Её зовут Маша, она любит Сашу...

Я всё простил, что пережил когда-то.

И ты прости, — взаимная расплата.

— Уильям Шекспир. “Сонет 120”.

В просторном Екатерининском зале сегодня непривычно неуютно. В полупустом помещении с золотыми люстрами сидели семеро. Собрание по назначению глав Федеральных округов прошло сдержанно и скомкано — мало кто из присутствующих горел желанием не то, что иметь дело, но и утруждать себя видеть друг друга. И только Уралов взгляда не отводил от сидящего напротив. Для него Саша был не просто коллегой, с которым так или иначе придётся встречаться на выездных собраниях и натягивать на лицо заученную улыбку, как приходится делать, стоит в коридоре появиться силуэту бравого донского казака. Для него он — лучший друг, первый из знати, с кем он встретился, будучи совсем ещё небольшой фабрикой на далёком Урале. Вместе было пройдено многое: и озорные детские забавы, и взрослые тягости — в конце концов, статус сильно их разнил, создавая различия в том числе и во взглядах на жизнь. — однако дружбе это не мешало и, как выяснилось, сплачивало. Лишь со сменой власти после падения Империи пришлось взять на душу страшный грех — именно его губерния стала местом гибели царской четы, ставшей для Саши родной семьёй. Никогда не забыть ему того взгляда, с каким Романов — тогда уже Невский. — смотрел на него сквозь толстые линзы очков. В глазах застыла лёгкая плёнка, скрывающая слезы, гранитное серебро блестело смесью ненависти и отчаяния. Он смотрел на него, не переставая, и во взгляде читался один единственный вопрос: “За что?”, ответа на который лучший друг дать так и не сумел. И всё же он смог его простить. Общее горе объединило их, как сплотило весь советский народ, заставляя идти вперёд и бросать вызов полчищам немецких захватчиков. После победы часто проводили время на пикниках и курортных выездах, на одном из которых не без помощи Татищева удалось освоить игру на гитаре. Девяностые тоже не обошли стороной — Романов без умолку твердил о несправедливости и хаосе, творящемся в стране, лепетал что-то о жене и детях, собственном городе… И вот, на удивление, сегодня за все три с лишним часа Саша не проронил ни слова, потухшим взглядом смотря мимо присутствующих. — Спасибо, что пришли. Завтра жду вас в Георгиевском тем же составом, обсудим территориальное устройство ваших регионов. Когда участники начинают расходиться, Маша понимает — вот он, шанс. Шанс поговорить, помириться, наконец, по-человечески, а не приезжая рывками на день-два. Она уже однажды позволила себе отложить важный для него разговор, и ничем хорошим это не кончилось. Тем более, не будут же они отмечать праздник, как всегда, молча? Саша на себя совсем не похож. Растрепанные пряди, потрепанная одежда, тёмные круги под глазами и мутный взгляд — совсем не те атрибуты, какие она привыкла у него видеть. В её памяти жив тот Романов, что гордо держит спину, не позволяя усталости сломить царственную осанку, сильный и целеустремленный, смело смотрящий в будущее и стойко переносящий беспощадные удары судьбы. И что же она видит сейчас? Поблекшие глаза с догорающим в них тусклым пеплом сквозь круглые стекла очков смотрят в никуда, лишний раз даже не дрогнут под шумом или звучание чужого голоса. Он сидит, ссутулившись, и тонкие пальцы заламывает. А ведь когда-то этими руками — нежными, аккуратными, — он целыми вечерами играл ей на фортепиано, позволяя приятным мелодиям разлиться меж мраморных стен их покоев, и душу вкладывал в каждую из нот, посвящая их лишь ей одной. Она много раз пыталась поговорить. Объясниться, разузнать — всё без толку. Он не только не хотел её слушать, но и видеть на пороге своего дома не желал. Теперь же, когда его разум свободен от туманных грёз, а сам он — здесь, настало время действовать. Маша сама не понимает, что происходит. Она знает, что он ничего плохого ей не сделает — больше не накричит, не пошлёт куда подальше, не станет отмахиваться, как делал много раз... Думского больше нет. Почему же ей сейчас так страшно? Ну уж нет. Второй раз она не позволит себе этой слабости. Тихими шажками подходит ближе и опускается на ближайший к нему стул. Реакции не последовало. — Не делай так, Саш, — осторожно за руки его берёт. По спине мурашки пробегают: ледяные. Он всё же взгляд на их руки переводит и тихо вздыхает. Оттаял — уже хорошо. — Можно с тобой поговорить? Кивок. Но на неё по-прежнему не смотрит. Почему? Она в беспамятстве сделала что-то, что так сильно его задело? Но что?.. — Посмотри на меня, пожалуйста, — тихо, не заставляя — прося. Она наслышана о своём приказном тоне в советское время. Хочется надеяться, что к нему так обращаться не приходилось... Саша голову медленно поднимает, и вскоре они глазами встречаются. От вида его у неё сердце удар, кажется, пропускает. Она будто бы саму себя в отражении видит, и ещё хуже от осознания этого становится. Саша — её маленький, совсем юный Сашенька, — смотрит на неё взрослыми-взрослыми глазами, повидавшими столько, сколько некоторым её ровесникам не снилось. Они вдвоём видели слишком много, не раз стоя по локоть в крови. Она всегда старалась оградить и уберечь его от этих ужасов, зная, как тяжело и остро он реагирует на подобное, но потом сама же нашла ослепшего, заливающегося кровавыми слезами от пережитого в подвале Ипатьевского дома. И за то, что смерть родных он видел собственными глазами, не простит себя никогда. Романов в черты её лица вглядывается молча. Внимательно изучает каждую черту, каждую клеточку светлой кожи — ей кажется, будто бы он изредка даже слегка щурится, словно сомневается в увиденном, как сомневается в своих расчетах старый профессор. Она смотрит на него голубыми глазами. Чистыми-чистыми, небесными, и в них, как солнышко, свет огромных люстр отражается. Любимыми его глазами. Теми самыми, которые, казалось, всегда улыбались вместе с ней. Теми, взглянув на которые однажды, он понял, как сильно любит её. Теми, что снились ему каждую из девятисотдневного ада ночь. Он думал, что больше никогда не увидит их, тщетно продолжая греть в сердце надежду — она вернётся, и всё будет, как раньше. Когда не было ни Революции, ни новой власти, ни кровавой бойни, ни войны. Когда рядом была Маша. Его Маша. Ему кажется, что всё это морок, и вот-вот развеется слабая, чуть тёплая мечта — надежда, коей он жил последние несколько десятков лет, которую, как ему казалось, потерял в круговороте слез, обид и нескончаемой боли — кровоточащих ран, нанесенных когда-то самым близким человеком. Он до последнего оставался верен ей: даже когда разум твердил об обратном, сердце кричало — не виновна… Он пытался её обвинить. Уличить в собственном отчаянии, глядя, как неминуемо катится в пропасть всё то, что досталось ему непосильным трудом, как разрывается от боли сердце, пропуская через себя горечь утраты семьи, достоинства и гордости… Но каждый раз, стоило обратить взгляд на рубиновую россыпь её глаз, понимал, что не сможет. Не сможет винить, осуждать… Не сумеет ненавидеть. Она всегда учила его благодушию, говоря, что месть — удел бездуховных людей, а сила — в прощении, и это казалось правдой. Когда-то ведь и она оказалась из-за него на грани гибели… но сумела простить. — Это… правда ты? Я ведь не сплю сейчас? — Я, Сашенька, — только и слышит он в ответ её тихий, с давно забытой лаской голос. Маша не знает, что делать. Что она может сделать? А что должна? Привычно ручкой к прядям каштановым тянется, желая обнять, но отчего-то Саша едва заметно дёргается, из-за чего она тотчас одергивает руку. Сердце пропускает удар. Страшно представить, что она могла с ним делать, если сейчас он так себя ведёт. — Саш?.. Ты чего? Что же это… он её боится? — Я... делала тебе больно? Молчит. — Саш, скажи правду, пожалуйста, — дрожащим голосом. Ещё немного, и она точно расплачется — этого только не хватало и без того чуть живому Романову... И угораздило же забыть всё, чёрт возьми! — Не бойся... Он всё ещё не верит, что она — настоящая. Что больше не посмотрит злобно, не приставит к его виску револьвер, заставляя подписывать документ о сотрудничестве с органами НКВД, будто бы не зная, что это ничем не прикрытое беззаконие, не накричит, обвиняя в связях с белыми, не выставит за дверь с громадой слов, услышать которые от неё для него станет страшным ударом... Ничего не сделает. Но отчего-то неприятный холодок до сих пор бежит по телу. Вдруг, вспомнит, и весь ужас вновь вернётся?.. Кивает. Делала, и очень больно. — Прости... Прости, Саш, я... — Ты совсем ничего не помнишь? — перебивает совершенно невпопад. — Ничего, — мотая головой. — С какого момента? Хотелось ответить, вспомнив событие, или хотя бы назвать примерную дату, но даже такой простой вопрос вогнал в недоумение. Последнее, что она помнит — это крохотный мальчуган, сидящий у Саши на руках. Радостный детский смех от щекочущих крохотный носик тёмных прядей. Любознательные серебряные глазки-пуговки, внимательным взглядом изучающие оттянутую ручкой кудряшку. Первое слово: «Папа», после которого тот с сыном на руках едва ведь Ленсовет с восторженными от радости визгами не оббежал... Всё было хорошо, а потом... Сильная-сильная боль в голове, за которой — ничего, кроме пустоты и кромешной тьмы. — Саша… Не уходи, Саш… Последние несколько дней дела совсем плохи. Машу мучают головные боли, и ничто не способно их унять. Раньше помогали массаж и лекарства, но вскоре и от них перестал появляться хоть какой-то толк. Сегодня она снова на крохотного котёнка, пищащего от беспомощности в попытках отыскать матушку, походит. Зовёт его постоянно, рядышком, под боком держит, боясь отпустить. Глупенькая… Куда же он от неё уйдёт? — Я здесь, душа моя, — чуть слышно, переходя на шёпот. — Закроем шторы? Может, это от света у тебя так?.. Знает, что вовсе не от света, но зачем-то предлагает эти меры. Говорят, на войне любые средства хороши. И хотя на военные рельсы страна вставать ещё не собирается ввиду относительной тишины у границ, здесь, дома, они ведут совсем другую войну. И ради победы он готов использовать любые средства. — Не надо… Ему кажется, будто бы она и не на него смотрит вовсе. Глаза слегка приоткрыты, а взгляд — пустой, отстраненный. Кажется ему, будто бы видел он подобное в одном из детских своих кошмаров, когда в сожженном разрушенном городе нашёл вдруг её — бледную и неживую, точно куклу, с присыпанным пеплом лазурным взглядом, в котором застыл пугающий до дрожи помертвелый блеск. — Просто побудь со мной, ладно? — Как скажешь. Руку на пряди пшеничные опускает, поглаживая и слегка почесывая у виска. Где-то он читал, будто бы при болях помогает, да только эффекта особого всё никак не видел. Сердца коснулась лёгкая нотка грусти: остригла кудри густые, волнами пышными вьющиеся до самого пояса. Теперь на месте их лёгкое каре по плечи — красиво и мило, даже забавно! — да глядя на него, скучает по пышным прядям, коих так любил в юности и глубоком детстве, обожая играться с особенно юркими локонами, щекочущими озорной его носик. Заставили её остричь их. Вместе с куполами храмов пришёл конец и живому блеску золота её волос. За несколько лет вмиг осиротело пол-города, включая и Кремль. Прекрасный Чудов монастырь, объект Машиной гордости и безмерного обожания оказался стерт с лица земли, как и Храм Христа Спасителя, слывший данью памяти подвига бойцов русской армии в Отечественной войне против Наполеона. Её город перекраивают, выворачивая наизнанку, даже не представляя, что в это время происходит с ней самой. Ему иной раз кажется, будто бы в тишине слышит он биение измученного сердца о ребра и чувствует накаленные до предела нервы, пока сама походит она на раненую птицу, и он — единственный, кому показала она свои изломанные крылья. — Мне так больно, Саш… Я устала. Он слышит это уже который день подряд, и, к собственному ужасу, ничего не способен сделать. — Потерпи немного, — тщетно пытаясь приободрить. — Скоро уже закончат эту стройку, вздохнешь спокойно… Всё скоро обязательно наладится, дорогая, не переживай. — Скорее бы, — слышится в ответ. — Никаких сил уже нет… Она редко жаловалась, и её слова сейчас — живое свидетельство ада на земле. Она вскоре уснёт. Долгожданный сон в последние недели посещал их нечасто, и потому Невский был рад каждому из подобных эпизодов. В эти тихие мгновения Маша вновь становилась умиротворенной и спокойной, расслабленно лежа у него на коленях, и слегка посапывала, сжимая в ручке его ладонь. Он и сам не заметил, как уснул. Лишь спустя несколько часов, глубокой ночью что-то заставило открыть глаза. Словно какая-то неведомая сила подхватила его и устремилась вверх с немыслимой быстротой. В ужасе Невский проснулся. Маши рядом не было. С кухни веял стойкий запах табака. Быть может, она там? Московская редко позволяла себе прикасаться к сигаретам — только в период особо сильных потрясений. — но если таковое и случалось, одной она никогда не ограничивалась. Не спеша, он проходит на кухню. Жену находит сидящей за столом. Взгляда видно не было, она оказалась повернутой к нему спиной. — Маш? — сонно потирая глаза в попытках вернуть взгляду фокус. — Ты чего здесь? — Возвращайся в комнату и ложись спать, — слышится в ответ. — Я скоро приду. Её голос заставил насторожиться. Хмурый, он казался ему холодным и злым, каким раньше никогда прежде, даже в былые времена ссор и непониманий, Невский его не видел. Это был голос, словно вовсе ей не принадлежащий. Но как такое могло быть? — Всё в порядке? — осторожно. — Может, я лучше тебя подожду, и… — Иди спать, Саша. Если я сказала, что приду — значит, так и будет. Он хочет сказать что-то ещё, но не успевает. В это самое мгновение она оборачивается, и вдруг… видит он перед собой её лицо. На нём — ни следов мучений пережитой мигрени, ни доли усталости, ни былой грусти. Чистое, свежее лицо. Ему бы впору порадоваться — неужели боль отступила? — но увиденное повергло в шок и едва не заставило осесть на пол. Её глаза вместо нежной небесной лазури сияли теперь кровавой россыпью рубинов. Сейчас в памяти то и дело всплывают обрывки: чьи-то крики и мучительные стоны, детские слёзы и возгласы: « — Маша, прошу тебя, приди в себя!», — но она не уверена, что слышала это на самом деле.

Она не помнит.

Не помнит, что прийти в себя её просил Саша в тот самый момент, когда хрупкая женская ручка крепкой хваткой держала револьвер у его виска, а пронзительный, невыносимый взгляд алых глаз давал понять, что живым, не оставив подписи, он из кабинета не выйдет. Не помнит, что детские слезы — это Даня и Денис, которых увезти из Москвы не успели, и они, запертые в четырёх стенах, прижимались друг к другу во время очередного авианалета, пока её на части разрывало между штабом и домом. Не помнит, что крики и стоны издавал Саша, которого она только-только вывезла из полувымершего Ленинграда и которому по незнанию и его мольбам дала еды больше, чем он мог тогда выдержать. — Помню, как Денис тебя папой назвал… В пустоту смотрит, пока сердце удар пропускает в осознании: она забыла слишком многое. После распада Союза уже приходилось встречаться с детьми — причины разные: кого-то пришлось назначить на высокие должности, кого-то — просить о помощи… А с некоторыми ждал серьезный разговор. Из памяти никогда не исчезнут лица младших сыновей. Застывшее немое отчаяние в глазах Витюши и держащий её за руку Арсений, сбивчивым, дрожащим от бегущих по щекам слез голоском шепчущий: — Мамочка… а меня ты тоже не помнишь? Что больнее она как мать могла услышать?.. Она действительно не помнит. Ни репрессий, ни войны, ни Блокады. Ни Великого парада, ни пышного салюта на собственном дне рождения. Ни привезенных им в велосипедной корзинке полевых цветов и целого лукошка земляники, ни весёлых поездок на трамвае через весь город за легендарным пломбиром, ни неожиданных свиданий на перроне, когда он кружил её в объятиях, пока белоснежное платьице трепетало под лёгким северным ветром. Ни «Александры», спетой им под гитару на невысокой крыше, откуда оба с упоением встречали закат, ни танцев под утреннее радио на уютной широкой кухне. Ни перестройки, ни огромной толпы тщетно пытающихся спасти страну людей...

Ни-че-го.

— Прости меня, Саш... Пожалуйста... — шёпотом. Голову опускает, в немом безотчетном жесте сжимая в цепких пальчиках его холодную ладонь. — Я в самом деле не помню почти ничего. Всё смешалось в тот день, страшно болела голова, и… Бывает, что вдруг увижу что-то — какой-то короткий отрывок… знаешь, похожий на видение. Но их так много, и все они разные, я не понимаю, что к чему… Взгляд на него поднимает. Чистый, светлый и совсем несчастный от отчаяния. — Если сможешь, прости… мне ужасно жаль. У него внутри что-то с громким треском щелкнуло. Ухнув, скатилось вниз, оглушительно вскружив голову. Неужели она сейчас в самом деле просит прощения? Он чувствует, как нутро отчаянно противится самому себе. Последние несколько лет разум и сердце были в страшном разладе между друг другом: пока голова требовала забыть и разбить в прах былые счастливые воспоминания, сердце отчаянно кричало, умоляя прекратить, словно жили ещё глубоко внутри светлые чувства, и сила пережитых мгновений жизни трепетно восклицало: это неправильно, так нельзя. Сейчас сердце вновь томно бьётся в груди, отчаянно прося обнять её. Разум пытается сопротивляться — она совершала поступки, от которых самой не по себе, и забыть их уже вряд ли выйдет, но…

Простить — значит, принять и понять.

Готов ли он на это? Ведь если любишь человека, если в самом деле дорожишь им, если позволишь себе простить, нужно быть готовым оставить прошлое позади. Со всеми обидами, злостью, слезами и яростью. Нужно заставить себя понять и принять те его поступки, что он когда-то совершал. Маша ведь в самом деле следовала не зову собственной воли, и за многое была не в силах нести ответственность… но в то же время просила прощения, искренне принимая случившееся и возлагая вину на себя.

Если любишь — умей прощать.

Это сложно, больно и страшно. Но он готов. Вместе они прошли так много, видели смерть, боль, страх, кровь и слезы — но всё это меркнет перед улыбками, звонким детским смехом, нежными прикосновениями и ласковым взглядом. Ради них стоит жить дальше. И отпустить. Прошлое — на то и прошлое, чтобы остаться позади. От него можно пытаться прятаться… или извлечь урок. — Саш? Сашенька, милый, ты чего?.. Он сам не замечает, как по щеке скатывается слеза. Внутри отчаянно кипит гремучая смесь чувств, и он не в силах сдержать её. Когда-то давно он сам сказал ей много лишнего и чувствовал, как съедает, колется и царапается совесть. — Я… — тихо, стараясь найти слова. — Я не знаю, как так вышло. В тот день люди снова вышли с плакатами, говорили, что идея с переименованием ужасна, что градоначальника надо выгнать из города… Голова гудела, податься было некуда — навалилось так много, что разгрести не хватало сил, все вокруг кричат, чего-то требуют… Ещё и наш разговор… — Саш… Всё хорошо, милый, успокойся… — Я знал, что не должен так поступать! — отчаянно. — Но… Что-то внутри щелкнуло, и… И я просто потерял контроль над всем. Над собой, над жизнью, над городом… будто просто отключился. Она смотрит на него с сожалением. Видит, как взгляд его хаотично мечется, пытаясь сдержать рвущиеся из груди слезы. Ему так не хватало этой искренности — некому было подставить плечо, не к кому идти, некого позвать на помощь, некому выговориться… Он нуждается в этом. И она не в праве ему мешать. — Мне было так страшно, Маш… прости. Прости меня… — Тихо, тихо… Она тянется к нему в попытке обнять. Замечает, что он больше не сопротивляется, и уверенно двигается ближе. Саша в безотчетном порыве носом в золото пшеничное упирается. От неё веет чем-то, напоминающим клубнику — сладким, тёплым и совсем-совсем родным. А ещё волосы у неё мягкие, шелковистые и забавно пушатся — от этого носу щекотно так, что улыбаться хочется. Да только пока не получается. — Такое бывает, ты просто… запутался во всем и испугался. Это нормально, все мы через это проходим… Всё хорошо, дорогой. Как-то уже совсем и не страшно. Скорее привычно. Как раньше. — Я так боялся, что больше не увижу тебя… такой. Вот оно, что… Она не хотела этого. Не хотела причинять ему боль, глядя в его измученные глаза, горевших в попытках выбраться из накрывающего с головой отчаяния. Не хотела проливать кровь и идти против всяческих человеческих принципов, зная, чем может это обернуться. Не хотела забывать. Не хотела… но не смогла. Её заставили забыть, как когда-то его самого лишили выбора и обрекли на сплошную горечь, носимую под бременем власти. Но… Больше она его не отпустит и не оставит. О Блокаде она наслышана, девяностые — видела сама. И оба этих события легли на её совесть огромными чёрными пятнами, которые не отмоются, даже если Саша её и простит. — Этого больше никогда не повторится, Саш. Обещаю тебе… Помолчали немного. В голове промелькнула идея. — Саш... можно я тебе кое-что скажу? — отстраняясь. Романов заинтересованно бровь поднимает, смерив взглядом силуэт жены. Она вновь берет его за руки. Прижимает к себе, нежно, осторожно укрывая собственными ладонями и легко, почти невесомо касаясь губами бледной кожи. Немыслимый для него жест, от которого он теряется. — Когда-то давно, на венчании, мы дали клятву не терять друг друга, что бы ни произошло… Помнишь? — Как забыть. — Давай пообещаем, что больше никогда… никогда-никогда, — переходя на шепот. — Не позволим этому повториться? — Стремиться друг к другу, точно лёд и пламя… — И жить одним мгновеньем, словно ему не будет конца, — с улыбкой дополняет она. Они до сих пор помнят эти слова, произнесенные однажды у венчальных свечей — тихо, на полушепоте, — так, чтобы слышны они были лишь им одним… — Обещаешь, Саш? — Обещаю. Клятва, данная у алтаря — на деле клятва перед Богом. Нарушить её не смеет никто, на земле живущий… — Обещаешь, Маш? — Обещаю. Впереди было ещё многое. Саше предстояло вернуться к обычной жизни, оставив в прошлом многое и пережитого, Маше — примириться с собственными детьми, а с некоторыми из них вовсе вновь познакомиться. Но первый шаг каждый из них уже сделал.

Два человека, прошедших ад,

Осторожно подошли друг к другу

И молча всмотрелись в глаза.

Там была насторожённость,

Недоверие, гроза.

Два человека, прошедших ад,

Сделали навстречу шаг.

Два человека неосознанно

Вдруг задышали в такт.