Её зовут Маша, она любит Сашу...

Этой ночью уснуть Маше было не суждено. Бездумно вслушиваясь в тихое тиканье часов, смотрела перед собой — надеялась только, что Сашу не разбудит. Беспокоить его, а тем более грузить своими проблемами в планы не входило — своих бед хватает, да до того животрепещущих, что седина, будь она неладна, сквозь краску каштановую с новой силой поглядывает спустя каких-то две недели после окрашивания. Дождавшись, пока Романов уснет достаточно крепко, чтобы не проснуться от малейшего еë шороха, тихо приподнялась и поспешно вышла из спальни. Её колотило. Внутри отчаянно билось немое желание разорвать себя на десятки маленьких кусочков, а лучше — провалиться сквозь землю, забыться, закрыть глаза и больше никогда не открывать, лишь бы не ощущать себя так, как сейчас. Одно отрезвляло — Саша всё ещё любит её и разлуки с ней не переживёт. Ради него стоило держаться. Тихо, почти невесомо проходит на на кухню. Достаёт стоящую на полке баночку с кофе. Машинально, словно не отдавая отчёт совершаемому, принимается готовить завтрак. Будет лучше, если, проснувшись, Саша увидит хотя бы что-то, напоминающее о её присутствии в этом доме — ближайшие двадцать четыре часа предстоит провести ей в немом затворничестве за стенами соседней комнаты. Видеть кого-либо желания не будет. Даже Сашу. Жаль его. Он ведь понятия не имеет, что с ней происходит — не объяснишь же ему, почему вдруг она, любящая и отнюдь не обделенная заботой и вниманием жена, вдруг уходит на целый день и общаться с ним не желает, как и не разъяснишь тот факт, что сам он ни в чем не виноват, и такое иногда с ней случается. Точнее, не иногда, а именно в этот день. 4 ноября — праздник для всех жителей России. И название какое благородное: «День народного единства». Именно эта дата знаменуется полным освобождением Москвы от польских интервентов, что угрожали падением и уничтожением целого государства, которое и без того ценой немыслимых жертв шло к своему возвышению. Однако для Московской этот день никогда не был праздником: слишком много людей стали жертвами деяний поляков и их сподвижников, слишком много разрушений, боли, страха… Она помнит эти события, словно все было только вчера. Краков творил с ней все, чего только желала его чернющая от гнева и копоти душонка: избивал до кровоподтеков, синяков, потрошил до шрамов и мерзких рубцов, что остались до сих пор, выставлял еë, одетую в рваную, больше похожую на смердящие лохмотья рубаху, посреди площади, вместе со своими приближенными смеясь и глумясь над её честью… Позором для неё стал эпизод, вычеркнуть который из памяти ей не удастся уже никогда. Ей скрутили руки, оттянули за волосы, точно дворовую собаку, остригли косы длинные, на лбу надпись едкую вырезали, а после — бросили в прогнивший сарай, тот облили маслом и сожгли. Дотла выгорел весь город, а сама она ещё долго не имела сил издать и звука. За годы интервенции она почти ничего не съела: пара-тройка крыс, заплесневелый ломоть хлеба да объедки и остатки лакомства поляков. Поставила завтрак на стол. Задумалась. Быть может, записку ему, хотя бы, оставить, чтобы не волновался лишний раз? У него и так сердце слабое, ранимое — вот так случится что, а ей виноватой потом ходить… Решено. Выудив из стола записную книжку и взяв ручку, принялась писать. Руки подрагивали от бурлящих внутри чувств, однако почерк выходил всё таким же красивым.

«Милый Саша,

Если ты читаешь эту записку, знай — сегодня мы с тобой не увидимся. Спешу успокоить: твоей вины в этом нет, и уж подавно ничего ужасного ты не сделал.

Если ты по-прежнему считаешь себя причастным, прошу прочитать то, что будет дальше.

Как ты знаешь, сегодня вся Россия отмечает День народного единства. Все будут веселиться, гулять с триколором в руках, а на Красной Площади устроят гуляния.

Сегодня в самом деле праздник, но не для меня. К сожалению, с этой датой связано не самое счастливое событие моей жизни, и пока у всей страны радость и веселье, у меня — волнение и горечь.

Ты и сам пережил подобное — кому, как не тебе, дано меня понять. Сегодня мне нужно просто побыть одной. Без всех.

Знаю, ты можешь думать, что я тебя в чем-то виню и не хочу с тобой разговаривать — прошу, знай, что это не так. Сегодня мне действительно нужна тишина и полная изоляция. Так будет лучше для нас обоих.

Прости, что пишу так сухо. Я всё же надеюсь, что ты поймёшь…

Маша»

Аккуратно вырывает из записной книжки листочек и кладет рядом с термосом, где Романова уже ждёт вкусный кофе. Вряд ли она вспомнит, как очутилась в соседней комнате, однако когда осознание происходящего все же вернулось, закрывает дверь. Подходит к кровати и берет подушку. Отойдя прочь, прислоняется к стене, медленно сползая вниз. Острое ощущение боли, горя и отчаяния окатило с ног до головы. И не деться от него никуда, не спрятаться… Укутавшись в одеяло, что стащила с постели, поджала ноги и, обняв любимую подушку, уткнулась лицом в нежную ткань. Не хотелось ничего. В голове мелькали лишь воспоминания.

« — Мне стыдно, что ты в моем княжестве! »

Суровый строгий взгляд Владимира, смотрящий с укором и презрением. Хочется под землю уйти, только бы не ощущать на себе столь ужасное давление. Разве же есть вина её в том, что сотворили с ней сделали ордынцы? Что могла противопоставить многотысячной армии маленькая девочка — крохотный городок-крепость, которому и сотни лет даже нет? Разве же была она способна противостоять огромному полчищу нескончаемых войск, которые сметают все на своем пути — города, села, деревни, крепости, — не щадя никого, убивая несогласных и мучая сопротивляющихся? Разве же виновата она в том, что именно её постигла страшная участь? На её будущем поставили крест, лишив возможности обрести счастье… И пускай это могло постигнуть любого, девочка уверена — к ней особое отношение. Машу не любят. Нн любят и не любили. Никто и никогда. А все те, кого считала она друзьями, обратили бы разве на неё внимание, не будь она Митькиной сестрой? Конечно, нет.

« Ты — чудовище! »

Страшно, обидно и больно слышать такие слова от того, кого когда-то считать приходилось близким. Обида Василисы ясна — без участия Московской город бы никто не сжег и, возможно, даже бы не узнал о восстании, готовящемся там. Но на кону стояла еë жизнь, и ей просто не оставалось ничего иного, кроме… сотрудничества со злейшим врагом. Предательство? Ложь? Возможно. Но неужели никто на ее месте не сделал бы то же самое, если дело касалось бы жизни их близких? Она ведь… просто хотела жить. Жить, чтобы защитить Русь — собрать воедино, сделать вновь сильной и великой, какой она была раньше, а может даже еще сильнее… Почему же никто не может хочет её понять? Слёзы текут из глаз, дыхание сковывает, тело заходится в истерической дрожи. — Сволочь! Громкий грубый голос больно режет уши. Голову сковывает неприятным пронзительным гулом, похожим на оглушающий звон. — Неужто думаешь, если русские у Кремля, то живой им достанешься? — Задела твоё самолюбие, коли тебе не досталась? Холодная мужская рука крепко сжимает золотые волосы и с силой тянет на себя, пытаясь заставить поднять взгляд и посмотреть в свои тёмные глаза. — Повтори. Московская молчит. Презрительно смотрит в чернильную падь чужого взгляда. Тёмные, почти чёрные от ненависти глаза тянут в себя, подобно пугающей мрачной пучине бездны, топят в бездонном океане, своими ледяными волнами больно режущим хрупкое тело, точно точенными остриями кровавых лезвий. — Повтори, мерзавка! — Что слышал, деспот. Лицо его вмиг багровеет от переполняющей злобы, и он с силой отпускает золотые пряди. Московской едва удается устоять на ногах, как кулаком ей бьют точно в висок. Больно? Терпимо. Страшно? Ничуть. Краков, при всей своей жестокости и любовью к тщеславию не шёл вровень с Бату, кто в её глазах навсегда остался черным грузным чудовищем с огненной плетью, которой за малейшую провинность готов он был сечь крохотное тельце до кровавых ран и болевых судорог, а его сладостный громовой смех навсегда останется в памяти и, уверена Московская, ещё долго будет приходить в жутких кошмарах. То, что он делает сейчас — жалкая попытка показать своё превосходство и закрепить право победителя над поверженным городом. Вот только он не учёл одной маленькой детали… Город — не страна, и на его падении не оканчивается существование великой могучей державы, на возвышение которой она бросила все силы и, если придётся, будет готова отдать собственную жизнь. Он — лишь пешка в этой игре, которая теперь развернулась против него самого, и не ему диктовать ей свои правила. — Разговорчивая стала, значит… Видать, не секли давно. Перед Ордой ты вела себя куда порядочнее. Тело начинает трясти от злости. Он творил с ней всё, чего только хотел: избивал до кровоподтеков, синяков и потери сознания, с силой тягал за волосы, волоча по покоям Кремлёвским, будто собаку дворовую… Она долго терпела. Но упоминание того ужаса — огромного креста, кровоточащим клеймом лежащим на всей её жизни… — Закрой рот! Он в ответ лишь горделиво смеётся, склоняясь к самому её лицу. — А что же ты, — выделив последнее слово. — Московия, можешь мне сделать? Взгляни на себя! Где же твоё сияние золотых куполов и былое величие? Твои улицы утопают в крови и безжизненных телах, люди со всех уголков города молят тебя о помощи, просят их спасти… На обезображенном в наглой ухмылке лице появляется странная улыбка, и она чувствует, как его рука вновь хватает её за волосы. — А ты? Что для них сделала ты? Тонешь в собственной беспомощности, бедняжка. Самой себе врешь — ты ведь даже не пыталась что-то изменить… — Скоро сюда придёт ополчение, — шипит, не смея отвести взгляда от его противных сердцу зелёных глаз. — Тогда мы и посмотрим, кто из нас окажется беспомощным… — Посмотрим… В его глазах вдруг вспыхивают пугающие искры ненависти, словно жажда крови окончательно взяла контроль над его отправленным страстью к власти сознанием. — Если доживешь. — Что… Отпустите! Куда вы меня тащите?! Удержаться против пятерых крупных мужчин почти невозможно. Ноги в кровь стерты тщетными попытками босиком тормозить по раскаленному пожарами песку — больно колет, иглами будто, сильнее с каждым разом кровь течёт, на шее бечевка крепко зажата —душит, воздуха набрать не даёт, горло режет, да не деться никуда, бороться с супостатами надо, коли в живых остаться хочешь. — Я сказала отпустите! Ей на мгновение удаётся выбиться из цепких лап польских чудовищ, да глоток воздуха сделать, из тугой верёвки вырвавшись… Недолго счастье свободы длилось. В волосы вновь впивается чья-то грузная рука и с силой тянет назад, заставляя всё тело содрогнуться от острой волны боли, а следом — тупой удар в голову, звон в ушах и резкая темнота в глазах… Жаль, сознание не потеряла. Не видела бы и не чувствовала всего того, что после случилось. — Бойкая, однако. Прав был Новгород. — Новгород? Что… Что вы с ним сделали?! Не смей его трогать! — кричит. — Слышишь?! Не смей! — Закрой рот! — замахивается и тут же усмехается, завидев реакцию. — Как я и думал… Столько времени прошло, а до сих пор боишься и сжимаешься, как мышка в норке. Жаль, но мышек обычно принято истреблять, дабы хозяйству не мешали… Московской с силой скручивают руки и ноги, накидывая на них толстые колючие верёвки, шею вновь стягивает тугая бечевка, больно сдавливая связки, за волосы тянут её в какой-то крохотный разрушенный дом, явно не предназначавшийся для неё — да поляки, видать, впопыхах и не успели получше подобрать. — швыряют туда, как на скотобойню, а вслед обливают чем-то едким и противным… Что это? Смола?.. — Жаль расставаться так быстро, — ухмыляется Краков, зажигая лучину и переводя на девушку полный презрения взгляд. — Мне нравилось иметь с тобой дело. Одна лишь фраза, вслед за которой события начинают развиваться с неизмеримой быстротой. Лёгкий взмах рукой. Лучина оказывается совсем рядом, мгновение — и весь город вспыхивает, как спичка. Больно, кожу разъедает острое жгучее пламя, но руки и ноги крепко связаны, и не выбраться, не вызволить себя никак из объятий смерти, занесшей свою костистую руку над самой её головой. Светлые пряди скручиваются, обугливаясь чёрными ломкими стружками, глаза застилает прозрачная пелена солёной влаги, дышать с каждым мгновением становится всё тяжелее, кровь быстрыми дорожками стекает со всех частей изможденного тела, но она не перестаёт биться и из последних сил кричать. Звать на помощь, умолять о спасения… Но никто не услышит и не придёт вызволить её из этой огненной бездны. Проснувшись, Романов обнаружил себя лежащим в гордом одиночестве. С кухни доносился слабый, но приятный запах кофе. Может, Маша там, сидит и ждет его? Спешно одевшись и застелив постель, направляется туда. Жены рядом не оказалось, зато ждал завтрак. Саша нахмурился. Что вообще происходит? Только проснулся, а тут одно потрясение за другим. Еще и какая-то записка… Он так и замер с нею в руках. Не может быть… Он догадывался, предполагал, но никогда всерьёз не думал, что Маша каждый год вынуждена терпеть ту же беду, с какой сталкивается он сам в январе и сентябре. Эта мысль никак не укладывалась в голове. Он помнил, какие ощущения возникают при переживании подобных эпизодов, но не имел представления, как все это проявляется у Маши… От ого становилось жутко. Позабыв о еде, начал думать, как облегчить состояние жены. Где она находится, он уже выяснил — во второй комнате, закрытие которой спросонья ему странным, почему-то, не показалось. Как её открыть, он тоже знал — ключи висели в коридоре. Но как привести жену в чувства и успокоить… Это уже было проблемой. Медлить было больше нельзя, и Александр ринулся в коридор за заветными ключами. Услышав шорохи и звук ключей за дверью, Маша поняла, что в покое её не оставят. В конце концов, если уж Саше приспичило, отговорить его не получится — в этом они с ним так похожи… Открыв дверь, Романов сразу же заметил отсутствие на кровати одеяла и подушки. Мгновением позже рядом послышался едва слышный вздох. Выглянув, чуть дара речи не лишается. Перед ним сидело то самое одеяло, очевидно, надетое на голову Московской. Та, в свою очередь, даже не шевелилась. Не в силах наблюдать и без того душераздирающую картину, закрывает дверь и садится рядом. Аккуратно взяв одеяло в руки, медленно снимает его с головы жены. И застывает. Маша поднимает голову и смотрит на него запредельно красными от слез глазами. — Машенька, милая… Давно ты так сидишь? Та в ответ лишь тяжело вздыхает, одарив его неясным кивком и отведя взгляд. У него екнуло сердце. Смотреть на то, как смысл всей его жизни льет слезы без единой возможности остановится или хотя бы взять себя в руки, стало невыносимо. Обняв ласково, пытаясь успокоить, принялся поглаживать жену по спине. — Маш… — тихо, почти шёпотом. — Ну зачем же ты ушла, золотце… Знаешь ведь, я всегда рядом и готов тебя выслушать и поддержать… Особенно сейчас, когда тебе это так нужно. — Не хочу втягивать тебя в свои проблемы. Из глаз вновь полились слезы. Она и так слишком много раз заставляла его нервничать из-за себя. Сколько же это еще будет продолжаться… — Ты не втягиваешь меня в свои проблемы, а делишься ими со мной. Когда плохо, бывает, так хочется с кем-то поговорить по душам… — вздыхает. — Поверь, нет ничего страшного в том, что о твоей беде знает кто-то еще — наоборот, он сможет тебе помочь решить её… И не дать довести до такого состояния, в каком ты сейчас. Маша тихо всхлипнула. — Я не хочу расстраивать тебя. У тебя своих проблем хватает, а тут еще и мои… Ты и так слишком много натерпелся из-за меня, не хочу, чтобы это продолжалось… — Но ведь на то я и твой муж, чтобы решать твои проблемы. Ты помнишь главное правило замужества? Быть вместе и в горе, и в радости. Это значит что? Твоя беда — моя беда, Маш. Отстраняется, кладя ладони на хрупкие плечики. — Хочу, чтобы ты знала: я на твоей стороне, всегда готов выслушать и помочь тебе. Даже если для этого нужно будет просто молчать. Только не держи в себе все это… Поверь мне, тебе станет намного легче. Слышишь? — Слышу, — кивнула, возвращая ему взгляд. — Спасибо… — За такое не благодарят, душа моя, — улыбнулся. Тёплая ладонь огладила нежную кожу её щеки. — Ты можешь дать себе волю. Я рядом, я с тобой, я тебя выслушаю. И помни, что моей задачей всегда будет твоя защита. Я сделаю все, чтобы все эти воспоминания больше тебя не мучили и не возвращались к тебе. Только… — помолчал. — Прошу тебя, не замыкайся и не держи это в себе, хорошо? Маша впервые за весь день по-настоящему улыбнулась. Как бы ни издевалась над ней судьба в прошлом, всё-таки с Сашей ей до невозможности повезло. — Хорошо… — Что я говорил тебе про эти глаза-омуты? — Они не должны плакать… — Вот именно, — аккуратно провел пальцем, вытирая застывшие в небесных глазках слезы. «Метод» оказался настоящим спасением. Маша смогла избавиться от дурных мыслей, вызываемых воспоминаниями смутных времён, и уже спустя чуть больше двух часов оба беседовали за завтракам. Он пил вкусный и лично ею приготовленный кофе, она — не менее потрясающий чай. Ближе к обеду вышли на улицу. Город украсили в честь праздника, на каждом шагу раздавали различные подарки, среди которых Романовуприглянулась милая игрушка — крохотный плюшевый, одетый в забавный черный фрак, галстук-бабочку и шляпку. Зная, какую любовь питает Маша ко всякого рода медведям, незамедлительно покупает милый презент. С ним она проходила весь оставшийся день, не отпуская её даже в момент, когда они вместе ели купленное в палатке на Тверской мороженое. Романов был рад удавшейся затее. В конце концов он — муж, и должен делать всё, чтобы его жена была счастлива. Впрочем, в этом он и видел смысл своей жизни: в Машиной улыбке, радостном смехе, счастливом блеске её глаз… Что ещё ему нужно для счастья? Пожалуй, на этот вопрос он с легкой ноткой гордости, спокойно ответит: « — Ничего…»