевых брюк мужа тонким каблучком и не сдерживается перед очередным ехидным смешком в его чувственно приоткрытые губы. Ему такая афера явно не понравилась. — Не балуйся. Он будто бы ругается. Зовёт тихо, почти шёпотом, поддевая пальцем её подбородок, и затем целует в алеющие вишневым отливом помады губы, чувствуя, как приятным шлейфом разливается внутри сладкий молочный вкус горячего кофе. Перед такой настойчивостью даже Маша — игривая властная девушка, устоять не сумела. Наигранно испугавшись столь серьёзных угроз, пришлось подчиниться, покорно поддаваясь новым уверенным действиям мужа, который её намёк уловил достаточно чётко и заставлять ждать более не собирался.

* * *

Как и ожидалось, пропали они далеко не на пятнадцать минут. И такое совпадение несколько настораживало. То ли Коля действительно обладает каким-то шестым-седьмым чувством и даром прорицания, раз с точностью сумел предсказать то, что в конечном итоге случилось, то ли первоначально всё знал. А если знал — почему ему не сказал? Сестрёнку огорчать не хотел, план коварный её раскрывая? Да вряд ли. Он, конечно, тот ещё жук, но против их братской дружбы точно бы идти не стал, особенно такими злостными диверсиями. Получается, он просто слишком хорошо знает младшенькую, и по одному её движению и тембру голоса способен определить, чего она от мужа хочет. Вот это дар так дар. Ему бы такой. А то живут вместе больше уж сколько лет, а навык чудотворный не вырабатывается никак. Хотя, иной раз глядя на Немигова, он теряется в недоумении: как тот его до сих пор, зная, что они иногда, судя по целому взводу Романовых-Московских-младших, явно не просто обнимаются, его ещё не придушил? Воистину потрясающее терпение. И вот сейчас, до конца не придя в себя после бурного перерыва и постаравшись придать гнезду на голове более подходящий под категорию волос вид, Саша вновь сидит перед ним, держа в чувственно подрагивающей от пережитого в кабинете руке набор влажных полотенец. Под ехидным взглядом собеседника уже пятую минуту тщетно пытается оттереть с лица и шеи багровые следы вишнёвой помады. Любимая белая рубашка у самого воротника теперь сияла алеющей россыпью отпечатков чужих губ. Похоже, придётся отмываться... — Ну, как поговорили? Долго теперь шею под водолазкой прятать от дочери будешь? А? Са-шу-леч-ка. — Молчи, — шипит. Похоже, разговаривать дражайший Сашулечка сейчас не настроен. Николай на это понимающе улыбается. Верно говорят — правда всегда глаза колет.