Её зовут Маша, она любит Сашу...

— Саша, милый, прошу тебя, открой дверь! Её голос раздражал. Хотелось, чтобы он исчез. И она вместе с ним. Не мучила больше одним своим присутствием, из раза в раз осыпая лживыми обещаниями быть рядом, клятвами в бесконечной уверенности в том, что завтра будет лучше. Нет никакого завтра. Не было и не будет. Какое вообще может быть “завтра”, когда на твоих глазах умирает то, чем ты живёшь и дышишь, когда то, что когда-то являлось гордостью всей твоей жизни, достоянием целой страны и всего её народа, становится теперь игрушкой, которую кучка бандитов способна продать за битые гроши, коих едва хватит на бутылку-две водки? Ему надоели бесконечные нравоучения и пустые обещания. Обещания, которые исполнять никто не собирается. Однажды он уже поверил, и чем обернулось это безрассудство? На кон было поставлено самое дорогое: страна, семья и собственная жизнь. Тогда он проиграл всё. Страна погрязла в руинах, и на её пепелище, на этих дымящихся развалинах, в которых кое-где ещё слышались предсмертные хрипы былого величия империи, начали возводить нечто, по своим размахам обещающее просуществовать целую вечность, а в конечном итоге рухнувшее пуще прежнего чуть больше, чем полвека спустя. Семью убили на глазах. Растерзали, вонзили десятки грамм свинца, закололи штыками ещё живых. Перед глазами до сих пор стояли отчаянные крики Анастасии — тщетные попытки воззвать к совести и разуму палачей. Их кровь стекала по рукам, оседала на щеках и застывала в спутанных прядях. Глаза заволокло белоснежной пеленой, сквозь которую он не мог разглядеть ничего, кроме собственной беспомощности. Жизнь превратилась в ад. Слепым котёнком он бродил около года, просыпаясь ночами в очередном кошмаре, в котором из раза в раз строгим взглядом смотрел на него отец. Его строгие глаза прожигали насквозь, на лице читалась скорбь и неприкрытое разочарование: вот, какой, выходит, из него наследник? Значит, права была Мария, и передавать в его руки бразды правления огромной страной было роковой ошибкой, обретшей Великую страну на верную гибель? Ленинград, расстрелы, война, блокада, снова расстрелы, очередное переименование и неминуемое падение в пропасть. Ради этого он пришёл в этот мир? Если так, то такой мир ему не нужен. Не нужен и никто, его населяющий. Особенно она… Та, кому верил он больше, чем кому-либо, даже самому себе. Та, кому отдал свои душу и сердце, в ком видел человека, на которого мог уповать и кто подставит плечо в самые тяжёлые минуты. Та, кто оставил его в момент, когда он больше всего в ней нуждался. Так пусть уходит сейчас, как ушла тогда. — Саша! Ты слышишь, Саша? Слышит. И оттого становится тошно. — Уходи отсюда! Оставь меня в покое! Думский кричит это, сжимая кулаки. Едва сдерживая непреодолимое желание ударить в дверь, тяжело ловит губами воздух. Костяшки в крови — в квартире давно уже побиты все зеркала. От собственного отражения становилось мерзко, ведь каждый раз, стоило заглянуть в проклятое стекло, оттуда смотрел на него тот самый всеми любимый Сашенька. Сашенька, который доверял всем и каждому, считая мир оплотом доброты и сочувствия — местом, где людьми правят совесть и нравственность, а моральные принципы берут верх над корыстью и жадностью. Сашенька, который искренне верил и ещё сильнее любил — любил совсем не тех людей, любил тех, кто не любил его самого. Тех, кто лишь позволял любить себя, а самим им — крутил, точно хвостом, для собственной выгоды. Видеть его было противно. — Саша, успокойся! Умоляю, приди в себя — ты себе только хуже делаешь! Он слышит, как на том конце коридора стучатся о дверь маленькие женские ладони. Ладони, которые он так обожал сжимать в руках, поднося к губам и даря тёплый нежный поцелуй. Ладони, которые так часто болели и нуждались в его заботе — тогда он бережно проводил по ним пальцем, и движения эти тотчас притупляли острую жгучую боль, что мучила с самого великого пожара. Ладони, которые оглаживали непослушные его каштановые кудри, ненавязчиво наматывая особо юркие прядки на пальчик и забавно оттягивая, а в особо тяжёлые дни — заботливыми прикосновениями успокаивали разоряченную голову. Когда-то эти ладони он сжимал, пока она балансировала на грани жизни и смерти. Сжимал и тогда, когда в московском госпитале его, едва привезенного из измученного блокадой города, насквозь прошибало болью и бесконечным холодом, когда жизнь висела на волоске, цепляясь за крохотную тарелку супа, что могла стать как спасением, так и сущей мукой. Теперь эти ладони чужие для него. Нет желания к ним прикасаться. Видеть их обладательницу — подавно. — Я сказал проваливай! — рычит Думский, бросая обезумевший взгляд в сторону двери. — Видеть тебя не хочу! Неужели так сложно это понять?! Разворачивается и быстрым шагом уходит на кухню. Голова раскалывается от изнуряющей боли, кружится, точно глобус. Перед глазами мельтешат десятки чёрных точек — ещё немного, и они, казалось, затмят собой весь обзор. Мысли мешаются, создавая кашу в голове. Отовсюду слышатся голоса. Страшные, жуткие, они приходили к нему каждый раз, стоило начать выходить из опьяненного эйфорией состояния. — Ты — ничтожество!

— Ничего не стоишь, только и способен, что портить другим жизнь!

— Ненавижу тебя!

— Лучше бы ты никогда не рождался!

Стены давят со всех сторон. Сотни, тысячи крохотных глаз с издевкой наблюдают за загнанным в угол маленьким человеком. Голоса становятся громче, а их слова — страшнее. Действия, отработанные годами, становятся привычкой. Тумбочка, полка, тонкая резинка, шприц. Секундная боль, вслед за которой — возможность забыться. Укрыться, уйти в свой собственный мир, в котором никто и никогда на найдет, не достанет, не тронет. Мир, в котором есть только он, и это одиночество для него — спасение от лжи, предательства и боли, которых за свои каких-то двести с чем-то лет он успел наглотаться сполна. Верно ты, Маша, говорила: мир жесток, а люди в нём — ещё хуже. Маша… — Теперь — сам. Мальчик оборачивается, мигая крохотными серебряными глазками-пуговками и внимательно изучая выражение лица матушки. Как это — сам? В смысле — вот так, без её поддержки? Страшно… — Не бойся, у тебя обязательно получится.

Я помню, как открыл глаза

И встретил в них тебя.

Как первый луч, как тихий звон,

Как первая гроза…

Мария улыбается. Золото густых волос наливается лучистым отблеском сияющего за оконцем солнца. Сквозь тугие пышные пряди он видит нежные её глаза. Ласковый, тёплый взгляд полон материнской любви и безграничной нежности — она смотрит на него взглядом, коим никогда не смотрел на него даже родной батюшка. Нежные руки касаются непослушных кудряшек, и следом он слышит её тихий голос: — Я рядом. Саша воодушевленно улыбается совсем ещё беззубым ротиком. Развернувшись, гордо распрямляет спинку, готовясь сделать свой первый шаг. Заносит ножку, балансируя ручками, и… Ступает на дубовый пол. Шажок, второй, третий — выходит совсем ещё неумело, но он старается. Старается так усердно, что впору остальным искренне им гордиться. А ещё солдату за усердие и проявленные качества полагается медаль — это он на смотре видел, когда батюшка с собою его брал и полк в ряды стройные выстраивал. Видел золотые блестящие кругляшки — памятные награды, от которых у солдат тотчас улыбки на лицах сияли до того счастливые, будто поместье целое в дар от государя получили! Пятый шажок оказался неудачным. Мальчик не удерживает равновесие и покачивается. Кажется, ещё мгновение, и он упадёт прямиком на дубовую поверхность, больно ударившись коленками, но тут… Едва он успевает подумать о падении, как под ручки его тотчас подхватывает неведомая сила. Обернувшись, он замечает, как матушка любезно сжимает его в объятиях. На лице — всё та же улыбка, а в глазах — непередаваемое счастье. — Ничего страшного, — шепчет она. — Ты молодец, дорогой. Я горжусь тобой… Мальчик от слов этих тотчас воспрял духом. Расцвел, искорки счастливые в глазках гранитных загорелись — веселье и радость переполняли изнутри, хотелось подпрыгнуть так высоко, чтобы выше матушки, выше батюшки — до того высоко, чтобы вся округа была, как на ладони! — Попробуем ещё раз? Он ощущает на пухлой щечке прикосновение нежных её губ. — Ты справишься, милый. Я помогу. Я помогу…

Ты — словно в небесах заря,

Ты — полная Луна.

Я помню лишь твои глаза,

А дальше — пустота…

Кто бы сейчас мог ему помочь? Спасти от этих нескончаемых мучений, выжигающих изнутри его израненое сердце? Поймать, подхватить под руки, не давая упасть в чёрную бездну отчаяния от осознания собственной обречённой беспомощности? Где ты, Маша? Ты же обещала всегда быть рядом! Обещала — клялась, что поможешь! Так почему же тебя сейчас нет рядом?

Но тебя нет, не существует,

Здесь только демоны, демоны, демоны, демоны…

Страшно. До одури страшно и невыносимо больно — голову сдавливает острыми, как копья, тисками, с такой силой, что хочется кричать. Воздуха в лёгких не хватает. Он жадно ловит губами хотя бы частичку, но дыхание предательски спирает, не давая шансов сделать малейший вдох.

Серые стены,

На них — только демоны, демоны, демоны, демоны…

Он срывается в крик. Оглушительный — такой, что раздирает горло. Зажмурить глаза — настолько сильно, насколько возможно. Руки впиваются в пряди. Унять боль, сделать хоть что-нибудь, чтобы она ушла, чтобы не мучила… Больно, жутко больно, и от боли этой никуда не деться, не убежать, не спрятаться. Он обессилено сползает вниз по стене, не в силах унять крик.

Хватит! Хватит, умоляю! Оставьте меня в покое! Прошу, оставьте, мне больно! Мне плохо! Пожалуйста, перестаньте!

— Саша! Сашенька, Саша! Она оказывается рядом по щелчку пальцев. Падает на колени рядом с ним, прижимая к себе разгоряченную голову. Оглаживает пряди непослушные, ближе притягивает. Чувствует, как дрожью бешеной всё тело его пробивает. Похоже, в этот раз он переборщил… — Всё-всё-всё… Я здесь, Саш, слышишь? Я здесь, дорогой, всё хорошо… Целует в лоб, с ужасом осознавая, насколько тот холодный. На мраморной коже вены выступают, руки обессиленно рухнули в её объятиях, и она видит, как синие полосы проступают сквозь тончайшую белую плёнку. Внимание приковывает странный красный след, и Московская догадывается поднять рукав его свитера. Сердце пропускает удар. Запястья сплошь и рядом изрешечены порезами. Некоторые из них даже не успели толком зажить, и теперь от напряжения сквозь открывшиеся раны вновь стала сочиться кровь. Течет совсем медленно, неохотно, словно ни гроша не осталось в измученном организме. Она ладони его к губам прижимает, едва слезы сдерживая. До чего же он довёл себя… Если бы была у неё возможность повернуть время вспять, она никогда бы не посмела отказать ему тогда. И бросила бы все дела, примчалась бы на вокзал, обняла, успокоила — что угодно, лишь бы не допустить всего того, через что сейчас вынужден проходить самый дорогой сердцу человек. — Всё хорошо, Сашенька… — шёпотом. Не спеша поглаживает голову, не смея отпустить его руку. Смотреть на раны всё ещё страшно, на фиолетовые синяки — ещё страшнее. — Я рядом…

Сотни ночных дорог напомнят мне тебя.

Я в них терял свою любовь и заново встречал…

Думский ничего ей не отвечает. Боль постепенно отступает, и сквозь слабые проблески сознания он, кажется, вновь видит её глаза — лучистые, родные голубые глаза, в свежем блеске которых замечает своё отражение. Оттуда смотрит на него крохотный мальчик — улыбается совсем ещё беззубым ротиком, в гранитном серебре глазок-пуговок сияет безграничная радость, сердечко переполняет невиданное счастье. У мальчишки всё хорошо. Он окружён заботой и любовью, у него есть всё, чего только душенька его пожелает… Но главное — рядом мама. Мама, которая обнимет, приласкает и поддержит, когда кажется, будто ничего хорошего уже быть не может. Мама, которая любит чисто и искренне. Просто так, без слов. Мама, для которой он — главное, что есть в её жизни.

Лишь дай мне посмотреть в последний раз в твои глаза…

Я потерял дорогу к ним, я потерял себя…

— Ты справишься, дорогой, — шепчет Маша. Головой прижимается к прядям, стараясь укрыть собой его дрожащее тело. — Я помогу… Я помогу… Поможет ли в самом деле? Поможет — не предаст, не оставит, не покинет, не бросит? Примет, поддержит… Спасёт? Он не знает и думать об этом не хочет. Не хочет думать… Но почему-то сердце отчаянно просит поверить.

И стук колёс, как эшафот

Уносит тебя в даль.

“Я выберусь, моя любовь!”,

Тебе я вслед кричал.

Я научусь тебя любить,

Мне без тебя не жить…

Твой голос — мой ориентир,

Я сам себя казнил…