Её зовут Маша, она любит Сашу...

«Тёплый тихий вечер, и такое ощущение, будто вся Вселенная смотрит на нас с любовью. Такое оно прекрасное, наше лето»

— Эльчин Сафарли, цитата из книги "Если бы ты знал..."

Дневной зной, наконец, спал, позволяя обывателям высыпать на пестрящую летними диковинками улицу и открывая взору коралловую россыпь неба. Пушистые облака, точно взбитые сливки, лениво текли по небу, с неохотой укрывая разноцветные панамки от игривых солнечных лучей. Вечер — один из прекраснейших времен. Вечер в северной столице — прекраснейший из всех прекрасных. Маша больше получаса сидит напротив столика, прихорашиваясь перед близящейся прогулкой. На сегодня решено было ничего не планировать и провести день спокойно, без лишних рвений. Им и без того редко удается побыть в тишине семейного очага — работа безо всякого стеснения пробирается в самые сокровенные уголки их жизни. — так что упустить подобный шанс означало бы взять на душу тяжкий грех. Рядом — Саша. В самом простом, совершенно не свойственном, как казалось многим, для себя виде. Спокойный и расслабленный, с накинутой домашней майкой на плечах, он сейчас казался ей таким, каким она мечтала его видеть. Без натянутой маски холодности и напыщенной строгости, с которой оба вынуждены появляться на собраниях и саммитах и которая за сотни лет стала до того привычной для окружающих, что те невольно крутят пальцем у виска, стоит вдруг увидеть звездную парочку с улыбкой на лицах. Он стоит сейчас, склонившись над детской кроваткой — головой мотает, малышку развлекая, из-за чего пряди каштановые по всей макушке разбросало, в улыбке лучистой светится от счастья видеть перед собой долгожданное своё сокровище, глаза серебряные искорками радостными сияют… И невольно, сам того не осознавая, напоминает ей кое-что. То, что ещё в начале века, как казалось, стерлось из её памяти, но вскоре вернулось вместе с десятками подобных отрывков — одних из самых жутких страниц их общей истории. Московская прислушивается, затаив дыхание. За дверью палаты слышится копошение, а затем до чуткого слуха доносится и звонкий голос медсестры. — Ну что ж Вы, Александр Петрович, такой упертый?! Судя по интонации, девушка была явно недовольна поведением своего пациента. — Вам же ясно сказали: процедуру делать три раза в день! Осложнений хотите? Организм-то слабый ещё, за ним уход должный нужен! — Слабый он, Дуся, у тех, кто с постели подняться не может и к кому подносы приносят, — хмуро. — А я на такого уж явно не похожу. Девушка ручками в бока упирается и головой качает: — Конечно, не походите! А почему, знаете? Потому что уход грамотный был, который организму Вашему помог хоть чутка в себя прийти! И чтобы лучше стало, этот уход продолжать надо, а не бросать, как Вы удумали! Невский на этой лишь недовольно фыркнул. Нужны ему эти уходы… Другие, вон, кто без руки, кто без ноги остались — и ничего, жаловаться не смеют, никакого ухода по тридцать раз на дню. А он — да будто мёдом для медсестричек намазан, дай только повод прийти со своими бинтами и йодом, который мало того, что зловонный до неприличия, так ещё и жжется, гад — хоть стой, хоть падай! — Чего ж Вы это думаете: раз один сделали, и всё пройдёт, Александр Петрович? Так не бывает такого. Она хмурится, словно предвидя его встречный ответ. — И нечего мне возражать своей городской природой, товарищ Невский! Многое я повидала и точно знаю, что вам точно такой же, как и нам, уход нужен, — она достаёт из сумочки охапку бинтов. — Так что будьте паинькой и давайте-ка, раздевайтесь! Ох, какая упрямая! Ничего, ты посмотри, с нею не сделаешь: на своём стоит, как партизан, и ничем её не отговоришь. Только вот люди такие на войне хороши — стойкие и непреклонные, — а уж в госпитале можно было бы и помягче с пациентами, своими наставлениями их не мучить. Ну, в самом-то деле, голова уже кругом от этих их бинтов да склянок! Тьфу… Мария заглядывает в крохотную щелочку, желая получше рассмотреть происходящее. Саша отчего-то подобные процедуры не любил. Ещё больше не любил её присутствия при них: сразу взгляд отводил и в одеяла кутался, прося уйти на время. И никак ты с места его не сдвинешь, не заставишь свитер колючий снять с себя — нет и всё, не даётся. Сейчас рядом её нет — во всяком случае, в этом уверен Невский. — а значит, можно немного и… Она хочет подумать: «понаблюдать», да не успевает толком мысль собственную до конца довести. Саша неохотно свитер стягивает, и перед глазами предстает жуткая картина. Осунувшаяся спина, на которой виднелись острые позвонки, до дрожи худые тонкие руки — он походил больше на обтянутый кожей скелет, хотя прошло уже достаточно много времени с момента их прибытия в московский госпиталь. Медсестра принялась распутывать бинты. Один за другим они опадали на простынь, открывая взору страшные следы прошедших блокадных лет: фиолетовые, почти чёрные синяки тут и там, бесчисленное множество царапин и ссадин — следы сотен тысяч сброшенных на город бомб, — и самое страшное: огромный косой шрам на спине, мешающий полностью разогнуться. Раньше она думала, что Саша прихрамывает из-за болей в суставах, что мучают его всё это время и не дают спокойно ни спать, ни сидеть, ни лежать — бывает, что пройти много он не может из-за жгучей боли в дрожащих ногах, а остановиться или сесть вовсе невозможно: ещё хуже делается, что хоть вой и на стену лезь. А ведь для организма гулять надо хотя бы несколько часов в сутки… Как оказалось, ходит он так не только из-за этого. Шрам большой, длинный — до сих пор рана кровоточит. Саша на йод в неприязни жмурится. По лицу заметно, как зубы сжимает, едва сдерживаясь не то от вскрика, не то от крепкого словца, которое уж больно охота Дусе высказать за излишнюю её заботу и стремление поухаживать. — Ой! Это самое «Ой» его сейчас заставит нервно смеяться. Глаз боязливо задергался. — Это вот всё Вы, Александр Петрович, меня спутали! — В чём дело? — с лёгкой улыбкой. Он уже привык, что во всех бедах молоденькой медсестрички повинен. Дескать, такой красивый и весь из себя особенный, что теряться её заставляет. — Бинты закончились! Вот засмотрелась на Вас — подумала: не буду много брать. Уж больно выглядите хорошо! — Приятно слышать. — Вам, вот, приятно, а мне-то как приятно за новой партией сейчас бежать будет! — топнув каблучком. — Ой, Александр Петрович, ну просто с ума сойдешь с Вами! Ждите, сейчас вернусь. И не вздумайте уходить: до обеда ещё ждать и ждать! Хитрюшка — всё просчитала. Знает, что он — тот ещё жулик, которому только повод дай, и тут же ветром его из палаты сдует в столовую, если дойти сумеет, или соседнюю комнату, к семье или Коле. Медсестра выбегает за дверь, к Машиному везению забывая её закрыть. Пользуясь случаем, она заглядывает внутрь… И встречается глазами с Сашей, который её присутствия ожидал сейчас меньше всего. Быстро свитер опускает и заметно хмурится, взгляд отводя. Не хочет он, чтобы она его в состоянии подобном видела. В каком именно — самому себе ответить не может. Для него это — слабость, но никак не героизм. Он должен стойким быть, чтобы знали они с мальчишками — всё в норме, и если надо будет, он вновь на защиту их бросится. А тут… Разве же так выглядит защитник? — Сашенька… Молчит. Вид делает, будто её тут нет. — Дорогой мой, ну чего ты… — Ты подглядывала, да? Оборачивается. Хмурится пуще прежнего — ей даже, на личико его глядя, улыбнуться хочется, да вспоминаются сразу все те шрамы и ранения, что она увидела, и затея тотчас отпадает. Виновато губки поджимает. Чего тут отпираться? И так ведь оно всё понятно… Рядом с ним садится. В глаза серебряные вглядывается — не злится. Дуется, хохлится, но даже не думает ругаться. Только не на неё. — Зачем, Маш? — тихо. — Понять хотела, почему прячешься. — Потому и прячусь, что не хочу, чтобы ты меня таким видела, — вновь взгляд отводя. — Ни к чему. Помолчали. Маша за руку его берет, глазками рубиновыми по лицу бледному блуждая. Скулы уже не такие острые, как раньше, во взгляд, наконец, жизнь постепенно возвращается, как и к измученному его городу… А ещё недавно разрешили ему подстричься: теперь на место отросшим по самые плечи прядям вновь пришли любимые ею тугие кудряшки. Одно пугало — виски седые набело... — Я не хочу, чтобы ты что-то от меня скрывал или прятал, — замечает, как он взгляд ей возвращает. — Это ведь не кто-то там, а ты, Саш. А для меня важнее никого не было и нет, знаешь же. Знает. Потому и прячет. — Сколько ещё я не знаю? — Прилично, — на порядок тише. — И не нужно тебе этого знать. — Почему? — требовательно. — Потому что хватит с тебя потрясений, Маш. Хитрец. Не хочет, не будет говорить ей — расстраивать её не смеет. Да только забывает, кажется, о главном её достоинстве: если приспичило чего, так идти она станет напролом, до конца победного, вопреки запретам всяким. И уж если загорелась она желанием что-то выведать, то сделает это даже без ведома на то его самого. Это лишь вопрос времени. Вот и сейчас он стоит к ней спиной — худенький-худенький, шрам по сей день виднеется из-под тонкой ткани, да седина вновь из-под каштановой краски пробивается. — и в голове у неё вновь картины того дня всплывают. Она и не замечает того мгновения, за которое он успел развернуться к ней. — Мама у нас красивая какая, да? — тихо говорит он дочурке, держа ту на руках, словно дражайшую святыню. Легко покачивает её в объятиях и улыбается, заметив радостные искорки в крохотных серебряных глазках. — Красивая-красивая! И вновь на неё смотрит. Любуется. — Мама старается выглядеть подобающе, — улыбается Московская и оборачивается к зеркалу. — Ты не поможешь? Романов намёк понимает с поразительной точностью. Опуская малышку на постель, подходит ближе. Осторожно тянет за тонкие завязки лёгкого платьица жены — затягивает, точно корсет. Сам на любимую смотрит и взгляда оторвать не может: всё-таки лето ей к лицу. На плечиках, как и на щеках, забавно плясала россыпь озорных веснушек. Не упускает возможности легко коснуться губами нежной кожи. — Снова веснушки, — чуть хмурится Маша. — Отбоя от них нет, как лето — так всё… — И хорошо, — вторит Саша. — Тебе они к лицу. И зачем ты только их под косметикой прячешь… — Как зачем? Чтобы перед глазами не мельтешили! Я с ними как… — рассматривает себя в зеркальце, пытаясь слово подобрать. — Как девчушка-простушка! — Ничего подобного, — улыбается. Оглаживает хрупкое плечико рукой. — Наоборот, они придают тебе особый шарм… — поднимая хитрый взгляд. — Я тебя за них и полюбил. — Ой, льстишь, Саша, и не краснеешь, — качая головой. — Ни в коем случае! Принцесса подтвердит, — оборачивается к дочери и кивает, словно призывая ту ответить: — Правда же, солнышко? Настюша, пока ещё не осознавая толком, что и о чём говорят родители, на это отзывается лишь звонким гуканьем. Впрочем, подобный ответ легко можно было бы счесть достойным подтверждением домыслов Романова. — Ты бы принцессу одел, Ваше Императорское Величество, — с лёгкой хитринкой. — И сам бы собрался. Иначе мы так из дома до ночи не выйдем, а Настюшке через три часа спать. — Сделаем в лучшем виде, душа моя, — склоняясь над самым стульчиком, берёт в руку её ладонь, поднося к губам. — Будем готовы с минуту на минуту. Уж в чём Саше не было равных, так это в умении держать своё слово. Собрались и вправду быстро — на удивление, и получаса не прошло! — и вскоре уже были на месте. Парк трехсотлетия всегда был местечком тихим. Сюда приятно было выбираться тёплыми вечерами, когда основная масса людей уже либо нежилась в теплой домашней постели за чашечкой кофе, либо же во всю расхаживала по Невскому, то и дело останавливаясь, дабы послушать уличных музыкантов и сделать пару-тройку фотографий на память. Они не спеша бредут по узкой дорожке. Саша увлечённо рассказывает о новых планах губернатора на город — прошёл слушок, будто бы вскоре намеревается Газпром в столицу северную переехать: уже утверждены грандиозные проекты, новые здания, благоустройство улиц за счёт пополнения средств бюджета… Маша, легко покачивая коляску с дочуркой, умиленно слушала, внимая каждому слову мужа. Им так редко удается поговорить по душам — вживую, не обмениваясь текстами сообщений в мессенджерах или по почте. — что сейчас даже очередной разговор о работе вызывает небывалый восторг. За разговорами не заметили, как дошли до самого Финского залива. Саша, взяв на руки Настюшу, остановился на самом берегу. Стоял так неподвижно, вглядываясь в широкий простор — где-то там, за сотни миль отсюда, простирается Балтийское море. Гордое, вольное и своенравное, оно оставило свою частичку и в нём самом. В Ладоге — буйной и великой, в Неве — озорной и таинственной… Глядя на них сейчас, Маша думала: похожи до неприличия. Обычно детишкам не нравится подолгу стоять без дела — им подавай игры и прочие весёлые затеи, — Настя же, казалось, в этом толком не была заинтересована. Куда больший интерес для неё представляли красота и искусство. Море манило — сидя на руках отца, она глаз не могла оторвать от нескончаемых просторов Финского залива, вслушиваясь чутким слухом в плеск воды у самого берега, и искорки замершего любопытства переливались в серебряных глазах под коралловой россыпью закатного неба. Достойная дочь своего отца. Именно о ней Саша и мечтал. — Мяу. Знакомый силуэт показался рядом, вынуждая обернуться. Романов взгляд на кота переводит: — Пришёл знакомиться? — легко улыбается. — Иди сюда. Опускается на гранитный парапет, жестом приглашая Неву забраться к ним. Тот в приглашении не нуждался и быстро принял решение самостоятельно. Юрким движением запрыгивает на поверхность и бредёт навстречу радостному хозяину. Дочка у него долгожданная, выходит, родилась. Помнит он, как тот о ней мечтал… Такое не забудешь. Всю шерстку ему проел за своими рассказами о том, как прекрасно было бы иметь любимую принцессу среди целого взвода мальчуганов — и ему в радость и гордость, и им в защиту. Нева садится неподалеку, не позволяя себе подойти слишком близко к малышке. Осматривает внимательно глазками голубыми, принюхивается — пахнет приятно, молоком и какими-то клубничными вкусностями… А ещё ветром северным и морским воздухом. Это их девочка. Настюша ручку крохотную к нему тянет, улыбаясь во весь беззубый ротик. Тот покорно мордочкой в ладошку её упирается, щуря взгляд. Саша от подобного жеста даже теряется немного. Чего это Нева вдруг так подобрел и любовью стал дитя одаривать? Стареет, что ли… Впрочем, надолго задерживаться старичок явно не собирался. Мурлыкнув, спрыгивает на землю, упираясь пушистыми лапками. Широко потянувшись, юрко бежит в сторону деревьев и тотчас скрывается за одним из них. Это всегда в реках и удивляло — как они вот так просто появлялись и исчезали? Казалось, только что были на глазах, а потом — шмыг! — и не видать, словно и не стояли рядом с мгновение назад. — Кажется, она ему понравилась, — улыбается Маша. — Это точно, — кивая. — Никогда не видел, чтобы Нева таким добрым был. Он к детям обычно… Настороженно. Вспомнить хотя бы Дениса… — Может, потому, что Настюша его за хвост и уши оттягивать не стала? — хихикнула. — Ты по юности с Москвой только так и играл. Она хотя и упираться пыталась, дулась, а любила тебя… Ох, любила как — я даже завидовала иногда! — Кто ж их знает, — смеясь и на дочурку смотря. — Дети, всё-таки, не только для нас, родителей, счастье. — Из Невы вышла бы прекрасная нянька, — с ехидцей. — Только ему не говори… Расхохотавшись, решили отправиться в обратную сторону. По дороге вновь поговорили — уже о семье. После знакомства Невы с Настей вспомнилась потрясающая картина, фигурантом в которой стать пришлось главному солнышку всего их семейства — Дане. Московский-младший у Москвы особым осуждением никогда не пользовался. После детских проделок отца, а потом и воспитания звёздной троицы она уже смирилась с фактом детского задора, которого ей, увы, миновать не суждено, а потому относилась к Дане как к собственному котёнку — люби, оберегай, а главное терпи, что есть сил. Но что Москва, что Яуза — любимицы матери, пускай последняя основное своё время и проводит в объятиях или тёплой постели Максима. Каждому ведь хочется иметь собственного маленького друга, верно? Своего Дане удалось дождаться. И речь, на удивление, даже не про Дениса! — Смотри, какой вымахал! Московский светится от счастья — улыбка так и сияет на лице, а нос забавно морщится под россыпью озорных веснушек. В руках юноша крепко сжимает ничего не понимающего в происходящем… Бобра. — Ну и жиртрест… — только и сумел прокомментировать увиденное Денис, осмотрев брата с фирменным выражением лица, говорящим о брезгливом отношении ко всему миру. — Ты чо-о, — раскрывая глаза. — Не вздумай его так называть! Не жиртрест, а первый пацан во всех Химках! — гордо поднимая животное, восхищенно восклицает Даня. — Первому пацану стоит меньше жрать, — с покер-фейсом отвечает. — Ты его перекормил. — Уж лучше так. Твоя Охта, судя по её виду, третий год подряд фотосинтезом питается, — ухмыляется. — Понятно теперь, почему у неё вечно рожа перекошенная. Как там говорят? «Какой хозяин, такой и питомец?» — Мы просто, в отличие от вас, не видим смысла радоваться каждой упавшей с неба голубиной противопехотной мине, — мастерски завуалировав. — И не гони на Охту, нормальная она. — Химка в руках у Химок, — позабыв о недовольном брате, крутит в руках несчастного бобра. — Круче только «Москва в руках Москвы». — Интересно, кого первее так назвали. — Москву. — Какую из? — Которая кот, — поднимая бровь. — Или ты мать свою уже по названию города кличешь? Денис закатывает глаза. Его нелюбовь к Москве (та, что город) началась с самого сорок первого, когда его в эвакуацию из Ленинграда вывезли. Он тогда слишком много слёз выплакал и чёртову дюжину горя пережил, так что любовь его (как сам считал) город должен был ещё заслужить. Даня об этом знает и потому никогда в столицу брата не зовёт, предпочитая приезжать самостоятельно — в конце концов, он остался единственным, кого, помимо отца, тот пускает в свою Муринскую каморку на Графской. — Да ладно, шучу я, — смеётся, чем заставляет пряди золотые на лоб забавно упасть. — Ну и рожа у тебя, конечно! У них по сей день стоит на тумбочке та самая фотография: Даня, счастливый до безумия, в крепких объятиях сжимает откормленного чёрного бобра, светясь от радости, улыбаясь во все тридцать два и щекой прижимаясь к зверьку. Вот уж точно — главное их солнышко. С таким любой засияет. Остановились передохнуть на дорожку. Поставили коляску, на траве разместили длинный мягкий плед. Уселись. Настя, как юный первооткрыватель, принялась внимательно изучать окружающую природу — годик от роду, а так близко траву и мелкие ягодки видит всё же впервые. Саша взглядом вновь внезапно силуэт кошачий ловит. Только что это? Нева не один. Бредёт к ним, крепко сжимая в зубках маленького котёнка. Серенького, пушистого, походящего больше на крохотный комочек, нежели на живого малютку. Кто это?.. Оказавшись совсем рядом с семейством, опускает малыша на плед точно рядом с малышкой Настюшей. Все замерли в ожидании. Завидев котёнка, девчушка тотчас ручки к нему потянула, стараясь доползти, в неумелых движениях перебирая ножками. Комочек, впрочем, отставать не думал и самостоятельно пополз навстречу к новой знакомой. Мгновение, два — и они оказываются совсем рядышком друг в другом. Котёнок звонко пищит, мордочкой стараясь уткнуться в пухленькое румяное личико малышки. Девочка глазки закрывает, крохотными ладошками обхватывая нового друга в подобии объятий. Вот оно, что… Маше это подозрительно напоминает собственное детство. Холодно. За окном стужа воет, ледяными когтями скребет по оконцам, стучит злобно в дверцу дубовую, пугая до дрожи. Страшно. Вой стоит протяжный, а рядом — ни души. Вся деревенька её погорела, людей в живых почти не осталось, а кто уцелел — ютится в полуразрушенных избенках на окраинах, боясь даже печку разжечь — вдруг, снова пожар… А ещё очень больно. Она сидит, сжавшись в крохотный комочек. Спинка открыта, а на ней — огромные кровоточащие раны. Секли её кнутом, пока чувств не лишилась, а потом водою ледяной окатили. Как глазки открыла — вновь сечь начали, и больно как: то по голове, то по ногам. По спине больней всего было: изощренно били, сил собственных не щадя, будто она, хрупкая малышка, в бедах одна только и повинна. Долго били, отпускать не желали, а потом в избу заволокли. Волокли за волосы — долго тащили, прямо за косу золотую. — да потом швырнули, как котёнка, на постель, и… Она не хочет вспоминать. Больно очень в груди становится, жарко — будто уголёк печи горит внутри. Сидит и плачет, ручками плечики обхватив. Роняет слёзки горькие на щёчки обожженные — и вновь боль наступает, в тиски зажимает. Спинка горит — не разогнуться, не лечь, а спать хочется, что хоть падай без чувств. Холодно — укрыться бы, да не может. Больно… Вот и воет, вьюге вторя. Дверца скрипит, внутрь кого-то впуская. Оборачивается. Видит — кошечка, красивая-красивая, шерстка беленькая, как снежок, а глазки лазурные, как небушко. Кошечка ближе к ней подходит. Осматривает внимательно, носиком розовеньким нюхает до того забавно, что она и от боли отвлекаться потихоньку начинает. — Чего ты? — тихим хриплым голоском. Дрожит, едва слышно говорить выходит. — Негде у меня погреться, сама замерзаю… — Мяу. Ей это и не нужно. Она сама греть пришла. Подходит совсем близко. Мордочкой упирается в щёчку обожженную, но малышке отчего-то совсем не больно. Скорее приятно… Так тепло, словно вновь она в Митькиных объятиях греется, пока он ей на ночь историю из былин рассказывает, дабы спалось сестрёнке крепче. Шершавый язычок слизывает слёзки. Девочка глазки щурит — щекотно! — и впервые губки дрожат в лёгкой улыбке. И чего только кошечка эта к ней с любовью таковой? Взамен ничего не просит — оберегает, как матушка, да любовью окружает... — Мяу, — словно отвечая на вопрос. Забирается в объятия и устраивается поудобнее. По телу от пушистой шерстки тепло приятное разливается. Греет — ничуть не хуже печки! Так вот ты на самом деле какая, река её великая. Сердце деревушки её, жизнь ей подарившая, охраняющая подступы к стенам дубовым, путеводитель для путников ратных… Вот ты какая — Москва… Маша с Сашей тепло улыбаются, одарив друг друга ласковым взглядом. Вот оно, как, оказывается, бывает — у каждого города есть свой зверёк, верный друг, который сразу и не покажется, а всё же где-то да живёт. Живёт, стережёт этот город, внимательно за ним приглядывая. — Нашли друг друга, — тихо, на полушепоте произносит Маша. — Я и подумать не могла… — Мяу. Нева хвостом не спеша виляет, на Романова смотря. Глаз с него не сводит — всматривается внимательно, словно ждёт чего-то. Маша внимательно за происходящим решается понаблюдать. — Вот оно, что, — улыбается Саша. Рукой тянется, поглаживая любимца за ушком. — Выходит, сам ты у нас теперь отцом семейства стал? — совсем не шутя. Улыбка теплеет, стоит заметить, как щурится в удовольствии Нева. — Поздравляем тебя, дорогой. Кот благодарственно замурчал. Мордочкой уткнулся хозяину в ладонь — поздравляет в ответ. — И тебе спасибо. Каждый город, от мала до велика, имеет своего собственного друга. Его так просто не найти, порой на это уходят годы и века. Но если всё же знакомство это состоится — дружба длиться будет вечно, и не разрушат её ни время, ни расстояния. Друг этот пройдёт с городом все беды и горести, иногда даже становясь защитником. Так делали Москва и Яуза, по этому же пути вскоре пошёл и Нева. Теперь их уютный семейный очаг принимал под крыло нового юного друга. Сейчас он — маленький хрупкий котенок, но пройдёт совсем немного времени, и тот, в этом никто не сомневался, сможет занять достойное место среди городских хранителей. Добро пожаловать в этот мир...

Оккервиль.