Её зовут Маша, она любит Сашу...

По сырой мостовой, крепко сжимая в руках телефон, с зонтом наперевес торопливо шагает юноша. Погода сегодня скверная — дождь льёт вот уже несколько дней, солнце, кажется, вовсе забыло прямое своё назначение, отчего люди вокруг ходили с лицами, едва ли не темнее того оттенка, что приобрело затянутое свинцовыми тучами хмурое небо. Петербург, казалось, рыдал. Дождь барабанил по холодному граниту набережных, косая стена ливня, гонимая ветром, насквозь пробивала зонты и дождевики, даже фары машин с трудом удавалось различить в бессвязной смеси тумана и отпрыгивающих от асфальта капель. Ещё немного, и точно придётся закрывать дамбу, а иначе разольется Нева, как в годы молодые, и жди беды. Хотя… Поможет ли дамба эта, если помимо Невы в городе полно водоемов? Изрезан он реками: Мойка, Фонтанка, Чёрная речка, Канал Грибоедова — станут они, разве, спокойно сидеть и смотреть, как хлещет со всего неба дождь? Выйдут из берегов и по улицам поползут, ещё и в метро заглянут на чашечку чая. Мало того, что рек полно, так и нрав у некоторых покруче, чем у Невы. Если Мойка, например, спокойная, как удав, ко всему, от грохота телег и визга клаксонов машин до нескончаемых возгласов зазывал об очередном выезде по рекам и каналам в этой жизни привыкшая, то та же Фонтанка терпеть не может людей. Жила себе спокойненько, не трогала никого, так взбрело же им в голову приметы себе выдумать: кинешь, мол, монетку к Чижику, и, если попадёшь, любое желание твоё сбудется. И что теперь? Сотни и тысячи туристов стоят и целыми сутками швыряют в неё деньги! А могли бы потратить на мороженое, которого в том же Летнем Саду хватит на пол-города… В общем, туго дело, и, если такое светопреставление продолжится, ждать в новостях сообщения об очередном затоплении долго не придётся. С этими котами шутки плохи, с риском для здоровья... Либо июль в самом деле, как говорят синоптики, решил взять реванш и отыграться за всё лето — остудить, так сказать, город после двухнедельного солнечного апокалипсиса, либо у отца дурное настроение. Кстати о нём… папа 09:08 — Денис, здравствуй. Приезжай сегодня, когда будешь свободен. Нас ждёт серьёзный разговор. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день — ни «доброе утро», ни «дорогой». Судя по всему, действительно случилось нечто из разряда «очень не очень», ибо таким тоном отец никогда раньше с ним не разговаривал, даже если горел тайным желанием мир сжечь. Да и случилось не просто «нечто», а что-то такое, к чему он сам имеет прямое отношение! Ох, и любят же родители загадками идиотскими разговаривать. Нет бы сразу сказать, мол: так и так, сынуля, провинился ты в том-то и том-то, поэтому наказание для тебя такое-то. Но заче-е-ем… Проще же голову запудрить до отвала, а ты — ходи и думай, что, когда и при каких обстоятельствах сделать умудрился, раз тебя на допрос вызывают и отчитывать по первое число собираются. Как же раздражает… Крепче сжав в руке телефон и смахнув пару крупных капель с экрана, Денис ускоряет шаг. До заветного дома на Гороховой остаются считанные минуты. Дверь отец успел открыть ещё до его прибытия — очевидно, услышал заветное шарканье кроссовок по каменным ступенькам. И как он только живёт без лифта? Это же невыносимо, особенно зимой… — Привет, па! — голосит с порога, озираясь по сторонам. — Раздевайся, мой руки и проходи на кухню, — доносится следом. Потупив взгляд, Денис стягивает вымокшую куртку и принимается развязывать кроссовки. Сегодняшний день точно слишком странный — отец ничего толком не сказал, а при встрече даже не поздоровался, хотя обычно стоит у самого порога если не с распростертыми объятиями, то с улыбкой на лице, и тут же осыпает расспросами о делах, самочувствии, дороге, хотя маршрут от Девяткино до Адмиралтейской прекрасно знает сам. Совсем на него не похоже… — Ой, Денечка приехал… Появившаяся на пороге сестра оказывается полной неожиданностью, но в то же время и весьма приятным сюрпризом. Должен же быть хоть кто-то в этом доме, кто рад его приезду? — Привет, Настась, — натягивая улыбку. Он редко улыбался кому-то, кроме отца и Дани, так что появление малышки стало чем-то вроде нового стимула радоваться жизни. — Чего такая бледная? Настя и в самом деле выглядела бледнее, чем обычно. Розовинка румянца пропала с нежных щечек, глазки серебряные каким-то грустным блеском сияли — слабо, уныло, словно скупые слезы. Да и поведение её заметно отличалось от того, что привык он видеть при встрече. Движения оказались скованы слабостью, и обычно бойкая девочка выглядела сонной и опустошенной. — Не знаю, — пожимая плечиками. — Голова сегодня весь день болит, и вот тут, — она указывает пальчиком в область груди. — Колется, уже устала. Папа таблетку дал, таку-у-ую противную… Фе! Романова забавную моську кривит, изображая крайне недовольную гримасу и, очевидно, припоминая вкус злосчастного лекарства. Лечиться она не любила, и вот уж кого действительно силком не затащишь к врачу, ровно как и не заставишь выпить ту или иную «гадость» — так это её. В самом деле, вся в отца… Она затем взгляд на него поднимает какой-то заинтересованно-обеспокоенный. Мигает глазками серебристыми, в каждую деталь образа его всматриваясь, и затем произносит тихо. — Тебе не холодно? Промок Денис, конечно, знатно — ливень стоял такой, что ни зонт, ни дождевик добрую службу оказать были не в силах. Впрочем, насквозь вымокла только ветровка — кроссовки и футболку участь подобная миновала, — да и на улице нельзя сказать, что холодно. Двадцать два градуса — нормальная летняя погода, особенно для Петербурга… А вот Настя стояла перед ним в тёплой домашней кофточке и плотных штанишках. Казалось даже, будто поежилась, увидев столь оголенного, в сравнении с ней, братца. — Да нет, жарковато даже стало, пока к вам бежал. А ты чего, замёрзла? Она кивает и ручку к нему протягивает. Коснувшись, Денис с ужасом подмечает: ладошка сестры пугающе холодная. Похоже было, будто бы холод этот вовсе неживой какой-то — ну не бывают такими руки у тех, кто простыл или кому холодно! — Весь день так хожу. Улыбается ему, как ни в чем не бывало. Чисто, искренне, похоже, в самом деле оказавшись единственной, кто рад его приезду и не собирается отчитывать за одному Богу известный проступок. — Папа о чем-то поговорить с тобой хотел. Так она знает? Это удача. Может, капельку ясности внесёт в его догадки и чуточку больше расскажет?.. — Ага. А о чём, не знаешь? Отрицательно головой мотнула, губки озадаченно поджав. — Не-а… Знаю только, что мне сказал в комнате посидеть, пока вы говорить будете. — О, как… Девочка отзывается глухим «угу» и вздыхает отстраненно: — Ладно… Пойду полежу немножко. — Сильно нездоровится? — Не очень… Но неприятно. Она ручками к нему тянется, подзывая наклониться. Губками пухленькими щеки его касается, носиком своим в его упираясь. Нежится, как котенок, в объятиях его тёплых, и кажется даже, будто немного согревается. — Я так рада тебя видеть, Денька… Приезжай почаще, хорошо? Я без тебя скучаю… У него в груди похолодело от таких слов. Да ради неё он хоть коня на сказку, хоть в избу горящую — лишь бы ни на мгновение грусть не смела на личике её светлом появиться! Эх, темнота он, темнота… Скучает сердечко детское, в грусти и тоске томится, а ему иной раз и из дома выйти лень, до магазина дойти. — Обязательно, Настась. Девочка улыбается и не спеша уходит, оставляя его наедине с собой. Видно, что в комнате сидеть ей совсем уж не хочется, но раз папа разговор с братом затеял — дело, значит, серьёзное… Денис осматривается. Давно он не был у отца дома. Хотя он отчаянно твердит, что это не так, квартира насквозь пропитана старым советским духом. Семейные фотографии на стенах, аккуратно выглаженные шторы, приятный запах свежей выпечки с кухни. Скромно и уютно для такого интеллигента, как отец. Длинный коридор с приятным мягким ковром. Светлые сероватые стены, ныне кажущиеся гранитными из-за непогоды за окном. «Тайный ход» на второй этаж, который когда-то был отдельной квартирой, а ныне слыл личной библиотекой Романова-старшего, куда он поместил все книги, что бережно хранил и прятал от НКВД, пока те охотились за якобы запрещённой литературой. И одинокая приоткрытая дверь. В семье её прозвали тайной комнатой. С виду — ничего необычного, простой и скромный кабинет отца с портретом Петра Великого, столом и ноутбуком, шкафом для пары-тройки книг и рабочих принадлежностей, укромным уголком, доверху увешанным вырванными страницами с записями. Там и стихи, посвящённые, в основном, городу и матери, и выписанные полюбившиеся цитаты, и небрежные, но оттого кажущиеся ещё более красивыми черновые наброски рисунков… И Блокадный дневник. О точном местоположении хранителя тайн чёрных девятисот дней никому, кроме отца, известно не было, и тот этим фактом страшно гордился, считая, что нечего никому иному в это дело углубляться и психику себе ломать. Пускай, дескать, ограничиваются тем, что в письменных и документальных источниках выкладывают, этого и будет достаточного. То, что на деле это — капля в море, понимали все. Понимали, но расспрашивать Александра о пережитом не смели — это же кем надо быть, чтобы так издеваться?! — как и не надеялись получить информацию о местонахождении дневника. Эта комната почти всегда была закрыта и открывалась только тогда, когда отец оставался один или же был уверен, что мать не явится в ближайшие несколько дней. Её он ограждал от возможности найти дневник в первую очередь. Вот и сейчас здесь всё, как всегда. Аккуратно выложенные принадлежности на столе, каждый документ — стопка к стопке, лист к листу. Каждая книга, ручка, карандаш — всё идеально ровно. Педант, каких поискать… сам когда-то на Александра Павловича ругался за его перфекционизм, а на деле — яблоко от яблони! Но увиденное ввело в ступор. Прямо на столе, на самом видном месте — тот самый дневник. Лежит, словно взывая к себе, так и манит открыть и прочесть, впиться взглядом в каждую строчку исписанных дрожащей рукой листов… Он подходит ближе. Шаг, ещё шаг, и ещё. Останавливаясь у стола, тянется рукой к заветной книге. Кажется, будто видятся ему уже страницы-хранительницы тайн, и… — Денис, ты скоро? Вот чёрт! Вечно он так! Сматываться нужно из этой комнаты, пока отец не понял, что к чему, и сам не явился сюда, осознав собственную оплошность. Тогда ему отвечать перед ним придётся не только за проступок, по поводу которого его и вызвали на подобие допроса, так ещё и за излишнее любопытство, которым в детстве ещё сам Романов-старший грешил, а теперь и сынишка, вон, промышлять удумал. — Иду, пап! На кухне оказывается в считанные мгновения. Отец на него даже не смотрит. Стоит, заведя руки за спину и устремив задумчивый взгляд куда-то вдаль, словно старается сквозь пелену дождя разглядеть что-то. На душе будто бы лежит тяжкий груз, и оттого в глазах гранитных застыл чарующий блеск, глубокий, точно воды моря Балтийского. Пряди каштановые вьются небрежно, аккуратно касаясь тонкой, как сказал бы кто-то из любимых его поэтов, лебединой шеи. Виски проредила серебристая седина. Прозрачные стекла очков поблескивают свечением кухонной лампы. В нос ударило противным запахом лекарства. Бегло осмотревшись, сквозь приоткрытый ящик под раковиной Денис замечает выброшенную крохотную зелёную баночку. Зачем отцу понадобилось пить это?.. Давно ли сердце у него стало болеть? Ещё и одет так, будто на улице — зима, а дома отопление выключили… Догадывается посмотреть на календарь. В толпе дат черным крестом закрашено сегодняшнее число: 17 июля. Вот оно, что… Вот, почему их насквозь холодом пробивает до костей. Вот, почему Настя…

В ссылке Анастасия полностью оправдала своё прозвище «солнечный лучик». Она могла развеять мрачность любого, и в этом заключался ее героизм — принцесса, как могла, поддерживала всех членов своей семьи и старалась скрасить однообразные дни в ссылке, полные тревог и ожиданий неизбежного… А 17 июля её короткая жизнь была чудовищно прервана. Её палачи добивали штыками.

Сегодня ровно сто шесть лет. Дернуло же его приехать рано утром… Повезло, что они с Настей в Петропавловку не ушли. — Тебе плохо, пап? Александр на сына смотрит, слегка обернувшись. — Нет. — Тогда зачем тебе Корвалол? Попал. Всю уверенность как рукой сняло, и он будто бы пожалел, что на вопрос ответить решил. Или это не ему?.. Настя?.. — Это не так важно. Разворачивается к нему и снимает фартук. Одним легким движением тянется к столу и берет тарелку со свежими пышками, выставляя перед сыном. Выходит, снова готовил с самого утра… — Ты был в той комнате, верно? — с укором. — Не стоило. Денис упрямо хмурит брови. — Зачем тогда ты положил его на самое видное место, которое даже слепой заметит? Не боишься разве, что Настя может прочитать? — Она этим не интересуется. А что касается дневника… — вновь задумчиво отводит взгляд, будто бы рассчитывая сквозь ливень разглядеть кого-то. — Так. Вспомнил кое-что… — Что? — Не важно. Я пригласил тебя не за этим. Какой серьёзный… Последний раз он его таким в восьмидесятые видел, когда по телевизору очередные сообщения о мнимых успехах «Перестройки» передавали, которые сами же и придумали, чтобы хоть как-то внимание народа от Чернобыля отвлечь. — О чём ты хотел поговорить? Денис взглядом следит за каждым движением отца. Тот, наконец, отмирает и взор ему свой возвращает. Смотрит пытливо, словно сделал сын что-то поистине ужасное, но голос всё такой же спокойный. Только холоднее, чем обычно… Тона на три. — Зимой мы разговаривали с мамой, и я случайно узнал о не самом приятном эпизоде, касающемся ваших с ней отношений… Догадываешься, о чем я? Ха… Так вот оно, что. Выходит, на него нажаловались. А ему думалось, будто бы конфликт тридцатилетней давности исчерпан, и обещание не рассказывать о нём отцу обе стороны договорились сдерживать. — Она тебе жаловалась? — изгибает бровь, согнув губы в презрительной ухмылке. — Нет, я сам попросил рассказать, — уверенно. Романов вздыхает, будто бы набираясь сил и терпения на последующую речь. Похоже, монолога не избежать… — Я не собираюсь вступать в полемику и пытаться доказать, что она — хорошая мать, рассказывая о том, каким тяжёлым трудом ты ей достался и что пришлось ей пережить на протяжении первых трех лет твоей жизни. Хотя, пожалуй, тебе стоило бы знать, что болел ты довольно часто, и тем человеком, который посреди ночи несся по больницам, держа полуживого тебя на руках, была именно твоя мама. Я хочу задать только один вопрос… Он усаживается на стул рядом. Осматривает, вглядывается ему в глаза, словно пытаясь найти ответ. Мгновением позже склоняется ближе и на полушепоте, едва слышно произносит: — Откуда в тебе такая ненависть к ней, Денис? О, как! Ненависть, значит! А знает ли он, что ему — сыну их, — пережить удалось? В конце тридцатых, когда отца едва не убили? В Блокаду, когда насильно увезли из родного города, заставив бросить в окружении всю свою семью? В девяностые, когда самый близкий человек откровенно поехал крышей и не узнавал самого себя, кидаясь, бросаясь на них с ножом в руках и осыпая проклятиями? — Ты не знаешь, что такое ненависть, — фыркнув. — Я её не ненавижу, а всего лишь делаю выводы. — В самом деле? И на основании чего, позволь спросить? — А сам как считаешь? Отец отвечает без промедления. — Лично я не считаю выводы обоснованными и имеющими весомые причины. — Боже, пап, не прикидывайся! — повышая тон. — Неужели правда думаешь, что я — откровенный идиот, и не помню ничего из того, что она творила? Или просто притворяешься, потому что самому же проще считать её невиновной, потому что любишь?! — В чем она виновата? — В том, что чуть не убила тебя на моих глазах, мать твою! — хлопнул по столу рукой.

1937 год. Москва, Лубянка.

— Папа? Папочка, куда они ведут тебя? — Не волнуйся, милый, — голос отца заметно дрожит, как бы тот ни старался скрыть волнение и трепет. За спиной уже стояла пара крепких солдат в форме и с оружием, и стремление Невского излить душу сынишке приходилось им явно не по душе. — Мы просто поговорим, я скоро вернусь… — Ты всегда так говоришь, а потом… — Денис, — строго, но всё так же ласково. Нельзя, чтобы они поняли, что мальчик о чём-то догадывается. Тогда их точно разлучат, и сына отправят куда подальше от бунташного Ленинграда. — Мы с тобой это уже обсуждали. Будь умницей… Мальчик взглядом провожает отца, прижимая ручки к груди. В глазах серебряных слёзки застывают, сердечко бьётся сильно-сильно, прося, вынуждая навстречу ему броситься. Забрать, укрыть, не пускать… — Папа вернётся… Его ведут вдоль огромного коридора. За последний год впору было смириться с этим. Подобные «разговоры» стали обычным делом, по другим вопросам в Москву его вовсе перестали вызывать. Каждый раз стараясь уличить в связи с белыми, выпытывали информацию, тянули клещами, откровенно выбивая каждое слово, но он молчал. Молчал, зная о своей невиновности. Так должно было быть и в этот раз, но… Его усаживают за стол. В кабинете стоит противных запах. Кровь… Кровь десятков, сотен и тысяч таких же, как он — невиновных, неугодных. Всем им уготована одна общая могила — комната на Лубянке. Открывается дверь, и в тесное помещение входит Маша. Глаза алые кровавой россыпью налиты, во взгляде — ненависть жгучая, в руках крепко зажат револьвер. На прошлой неделе она прямо на его глазах молча спустила курок и выстрелила в человека. Тот упал замертво. Ни единый мускул не дрогнул на её лице, коротко остриженные пряди золотые не шелохнулись. — Товарищ Невский. Из её уст это звучит страшно. Никогда не мог он представить, что окажется дрожащим котёнком, сидящим у её ног, и обреченным взглядом станет смотреть ей в глаза, вымаливая пощады. Впрочем, ни о каком помиловании просить он не собирался. Ленинград — город не только невиновный, но и гордый. И эта гордость не позволит ему унижаться. — Вы обвиняетесь в антикоммунистической деятельности, и трибунал партии требует высшей меры. Даже неудивительно… — Однако, поскольку многократно вину свою Вы отрицали и отказывались давать показания, Вам предлагается условие, при котором приговор может быть значительно смягчен. Вот, как? И что же ему сделать? В Ленинград уже переименовали, что на этот раз? Признать, что Пётр Первый — убежденный коммунист? На стол перед ним ложится стопка бумаг.

«Договор о сотрудничестве.

Я, Невский Александр Петрович, добровольно изъявляю желание вступить в ряды народного комиссариата внутренних дел Союза Советских Социалистических Республик…»

Серьёзно?.. Это вербовка? Что за бред… — Перед Вами договор о заключении сотрудничества. Вам предстоит участвовать в деятельности НКВД по поиску врагов народа и их своевременному устранению. Ручка на столе, с правой стороны. — Что будет, если я откажусь подписывать это? Лицо Московской тотчас искажается странной улыбкой. Глаза при этом — злющие, змеиные… — Лучше не знать. Вы же не хотите оставить сыновей расти без отца? Он слышит звук заряда револьвера. В следующее мгновение ему в висок упирается ружье. Вот оно, что… — Подписывай. — Маша, — шепчет он, поднимая взгляд. — Прошу тебя, милая, приди в себя… Это ведь не ты! — Я тебе не Маша. Щелчок. Ещё одно мгновение, и она выстрелит. Ничто её не удержит, никто не остановит. Но он знает — она не такая. Она не убьёт его, не посмеет убить. Что бы ни говорили ей, как бы ни уничтожали изнутри её сознание, она всё ещё любит его. Любит и найдёт способ сделать все… иначе. — Не хочешь? Он молчит. Взгляд отводит прочь от кровавых глаз. Смотрит сквозь документ, не желая даже мыслей допускать о возможном подписании себе смертного приговора. Не может он так… Пойти против знакомых, тех, кого считает друзьями и кого знает по службе. Не про него это… Он не убийца. — Вот оно, как, значит… Что ж, ладно. Не хочешь по-хорошему, поговорим по-плохому. Вытягивается в струнку, убирая револьвер. Командирский тон сотрясает кабинет. — Увести! Ему слабо помнится, что было дальше. Память слово расплылась, в голове оказалось всё раздроблено на десятки отрывков, колючих, как осколки стекла. Его увели в другой кабинет, где сначала вновь стали допрашивать, кричать и бесконечно обвинять, а затем… Затем следовала лишь боль. В голове, груди, на спине и руках — всюду, докуда могли они докоснуться. Помнит, как текла кровь из носа и ушей. Помнит, как протяжно звенело в голове от особо сильного удара. Помнит и то, как прежде любимые ласковые руки грубо держали над жуткой ванной каштановые пряди, то и дело опуская вниз и поднимая вновь, родной голос отчаянно чего-то требовал — то ли выдать кого-то, то ли в чем-то сознаться, — но, не получая ответа, его вновь окунали в воду. Быть может, оно и лучше?.. Не видно будет следов крови, когда вернётся к Денису. Как он там?.. — Папочка! Папа! Высокий детский голос резал слух. Перед глазами всё плыло, в голове стоял глухой звон, но в дверном проёме увидел он его силуэт. Мальчика привела мать. Резко подтолкнув за плечо, направила к нему. Избитому, загнанному в угол… Видимо, сынишка начал плакать и требовать немедленно отвести его к папе. Повезло ему, Маша не любит чужих слёз — быть может, всё-таки любовь всё ещё жива в ней и не даёт жестокости овладеть сердцем в полной мере, пока разум сгорает в ядовитом сумраке?.. — Папочка! — Дениска жмётся к нему всем тельцем. Обнимает крепко-крепко, на сколько хватит силенок. Не отпускать, никому не отдавать… — Я так боялся, папочка! Слёзки торопливо бегут из детских глаз. Мальчик громко всхлипывает, пряча от мамы личико в мокрой от воды одежде отца. — Папочка… Шепчет это едва слышно, дрожа, как брошенный котенок. Сердечко отчаянно трепетало вопросами «Почему?» и «За что?», но разум не был способен дать ответ. Нежные руки отца бережно коснулись спины. Мальчик чувствует, как успокаивающе они убаюкивают его, отчего дыхание постепенно становится всё тише. — Всё хорошо, милый. Папа рядом… Невский на Машу смотрит. Она стоит, сверля свинцовым взглядом мужа и сына. Алый багрянец глаз кровью наливается — она явно недовольна происходящим, но оставаться в кабинете и наблюдать телячьи нежности явно не собирается. У неё найдутся дела поважнее… Уходя, что-то недовольно фырчит и глухо закрывает дверь, оставляя Невских одних в крохотной комнатушке, в которой до сих пор стоял противный запах воды и запекшейся чужой крови. — Она чуть не грохнула тебя, а ты мне пытаешься доказать, какая на деле она белая и пушистая! — рычит Романов-младший. — Давно ли у тебя синдром Стокгольмский нарисовался?! Александр слушал молча и терпеливо, позволяя сыну высказаться и в полной мере изложить чувства и собственные мысли. Как только порыв души оказался окончен, приступил и к своей позиции. — Она не всегда была такой. У Дениса свело лицо. Глаза вытаращил так, будто вот-вот, и посыплются они прочь, а выражение стояло такое, словно под силу ему сейчас разрушить дом и ближайшие улицы всего Адмиралтейского района. — Ты что сейчас, издеваешься, или реально придуриваешься? — Тяжело оставаться в своём уме, когда тебе в мозг лезет не самая патриотично настроенная верхушка, знаешь ли. — И что?! — не унимается. — Это разве повод? Она тебя чуть не убила! — Не убила же, — казалось, будто бы отец издевается. Улыбнулся вдруг так странно, смотря на него безо всякой задней мысли. — И я её тоже. — Чего… — Да, Денис, твой папа тоже не был невинным, как Святой дух, — постукивая тонкими пальцами скрипача по столу, продолжает Романов. — Только вот, в отличие от мамы, я находился в своём уме… И всё равно умудрился напугать её до смерти. Глядя на то, как сын непонимающе таращится на него, легко усмехается. — Ты не знаешь? — Не знаю чего?..

22 (9) января, 1905 года. Санкт-Петербург, Зимний дворец.

— Рабочие просят услышать их. Они уже у стен дворца… Московская произносит это едва слышно, боясь спугнуть застывшее мгновение тишины. Саша стоит, не двигаясь, у большого окна, выходящего на площадь. Стоит молча, внимательно слушая каждое её слово. На лице медленно расползается ухмылка, походящая на совсем не свойственный ему оскал. — Превосходно. — Но что с ними делать?.. Казалось, он только этого и ждал. Разворачивается, встречаясь с ней глазами. В его взгляде — блестящее гранитное серебро, обжигающее, жгучее, раскаленное. Он полон безумия и стремления наказать каждого, кто осмелился выйти на улицу и перейти эту хрупкую черту дозволенного. Чистые серебряные глаза источали ядовитый упрёк и желание…

Убить.

— Ход моих мыслей прост, дорогая. Он делает шаг навстречу к ней. — Скажи мне: что заслужили Адам и Ева, посмев ослушаться Божьей воли и вкусить запретный плод? Ещё шаг. Его лицо искажается мрачнотой. — Что заслужили они, посмевшие обрести независимость от Бога? Решившие, что в праве нести бремя… выбора? — Саша?.. — Надеющиеся, что кара Божья обойдёт их стороной… Московская боязливо пятится назад, стоит ему оказаться слишком близко — в глазах его видит она собственное отражение. Сердце мечется в груди, колотится, бьётся о рёбра, точно волны о скалы. Просторные покои ныне кажутся ей пугающе тесными. — Саша! Он останавливается в одном шаге от неё. На лице — всё та же улыбка. В глазах — безумный блеск грядущей бойни. Убить. Убить. Убить… — Бог не прощает непослушания. Изгоняет их из Рая… Вглядывается прямо ей в глаза. От блеска серебряного перехватывает дыхание, он глядит в самую душу. Холод пробегает по спине, противно мерзнут и заходятся в дрожи облаченные в белоснежные перчаточки руки. — Бог отправляет их в Ад. — Ты… Ты не можешь так поступить! — отчаянно. — Государя даже нет в столице, ты не в праве отдавать приказания! — Ошибаешься, — спокойно. — Столица — Петербург, Петербург — город, а город… — он вдруг зачем-то тянется к сабле, покоящейся в его ножнах. — Это я. И только мне подвластно всё происходящее. — Но это не так! — голос Марии дрожит, но она старательно прячет это, пытаясь облагоразумить супруга. — Ты больше, чем простая политика! Ты… Ты — человек, Саша! Пойми их, они ведь тоже люди! Не делай того, о чем пожалеешь! Прошу тебя, одумайся… Очнись, Саша! Резкий скрежет металла разрезает воздух. Перед самым лицом оказывается ледяная сабля. В блеске её она замечает отражение вьющегося золота пышных своих локонов. Сквозь тишину слышится бешеный стук сходящего с ума от ужаса сердца. — Красиво, не правда ли? — любуясь, неспешно покачивает оружие. — Такой чистый, ясный блеск… Мне будет очень жаль окроплять его едкими каплями лживой крови. — Ч-что ты… — О, не беспокойся, — улыбается. — Если будешь вести себя спокойно и не станешь препятствовать, наш разговор закончится на… мирной ноте. Но если посмеешь мешать… Холодный металл касается мраморной кожи её щеки. Она дрожит, следя за каждым движением. — Не думаю, что тебе захочется проверять. Взгляд ей возвращает, склоняется у самого её лица, и слышит она лишь тихое, едва уловимое: — Вон. Московская срывается с места и убегает прочь. Долой… Долой из столицы, не видеть ничего из того, что вот-вот обрушится на головы народа. Быстрее домой, к братьям и детям — укрыть их, спрятать и укрыться самой, чтобы не нашли, не выдали… Саша становится тенью самого себя. Ей впервые стало страшно находиться рядом, и она с ужасом осознает, что боится. Боится холодного взгляда, леденящего душу голоса… боится его самого, как боялась когда-то того, кто разрушил её жизнь и на долгие годы стал тем, чьё имя — запрет, и чей облик вот уже несколько веков является ей в кошмарах. Долой из столицы. Прочь из города. Спастись… — Да вы угараете… Саша пожимает плечами. Поворачивает в руках крохотную чашку, разглядывая цветочный узор. — Без вины виноватых нет. Что было — то было. Это наше прошлое, и от него, к сожалению или к счастью, не убежишь. Денис хотел сказать что-то вроде: «Да уж, вы друг друга стоите», но промолчал. Пожалуй, сейчас это единственное верное решение… — А возвращаясь к нашему с тобой разговору… — он откладывает чашку и взгляд сыну возвращает. Тёплый, спокойный, но по-прежнему строгий. — То, что было между нами с мамой, касается только нас. Из-за отношений родителей никогда и ни при каких обстоятельствах не должны страдать дети. Как бы там ни было, что бы они ни говорили: дети — невинны. Склоняется ближе, словно готовясь сказать нечто, способное напрочь разрушить его восприятие окружающего мира. — Открою тебе маленький секрет, Денис. Возможно, не самый приятный, возможно, обидный, — тихо. — С самого твоего рождения рядом с тобой — мама. Не я. Она не спала ночами, сидя у твоей кроватки, пока ты кричал и плакал, не имея возможности сказать, что у тебя болит. Она просила Даню играть с тобой и уводить из дома, когда безумие ненадолго отпускало и она вновь становилась собой. Она отдала распоряжение прислать тот поезд для твоей эвакуации из Ленинграда и заставила Максима ехать за тобой. Она билась со ставкой, требуя как можно быстрее освободить город от Блокады и сходя с ума от беспокойся за меня. Она пыталась привести в чувства ненаглядного Шуру Думского, даже когда я посылал её на все четыре стороны и видеть не желал не то, что на пороге квартиры, но и в жизни своей. Вот так да… И правда секрет. Сюрприз, он бы даже сказал. Неожиданный… Нежданно-негаданный, но, стоит признать, не самый плохой сюрприз. — Она любит тебя, — продолжает, опустив сыну руку на плечо. — Любила всегда и продолжает любить. Иначе не пыталась бы помириться с тобой. Вдруг хмурится. — На твоём месте я бы поговорил с ней. Она явно не заслужила тех слов, что ты тогда сказал ей. — Откуда ты… — Я мало, что помню из девяностых, Денис. Но такое забыть тяжело. Да уж… В тот день он явно переборщил, крикнув ей вслед слова, услышать которые — злейший кошмар для любой матери. « — Ты мне не мать!», — после этого она несколько недель не приходила в себя, сходя с ума от услышанного. Крики, слёзы, истерики — всё это было малой частью того, что с ней тогда творилось. Но ему тогда было совсем её не жаль. Маша и сейчас это помнит. Помнит, слышит в кошмарах и боится услышать во время очередной ссоры. Помнит, но никогда не напоминает об этом. Надеется, что сын поймёт её и простит. Простит за всё, что когда-то сделала… и не сделала, хотя должна была. — Но это тебе решать, — голос отца вырывает из омута мыслей. Романов, окинув взглядом часы, встает и бредет к кухонной полке, доставая тарелки. — Скажу одно: если захочешь поговорить с ней, делай это сейчас. После обеда мы пойдём в Петропавловскую, и у нас уже не будет времени на телефоны. Ставит тарелки на стол. Следом — чашка, вторая, третья — поменьше, — для Насти. — Анастасия Александровна! — зовёт её отец. Такая взрослая стала, а всё никак не принимает иного прозвища. Разве что «кубышку» и «Настасю» стерпеть способна. — Иди сюда, милая! Обедать пора! Кому обедать, а кому… Денис встаёт из-за стола и, огибая тотчас оказавшуюся рядом сестричку, уходит в соседнюю комнату под её непонимающий взгляд. — А куда Деня пошёл?.. — Переговорить кое с кем надо… Сейчас вернётся. — А-а… А с кем? — С мамой, — улыбается. — Зачем? — Надо, — тихо. — Не переживай, милая. Если захочет, он тебе сам потом всё-всё расскажет… И ставит перед ней налитое в чашку молочко. — Пышечку к супу, али две, принцесса моя? — С сахарной посыпкой? — и глазки ярко светятся, стоит завидеть папин кивок. — Тогда две! Предательски дрожащие руки сжимали телефон. На экране высвечивается знакомое: «папина жена», теперь кажущееся до неприличия некрасивым. Интересно, она знает? И есть ли вообще ей дело до того, как она записана в чужих телефонах? Звук стирающихся слов. Печатает. Стирает и снова печатает. Заветный «8-910…» теперь отзывается нежным: «Мама»…

🖤

12:56

— привет, мам

Ответ приходит незамедлительно. Кажется, сквозь сообщение он чувствует, как рада она услышать от него, наконец, драгоценное это слово. мама 12:56 — Здравствуй, солнышко! Как ты там? Как папа с Настей? Всё у вас хорошо?

🖤

12:57

— порядок

мама 12:57 — Точно? У меня чувство такое, будто что-то случилось! Мама… Верно говорят, на расстоянии детей своих чувствует: счастливы ли, грустны, случилось ли что.

🖤

12:57

— жить точно будем) слушай, я тут спросить хотел

мама 12:58 — Спрашивай, солнышко. Он хочет написать что-то такое, чтобы её не испугать, но в голову никак не приходит мысль. Думает секунду, две, время тянется уже до неприличия долго, пока наконец…

🖤

12:59

— можно тебе позвонить? ты свободна сейчас?

мама 12:59 — Конечно, можно, милый! Чего ты спрашиваешь? Что-то случилось? Только честно, очень тебя прошу!!!

🖤

13:00

— ничего, просто соскучился. хочу с тобой поговорить

« — Мама, я скучаю!»

« — Хочу с тобой поговорить!»

Простые слова, которые она уже и не надеялась услышать. У него боязливо трясутся руки. Дрожь охватывает все тело, стоит на экране появиться значку вызова. — Алло. — Привет, мам. — Привет, солнышко. О чем ты хотел поговорить, дорогой? Молчит. Секунда, две, три… — Денис?.. — Так, просто поболтать… Вздыхает, набираясь смелости. — Мам, а знаешь, что? — Что? — Я тебя люблю. Абонент по ту сторону линии тепло улыбается. Скатывается по светлой щеке одинокая, но такая счастливая слеза. Неужели дождалась? Не зря верила, надеялась?

Неужели простил…

— Я тебя тоже, дорогой. — Можно приеду к тебе на выходных? Спрашивает, не ожидая от самого себя подобной смелости. Однако это намного лучше обычного и бездушного разговора по телефону. Мириться действеннее при… личной встрече. — Конечно, — чувствуется, как дрожит от счастья и слёз её голос. Смахивая бегущие по щекам дорожки влаги, произносит чуть дыша, со всей родительской лаской: — Я буду очень рада видеть тебя. — Тогда пошёл покупать билеты! — впервые за долгие годы искренне улыбается. — Ты как, ждёшь? — Жду, милый… Очень жду.