Её зовут Маша, она любит Сашу...

— Шур, можно?  Произносить чужое, искаженное до противного «Шура» вместо привычного «Саша» до сих пор было тяжело. Сколько она себя помнит, в их отношениях никогда не было места подобным обращениям — лишь тёплые, ласковые, порой совсем не подобающие статусу милые вариации собственных имён.  Она могла называть его как угодно: Саша, Сашенька, когда злится — Александр, — или вовсе сорваться, когда злоба особенно накатывала, и бросить гневное: « — Романов!», — но не Шура. Это имя казалось неприятным, тёмным и почему-то страшным.  Думский молча мотнул головой, означая разрешение войти на кухню. Не удосужился даже взгляда на неё поднять. Вместо этого сжал побелевшими пальцами сигарету и поднёс к губам. Дрожащими руками зажглось пламя зажигалки. Лёгкая дымка окутала помещение неприятным табачным запахом.  Маша, если бы кто-то лет десять назад сказал ей, что её муж будет выглядеть так, наверняка бы рассмеялась и покрутила пальцем у виска. Теперь не до смеха вовсе.  Взъерошенные каштановые кудри небрежно вились тугими прядями, то и дело сползая на лоб. На плечах — чёрная, богом забытая водолазка с накинутой сверху олимпийкой, чей вид отчаянно твердил о явной её непригодности с намёком, что ношена была несколькими поколениями. На ногах — джинсы с разрезами во многих местах, глядя на которые сразу и не скажешь, мода это такая или они стали жертвой бешеной дворняги в одном из дворов, и замызганные в чем-то невнятном кеды.  Так могут подростки ходить, авторитеты криминальные, бандиты и те, кому носить больше нечего. Но явно не её Саша.  Хотя, о чем это она… Нет ведь больше её Саши.  Есть только Шура. Он сам об этом говорил.  Он сидит на пороге раскрытого балкона, не шелохнется. В серебряных глазах — ничего, кроме огромных зрачков, полных отрешения и холодного безразличия. Ей казалось сначала, будто бы он и не видит ничего, что вокруг происходит, как тогда — в Революцию, ослепленный пережитыми потрясениями. А всё же ошибалась — прекрасно он всё видел, просто замечать не хотел. Какой в этом великий смысл, если всё и так настолько плохо, что проще вовсе не смотреть, нежели наблюдать, как былая жизнь в пропасть катится?  Нет никакого смысла. И жизни тоже нет. Одно лишь полумертвое существование, обремененное тщетными попытками заставить людей начать мыслить здраво, а не тонуть в беспробудном пьянстве, из которого одна дорога — в ад.  — Холодно у тебя здесь… Может, чай поставить?  Московская не надеется на ответ. Она и тому рада, что он её пустил — когда-то готова была и в ноги ему кланяться, дабы на порог квартиры попасть, а тут налицо аттракцион невиданной благосклонности.  Думский дым выдыхает и бросает безразличное: — Вперёд.  Голос звучит тихим и болезненно охрипшим. Ему бы взять себя в руки и начать приводить здоровье в порядок — диеты, предписанной однажды в госпитале, никто не отменял. У него по-прежнему больной желудок, который, судя по всему, он стремится не просто доконать, а убить. До сих пор страдают лёгкие, из-за чего курение не просто не рекомендовано, а категорически запрещено. Но разве же станет он её слушать? Конечно, нет. Да и о каком послушании может идти речь, если не останавливают его потом приступы кашля и вечная беготня в ванную ввиду возникшей тошноты, и после них он сразу берётся за очередную сигарету? Повезёт, если за неё возьмётся, а не отправится искать выпивку или чего хуже.  Взгляд на плиту переводит, словно намекая, что если изъявила душенька её желание чайку испить, то милости просим: вот плита, вот зажигалка, вот газ. Ставь, кипяти, наливай и пей.  Знает он прекрасно, что к плите прикасаться она боится. Знает, что лучинка зажигалки напоминает ей о сотнях пожаров, коих пережить пришлось. Знает, что огня она боится сильнее смерти.  Знает, но встать его это не заставит. С голоду умирать будет — не поднимется.  Повезло, что в чайнике вода горячая всё же оставалась. Не успела остыть, в таком-то холоде? Удивительно, ведь на дворе — декабрь…  — Ты будешь со мной?  Серые глаза уставились на чайник. Задержавшись на мгновение, вновь отстранились.  Думский не реагирует, надеясь, что она сама догадается. Маша же специально молчит, выжидая. Пускай поучаствует — хватит уже дитя обидчивое из себя строить, пора на контакт выходить. Не будет же вечно он от неё бегать, словно понятия не имеет, кто она и что забыла вдруг в его квартире?  Заметив, что жена не собирается играть с ним в угадайку, бросает холодно: — Ну, лей.  Первая самостоятельная фраза за сегодня. Отлично, пошёл прогресс.  Маша к столу подходит. Ассортимент оставляет лучшего желать, но всё же многим лучше, чем когда она к нему приехала. Тогда, глядя в его холодильник, где не то, что мышь, а целый крысиный взвод решил окончить своё земное существование, она даже удивилась: на чем он держался вообще, неужто вообще ничего не ел? Теперь, пускай и с её подачки, но всё же на столе был самый дешёвый чай и какое-никакое, но вполне съедобное печенье.  Она берёт кружку.  И тотчас по всей руке разливается жгучий жар. Было похоже, будто ещё мгновение, и кожа начнёт слезать, обугливаясь от колоссальной температуры. Ладонь жгло — казалось, будто пальцы сжимали раскаленную кочергу, а в голову ударило страшной болевой волной.  Маша вскрикивает. Разжимает пальцы, выпуская из рук стеклянную ёмкость, и она тотчас падает на пол, рассыпаясь в мелкую крошку.  — Дура, ты что творишь?! — слышится сзади возмущенный возглас. Да только ответить ей на это нечего: от боли дыхание спирает.  Думский сигарету отбрасывает, дым никотиновый выдыхая. Ближе к ней подходит, понять пытаясь, с какой стати она вдруг решила, что вправе в его доме посудой разбрасываться. Замечает её вид и сразу останавливается, внимательно осматривая.  Маша жмурится, прижимая к себе руку. На ней не было никаких следов ожогов или царапин — ничего, что говорило бы о причиненной травме, — однако на лице застыла болевая гримаса, и ей из последних сил приходилось сдерживать слёзы, дабы избежать ядовитых комментариев с его стороны.  — Что ты стоишь?  — Ничего, просто…  Остановилась. Сказать, промолчать? Не настолько же он глупый, чтобы поверить ей, правда? Но насколько ещё жива в нём банальная способность сожалеть?  — Мне больно, Саш.  Хотелось дать себе затрещину. Не надо было ничего этого говорить — он ведь это как проявление слабости расценит. Ещё подумает, что совсем она немощной стала, раз на пустом месте жалуется. Да и черт дёрнул её сорваться и опять Сашей его назвать…  К удивлению, он не произносит ни слова.  Молча за руку берет и уводит за собой. Садится на прежнее своё место, впиваясь взглядом в её лицо. Маша покорно рядом опускается, стараясь не пораниться о стеклянные пылинки разбитой кружки. Шура берет её ладонь, внимательным взглядом осматривая каждую клеточку изнывающей от боли кожи. Внешне — ничего, а внутри всё горело адским пламенем, заставляя конечность дрожать, а её саму — стиснуть зубы от безумных ощущений.  Такое он у неё уже видел. Не раз, не два, и даже не с десяток.  Видел и знает, что делать надо.  Сжимая длинными цепкими пальцами её хрупкую ручку, осторожно принимается поглаживать. Затем, слегка надавливая, проводит то вверх, то вниз. Процедура больше походит на массаж, хотя назвать таковым громким названием её, конечно, сложно. Впрочем, результат действия возымели, и боль постепенно стала уходить, а жар становился менее обжигающим, так что Московская смогла открыть глаза.  Вглядываясь в лицо Думского, заметила то, чему, как ей казалось, уже не суждено было появиться никогда. В мертвом блеске огромных значков крылось что-то… Доброе. Что это? Благоразумие? Принятие? Забота?  Она не знала. Надеялась только, что ей не кажется, и скоро Шура вновь станет прежним её Сашей, которого она все эти годы знала и любила, и кого потерять боялась больше всего на свете. Который сейчас томится в пучине собственного сознания, и пока Думский контролирует разум, отчаянно бьётся в самом сердце.  — Так легче?  И взгляд на неё переводит. Она вдруг отчего-то боязливо дёргается. Очевидно, не расслышав его фразы, подумала, что сейчас, держа за эту самую ладонь, поднимется с места и вышвырнет её из квартиры, как котёнка — к такой резкой и быстрой смене настроения она привыкла, так что вполне ожидала и была готова к любому развитию событий, зная, что в таком состоянии Шура способен на многое. 

Прости, я виноват, 

Я тебя сломал… 

Разве мог когда-нибудь он представить, что однажды вдруг дойдёт до того, что Маша — человек, который доверял ему больше, чем любому из собственной семьи, и открыл самое сокровенное, что имел — душу свою, жизнь и сердце, — вдруг начнёт шарахаться от него и бояться, как злейшего врага? Он ведь до сих пор приходит к ней ночами, из-за чего она не спит, ворочается и вскакивает порой с криками, после долго сидя на кухне, дрожащими ладонями сжимая чашку в тщетных попытках унять слезы, зная, что любимого Саши не окажется рядом, чтобы утешить её и защитить? 

Я говорил

Страшные слова… 

Она многого наслушалась за все те годы, что он барахтается в состоянии опьянительной эйфории. Слово «дура» стало едва ли не самым невинным из всего того перечня, что в особо страшный период ломки мог вырваться у него из груди. Он кричал что-то про то, что было лучше, если бы её вовсе не существовало, размахивал руками, кидался всем, что под руку попадётся, хлопал дверью и выставлял за порог — делал всё, чтобы не видеть и не слышать её. Не дано было ему знать, что после подобных эпизодов продолжала она сидеть под дверью его квартиры в ожидании ночи, когда он уснёт, и ей вновь можно будет войти. 

Я не любил, 

Просто позволял, 

Просто позволял тебе любить себя… 

Он никогда открыто не кричал о своей ненависти, но демонстративно игнорировал. Не слушал, не обращал внимания, делая вид, будто её не существует вовсе: ни здесь, в стенах его квартиры, ни во всём мире. Старался внушить себе, что она — и есть главная виновница всех его бед, — и повинна в уничтожении флота, распаде страны, гибели его семьи и, до банального, в состоянии, в котором пришлось ему оказаться. Ему и в голову не могло тогда прийти, что в апатию, покрываемую жгучей ненавистью, яростью и отчаянием обреченного, он вогнал себя сам. Собственными руками. Теперь она его боится. Боится лишний раз о чём-то спросить, боится появиться у него на глазах, когда он в дурном настроении, зная, что за этим последует, боится смотреть в глаза.  Боится.  Этого он добивался?  — Легче тебе, спрашиваю, Маша?  Она от услышанного имени из его уст теряется. Глазами мигает, не в силах в услышанное поверить, но всё же кивает, немного побаиваясь, что молчанием своим непременно настроение его осквернит. — Да... Да, спасибо, Са… — тут же одергивает саму себя. — Шура. Он вдруг как-то странно голову склоняет, взгляда с её ладони не сводя и не смея отпустить. Держит, как тогда — раньше, словно святыню дражайшую, зная, какая хрупкая и нежная на деле эта девичья ручка. Пальцем очерчивает тонкую линию, проходясь, точно смычком по скрипке — она всегда говорила ему, что его руки созданы для музыки, и каждый раз улыбалась, стоило тёплой мелодии разлиться в стенах их покоев, ведь знала, что каждую ноту посвятил он лишь ей одной.  — Придёт скоро Саша твой, — губы изгибает в прежде невиданном выражении. Неужели он… Улыбается? — Так что не ошиблась.  И взгляд на неё поднимает.  Она не отвечает, лишь губки поджимает, стараясь нацепить как можно более добродушную маску, дабы убедился он — оценила. Подобный диалог возникает у них впервые — Думский вообще часто ограничивался одной-двумя брошенными фразами, зачастую не слишком цензурными, так что всё сказанное им ощущалось сейчас сродни новогодней речи Президента.  Что это? Неужели не всё ещё потеряно, и бьётся внутри не почерневшее от копоти, а по-прежнему доброе, чувственное сердце, которое любит её и хранит бесконечную преданность, пока разум, задурманенный пьяной эйфорией, отчаянно пытается вычеркнуть из памяти не только облик её, но и всё то хорошее, что было между ними? 

Холодной долгой зимой я часто видела сон, 

Будто мы смотрим на солнце и куда-то идём… 

Среди грязных кварталов и серых домов

Я искала тебя, я играла в любовь…

Она искренне желала в это верить.  Верить в то, что её Романов — жив. Жив, и скоро вновь они увидятся. Сможет она его обнять, прижаться ближе, и больше никогда не отпустит, не посмеет бросить, как тогда… Будет ценить каждый проведённый вместе день, ловить каждый его взгляд, каждое слово, каждый вздох — всё, что скажет ей, что он — это он. Живой и настоящий. Тот, которого она знает, которого любит и которым гордится. Тот, кто стал для неё дороже собственной жизни. Тот, кто и есть её жизнь.  Если это — первый шаг к примирению, она готова пойти навстречу. Сделать всё, чтобы дойти — добежать, утонуть в его объятиях…

Мне с тобой так легко, я по небу лечу, 

Высоко-высоко… и назад не хочу! 

Обоим предстояло сделать ещё очень многое для воссоединения. Но для себя Маша решила — пора. Пора действовать. Пора брать Сашу за руку и мириться. Через боль, обиду и множественные «не могу».  Им нужно это сделать. Придётся, если любят.  А они любят. И любовь их, уверена она, способна будет выдержать и это потрясение. 

Я тебя никогда больше не отпущу, 

Мы теперь будем вместе…

Вместе навсегда. 

Верно ведь говорят, что трудности — лишь на время, а счастье — навсегда? 

Вместе навсегда…