Её зовут Маша, она любит Сашу...

Его всё достало. Достали эти бесчисленные недовольства очумевшего от страха, голода и бедности народа, который ещё вчера сетовал за смену власти и суверенность страны, её независимость от Союза, какого когда-то грудью защищал и считал оплотом счастья, а после — осыпал проклятиями, выходя на улицы с огромными плакатами. Теперь весь этот запал куда-то делся. Оказывается, в прошлом было не так уж плохо — еда, вода, деньги и работа, — всё это было, да только ценить люди что-то начинают тогда, когда этого у них уже не остаётся. Достала бесконечная боль. Руки противно ноют, непрекращающаяся дрожь сковывает движения, заставляя скрипеть, точно старый ржавый стул. Тело горит, будто его здраво окатили кислотой из заброшенной лаборатории. Кожа — бледная, как мел, на ней жуткими тонкими фиолетовыми дорожками вены бегут. Он их каждый раз ловит и шприцем в них тычет, те рвутся, бедные, о помощи кричат, как организм его, напрочь образом жизни скошенный — до того больно, что рук не разогнуть. А выглядит ещё страшнее, чем ощущается, приходится под свитером прятать. Свитер тёплый, но колючий. Колется противно, ранки, где кровь не останавливается, тревожит, кожу раздирает — до того, что либо руку отрубить, либо одежду сорвать хочется. На первое уверенности не хватает, на второе — сил. Достали эти чёртовы голоса в голове. Первое время удавалось их заглушить привычным способом. Эйфория, растекаясь по телу, затмевала собой любые мысли, скрывала тех пеленой. На душу сразу будто бы туман опускался, сквозь который не видно силуэта собственного. А теперь не помогает ничего, не работает. Он сидит в углу, руками в волосы вцепившись. Тянет — больно, рвутся пряди до крови, — отпустить не смеет. Когда больно — легче становится… Они будто бы хотят, чтобы он мучил себя. Из раза в раз шепчут всё новые и новые проклятия, сыплют обвинениями, едкими, ядовитыми… — Ты — ничтожество!

— Это всё твоя вина!

— Ты никому не нужен!

— Без тебя всем было бы лучше!

— Ты жалок! Отстаньте, прочь! Как же вы надоели… Всё чаще перед глазами царская семья представала. Они смотрели на него с грустью и, как казалось, нескрываемым разочарованием. Угрюмый, горький взгляд — смотрели, как на умалишенного, глубоко больного человека. Это был уже совсем не тот Саша, которого они знали и любили, который сердцем и душою болел за Россию и великий её народ, грудью защищал каждую пядь святой земли и делом жизни своей считал служение на благо Отечеству. Это теперь совсем другой Саша — тень самого себя, словно запертый в чужом теле, он отчаянно пытался выбраться, очнуться… Да только оковы ядовитые держали душу его светлую взаперти. И никак не спасти его, ничем не помочь… — Хватит! Уйдите! Не трогайте меня! Думский это практически шипит. Голову запрокидывает, крепче тонкими пальцами пряди сжимая. Когда-то эти пальцы изящно сжимали скрипичный смычок, под их прикосновениями клавиши фортепиано рождали нежную звучную мелодию, а гитара начинала петь задорные песни. Теперь руки причиняли лишь боль. Тугую, жгучую… — Что вам от меня надо?! Нет здесь вашего Сашеньки! Нет и не будет! Резко встаёт, придерживая себя за стену. Его качает, как ботик на ветру, голова кругом идёт, трясётся весь, точно лист осиновый. Бредет в ванную, как в забытьи. Скрип краника. Разъедающий обожженную радужку белоснежный блеск раковины. Ледяной шлейф капель ненавистной воды. Смыть. Смыть с себя следы ужаса, черную вязкую жидкость, стекающую по щекам, кровь очередной передряги, в которую он ввязался не по своей воле. А может, и своей, да разве же вспомнит? Пьян был, смертельно пьян, на ногах едва стоял. Не знает даже, кто домой его в тот день привёл. А лучше бы знал… Вода несётся из крана тугой струйкой. Думский тяжело дышит, жмурится, не позволяя себе открыть глаза. Сердце мечется в груди раненой птицей. Ненависть обжигает. Пожирает изнутри, сметая собой все оставшиеся в самых закромах островки сознательности, благодушия и смирения. Не будет он больше никого понимать, не собирается сочувствовать и сопереживать, и уж подавно в страшном сне не станет ни с чем мириться.

К черту всё! К черту всех! Прочь… Долой из его жизни! Хватит мучить его, хватит на части разрывать!

Он раскрывает глаза. Его словно пронзило. Кольцо…

А ты меня забыла, было-было-было-было…

Давай оставим в прошлом, то что между нами было…

На безымянном пальце левой руки поблескивало обручальное кольцо. Ему будто бы было плевать: Революция, Блокада ли, чёрная от сажи, копоти и Богу известного мусора грязь — оно сохраняло в себе лучистый блеск и оставалось кристально чистым.

Был болен лишь тобой, за тобой бегал по пятам.

Забыла всё — ушла, оставив на душе туман…

Снять. Сорвать. Вышвырнуть прочь. А лучше уничтожить, чтобы больше ничто не напоминало о ней — той, кого он когда-то любил, в ком души не чаял и ценой жизни собственной защищать пытался, и которая однажды бросила его, когда нуждался в ней он больше всего. Как никогда нуждался, стоя перед самым вокзалом и взглядом серебряным ловя каждый силуэт, надеясь разглядеть в сотнях снующих между платформами людей её одну. Нуждался, сидя на ледяных досках пола собственной квартиры и бесцельно смотря перед собой — сердце умирало, пока разум тщетно старался заставить подняться. Он хватается за драгоценность. Тянет со звериной остервенелостью — не даётся. Приросло будто бы, слилось воедино с кожей — стало частью его самого. В груди противно закололо. Что-то не давало ему пойти на этот шаг, трепетало, рыдало и кричало, умоляя остановиться.

А в душе туман…

Накрыл пеленой…

Этот крик казался знакомым и походил на собственный голос. Словно где-то там, в глубине души, жив был тот Романов, что рвал и метал, пытаясь заставить его остепениться и перестать. Романов, который по-прежнему был наивен в силу собственной юности, носил розовые очки и видел в каждом доброту и широту души, даже если перед ним была редкостная сволочь. Романов, который по-прежнему любил, и для которого она всё ещё была женой. Любимой Машенькой, которую он всеми силами готов был оберегать, которую всегда поймёт и которой всё простит, что бы та ни делала.

По жизни жиган,

Но болен тобой…

Болен тобой…

— Какой же ты идиот! — срывается в крик. — Она ведь убивает тебя! Предала, выбросив, как ненужную игрушку! Неужели ты не понимаешь, что я пытаюсь спасти тебя?! В зеркале напротив замечает своё отражение. Бледное, изрезанное тонкими венками лицо. Струйка крови, бегущая из носа по тонким губам. Полный ненависти и боли взгляд присыпанных пеплом серебристых глаз. Он смотрел на него оттуда. Смотрел, как смотрит постоянно чета Романовых. С сожалением, грустью, скорбью… Смотрел, умоляя остановиться, ведь зная, что он делает только хуже.

И снова один

Иду в никуда…

Душа снова крикнет:

Ну где же она?

Для него Московская всё ещё прекрасна и любима, ни о каком предательстве не может быть и речи. Он всё ещё невинно улыбается, как совсем юный мальчик, для которого мир — сказка, полная чудес и добрых людей. Он пытается сказать, что в людях надо искать добро: тянуться к ним, ведь те подчистую копируют ту манеру, с какой относятся к ним самим. Он всё ещё верен ей. Привязан, любит какой-то странной, фанатичной любовью…

Не сыпь соль на раны,

Не нужен я ей!

Опять я в хлам пьяный

И зол на людей…

Из залитого водой зеркала на него смотрел ребёнок. Невинный, с кристальной, голубиной чистотой души ребёнок. Думский не собирался его слушать. Маленький мальчик не понимает, чего он пытается добиться — свободы от чужих оков, счастья, спасения от тех, кто однажды сделал больно. Он сможет его защитить. И никуда не уйдёт, пока не добьётся своего. — Жалкий трус! Со всей силы ударяет кулаком. Стекло разлетается вдребезги. Осколки впиваются в руку, и из мелких ран тотчас стремится алая кровь. Плевать. Больше он не увидит этого несчастного ребёнка, который позволил себе однажды полюбить не тех. Он спасёт этого ребёнка. И больше его никто не обидит. Никто и никогда. Надоело. Осточертело. Замучило! Разум пронзает острой идеей. В мыслях крутится единственная фраза: — На крышу.

* * *

Даня давно не был здесь. Да и было некогда. Семью Романовых-Московских раздирало на части. Братья бросались друг на друга подобно очумевшим псам, готовы были разорвать друг друга на месте просто из-за того, что кто-то, как показалось другому, посягнул на нечто, ему не полагающееся. Тяжело было видеть семью такой. Он привык, что в жизни всё можно решить улыбкой и добрым словом. С самого своего рождения мальчику предстояло стать этаким мостиком на пути к примирению, переходя по которому, каждый из членов семьи непременно достигал согласия и понимания с другим. Но в этот раз что-то явно было не в порядке. Братья слышать его не хотели. Ни слышать, ни видеть. Младший Лёва слетел с катушек. По его улицам бродили мародеры, за углами домов то и дело слышались отзвуки автоматных очередей и звонки бренчания пистолетов. Он больше не походил на яркого и отзывчивого юношу, чьей страстью были семейные застолья и пышные подсолнухи в поле. Теперь он держал в страхе половину Подмосковья, имел связи с заядлыми бандитами, проворачивал жуткие сделки и творил иногда такие вещи, от которых волосы вставали даже у бывалых вояк. Крошка Федя, которого он помнит совсем маленьким озорным мальчуганом, расклеивающим свои милые рисунки по всему дому, изменился ничуть не меньше. Живопись ушла, и на её место пришли грабёж, провокации и бандитизм. На него страшно было взглянуть — обезумевший взгляд серебряных глаз прожигал насквозь. Это было уже совсем не то сероватое зимнее небо, где ярко блестело доброе солнце. Теперь это — темные пучины бездны, в которую его брату не повезло упасть, и вызволить оттуда юношу не получается. Да и он сам не хочет. Ему не посчастливилось встретиться с ними одновременно. Начиналось как всегда: пытался поговорить, облагоразумить, что-то донести… и поплатился за эти попытки. Для них Даня слишком добрый. А ещё чересчур заносчивый и глупый, если не понимает очевидного: жизнь диктует правила, а не ты сам. Такова суть нынешнего времени, и с ней приходится мириться. А кто не мирится… получает по заслугам. В висках всё ещё противно стучало, переносица болела, а под носом и в уголке губ по-прежнему зияла грубая царапина. Он и не знал, что его братья знают толк в боевых искусствах. Мама говорит, что, находясь под дурным влиянием, человек ведёт себя так, как не повёл бы никогда, будучи в обычном своём состоянии. Так было и с ней, так есть сейчас с мальчишками. Хочется верить, что встретился он не с ними. С чужими — незнакомцами, что признали в нём врага. Вот кончится всё это, и они вновь станут прежними Лёвушкой и Федькой — теми, кого он знает и любит и кто в жизни руки не поднимут не только на него, но и на кого-либо ещё. Сядут, как раньше, за большой стол семейного ужина, и станут без устали болтать, вспоминая происходящее как просмотренный в кино дешёвый ужастик. Что-то мысли идут явно куда-то не туда. Он ведь не о грустном думать сюда приехал. А брата увидеть. С Денисом они общались, не переставая. Даже когда на страну нахлынула волна преступности, а семья подверглась разделению, поддерживали связь и созванивались почти ежедневно. Но пару дней назад младший перестал брать трубки, что стало явным поводом для беспокойства, и Даня, решив взять дело в свои руки и самостоятельно выяснить, в чем дело, ринулся в Петербург первым же поездом. Город выглядел… Ужасно. Он наслышан был рассказами Дениса, но представить себе, что на деле всё обстоит так, явно не мог. Впереди заметен был знакомый силуэт. Темные взъерошенные пряди, кепка и привычная чёрная куртка. Даня ускоряет шаг, желая оказаться рядом и почтить братца фирменным приветствием… Денис краем ухом слышит чьи-то приближающиеся шаги. Кто это? Очередной умалишенный, бандит или ещё кто похуже? На такой случай под рукой всегда находился пистолет. Откуда? Стащил. У кого? Не важно. Кто научил стрелять? Отец, когда вместе в тир ходили, по бутылкам паля за игрушку. Когда шаги оказываются совсем близко, юноша резким движением разворачивается и стреляет. Округу тотчас сотрясает изумленный визг и ловкое: — Ты что, охренел?! Так это был Даня?.. Вот уж правда сюрприз. Он и не ожидал его увидеть здесь, ещё и в такое время… Хорошо, что промахнулся. — Даня? Это ты?.. — Если бы не моя реакция, был бы уже не я, а трупешник, — бешено дыша и бегая ошалелым взглядом по лицу брата. — Я, кто же ещё! — Прости, — виновато, стараясь незаметно убрать стреляющую вещицу в карман. — Не признал сразу. Думал, очередная местная гопота. От неё только так отбиваться и приходится. — Весело у вас здесь, ничего не скажешь. Выдохнув, качнул головой. С такими выкрутасами и поседеть недолго, как отец. Взгляд на младшего поднимает, с головы до ног осматривая. — Что-то ты совсем бледный стал. Что с тобой? — А с тобой что? Вопросом на вопрос. — Лёву и Федьку встретил, когда не стоило. Думал, поговорим и всё нормально станет. Ну, я поговорил, — плечами пожимая, легко усмехается. — Договорился до того, что мне втащили. У Дениса глаза округляются: — Они тебя избили?! — Ну, не прям избили… Но прижали знатно, ха-ха. И он говорит об этом с таким железобетонным спокойствием, будто ничего не случилось, и всё произошедшее — абсолютно в порядке вещей! Одно только успокаивало: перед ним стоит всё тот же Даня, их лучик и светлое доброе солнышко, которое теплотой своей всегда всех мирит, обнимает и раззадорить пытается. Он рад, что с ним ничего не случилось. Не добрались до него эти ядовитые клешни бандитов. Если бы это случилось — ему точно не жить. — Я ответил, теперь твоя очередь. — Всё, как всегда, — хмуро бурчит себе под нос. — Жрать нечего, покупать жрачку не на что. Вот и живёшь изо дня в день, жрёшь, что попадётся. А попадается, знаешь ли, всякое. Иногда такое, что часами с белой кареты не слезаешь. — Жуть какая, — кривит губами Московский. Он с этим и сам знаком, хотя в его городе ещё не так всё плохо. Вот Арсений, например, на его глазах в обморок голодный упал, да до того худо ему стало, что откачивали час почти, всё это время он в отключке пролежал. Хорошо, до больнички довести успели. Мать тогда едва не поседела от ужаса. Да и он тоже… Брат ведь родной, кровинушка! Бедный Арс. Мелкий совсем, дитё ещё малое, а уже такую жуть пережил — худющий был весь, потрепанный, с кругами под глазами черными, голодными... На мыльце у раковины смотрел так, будто это пирожок какой. Как он там, интересно?.. — Чего трубку не берёшь? Романов усмехается. — Трубку… Тут жизнь брать надо, пока дают. А ещё отца с того света вытаскивать, когда его у тебя на руках трясёт, как стиралку полудохлую. А ты мне тут про свою трубку. — А что с ним? — Ты не знаешь? — получив отрицательный ответ, раскрывает глаза и улыбается с какой-то безумной ноткой: — О-о-о-о… — Совсем всё плохо? Хочется во всех красках расписать, но Денису кажется, будто после этого брат захочет не только прекратить поездки в Петербург, но и общение с ним свести к минимуму. — С девяносто второго как пошло-поехало, с тех пор и… — он легонько стучит пальцем себе по шее, очевидно, демонстрируя жестом пристрастие отца к выпивке. — А ещё, ну… Это… — Колется, что ли? Романов взгляд на брата поднимает злой какой-то, недоверчивый. — Колются наркоманы, а мой отец не такой. Или ты считаешь иначе? Он даже сейчас его защищает. Слепо верит в то, что не по своей воле любимый папа оказался под властью того, к чему в здравом уме не прикоснулся бы под страхом смерти. — Нет, что ты, просто… Ему не даёт договорить душераздирающий крик. Вопль, какой не способно издать человеческое горло, визг кого-то либо глубоко отчаявшегося, либо сходящего с ума. — Нормально кого-то вштырило... Больной какой-то, что ль? — Не похоже… — качает головой Денис. Спустя мгновение оба таращатся друг на друга очумевшими от ужаса глазами. Догадываются поднять головы на звук и тут же застывают, как вкопанные. На крыше собственного дома стоял отец. Изогнувшись в неясную фигуру, которую не знала ещё славная наука геометрия, кричал, раздирая горло и руками схватившись за голову. Опять… Под громкое: « — Твою мать!» срываются с места и несутся к нему. Успеть. Успеть, пожалуйста, успеть… Младший налетает на отца в последнюю секунду. Тот уже одной ногой болтался в воздухе — кто знает, не окажись они рядом, чем бы кончилась очередная его вылазка? — Ты за одну руку, я за другую! Помогай, мне одному не оттащить! Тянут его вдвоём, как репку. Оказавшись на безопасном расстоянии от края крыши, облегченно выдыхают. Даня и представить не мог в страшном сне, что отец до такого опустится. Он и не узнал его сначала, чего греха таить… — Папа, ты с ума сошёл? Что ты делаешь? — отчаянно. — А если бы мы не успели?! — Дени-и-ис, — тянет Шура, расплываясь в улыбке. Гранитное серебро глаз окончательно скрылось за голодной черной бездной громадных зрачков. — Мальчик мой, зачем ты пришёл? Что значит «зачем»? Тебя спасать, папа, как и всегда! Неужели ты не знаешь? Не чувствуешь? — Милый, тебе не стоило этого делать, — улыбается, подобно безумцу из фильмов. — Какой в этом смысл? Это уже не жизнь, а самые настоящие страдания, которые папа больше не может терпеть! Он вдруг хватает его за плечи, ближе к себе прижимая. Вглядывается в каждую клеточку родного лица, блуждая глазами. Жадно воздух губами ловит, Денису кажется даже, будто слышит он сквозь прикосновение бешеный стук его сердца. — Уезжай отсюда, дорогой. Уезжай из города, тебе нельзя здесь находиться! Они ко мне приходят, придут и за тобой! А я не хочу… — головой мотает. — Не хочу, чтобы моему мальчику было плохо. Ты слышишь? Я забочусь о тебе! Забочусь, Денис, потому что мне не всё равно на тебя! Взглядом вдруг Даню замечает. Ошарашенно глаза раскрывает — снова этот голубой небесный блеск, светлые золотые волосы, обеспокоенное выражение лица. Она приходит к нему снова и снова, как бы ни пытался он вырвать, выставить её за дверь. Приходит во всех обличьях, которые только находит… — Ты, — на него показывая. — Не смей трогать его, ясно?! Уходи… Уходи отсюда, чтобы я тебя здесь больше не видел! Вперёд пытается податься — столкнуть! — но сын держит крепко. Не пускает. — Папа, перестань! Это Даня! Неужели ты не узнаешь?! — Не прикасайся к моему сыну! — кричит Думский, как заведенный. Руками размахивать пытается, того глядишь, и вовсе вырвется. — Меня вы убили, но его я тронуть не позволю! — Даня, в подъезд, быстро! Я его не удержу! Оба плохо помнят, что было дальше. Память блестела короткими отрывками. Убегающий прочь Даня, решивший переждать опасный момент в подъезде. Безумные глаза отца, ищущие взглядом чужой силуэт в каждом углу. Истошные его крики и извивания на руках Дениса. От них совсем ещё юный мальчик уже даже не пытался уйти, закрывая глаза и уши. Молча смотрел за всем, что происходит, держа отца за руку и мысленно молясь всем Богам, коих знал, чтобы это быстрее кончилось. Каждый день одно и то же. Каждый божий день… Они сидят на той же самой крыше. Отца удалось успокоить, и теперь в их распоряжении есть порядка двух часов, прежде чем он проснётся и вновь уйдёт на Думскую, забывая об их существовании. — Теперь убедился? — хмуро спрашивает Романов, не поднимая взгляд. — Никогда бы не подумал, что его так скрючит, — смотря куда-то сквозь. — Я его даже не узнал сначала… — У нас с ним каждый день такое, — Денис дожидается, пока брат повернётся и будет готов слушать. — Я прихожу, когда он убитый в хлам, начинаю от него все ножи и вилки прятать. Потом он из этого состояния выходит, я рядом сижу. За руку держу, пока его колотит. Раньше уши закрывал, сил не было крики слушать, а теперь привык. Уже даже ныть не получается, — он вздыхает как-то отстраненно, взглядом вниз упираясь. — Так устал, если честно. Помолчал. Решил не грузить брата доверху и дать переварить хотя бы то, что услышал. — Знаешь… Иногда хочется взять и умереть во сне. Вот просто: закрыть глаза и больше не открывать. Или… — вертит в руках знакомый Дане пистолет. — Что-нибудь ещё проще. — Эй-эй-эй, ты что, с ума сошёл?! — Я? — Ты! — обезумевшим взглядом смотря на брата. — Не смей говорить такие вещи, Денис! Думай, кому ты это говоришь! Романов косо улыбается, но Даня униматься явно не собирается, как и терпеть происходящее. — Ладно, отец в отключке. Ладно, с матерью вы в ссоре. Но ты обо мне подумал? — в глазах слезы застывают. Младший на звук голоса дрожащего оборачивается. — О том, как я жить без тебя буду? И буду ли вообще? — Дань, хорош… — Нет, не хорош! У меня, думаешь, есть кто-то, кроме тебя?! Нет! Ты один у меня остался, понимаешь? На тебе одном жизнь моя держится! В стране и так полный писец, а ты мне ещё тут говоришь, что сдохнуть хочешь! Нормально вообще, в своем уме?! Последний раз Романов видел, как брат плачет, пожалуй, когда ему самому был годик. Тогда Денис страшно заболел, постоянно плакал и, кажется, даже начал бредить. Родители в тот день сутками просидели у его кроватки, сменяя друг друга, как часовые. Малышу давали все возможные таблетки, вызывали врача несколько раз за день, но не помогало ничего. Он просто лежал, подобно тряпичной куколке, и что-то жалобно лепетал, смотря потухшим взглядом в потолок и пытаясь коснуться чего-то ручкой. Даня тогда, увидев брата, не смог слез сдержать. К малышу подошёл, на кроватку к нему залез, и долго рядом лежал, обнимая и к себе прижимая. Крошка без умолку повторял: « — Даня… Данечка…», словно он стал единственным его спасением, а позже уснул на его детских руках. Родители не смогли тогда заставить его уйти в свою комнату. Всю ночь он провел рядом с братом. С братом, который стал смыслом его жизни, которого он любил и обожал больше, чем кого-либо в собственной семье. С братом, который теперь твердил ему о том, что хочет лишить себя этой самой жизни. И, очевидно, не понимает, что этим лишит её и его самого. — Если твоя тупая башка хоть что-то с собой сделает или решит отправиться на тот свет, — не унимается старший. — Я уйду за тобой! Будь готов, козёл, я тебя и в аду достану! Достану и врежу так, что пожалеешь о том, что нёс мне на этой вонючей крыше! — Всё-всё, ладно, — откладывает пистолет. Брата к себе тянет и в объятия заключает. Он не умеет утешать, и Даня, слезами обливающийся, для него сейчас ещё одно проклятие помимо больного отца. — Не буду я помирать, рано. У нас всё равно жизнь-жестянка вечная, хрен ты ещё себя убьёшь. — Чтобы я больше не слышал такого, понял?! — крепко младшего обнимает, макушку каштановую прижимая к себе. — Просыпаться он не хочет… Я тебе по заднице так врежу, что ты у меня неделю не уснёшь! — Ну ты вандал, конечно. — Сам вынуждаешь! Заберу тебя в Москву, посмотрим, как сразу жить захочется. — О нет, только не в Москву, — понижая голос. С матерью и остервенелыми братьями встречаться откровенно не хотелось. — Тогда в руки себя возьми и угомонись, — шмыкнув носом, отстраняется. — Обещай, что больше не будешь заниматься такой хренью. — Тебя, оказывается, очень легко расстроить. Я не замечал в тебе этого раньше. — Деня! — Ладно, ладно, обещаю. Уселись ближе друг к другу. На город опускалась кроваво-красная россыпь заката. Отчего-то сейчас, смотря на неё, обоим казалось, что всё наладится. И хотя было очевидно, что происходящее сейчас — далеко не самое ужасное, лишь капля в море из того, что ждёт их дальше, в сердце теплилась слабая надежда и вера в лучшее. Справятся. И не с таким справлялись. Денис голову опускает брату на плечо. Тот его приобнимает заботливо. Болтают ногами, сидя на крыше. Уже прохладно становится, ещё и дождь скоро пойдёт, судя по тучам… — Посидим так ещё немного, а потом уедем. — Куда? — Да хоть ко мне, — пожимает плечами Денис. — Отец всё равно, как проснётся, уйдёт и до завтрашнего обеда не появится. Смысл сидеть в квартире, где каждый стул водкой провонял? — Никакого, — тихо отзывается Даня. — Вот и я о том. А у меня Нева. — Серьёзно?! Он живой ещё? — Ну, да, — поднимая недоуменно бровь. — Что с ним будет-то? Это отцу плохо, а ему-то что… — Да я не про это… Московский вдруг улыбается как-то странно. На брата косится, точно лис хитрющий. Денис поздно понял, что этот жук готовится выкинуть очередную свою штуку, но препятствовать уже не стал. Пускай порадуется… и его повеселит. — Мне казалось, при встрече с тобой, высохнуть — главное его желание. — Козёл… Даня отзывается заливистым смехом. Всё-таки в таком обличье он нравится ему куда больше, чем с застывшей на лице слезливой гримасой. В конце концов, он — главное солнышко их семьи, и это предназначение пускай несёт дальше. А уж роль тучки Денис возьмёт на себя.