Её зовут Маша, она любит Сашу...

Сколько раз она уже приезжала? Сколько раз пыталась остановить, заставить выслушать себя — пробудить в нем хоть что-то, способное понять её. Ей не нужно было сочувствие, не нужна была жалость — лишь понимание, капля в море безграничного раздора, что простирался между ними уже несколько лет. Ради этого понимания она была готова на все: кричать, рыдая навзрыд и взывая к мольбам. Стоять на коленях, крепко ухватившись пальчиками за ткань его кофты — понимая, что со стороны это выглядит, как ничем не прикрытое унижение, — что угодно, только бы вернуть себе его. — Почему ты вдруг стал таким… безразличным? Почему, Саша?.. Ответь, прошу тебя… Это её пугало. Он смотрел на неё, как не смотрят даже на незнакомого человека — словно не связывало их более ничего, не осталось ни следа от пылкой любви, которой оба предавались с упоением. Он будто бы не желал её знать и все те моменты, в которых были они счастливы, предпочёл бы забыть. Стереть из памяти хрупкие кукольные черты её светлого лица, закрасить черными кляксами высеченный на сердце золотистым свечение её образ. Забыть пышные балы, приятный аромат ладана и свежий шелест кустов сирени, окружающих влюбленные сердца, окрыленные светлым, прежде невиданным чувством. Отречься — словно её никогда не существовало. Словно она — лишь короткий миг, пролетевший незаметно… и ранивший в самое сердце. Миг, что грубо вонзился ножом по самую рукоять. Миг, что оставил его одного задыхаться от собственной беспомощности и тонуть, захлебываясь кровавыми слезами. — Саша, пожалуйста! Умоляю, приди в себя! Не уходи, не бросай меня… что угодно, скажи мне, что угодно, только не уходи! Пожалуйста, Саша! Пожалуйста… Сколько раз она пыталась? Много. И после каждой неудачи обещала себе пытаться вновь. Знакомая улица, привычная дорога. Стертые ноги, устало опущенные плечи — этот путь ей до жути неприятен и мерзок от одной единственной мысли, дающей представление о творящемся в этих местах сумасшествия. Её воля — здесь не появляться, да только именно здесь та причина, по которой до сих пор она каждый день бесцельно бродит до сюда, лелея тщетные попытки исправить всё, что оказалось в этой бездне по её вине.

Здесь её Саша.

— Куда идём, красавица? Что за…? Вот черт. Встреча с малоизвестными, и оттого совсем не внушающими доверия — что испарилось окончательно после брошенного невпопад эпитета в её адрес, — бугаями была совсем не на руку. Сейчас вновь начнутся мерзкие фразочки, попытки получить от неё внимание… она бы, наверное, и сумела дать отпор — как давала много раз, — может же ведь и по шапке дать, и в нос зарядить, кому следует, да только вот беда: их двое, а она одна. Был бы рядом хоть кто-то… — Что молчишь, язык проглотила? — Так давай мы тебе поможем его достать. — А то. Мы умеем. Какая гадость… ничего другого от них она, впрочем, и не ожидала. — Давайте не сегодня, молодые люди, — стараясь не поднимать взгляда, спешит пройти мимо. — Сейчас совсем не до вас… Не успевает договорить, как ей тут же преграждает путь чужая здоровенная нога. Бугай усмехается, оглянувшись на дружка. — Э-э-э, не-ет, красавица. Никуда ты не пойдёшь. От него противно несло перегаром. Чувствуя, как к горлу неумолимо подкрадывается тошнота, Маша инстинктивно морщится, закрывая пальцами нос. — Хо-хо, это откуда ж мы взялись такие нежные? — Какой цветочек к сорнячкам попал, ты глянь только на неё, — язвит второй. — Просто дайте мне пройти, и мы обо всем забудем, — едва сдерживая кашель, щебечет Московская и делает очередную попытку обойти… Но её тут же останавливают, грубо хватая за руку. — Что вы себе позволяете?! — Это ты че себе позволяешь, — рявкнул здоровенный нелицеприятный мужчина. — Сначала ходят, где попало, а потом права качают, типа здесь хозяева? — Я оказалась на вашей территории по чистой случайности… — понимая, что проигрывает, пытается перебрать в голове все возможные сценарии, и наконец выдаёт сдавленное: — У меня муж здесь! Оба бугая грузно заржали, переглянувшись. Ну и ну! Муж? Во даёт — это ж как у такой прилежной дамочки муж в таком месте злачном оказался? Думская — это ей не райский яблоневый сад, здесь и жизни лишают. Особенно тех, кто входит без разрешения. — Муженек, говоришь? Грязнуля, значит? Боже, какая мерзость… Саша, ну почему ты выбрал ошиваться именно в таких… убогих местах?! Фу… — А знаешь, что у нас с такими делают? — смеётся, подходя ближе. Маша головой качает, очевидно, надеясь, что от неё отстанут… Но второй бугай ловко хватает её огромной рукой за шею, издевательски хохоча: — Сейчас узнаешь. Нет… нет, нет, Боже, нет! Только не снова… не снова! — Не трогайте меня! — А то что? Не бойся, муженька твоего тоже позовём, ха-ха-ха… Бугай вдруг замирает и смотрит на неё безумным, полным до отвращения пытливой похоти взглядом. Тянется ближе к светлой шее, отчего она резко отворачивается, свободной рукой успевая ударить его по щеке. Застывает, и сердце в груди начинает биться с невероятной быстротой. Перед глазами вновь всплывает ужасное обезображенное ненавистью и гневом лицо Есугея, готового сделать с маленькой девочкой всё, чего только пожелает его пропитанная кровью грязная душа. Острые, как тиски, губы впиваются в хрупкую детскую шею, в маленьких светлых глазах застывают слезы, дрожащие от ужаса ножки подкашиваются и едва способны держать израненное тельце. Её ручки впиваются в тёмную одежду Бату, и до него доносится чуть слышный слезливый шепот: « — Прошу, пожалуйста, не надо...» Она плачет, пытаясь выбраться из грубых объятий, хочет кричать и звать на помощь, не желая больше терпеть того ужаса и боли, что он причиняет ей практически каждый день... Ему всё равно. Хватает сильнее, прижимает к себе крепче, грубее держит золотистые волосы... не отпускает. Для него она — всего лишь игрушка. Жалкая игрушка для успокоения своей жестокости и мерзкой похоти... Неужели сейчас всё повторится вновь?

Саша! Саша, помоги! Где ты?! Где ты, Саша?! Прошу тебя, пожалуйста!

После грубой пощёчины здоровяк лишь молча разворачивается и, размяв шею, грубо усмехается. Второй, выглянув из-за его плеча, ядовито прыснул: — Ты что, охренела? Ещё мозгов хватает рыпаться?! — По-хорошему, значит, не хочет… значит, по-плохому побазарим.

* * *

Думский воротит в руках бутылку, отчаянно пытаясь разглядеть, какого черта написано на гадской этикетке. От неё дьявольски воняет спиртом — но он и не идиот, дабы не догадаться о содержимом, — а вот увидеть дозировку было бы очень кстати. Рядом то и дело снует паренёк, оказавшийся в его обществе по чистой случайности: бродил, искал, чем пощекотать изнывающие от нехватки нервишки, да наткнулся на Шурика. А Шурик парень умный, мозговитый — такое рассказывал, что у него и волосы оставшиеся дыбом вставали. Много и по делу — это ему в нем и понравилось. Так как-то и стали вместе бродить: он ему даже иногда советы какие-то заумные давал по личной жизни. Женка, дескать, у самого есть, и знает он, что к чему да как. За барной стойкой проявляла подозрительную активность какая-то странная девушка, и её оба ни разу не видели. То так встанет, то эдак — и грудью вперёд, и бёдрами качнет, — да всё взгляда с кудрявого красавца — растрепанного до ужаса, но красавца, — не сводит, то и дело ручкой ему элегантно помахать не забывая. Думского это откровенно раздражало. — Слышь, Желудь… Желудь — не потому, что какой-то чересчур твёрдый или умный. Скорее потому, что дурак, и ему что ни объясняй: во всем дуб-дубом. — А? — Бэ, — буркнув. — Че у нее с е… — запнувшись. О девушках, пускай даже и таких, неприлично в подобном тоне говорить. — Лицом? Паренёк к великому изумлению Шуры лишь громко смеётся, смачно хлопнув по столу ладонью. Поверхность качается, и все попытки Думского разгадать тайну этикетки тотчас канули в лету. Вот черт! Он ведь только фокус поймать сумел — великий труд, попробуй с такими гигантскими тарелками чёрными вместо зрачков хоть что-то, дальше рук, разглядеть! — Ты тупая идиотина, — шипит. — Сам сейчас читать эту брехню будешь! Мне это вообще к чертям не сдалось! — Да все, все, прости, Думыч, — виновато. — Свое «прости» засунь себе в зад, — отодвигает бутылку дальше, вновь пытаясь уловить фокус. — Я вопрос, вообще-то, задал. Паренёк на незнакомку таинственную поглядывает. Да то на неё, то на Думского — и знай только в улыбке расплывается. Ох, упускает тот возможность шикарную: дама-то какова красотка, и природой не обделенная, и вон, как смотрит на него! Ну, дуралей… — Глазки она тебе строит. — Серьёзно? — А то. Думский разворачивается, бросая взгляд на странную гостью. Смотрит мгновение, два, а затем, как ни в чем ни бывало, возвращается к любимой бутылке, демонстративно и наигранно делая вид, будто бы его сейчас стошнит. — Фу. Более мерзотного ещё ничего не видел, — все же оборачивается к ней и руку левую поднимает, демонстрируя не только ей, но заодно и всем присутствующим свое положение. — Кольцо, дура! Или ради поржать висит?! — и на полушепоте. — Убожество… «Желудь» ошарашенно на приятеля смотрит и головой качает, словно впервые в жизни видит подобное поведение женатого человека. — Что ты на меня вылупился? — Ты реально щас? — глазами хлопает. — Да она ж вот: бери и беги! Неужто ни разу не хотелось за столько лет-то, а? — Я бухой, а не тупой, — скептически и довольно мудро отзывается Думский, не обращая на него никакого внимания. — И вообще, дупло закрой и не лезь не в свое дело. Маловат ещё такими вещами заниматься…

— Не трогайте меня! — А то что? Не бойся, муженька твоего тоже позовём, ха-ха-ха…

Его словно пронзило. Этот голос… до одури знакомый — пускай и хотел он, пытался много раз из памяти его вычеркнуть, да не даётся, — быть того не может. Это Маша? Что она здесь забыла? — Эй… чего застыл?

— Ты что, охренела?! Мозгов ещё хватает рыпаться?!

Шуру ледяной водой окатило. Догадывается посмотреть в окно бара — чувствует, как с каждым мгновением, что видит он картину перед собой, им овладевает непередаваемое ощущение, полное желания разорвать на месте этих двоих, что позволили себе поднять руку на неё. Чувствует, как закипает внутри чувство, какое ещё никогда он не испытывал. Зрело в сердце настоящее бешенство. Подскакивает с места, схватив осточертелую бутылку, и пулей вылетает из бара. Ну, сейчас эти два никчемных создания пожалеют, что свет этот увидели… в конце туннеля свет — единственное, пожалуй, что теперь им светит. — Уберите от меня руки! Не прикасайтесь ко мне! — Рот закрой, — на полушепоте грубит бугай, крепче сжимая кулак на её шее. Зло дёргает, заставляя её дрогнуть и боязливо руками обвить его ладонь. — Что орёшь, как свинья резаная?! — Э-э-э, Лех… — Тихо ты! — шикает на него. — Может, лучше реально её отпустим? — Чево-о-о? — оборачивается, вздернув брови. — Ты кислоты, что ли, выпил? Это что за дела, че сразу, как слезы бабские видишь, так заднюю даёшь? В ответ — лишь полный ужаса взгляд и отрицательные покачивания головой. Он лишь жестом указывает куда-то вперёд, словно нечто появилось из ниоткуда и сейчас прихлопнет их на месте. — Что ты с таким таблом стоишь, будто… — оборачивается и тут же запинается. — О, Шурик… — Руки от неё убрал. — Да всё, всё, — отпускает, отшвыривая, как котёнка. — Ты не обижайся, мы ж как раз тебя и ждём. Куда ж без тебя! Думский его взглядом насквозь прожигает, смотря со жгучей ненавистью и желанием уничтожить гадину на месте. Маша руки испуганно к груди прижимает, едва дыша от ужаса — он инстинктивно за руку её хватает, себе за спину уводя.

Защитить. Закрыть собой. Оградить.

— Так это чего… твоя, что ли, женка? А мы думали — так, — очередная… — Рот закрой. — Ты чего на взводе весь? Я ж откуда знал-то… Думский ему не отвечает. На Машу взгляд бросает холодный, обернувшись. За руку её держит, за собой уводя: — Домой пошли. Бугаев такой расклад явно не устраивал. Мало того, что пришёл и потеху прервал, так теперь ещё и с собой уводит, делиться не собираясь! Не по-людски… — А че она с тобой-то только остаётся?! А?! Че, только тебе разрешает, что ли?! — Не реагируй, — шепчет Московская, пальчиками хватаясь за его руку. — Прошу тебя, молчи, Шур… — Тише. Они уже почти покидают Думскую улицу, как вдруг сзади раздаётся ядовитый вопль обездоленного бугая. Собрав всю волю в кулак, тот, очевидно, решил добить и без того напуганную девушку. Едва в его речи промелькнуло слово, означающее крайне непристойное оскорбление в адрес женщины, Шура резко останавливается. Машу прошибает холодный пот. О, нет… — Не надо. Не надо! — испуганно вытаращив на него глаза. Чувствует, как он дрожит, сжимая кулаки. — Шура, прошу тебя, пойдем отсюда. Не реагируй, не слушай его! Он молча отпускает её руку и разворачивается. Полным безумия взглядом смотря вперед, шагает навстречу бывшим товарищам. — Саша! — доносится вслед. Не обращает никакого внимания. Доходит до цели и, завидев улыбки на лицах обоих, резким движением ударяет бутылкой о ближайший столб. Стекло разлетается на осколки, создавая опасную «розочку» — приставляет её к самому лицу бугая, сумасшедшими глазами смотрит. Во взгляде — бешенство, огромные чёрные зрачки намертво перегородили гранитное серебро взгляда. — Повтори. — Шур, да ты че… — Повтори, тварь, что сказал! — Саша! Ох, Господи… — бежит за ним Маша. — Хватит, прошу тебя! Пойдём отсюда! — Какое право ты, сволочь, — сверля его взглядом. — Имеешь раскрывать свой поганый рот и так с ней разговаривать? С силой кидает бутылку на асфальт. Та тотчас разлетается в клочья. — А ну отвечай, когда с тобой разговаривают! Какое право, спрашиваю, ты имеешь так с ней разговаривать?! Никто не заметил, как в его руках оказался нож. — Я убью тебя. Нож появился незаметно — кажется, Думский вытащил его из кармана, — и Маша с криком едва успевает схватить мужа за руку и оттащить прочь. — Шура! Шурочка, Господи, милый, прошу тебя, оставь его! Хватит! Секунда — и бедолаги бы не было. Повезло, что реакция у Московской прежняя. — Пойдём… пойдём, дорогой, — тянет его сильнее за руку. — Пойдём, милый, ну что ты будешь с ним связываться? Он же всё равно не поймёт ничего, Шур… — Ещё раз… — тяжело дыша. — Тихо, — умоляет. — Посмотри на меня, Шурочка, пожалуйста! — Ещё хоть раз я услышу… — головой качая, на обидчика смотря. — И ты охрененно пожалеешь, что на свет родился, сволочь! — Всё-всё-всё… пойдем, пойдем, дорогой! Всё… Как шли до дома, Маша помнит откровенно плохо. В голове крутились события последнего получаса, ровно как в груди отчаянно бился жгучий страх: не окажись Шуры рядом, что же с ней тогда было… Кстати о нем. Что это было? С каких это пор он вдруг решил её… защищать? По самому, помнится, оркестр симфонический плачет, стоит завести ему очередную свою симфонию из града ругательств, воплей и криков, содержание которых можно резюмировать откровенным: « — Убирайся вон!» Вот уж поистине приятный сюрприз. Только вот… что он сам ей скажет, когда они придут?.. Громко хлопает дверь. Щёлкает закрытый засов. Думский опирается на проем, становясь в вытянутую загогулину, и складывает руки на груди. Во взгляде — недовольство. — Это что было? — Я, — виновато. — Я видел, что ты — не слепой, — огрызаясь. — Какого черта там забыла? Она глазами хлопает — значит, опять та же шарманка, и ничего у них не меняется. Сейчас опять будет вопить, кричать, во всех бедах своих её обвинять и прочь из квартиры гнать. — А если бы меня рядом не было? Чего… ? Это уже что-то новенькое. — Ты хоть понимаешь, что они могли с тобой сделать?! — злится. — Башка твоя пустая понимает это или нет? Московская улыбается. Сама не понимает, почему: ей забавна его реакция или это уже истерика после стольких попыток добиться от него хоть какого-то человеческого отношения к себе. Когда ничего не получалось, и тут вдруг — такая забота. Даже не капля, а целое ведро. — Что ты улыбаешься? Что смешного сейчас было? — Настроение хорошее, — вполголоса. Ближе к нему подходит, понимая: не боится совсем. Вот он, какой, оказывается — это так, для образа, пару рюмок, и весь из себя злой герой, который на неё злостно обиделся. А на деле… на деле трясётся за неё, как липка, и любого порвёт, кто руку поднимет не под тем углом. Божечки-кошечки, а она-то боялась… Совсем близко подходит и…обнимает его. Как когда-то давно — много лет назад, — крепко-крепко, обвиться стараясь, каждой клеточкой тепло его сердца почувствовать. Конечно, ему это не понравилось. Во всяком случае, он старательно делал вид, что это так. — Свали от меня. Молчит. Улыбка на лице расползается — такой грозный, а сил-то не хватит её от себя оттолкнуть. Может, ещё вчера бы и хватило, но сегодня — уже нет. Только не после того, как от бродяг уличных честь её защищал. — Слышишь меня, нет? — Ты такой злой, Шур, я даже немного боюсь, — усмехается, не собираясь никуда уходить. — Ты пока позлись, а как дозлишься, я отойду. Думский обалдел. Она… она вообще нормальная? Да что только возомнила о себе? Неужели думает, что намерен он её общество терпеть и не сможет вот так просто взять, схватить за руку, отпихнуть от себя и… И что?.. — Вот видишь, — взгляд на него поднимая. — Не так уж сильно я тебя и раздражаю. Да? Вновь в объятия его тянется, пряча лицо в кофте. Водолазка — помойка плачет, — грязная, спиртом пропахшая. Её бы постирать, а лучше выкинуть, но этот чудик разве даст? Взбесится, да и только. А ей лишние истерики нужны разве? Она его и вправду уже не так сильно раздражает. Или… вовсе уже не…? Неужели всё? Неужели то, ради чего глушил он темные мысли алкоголем и прочей дрянью, ради чего уходил на целый день прочь из квартиры, где все напоминало о ней — чтобы забыть, вычеркнуть из жизни, — всё зря? Выдохнул? Успокоился? Или… как звучит сейчас это модное слово… перебесился? В груди что-то протяжно завыло. Словно запертый внутри Романов пытался взять верх над разумом и сделать то, на что Думский бы во своей воле никогда бы в жизни не пошёл. Сашенька хотел её обнять. И для этого ему уже не придётся кричать и биться, стоять на коленях, тщетно, сквозь сердце, взывая разум Думского к успокоению.

И все равно я хочу тебя обнять, Простить. Понять. И вновь принять.

— Ну ты, Шура, и тряпка, — шептал разум. — Наконец-то ты одумался, Саша, — ласково вторило сердце. Ну дела… — Спасибо тебе, — тихо произносит Маша. — Мне и представить страшно, что они со мной могли сделать, если бы не ты. И взгляд на него поднимает. Видит, как блеснули в глазах пугливые искорки. Неужто в себя приходит… — Испугался за меня? Он не знает, что ответить. Не знает, что думать и как реагировать на то, что зреет в голове. Старательно делает вид, будто не хочет этого, но тут же с полной неожиданностью для себя отвечает: — Да. Московская кротко кивает, легко улыбаясь. Оказывается, не все ещё живое и сострадательное погубил в её Саше дражайший Шура. Уйдёт он скоро, и когда её Романова вернёт, она вежливо попросит больше его не трогать. Шура ведь — это тоже Саша, только… другой. Тот, который вместо разрешения обиды решил её затаить. Тот, кто решил спасти ранимое сердце Романова, да не справился с самим смыслом этого спасения — оно должно быть во благо, а не губить человека, вгоняя того в ещё большие мучения. А Саша мучился. Мучился каждый раз, стоило начать выходить из дурного состояния. Мучился, держа в руках чёртов шприц и чувствуя страшную боль, которую руки вытерпеть уже не могли. Мучился, сжимая в тонких пальцах нож и проводя лезвием по тонким запястьям, только бы заглушить ужасные голоса в голове, шепчущие такие плохие и ядовитые слова… Саша не смог бы её ненавидеть. Шура тоже не может — хотя отчаянно пытается. Но пытаться — не всегда значит суметь. Она вновь к нему прижимается и тихо вздыхает, прикрывая глаза. Сквозь тихий стук собственного сердца вдруг чувствует, как небрежно ложатся на спину чужие руки. Замирает на мгновение, а затем снова улыбается: вот они — льды, — тают… Думский обнимал грубовато, но осторожно, словно совсем не понимал, как это делается. Обнимал… не хотел накричать, схватить за руку и выставить прочь. Не хотел обвинить во всем, что только придёт в голову. Не хотел отстраниться. Успокоился.

— Испугался за меня? — Да.

Короткий, практически безэмоциональный ответ… но именно его она ожидала услышать больше всего. Ей было этого достаточно.

И все равно я хочу тебя обнять, Простить. Понять. И вновь принять.

Пусть память напомнит Обо мне,

Я по-прежнему ношу тебя В себе…