Её зовут Маша, она любит Сашу...

Сердце матери — глубокая бездна, на дне которой всегда найдешь прощение.

— Оноре де Бальзак, писатель

— Всё взял, ничего не забыл? Заботливый голос отца звучал сегодня с лёгкими нотками беспокойства. Ещё бы! Его сын впервые принял решение, от которого в буквальном смысле зависит жизнь — встать на путь к примирению с родной матерью в его возрасте способен далеко не каждый. С самого утра Романов-старший весь в делах. Погладить одежду, наготовить еды впрок, дабы в поезде голодать не пришлось — уж зная Дениса, догадаться, что есть ничего там он не станет, едва краем глаза ценник увидит, несложно. — собрать в дорогу со всем необходимым вроде наушников, зарядников и прочей лабуды, без которой сын жизни своей не представляет… Ох уж этот ему “Информационный век” — да в их с Машей время как таковой даже почты не было в привычном всем виде, письма неделями шли, если не месяцами, а тут… — Всё взял. Не боись. — Я тебе на всякий случай положил с собой молоко с пышками, — шурша пакетиками со вкусностями и убирая их в рюкзак сына, напоминает Саша. — Вдруг, есть захочешь. — Да брось, па, — морщится, уже чувствуя значительный вес за спиной. — Тут ехать-то четыре часа от силы, не успею. — Это много. Всё равно лучше поесть, чем потом ходить с больным желудком и есть непойми что. Денис хотел бросить ехидную шпильку про «золотые времена» девяностых и начало двухтысячных, когда перебиваться приходилось хлебом с водой да быстрыми обедами по типу знаменитого Роллтона — и то, редкая роскошь. — да не стал. Отец бы тогда точно заладил старую свою шарманку, брови тонкие сдвигая и говоря излюбленную фразу, которой в мать частенько кидается: «— Желудок убить надо? Чтобы как у меня было, да?» Не стоит с ним связываться, особенно если дело касается здоровья. Уж он в этой области после всего пережитого достиг почетного звания эксперта. — Будь осторожен, хорошо? Напиши, как приедешь. Из груди рвалась фраза: « — А лучше позвони», но Денис ненавидит разговоры. Ему проще написать или молча указать на что-то, и эта странная привычка с ним с детства. То ли стеснительность сыграла свою роль, то ли медвежью услугу оказала судьба — не ясно, но ко звонкам отношение у него примерно такое же, как у Романова-старшего к высшей математике. Никогда ему не забыть, как однажды Маша упросила присмотреть за мальчишками, Костей да Родькой и домашнее задание у них проверить. Думал поначалу, ничего сложного, а потом в тетради — глядь, — а там графики жуткие, ни единой цифры нет и слова какие-то страшные, больше на проклятия походящие. С тех пор проверкой занималась мама. У неё знаний в этой области как-то… больше. — Ладно. Обнявшись на прощание, машет отцу и любимой сестрёнке. Поезд встречает атмосферой весьма… Богатой. Сразу видно, на него раскошелились: Сапсан, да ещё и с видом у окна, в самом центре поезда, в шаговой доступности от вагона-ресторана. Ну, отец… знает ведь, как его от цен современных торкает, и все равно покупает билеты — да за такие деньги уже давно можно было бы и Зимний, и Спас-на-Крови отреставрировать, авось, ещё бы и на Исаакий хватило!

Уважаемые пассажиры! Посадка на скорый поезд сообщением Санкт-Петербург — Москва осуществляется с шестого пути. Нумерация вагонов начинается с головы поезда.

Денис решается посмотреть в окно. С высоты смотрит на него ласковым взглядом отец. Отчего-то в этот момент замирает внутри странное чувство, будто бы нечто подобное с ним уже происходило. Такое в самом деле было, да вот только… Условия были немного… иными. В тот июльский день на вокзал прибыл очередной поезд для эвакуации из Ленинграда. Ситуация вокруг города складывалась не лучшим образом, из-за чего отец не упускал возможности увезти сына первым же поездом. Попытки оборачивались провалом одна за одной — мальчик отчаянно сопротивлялся и семью покидать не желал, из-за чего, пользуясь моментом, пока отец не видит, тотчас же сбегал и прятался до отбытия спасительного эшелона. Но в этот раз такой возможности он оказался лишён. Отец поднял его на руки и держал крепко до тех пор, пока тот не оказался в крепких объятиях Максима. С собой в вагон ему передан был крохотный рюкзачок с любимой игрушкой и парочкой ломтиков хлеба в дорогу. Он навсегда запомнил тот взгляд отца. Задумчивый и ласковый, но одновременно и беспокойный, грустный, испуганный… Это был последний раз, когда он видел его таким. Они встретятся вновь лишь в московском госпитале, после снятия Блокады, и в исхудавшем помертвелом старике мальчик не сразу узнает отца. И вспоминать прежние годы, как и винить себя в случившемся, не перестанет до сих пор. Он вдруг замечает, как на стекло ложится детская ладошка. Настюша игриво голову на бок склоняет, и личико румяное в улыбке светится. Хвостики озорные на головушке озорной пляшут, а сама — того глядишь, и запрыгает от радости видеть перед собой братца, заставляя платьице розовенькое трепетать под дуновением ветерка. Она оборачивается и что-то говорит папе. Тот в ответ лишь с улыбкой кивает, и Денис видит, как девочка отпускает его руку, юркой бабочкой упорхнув куда-то в сторону поезда. Мгновение, два, и в проходе слышит он торопливые детские шажочки. Бежит к нему навстречу ясное его солнышко — провожать сама стремится, обнять, чмокнуть ласково в щеку да нос… — Денька-а-а! И прыгает ловко в объятия его тёплые. Хвостики пушистые нос ему забавно щекочут, и он щурится, морщится до того весело, что Настя хохочет голосом звонким. — Хорошей тебе дороги! — тараторит девочка. — Как приедешь, обязательно нам с папой скажи, мы будем ждать твоего звоночка! Глазками серебряными мигает, заставляя тех блестеть, точно пуговки. Улыбается ласково-ласково, да до того тепло, что он и сам не в силах сдержаться. — И мамуле привет передавай! Я по ней та-а-ак соскучилась! Обнимает брата старшего крепко-крепко, на сколько силенок хватает. Кажется ему даже, будто заметно она погрустнела, стоит услышать её голосок: — Но по тебе буду скучать сильнее… И когда только успела она так вырасти? Иной раз ему понятны становятся чувства отца: казалось, ещё вчера держал он её, совсем крошечную, на руках, пока та заливалась горькими слезами от несправедливости изгнания из тёплого и уютного домика под маминым сердцем. Ещё вчера она что-то бессвязно лепетала и корчила забавные рожицы, показывая всем язычок и давая понять остроту собственного характера, ползала по всему дому, совсем ещё неумело, но старательно училась делать первые шаги, произнесла первое свое слово, а теперь… Теперь ей уже шесть, она совсем взрослая. Скоро уже не нужны ей будут прятки и догонялки, не захочет она сидеть высоко на папиных плечах и резвиться в его объятиях. А ведь совсем ещё недавно стоял он над детской её кроваткой, с ласковой улыбкой поглаживая пальцем крохотную пухленькую щёчку, и ронял слёзы, радуясь долгожданной принцессе. И когда же ты успела так вырасти, Настася… Переводя взгляд на перрон, замечает, что отца там уже нет. Теряется на мгновение, а затем чувствует лёгкое прикосновение чужой руки на своём плече. — Не до конца попрощались, — ехидничает Денис. — Пока есть время, надо им пользоваться, — отзывается Саша. На сына смотрит. Мгновение, два — и в объятия крепкие заключает. Даже неловко становится: он знает, что отец его любит и падок на всякого рода нежности в его отношении, но чтобы вот так… Он ведь не куда-то там, а в Москву, к матери родной едет! Да и не сказать, что надолго — всего-то дня на два-три, если память ему не изменяет. Соскучиться не успеют, как он уже приехал и на пороге дома отцовского стоит, ждёт пышечек, да с молочком и вареньицем! — Какой же ты у меня взрослый стал… Сына в висок целует, крепче к себе прижимая. Когда маленьким был, Дениска до мурашек обожал подобный жест. Бывало даже, что нарочно подставлял личико, дабы мама или папа чмокнули щёчку пухленькую. А теперь… Теперь ходит тучкой хмурой, прикосновения и поцелуи будто бы вовсе любить перестал, и любое проявление эмоций в адрес свой ограничить или вовсе к минимуму свести хочет. Слышит спокойное дыхание отца, чувствует через объятия, как сильно тот его любит — и правда ведь, сильнее жизни собственной любит и дорожит. А собою дорожит знатно, учитывая пылающую в сердце страсть к собственному городу — чем не показатель? Что-то внутри отчаянно требует: « — Ну, обними ты его!», но точно такое же “что-то” этому и мешает. — Всё, ладно, пап, хватит, — хмурится и оттолкнуть того пытается. — Сейчас поезд уже поедет, а вы тут расселись. Ещё не все пришли, вот так зайдёт кто, а тут занято… — Не переживай, не зайдёт, — не спешит отстраняться. — Я выкупил оба места. Слегка отодвигается, бросая тёплый взгляд на сына, и улыбается, завидев его полное негодования выражение лица. — Я же знаю, ты не любишь толпу. Поэтому решил, что так тебе будет комфортнее. — Сначала говоришь, что поясница болит, потому что дома в центре схлопываются, а потом мне по два места покупаешь, — насупившись. — Сколько там билет стоил? Тридцать? Сорок? Вообще, все билеты раскупили, и этот поезд оказался случайно попавшимся под руку — единственным, куда места ещё были, — из-за чего стоимость одного такого местечка перевалило за полсотню тысяч. Да уж, это ещё ничего — он и по семьдесят пять видел, иногда и сам брал, когда уж очень надо было к Маше доехать… Но Денису говорить об этом, пожалуй, не стоит. Загрызет. — Не важно, сколько. Главное, доедешь спокойно. — Ага. Разоряет тебя внаглую семья собственная, а ты всё терпишь.

Уважаемые пассажиры! Заканчивается посадка на скорый поезд сообщением Санкт-Петербург — Москва. Просим всех провожающих покинуть вагоны.

— Всё, Дениска, не бурчи… Сейчас уже поедешь. Вновь сынишку обнимает, легко постукивая того по спине в ободрительном жесте. Настюша, чмокнув брата в нос, напоследок тоже решилась одарить того объятиями — чтобы уж точно хватило до возвращения в Петербург! — Хорошей дороги, милый, — улыбается Саша. — Пошли, Настась. Малышка отца за руку берет и ловко с места спрыгивает. Машет брату на прощание и терпеливо ждёт, пока поднимется папа. Романов-старший с места встаёт заметно медленнее, и от детей не укрывается болевая гримаса на его лице, за которой мгновенно следует излюбленный его жест — руку кладёт на поясницу и хромает, как старый дедулька. Говорила ему мать — здания старые сносить уже пора, аварийные они, не спасёт их никакая реставрация! Да всё бесполезно, он же упертый, как баран, и за свои дома в центре любого живьём сгрызет, но пальцем тронуть их не позволит — историческое же наследие, да у кого только рука поднимется! — даже если уснуть не сможет из-за болей в спине. А такое уже происходило, и не раз… Грустно смотреть на него такого. Раньше без труда мог их с Данькой одним движением ловким на руки поднять да на плечи к себе усадить. Кружить подолгу в объятиях, в догонялки с ними играть, делая удивлённый вид, будто бы не в силах угнаться за озорными сорванцами… Оба тогда думали, что так будет всегда, и даже не подозревали — совсем скоро играм и веселью на долгие годы придёт конец, и отец ещё не скоро сумеет поднять что-то тяжелее увесистой стопки книг. Витюша и Арсений и знать не знали, каково это — на плечах отца кататься. Единственной, кому посчастливилось испытать все прелести детства, стала только Настюша. И то — спустя столько лет… А теперь у него, вон, новая напасть. Они выходят из вагона. Стоят на периоде и машут ему, пока поезд медленно набирает ход. Вслед уходящему составу слышит он звонкий голосок сестры, в котором чётко различает: — Я люблю тебя, Денька! Отец берет дочурку за руку, и они уходят. Вскоре их силуэты вовсе теряются. Постепенно отдаляется и любимый город. Вдали ещё долго будет мелькать сияющая вывеска, отзывающаяся родным сердцу: «Санкт-Петербург». Что ж… Хотя в рюкзаке и томились в ожидании своего часа мягчайшие пышечки — с пылу с жару, бери и ешь, пока тепленькие! — Денис решает всё же взглянуть одним глазком на предоставляемое в вагоне-ресторане. В конце концов, за такие деньжищи, что отданы отцом за билеты, и сервис должен быть на высоте. Раскрывает каталог. Понял всё ещё на моменте брелока за 650 рублей, однако решил дать Сапсану шанс. Пролистал до меню. Ага… Повезло, что рядом никого не сидит, а иначе бы точно приняли его за умалишенного. Глаза округлились рублей по пять размером, взгляд дикий, будто воочию увидел чей-то процесс анти-оживления, и вскоре по вагону разнесся тихий, полный описания всего происходящего в современном мире не без помощи ловкого русского словца, голос: — Чего бл… Вовремя опомнился — всё-таки, тут он не один, и даже несмотря на отсутствие кого-либо сидящего под боком, вокруг по-прежнему полно народу. Закрыл к чёртовой матери каталог. Убрал от греха подальше в дальний уголок сиденья. Вокруг все такие серьёзные… Слышно, как кто-то что-то возмущенно говорит о бизнесе и несправедливости в отношении с начальством. Другой солидный мужчина в костюме усердно стучит по кнопкам ноутбука, то и дело налетая на стаканчик с кофе. Прямо впереди него — женщина, судя по всему, петербурженка, ибо из её речей с кем-то из знакомых следовало явное недовольство необходимостью «между домом и проходным двором кататься» , да и причина банальна: « — перенесли свой Газпром, а мне теперь метаться!» Да уж. На их фоне он выглядит как-то… не очень. Он вообще в Москву редко приезжает — так, к Дане наведаться после дождичка в четверг. — и то на вечерних поездах, которые, в сравнении с этим турбогенератором, еле тащатся. Ох, чёрт. Чем больше он думает о том, как выглядит, тем сильнее желание выйти на ходу. Надо срочно чем-то занять себя. Ну-ка, интересно, что там семья пишет? Открывает чат. Сходу замечает кружочек от Дани. Тот стоит на пару с Митей, оба в каких-то странных футболках — неужели опять в его голове очередной флешмоб родился? У самого гордое «Надежда Подмосковья», у братца — гигантский принт дирижабля с круглой подписью: «Мы в город Долгопрудный идём дорогой трудной…»

Семья ❤️

надежда подмосковья 11:43 — Семейство, зацените лук. Я такие футболки всем заказал, сегодня должны были прийти. Митюхе нравится, ото всех жду фото-отчёты. Кто не скинет — тот лошпед. На заднем фоне слышно, как сгибается пополам от хохота младший Дима. Следом раздаётся грохот, больше похожий на взрыв реактора, и в комнату с ноги вваливается Тимофей. Гордо расправив плечи, выставляет напоказ новую футболочку с гордым: «ТиНАО в массы. Троицк — это Москва!» Кружочек окрасился новыми речами. — Кто-о-о сказал «футболки»? Зацените и подвиньтесь! — Мать твою, Тимоха, ты че, ногами вперёд родился, или где?! Че за привычка везде вламываться? Кружочек заканчивается. арс 🐿️ 11:45 — Даня, ты козёл. Ниже — фото. Недовольное до писка лицо Арсения и ярко бросающаяся в глаза надпись на футболке: «Лесник» . У Дани на эту тему с братом особые счеты. Когда-то кучу лет назад, когда новую трассу между двумя столицами только строили, внезапно верхушка решила, что было бы здорово проложить её по дороге, ведущей через Химкинский лес. Ещё лучше — немного его расчистить. Самую малость. Вырубили тогда знатно. Даня побагровел от ярости. На пикеты выходил, баллончиком думу городскую речами красочными исписал, до боли в горле кричал, требуя не трогать и без того на ладан дышащий лес… Всё оказалось бестолку. Лес едва ли не наполовину вырубили, трасса получила своё продолжение — вместе с ней обновилась и дорога в Зеленоград. — а Даня страшно обиделся на родителей и брата. И хотя с матерью и отцом удалось примириться, упускать возможность как следует вывести из себя младшего братца не решается. надежда подмосковья 11:45 — я знал, что тебе понравится)0) надежда подмосковья 11:45 — отправляйте другие, че замолчали-то Первой активизировалась «звёздная троица». Боря с «Бористой», Максим с недовольным лицом и многоговорящим «МАКСимум токсик» и Платон с каким-то волком, явно испытывающим проблемы с развитием как умственным, так и физическим, и мощным «Безумно можно быть первым…» Старшему, судя по его лицу, даже понравилось — не ясно, оценил ли он скрытый прикол, или же развеселило его лицо Макса, но факт оказался очевидным. Но лучшее, что мог Денис увидеть — это фото матери с блестящей на черном фоне надписью «Ксерокс». Тут уж сдержаться он не смог и расхохотался на весь вагон. Помогла только кофта, чьим рукавом он успел прикрыть рот — иначе точно суждено ему было бы выйти из поезда на ходу. мама 11:47 — Вот так всё для него делаешь, а он тебя ксероксом называет за всё хорошее. Премии тебя за третий квартал, что ли, лишить… надежда подмосковья 11:47 — дак а чо, правда же, мам))))) Московская предпочитает не отвечать. Вместо этого пересылает записанный сыном кружочек. мама 11:48 — Да, Тимоша такой. папа 11:48 — Помним. Было дело. Семейный чат взорвался. арс 🐿️ 11:49 — Серьёзно?! бесит даню 11:49 — Ну теперь понятно, почему он всем мозги вышиб со своим присоединением к Москве. 🐷 11:49 — Боже фу, как хорошо, что я этого не видел. Ничего нового. Как и всегда.

Следующая станция — Тверь.

Давненько не был он в гостях у тёти Василисы. Помнится, звала она его к себе вместе с отцом, но Денис мастерски уклонился, сославшись, кажется, то ли на занятость, то ли на плохое самочувствие. Очевидно, первый вариант более живуч, ибо Калинина сумела бы парировать удар излюбленными речами про свежайший Тверской воздух, и что любое плохое самочувствие с лёгкостью можно ликвидировать просто приехав в гости: подышать над картошечкой у костра, полежать в саду на даче, фруктов поесть — не абы каких, а своих, с любовью да заботой выращенных! Но Романов не фанат подобных выездов. Это отцу нравится время проводить в тишине и спокойствии, особенно в кругу семьи — ни работы там, ни противных галдящих рож, видеться с которыми хочется едва ли. Покой один да умиротворение, вкусная еда и полное отключение от реальности на недельку-другую. Мать только редко вместе с ним приезжает. Встреч друг с другом они с Василисой Ярославовной избегают. Денис из рассказов родителей и школьных учебников знал о заварушке между Москвой и Тверью, но углубляться в их личные отношения особого желания не испытывал. Ну, погрызлись лет пятьсот назад, или сколько там, бывает, друг дружку назовут какими-то заумными словами, одним им и понятными — этим, как правило, дело и ограничивалось. Однако отец каждый раз, когда всё же удавалось вытащить жену на отдых, смерял любимую тетушку своим грозным взглядом, явно давая понять, что будет любовь всей жизни его здесь столько, сколько посчитает нужным, и что он лично не позволит родственничкам отзываться о ней как-то не лестно. Однажды он уже, пускай и случайно, стал свидетелем разговора, в котором услышал, как в сердцах Калинина бывшую свою соперницу змеей подколодной назвала, не забыв упрекнуть во влиянии на своего Сашу, и добила фразой: « — Да если б не он, на тебя никто другой внимания бы не обратил!», — скандал был грандиозный. Пока отец рвал и метал — а он умел, когда надо. — мать отмалчивалась, бездумно глядя в пол и взгляда не поднимая на процессию, а потом и вовсе предпочла уйти в сад, где позже Романов её и нашёл, заметно погрустневшую и не горящую особым желанием находиться на злополучной даче. Пересказанная со слов отца ситуация даже для Дениса описывалась очевидным словом «перебор», хотя тот сам в былые времена, вспоминать которые хотелось меньше всего, матери, мягко говоря, нагрубил. Он обвинял её во всем, начиная от состояния, в котором тогда беспробудно пребывал Думский, заканчивая полным разладом в семье и абсурдом, творящимся в стране. « — Ты мне не мать!» — оказалось самым страшным, что она могла услышать. Он не знает, простила она его или нет — во всяком случае, всегда встречала тёплой улыбкой и даже в моменты мелких ссор предпочитала о случившемся однажды между ними не напоминать. Но даже если и простила — всё это чисто материнское, прощать безо всяких условий и извинений. Простить надо ещё и… по-человечески, просто, обычно? Как это называется? В общем, надо извиниться. Не просто: « — Мам, прости, я дегенерат», а нормально. Как люди делают. Достаёт из кармана смятые наушники. Конечно же беспроводные он умудрился оставить дома, как же иначе, черт возьми?! Остаётся только надеяться, что слышно ничего не будет. Зажимает телефон в руках. Жмёт на первую попавшуюся песню в плейлисте.

Пока я в атмосфере, словно пепел, сгораю,

Ты тянешь меня в ад, а я тебя маню раем.

Рядом с тобой не место мне, и я это знаю,

Я избегаю тебя, и я сбегаю…

Он в самом деле избегает матери. И сам не знает, почему. Ведь от неё он взял многое. Ранимая чувствительность — только малая часть, которую он никогда и никому, кроме отца и старшего брата, не смел показывать, будто бы боясь, что её примут за слабость. Всю жизнь мечтал он быть похожим на отца: благородным, смелым, безгранично верным и преданным убеждениям о незыблемости семьи и Родины, считая эти понятия больше, чем священными. Романов-старший жизнь готов был отдать за то, что ему дорого, и то, что любит — даже всё происходящее между ними с матерью в середине тридцатых не помешало ему оттянуть на себя громадные части вражеских войск, тем самым спасти не только Москву, но и жену, и находящихся там детей. Но на отца стать похожим не сложилось. С возрастом всё больше начал он понимать — от него ему досталась только фамилия, и ничто иное с Романовыми его не роднит. Даже Платон, будучи настоящим Московским до мозга костей, своими манерами и поведением идеально вписывался в их семейство, но никак не он. Отец постоянно твердил, что это не так, и что фамилия и внешность, напротив, не говорят ничего, и главное — душа и кровь. — но Денис не слушал. Вместо этого замечал, как сильно проявляются в нем черты характера матери: вспыльчивость, обидчивость, чувствительность, совсем неуместная упертость, привычка закрываться в себе и иногда вовсе излишнее стремление полагаться лишь на собственные силы. Впрочем, это качество, как ему кажется, унаследовать удалось понемногу от обоих родителей. И хотя мать, как и отец, обладала массой хороших сторон, какие не были присущи никому иному, запомнились ему только плохие. В детстве он видел, на что та была способна в отношении отца, и хотя длилось это всего полтора года, отпечаток оказался слишком сильным, чтобы его удалось забыть. Возможно, именно поэтому он и стал сначала ограничивать с ней встречи, а потом и вовсе всячески уклоняться от возможности видеться? Не хотел ещё больше попадать под её влияние? Надеялся, мол, не видя мать, сумеет сделать так, что черты её перестанут находить в нем отклик? Кто же знает... Он и сам-то вряд ли сможет дать ответ, который устроит его самого. Остаётся только верить, что после этой встречи всё изменится. Но почему-то внутри сердце трепетно билось в каком-то странном чувстве, похожим на… Страх?

* * *

столица мира 👑

15:42

— Сашуль, а скинь мне Денискин билет? а то у меня ни номера платформы, ничего. стою, как дурочка

Романов читает тут же. Через мгновение на экране выплывает файлик с билетом. Номер поезда, вагон, время прибытия, платформа… И следом в чат прилетает гневный ответ. форточка в европу 🩵 15:42 — Так, Маш, что за слова? Я чтобы больше такого от тебя не слышал. Мы ведь это с тобой уже обсуждали.

столица мира 👑

15:43

— это просто оборот речи такой

форточка в европу 🩵 15:44 — Очень плохой оборот. Пора от него избавляться.

столица мира 👑

15:44

— всееее, не урчииии. пошла Дениску встречать!

форточка в европу 🩵 15:44 — Давай. Хорошо вам провести время! Маша хотела уже привычно улыбнуться и убрать подальше телефон, дабы не мешал тот встречать сына хлебом-солью, как она любит, но… форточка в европу 🩵 15:44 — Люблю тебя, Маш. Приезжайте домой вместе, пожалуйста. Откровение мужа растопило сердце. Глядя в экран, тронутая до глубины души, Московская губки поджимает с лёгкой грустинкой — соскучился князь её прекрасный, поджидает её там совсем один, и даже Настюшка не в силах тоску отцовскую разогнать. Ох, ну и как же после этого к нему не поехать, а? Как не поехать, глядя, какой он у неё хороший?

столица мира 👑

15:44

— ты же моя радость 🩷🩷🩷 приедем обязательно. не скучай, тебе ещё Настасю после садика развлекать!

Помедлила. С лёгкой трепетной улыбкой пробежалась ноготками по экрану, печатая самые нежные слова, в которые вложила все свои чувства.

столица мира 👑

15:45

— и я тебя люблю, заря моя северная 🩷

Как только на её сообщении появилось красное сердечко, означающее ответную реакцию на порыв всего самого светлого, что лежало на сердце, Маша ловким щелчком блокирует экран и убирает телефон в белоснежную сумочку. Брелок с тёмными вишенками, словно не желая сдаваться, звонко брякнул о молнию. Внимательно изучив местность, понимает — ей несказанно повезло. Мало того, что каким-то шестым-седьмым чувством номер платформы угадала (и в самом деле, никогда её «чуйка» не подводит!), так ещё и поезд, судя по всему, нужным вагоном остановится прямо около неё! Сапсан лениво плелся по путям. Медленно, но верно стремился прибиться, точно судно к причалу. И вот, двери вагона открываются, и на них тотчас появляются проводницы, разворачивающие лестницы для пассажиров. А ещё через несколько минут на этой самой лестнице увидела она знакомый силуэт с растрепанными каштановыми прядями и выражением «неописуемого восторга», каким горели светлые серебряные глазки, щурясь от солнца, точно хозяин их — древнейший вампир. Денис не сразу заметил мать. Первое, что бросилось в глаза — выжигающее всё на своём пути обалдевшее солнце. То ли город так рад его видеть, что от счастья решил испепелить ещё на вокзале, то ли виной всему очередной ретроградный Сатурн, Юпитер или им подобные — не ясно, но лицо он скорчил весьма многоговорящее. — Дениска-а-а! На него тотчас обрушивается златовласый вихрь. Когда-то давно, 80 лет назад, в госпитале дядя Митя рассказывал, что в детстве мать слыла той ещё озорницей — вставала с первыми лучами, чуть свет, и бежала в его покои, тормошить и будить любимого братца. И так к нему подойдёт, и эдак, и обнимет, и напрыгнет в порыве обожания на спину, да в объятия тёплые, и улыбка-то до ушей на личике светлом появится вмиг, глазки лазурные блеском небесным нальются, и россыпь озорных веснушек забавно окропит задорный маленький носик. С тех пор мало, что изменилось. Разве что общаться они перестали, да мать стала… матерью. Слышать свое имя в подобном варианте было приятно, хотя и непривычно. Не нравилось ему это «Деня». Уж лучше Денис или Дениска. И мать была единственной, помимо отца, кто называл его так, как ему нравится. — Как ты доехал, дорогой? Как чувствуешь себя? Не укачало? Кушать хочешь? Он уже и забыл, каково это. Когда слова не успеваешь сказать, а в тебя прилетает целая орава вопросов, и пока ты думаешь ответ на первый, следом летит ещё штук шесть. Он почти забыл, какая она — мама. Отливающие золотом под яркими лучами солнца пшеничные пряди, вьющиеся тугими крупными локонами, напоминающими настоящие волны, что горделиво стекают вниз к самому поясу — и когда только успела так отрастить? Неужто даже кончики не подстригает? Это же жуть, наверное, как неудобно… Тёплая, нежная улыбка — сколько себя помнит, отец всегда, рассказывая о их юности, говорил про неё. Чувственная и нежная, в то же время невероятно хрупкая улыбка была для него дороже любого богатства, ровно как и осознание того, что улыбку эту дарит она лишь ему одному. Но главное — глаза. Лучистые, озорные, блестящие россыпью аквамаринов, они напоминали ему небо. Чистое, безоблачное, сияющее нежными лучиками летнего солнца, совсем тёплого, такого счастливого, светлого… На их фоне далеко не сразу бросилась ему в глаза забавная россыпь веснушек на её щеках и заманчивый блеск пышных светлых ресничек. Теперь понятно, отчего отец говорил, что, смотря в эти глаза, каждый раз теряется, будто в первый. — Привет, мам, — выдавливая из себя слова, будучи крепко стиснутым в объятиях. — Всё порядок, жив, цел, орёл. — Слава Богу. Я так переживала, думала, как ты там! Уже отцу писала, говорю, дай билет матери, быстро — у меня уже прям внутри всё бесится, хоть в РЖД звони, узнавай, какого рожна поезд задерживается! Облегченно выдохнула. Прижимает со всех сил сынишку к себе — соскучилась, до одури сердце материнское в тоске изнывало. Она бы и сама с удовольствием к нему наведалась, да знает, что гостей Денис не жалует, если только это не Даня, так что напрягать его лишний раз и — упаси, Господь! — расстраивать или нервировать в планы её не входило. Целует звонко любимого своего малыша прямиком в висок. Замечает краем глаза, как довольно, как кот, он в улыбке расплывается — ну, точно весь в отца. Тот тоже, стоит его расцеловать или пряди каштановые растрепать со всей любезностью, на кота похожим становится: весь такой пушистый, довольный, того глядишь, и мурчать начнет да пузом кверху ляжет или хвостом завиляет. А улыбался Денис и без того редко, так что наблюдать сейчас наяву то, что многим даже не снилось — для неё дороже всякого сокровища. — Как же хорошо, что ты приехал… Так я рада тебя видеть, дорогой… Романов с глубокого детства обожал жест с поцелуем в висок и побороть это чувство не мог, сколько ни пытался. Стоял бы и предавался прекрасному ещё долго, но на платформе толпились люди. А перед ними разводить щенячьи нежности как-то… неудобно. — Ну всё, ладно, пойдём. Тут толпа народу стоит, мы как из лесу… — Обойдут, не трамвай, — буркнула Маша. — А будут что-то говорить, я лично дорогу покажу, куда им обратиться. — Ну ма-а-а-ам… Хоро-о-ош… — Ла-адно, пойдем! — отстранившись и хихикнув, легко провела ручкой по каштановым прядям. — Ты никак у меня подстригся? — А-ха-ха, нет, это просто кепкой чёлку прибило. — Жуть какая-то, а не кепка. Пойдём мимо, я тебе хорошую куплю, а то она у тебя скоро дырами пойдет! — Э-э-э, — возмущенно. — Нормальная кепка, не надо тут! — Никто не спорит, но новую купить надо. Пойдём, пойдём, — под руку его, изумленного, берет, сквозь толпу ведя. Взгляд переводит и чуть бровки светлые хмурит: — И не надо на меня так смотреть! Мать сказала — купим, значит, купим! Или ты чего думаешь, я тебя домой отправлю с дырявой кепкой? Нет уж!

* * *

Кепку и правда купили. Да не абы какую, а по последнему слову моды — черную, как Денис любит, и безо всяких «дурацких принтов», чтоб «не выглядело, как колхоз». Старую он, однако, выкинуть не дал — пожалел, немного приукрашивая и опуская грубость, сказав, что сердце его отдано этой вещице дражайшей, и что не простит себе он угрызений совести, если расстанется с ней. В общем, не родился ещё тот, кто заставит его выкинуть эту несчастную кепку. Маша спорить не стала — Саша точно такой же. Да и она не промах. До дома дошли пешком, по пути, помимо кепки, зайдя в кафе. Московская не была бы собой, если бы не взяла стаканчик фруктового чая, а Денис — не утащил бы гигантский «Бабл-Ти». За глаза семья шутила, мол, дай ему ведро, он и его выпьет залпом. Романов-младший демонстративно делал вид, что не слышит возгласов холопов, что посмели на любовь жизни его посягнуть. И правильно делал — родители этому его и учили. Правда, не совсем в таком контексте… Он почти забыл, как выглядит родительский дом. Точнее, материнский. Огромная, явно не в одну сотню квадратов квартира в Высотке на Котельнической, двадцать шестой этаж, вид из окна на панораму столицы — тут любой позавидует, от коренного до приезжего. В остальном — покой и уют. Светлые бело-бежевые стены, мягкие меховые коврики, каждая комнатка прибрана и вычищена до блеска. Всюду крохотные вазочки, а в них — где-то ромашки, кое-где притаилась сирень, а в кабинете — букет тюльпанов. Видимо, совсем недавно курьер принёс. И от кого же, интересно… пожалуй, не догадается только покойник. По коридору между комнатами горделиво расхаживает Москва. Завидев на пороге долгожданного гостя, быстрыми шажками да с мяуканьем бросилась встречать — мурлыкать и обхаживать, пушистой мордочкой упираясь ему в штаны. Пыталась даже, будто бы вспомнив былую молодость, на задние лапки встать и носиком розовым ладони его коснуться, но Денис задачу ей облегчил и сам на руки взял. Негоже это — даму заставлять утруждаться. — Охта меня прибьет, — усмехается он, поглаживая довольную до предела кошечку. — Ты такая пушистая, я ведь весь теперь в шерсти твоей. И чего делать будем, а? Москва, умей она говорить, точно ответила бы что-то вроде: « — Как что? Любиться и гладиться!», не упустив возможности подчеркнуть, что мнение кого-либо другого, в том числе и Охты, её интересует мало. Вдобавок ко всему, избежать любезностей она, даже вопреки желанию, не сумела бы и по другой причине — от гостя невероятно привлекательно веяло Невой. А она по дражайшему супругу тоже, между прочим, слёзно соскучилась, ведь в отличие от двуногих наглецов, умчаться к нему первым же поездом или рейсом возможности не имеет. — Ты чего, никак не разденешься ещё? — удивлённо произносит Маша, вернувшись из комнаты. Она за всё то время, что эти двое тут нежились, уже и переодеться успела, а сын всё в ботинках стоит. — Так, Москва, а ну-ка слезай! Ты чего мне тут устроила? Марш, вон, на кухню, я тебе там положила. Придумала, посмотрите на неё… « — Была бы моя воля, подтопила бы тебя разок для назидания, за вредность» , — так и читалось во взгляде кошечки. Мурлыкнув Денису на прощание и лизнув, напоследок, светлую щеку, нехотя спрыгивает, освобождаясь из его объятий, и бредет на кухню. Единственное утешение сейчас для разбитого подобными речами сердца — вкусная курочка, поджидающая в миске. — Ну прям сильвупле монплезир, — усмехается Денис, не вкладывая значения в слова, зато с точностью передав грациозность и вальяжность Москвы. — Да не говори. Совсем уже, на старости лет, возомнила себя — королева какая, ох ты, посмотрите на неё! — хмурясь, смотрит вслед любимице. Взгляд на сына переводит и чуть слышно добавляет: — Вот в Питер поеду, как не возьму её с собой — посмотрим, какая мадам Грицацуева важная будет. Как миленькая, первая же ломанется за мной к муженьку своему. Страдалица. — Что-то на женском. Маша рукой машет, явно призывая сына внимания не обращать. — Пойдём в комнату лучше. А то Её Величество кухню занимает, туда без спроса нельзя теперь. Пришли. Уселись на мягкий просторный диван. Да такой мягкий, что Денису даже показалось, будто бы, если сядет, непременно в нём утонет. После титанических кресел в доме отца, который из-за спины заделался в фанаты жестких матрасов, это — гигантская вата. Маша, однако, зачем-то тотчас куда-то ретировалась, давая шанс сыну осмотреться. Судя по всему, это не совсем комната, а скорее гостиная. Телевизор, электронный камин, уютный столик напротив дивана, их общие с отцом и всем семейством фотографии в уголке шкафчика. Белоснежные занавески с каким-то милым узором — кажется даже, будто по низу вьются кружева. Чуть приоткрытое окно, за которым даже с такого высокого этажа слышно, как шумит будничным эхом Москва. Виднеется отсюда и раскинувшаяся река, поблескивающая нежным светом на солнце. Лица приятно касается лёгкий летний ветерок, а кожу греют ласковые солнечные лучи. Красота… Слышатся торопливые шажочки. Мать возвращается с какой-то увесистой книгой, издалека похожей на фотоальбом. — Я тут кое-чего нашла и решила тебе показать. Юрко села рядом. На её — совсем хрупкой девушки. — фоне Денис ощущает себя каким-то чересчур уж большим. Так кто посмотрит — в жизни не догадается, что он её сын. Да если просто на неё взглянуть, никогда не придёт мысли, что ей под силу было стольких детей, понимаешь, произвести. Действительно… ксерокс. Он же это в мыслях сказал, а не вслух, верно? — Так, и чего это? — Наш альбомчик! — сияя в улыбке. — Ну, точнее ваш с мальчишками и Настюшей. Мы с папой хотели каждый миг, пока вы маленькие, сохранить, наделали целую гору фотографий… Как могли, конечно, раньше же не было такого, как сейчас: черно-белое и смазанное, но есть — и уже хорошо. Открывает альбом. Долго на самых старших не задерживается, но он всё же мельком замечает, как сменяют друг друга фотографии. Вот Платон, совсем ещё юный мальчуган, стоит рядом с отцом с идеально ровной солдатской выправкой. Гордо подняв голову, улыбается — так и видно, как радуется всем нутром, как гордость кипит внутри. Гордится и отец — сам ещё возрастом не блещет, а всё же уже прославленная столица великой Российской Империи. Сыну руку на плечо кладёт, будто приобнимая, и улыбается сам, не в силах сдерживать гордость, и радуется — удалось воспитать в сыне достойного человека. Следом — мама с крохотным свертком, а ниже дата: 1879-й год. Очевидно, у неё на руках крошка-Боря. На снимке не разглядеть личика, но видно, как из пелёнок тянется к её лицу чья-то крохотная ручонка. Сама Московская тепло ему улыбается. А вот Боря уже немного подрос. Стоит возле старшего братца и теперь сам, уже в новый сверток заглядывает, пытаясь увидеть там карапуза. На этот раз на руках матери Максим — последний из звездной их троицы, которую за глаза в кругу семьи окрестили «Дореволюционными детьми», не лишив при этом названия чистейшей правды. Мама в светлом платье на уютном кресле, сзади неё — отец в черном Императорском камзоле, очевидно, с голубой лентой. В глазах — пылкий огонь юности и безграничное счастье. Это были последние фотографии, где он — такой. Дальше следовали мальчишки, рождённые уже во времена становления советской власти. Тут и Даня, и Лева, и Тимофей с Федей, и… — О. Смотри-ка, узнаешь? Маша улыбается, поглаживая кончик фотографии, словно вспоминает тот день, будто был он ещё вчера. — Такой ты был потешный… — смотрит на него, альбом устроив на коленях, и ручками показывает для наглядности: — Как сейчас помню: ма-ахонький такой, пищишь чего-то под носик, даже не плачешь. Я тогда тебя на руки впервые взяла, и тихонько так говорю: « — Приве-е-ет…» Ему кажется, будто у неё в уголках глаз даже слёзки появляются. Она продолжает улыбаться и тихо вздыхает. Лишь тогда потирает ноготком у самой стрелки, дабы не стерлась подводка, понимает — не кажется. — Ты тогда сразу такой — ух, серьёзный весь стал, на меня посмотрел: « — Ага. Это, значит, мама. А где мама — там еда. Ну и супер, зачем тогда расстраиваться?» — и хихикает. Альбом вновь в руки берет, листая дальше. Останавливается на очередной фотографии и тут же смеётся, прикрывая губки рукой. Видит он самого себя в глубочайшем детстве с немыслимым выражением лица, выражающим явное недовольство происходящим, похожее на смесь шока и гневного возмущения. На руках его держит Даня — жмурится забавно в улыбке, так, что глазки по-лисьи сверкают. — Вот тут мы впервые поняли, что ты просто «обожаешь» фоткаться, — машет на себя ручками, дабы успокоиться от веселья. — Ой, не могу… Даньке говорим, мол, возьми братца на руки и вставайте, мы вас щелкнем. А ты в этот момент сидишь, соску грызешь — очень она тебе нравилась, никак не оторвать было. И вот, берет он тебя на руки, а ты… Ой, а-ха-ха… а ты с этой соской, зажал её, прям мёртвой хваткой, и таку-у-ую мордашку сделал — вот эта, — пальчиком показывает. — Вообще цветочки в сравнении с тем, что было! Вновь листает альбом. Показывает, что-то говорит, да всё у Дениса мимо ушей пролетает. От отца он никогда не слышал подобных историй — да и не просил рассказывать, конечно. — и сейчас это было так… интересно и приятно? Оказалось, мать знала о нём куда больше, чем он думал. Помнила до мелочей всё, что с ним связано — от даты фото до крошечный деталей, вплоть до выражения лица и того, чем он занимался в момент перед съемкой. Стало совестно.

« — С самого твоего рождения рядом с тобой — мама. Не я»

В самом деле, оно было так. Она стала первой, кого он увидел, едва открыв глаза, первой, чей голос услышал, придя в этот мир. Она никогда не рассказывала об этом, считая чем-то вроде самого собой разумеющегося, но всё же была той, кто не спал ночами у его кроватки, когда мучила его температура, болел животик или резались зубки. Учила ходить, приговаривая, как обрадуется папа, когда малыш сможет дойти до него сам и плюхнуться в его объятия. Переживала и ночами не спала, когда он, подросший, убегал гулять на целый день с друзьями. И винила себя за то, что ему пришлось пережить. Этим они и похожи. У неё в голове последние тридцать лет отчаянно и прочно сидит мысль: « — Что же мне сделать, чтобы помириться с тобой, Денис?» Сколько было разговоров, сколько пролито слёз, сколько бессонных ночей в раздумьях и самокопании — всё бестолку. Не уследила, что-то сделала не так, недоглядела. Значит, выходит, что она плохая мать, раз не сумела вовремя взять ситуацию под контроль и не дать случиться беде, которая вылилась потом… в Это. Его же гложет прошлое. Отзывается эхом время после Блокады, когда впервые спустя годы войны увидел он отца. « — Что же мне сделать, чтобы тебе стало лучше, папа?», — он панически боялся потерять его, а затем и разочаровать. Старался изо всех сил, и в учёбе, и в собственной жизни, желая быть похожим на него, чтобы тот гордился, любил… Отец и без этого гордился и любил — больше жизни собственной, любил так, как не любил даже самого себя и собственного отца, которого когда-то считал единственным светом своего пути. Но отчего-то мальчику казалось, будто он — недостойный сын своего отца. Не похожий ни характером, ни волей, ни душой. От Романовых у него, как оказалось, только фамилия. Она считала себя плохой матерью, а он — ужасным сыном. И с мыслями этими обоим жить было невыносимо. Мать продолжала что-то щебетать над очередной его фотографией. Казалось, их скопилось просто немыслимое множество, ибо, по ощущениям, в своей голове копается он порядка нескольких минут. Денис не слушает. Вместо этого смотрит на неё, не отрывая взгляда. Вьются густыми волнами её пышные золотые локоны. Глазки лазурные с озорными блеском бегают по фотографиям, пока сама она увлеченно рассказывает ему об их содержании. На щеках — лёгкая розовинка румянца и забавные веснушки. В ушах — круглые серёжки-колечки с звонко бренчащими на них бабочками. На плечиках — лёгкая домашняя футболка, та самая, какую заказал Даня, и где блестит гордое: «Ксерокс». Она вскоре замечает подозрительное внимание к себе. — Чего ты, милый? И склоняет голову на бок. Зазвенели бабочки на серёжках. Взглядом внимательным изучает каждую клеточку его лица, будто бы пытаясь выяснить — от чего и почему вдруг он перестал слушать, смотря на неё без устали. Задумался? Или, может, случилось что-то? А что? Он же в Сашу весь, не расскажет, не поделится… — Мам, я, это… — начинает совсем неуверенно, словно пытается найти правильные. слова. — Поговорить хотел с тобой. — Что случилось? — она тут же закрывает альбом и откладывает его на белоснежный столик. Слушает сына внимательно, и не укрывается от него, как наполняется серьезностью её лучистый взгляд. — Я недавно вспомнил кое-что, что между нами случилось. Давно ещё, очень, — замечает, как вмиг всё меняется в ней. — В общем, тот наш разговор, где я ляпнул то, чего не должен был. — Денис… — Не, не, всё правильно, — перебивает. — Я не должен был так говорить. Во-первых, это дохрена грубо, во-вторых, ты не заслуживаешь слышать таких слов после всего того, что для меня сделала. Не заслуживаешь прежде всего как… мама. Маша слабо улыбается. Мама… Услышать от него тёплое это слово в последние годы стало для неё настоящей мечтой. Обнять, прижать к себе любимого сына, поцеловать легко и нежно, чтобы потом донеслось следом самое драгоценное: « — Я люблю тебя, мама!» — В общем… Я перед тобой виноват. Очень, капец, как виноват. Ты меня знаешь, я извиняться не особо умею, но… — вздыхает виновато. Собирает всю волю в кулак, глаза серебряные поднимает и чеканит: — Прости меня, мам. Пожалуйста. Стоило только сказать эту фразу, как он вмиг почувствовал свалившийся с плеч груз. Стало так легко, будто бы носил всё это время он неподъемную ношу, что грызла его, и грызла бы дальше, если бы не решился, наконец, сказать то, что должен был ещё несколько лет назад. Не сразу заметил он и странную картину, увидеть которую никак не ожидал. Мама плачет?.. Почему? — Солнышко ты моё… Маша ближе к нему тянется и в объятия крепкие заключает. Обнять так крепко, насколько хватит сил, хотя и знает, что обниматься сын не любит. Однако в этот раз Денис решил отложить гордость и сам двинулся навстречу. Головой уткнулся матери в кудри, и на лице сразу выступила улыбка — верно отец говорит, её волосы просто безумно щекотные! — Мам, ну не плачь, ну чего ты… — Всё хорошо, дорогой, это я от радости, — звонко всхлипнув, отвечает Маша. — И ты меня прости, мой золотой... — За что? — Ну, знаешь ли, есть за что! Я сама тогда много лишнего наделала — и вам, и папе сколько волос седых со мной было… Если б знала, что всё так обернётся, никогда бы вас не оставила. Никогда-никогда… — Никто же не знал, что так получится, — утешая, гладит её по спине. — Ни ты, ни мы, в конце концов. — И всё равно, Денис, я чувствую, что виновата. Поэтому очень прошу, и ты меня прости… Хорошо? — Хорошо, мам. Её всхлипы становились всё тише, а сама она — куда спокойнее. Надо же… он и не знал, что мама бывает такой. Он привык, что она… как Даня. Улыбчивая, от счастья светится и дарит этот свет всем вокруг, никогда не позволяя себе плакать. А оно — вот, как бывает.

Даже самые светлые люди иногда перегорают. И даже самое яркое солнце однажды закрывает тучами.

— Давай, пока мы тут сидим, пообещаем друг другу кое-что? А? — поспешил нарушить тишину. — Что ссориться не будем. А то тридцать лет проходили, как не родные — это же просто жесть какая-то, ну? — Давай, дорогой, — слышит он слабый её смешок. Помолчали. Дождавшись, пока мать окончательно придёт в себя, и последняя слезинка пропадёт с горизонта светлых глаз, Денис берёт её за руку. Пальцем утирает оставшуюся слезливую дорожку на румяной щеке и, завидев лёгкую улыбку, вдруг неожиданно для самого себя произносит... — Я люблю тебя, мамуль. Маша расцветает тут же. Светится от счастья, глазки закрывая. Наливается светом золото пшеничных волос, румянец на щеках блестит озорной розовинкой. Плечики юрко поджимает — ей до того приятно это слышать, что она будто бы вот-вот снова заплачет от радости. Но всё же плакать при сыне ей уже больше не хочется. Хочется только одного — наконец, позволить себе жить так, как она всегда мечтала. В большой, любимой и любящей семье. — Я тоже тебя люблю, сынок.

Мать – это самое трогательное из всего, что есть на земле. Мать – это значит прощать и приносить себя в жертву.

— Эрих Мария Ремарк