Её зовут Маша, она любит Сашу...

Блуждает ночь пустыми переулками,

Повис туман над сонною Невой,

И, тишину вспугнув шагами гулкими,

Я выхожу, чтоб встретиться с тобой…

Солнце не спеша пробивалось сквозь серебристые облака. Нежилось на пушистой перине, потягиваясь в утренней неге и легко касаясь озорными лучиками сонных лиц случайных прохожих. Чайки, кружась в небе, огибали шпиль вокзала. Заливаясь голосистыми песнями, взмывали ввысь навстречу северному небу. Сквозь приоткрытые оконца улавливался вкусный запах свежей выпечки. — Здравствуй, дорогой… Нежный ветер огладил теплом. Золотистые кудри игриво дрогнули от неожиданного вмешательства. Ленинград улыбался ей. Едва проснувшись, принялся встречать со всей теплотой и лаской, и в бережном его светлом взгляде читалась безграничная забота, отдающая лёгким трепетом.

Мне город протянул ладони площадей,

Темнеет над бульварами листва…

Так много я хочу сказать тебе,

Но кто подскажет нужные слова?

— Я тоже скучала. Мария сгибает губы в улыбке, подставляя лицо теплому ветру. Каждый раз, приезжая сюда, она ощущала невиданную лёгкость, похожую на… Свободу? Ленинград стал для неё островком безопасности, в котором последние годы она так нуждалась, вторым домом, где её всегда ждут, где примут любой — весёлой, грустной, задумчивой или взволнованной. — отогреют теплом заварного чая, успокоят текучестью поэм, и дурные мысли за неспешными прогулками по уютным улочкам и уголкам Летнего Сада тотчас отступят прочь.

Спокойно спят мосты твои и пристани,

Былые годы в памяти хранят…

Когда гляжу в ночную воду пристально,

В ней виден отблеск вечного огня…

Он всё ещё выглядит уставшим. Старые шрамы напоминают о себе: каждый камушек, улица и переулок хранят память о пережитых годах, которую Ленинградцы не позволят забыть, сколько бы ни предстояло молчать. Саша и сам молчит о многом. То, что увидела она в госпитале — лишь самая малая часть общей картины. Жуткой, устрашающей… Своими переживаниями Невский делился только со своим дневником, о местоположении которого Марии известно доподлинно не было, и хотя любопытство отчаянно брало верх во время очередного визита, обнаружить себя хранитель памяти не позволял. Да и сам Саша вряд ли был бы этому рад — он и на Нюрнберге рассказывать подробности желания особого не испытывал. Лишь когда она покинула просторный кабинет, смог позволить себе излить душу и дать, все-таки, необходимые показания. В тот момент с ним были её братья. И, судя по их лицам, рассказ выдался душераздирающим. Впрочем, ни Дмитрий, ни Николай каких-либо пояснений давать отказались, сославшись на данное Невскому обещание, так что… Как бы ни было грустно и до одури любопытно, с фактом того, что вся история останется в голове у Саши, пришлось смириться. За время пути от вокзала до Гороховой заметно распогодилось. Распахнутое окно на третьем этаже говорило само за себя. Ветер слегка трепал белоснежные занавески, разнося по улице приятный запах свежей выпечки. Она торопливыми шажками юрко преодолевает лестничный пролёт. Перед глазами оказывается родная сердцу дубовая дверь. Шаг, поворот ключа, лёгкий скрип… Квартира встречает привычным уютом. Нежно пробиваются в коридор сквозь накинутые занавески игривые лучики, озаряя помещение летним теплом. На стенах их совместные фотографии, — маленькие и побольше. — где-то мелькает весёлая улыбка Дениски, кое-где пестрит золотистой головушкой совсем крохотный Даня, а вот и вся большая дружная их семья в сборе: старшие держат на плечах младших, родители рядом, стоят и улыбаются… Все такие весёлые, задорные и жизнерадостные. Глаза светятся от наслаждения настоящим, горят в задорном ожидании будущего… Счастливые… Цепкий взгляд рубиновых глаз уловил шевеление на кухне. — Па-а-ап, ну ты скоро? Денис надувает губки, обидчиво складывая ручки на груди. Того глядишь, и затопает раздражённо ножкой, постукивая тапочкой по полу. Удумал папа, тоже — с самого утра на ногах стоит, перебегая с кухни в комнату. То и дело перепрыгивает от плиты к книге рецептов, которая благодаря его заботе и бережному отношению прекрасно сохранилась, хотя в лицо помнит, пожалуй, ещё самого Николая Павловича в юности. — Иду, иду, дорогой… Чего ты там? Послышался лёгкий топот, и вскоре по коридору заковылял Саша, всё так же чуть прихрамывая и ссутулившись. В коленях колет по сей день, старые шрамы противно ноют, а расправить плечи не позволяет больная спина. Трость демонстративно оставил доживать свой век у входной двери — себя привязанным к ней он не причислял, считая вполне способным обходиться и без её помощи. Прошагав мимо, в несколько мгновений оказывается на кухне, где его уже поджидает хмурая мордашка сынишки. — Что случилось? — Ничего… Саша вздыхает, качая головой. Совсем Дениска заупрямился после войны — нахмурился, насупился, капризничать начал, точно дитя малое… И постоянно себя винит во всем, что с ними случилось. От выражений, что иной раз он из уст сынишки слышит, дух захватывает и сердце сжимается, но ругаться не смеет. Ему сейчас как никогда забота его и любовь нужна, каждая секунда, что он рядом проводит, для мальчика большая радость, ведь в груди по сей день острой болью отзывается старая боязнь потерять отца. — А если честно сказать? — Соскучился, — шмыкает носиком мальчик и ближе подходит. Ручками крохотными за одежду отцовскую цепляется, обнимая крепко-крепко, отпустить себе не позволяя. Невский на это улыбается легко, почти невесомо. Рукой неторопливо прядки взъерошенные поглаживает, стараясь взгляд мальчишки на себя обратить. — Потерпи немного, мы почти закончили. Ещё немного подождать, и можно всё из духовки вынимать… Что это у тебя? Денис взгляд поднимает, словно самостоятельно вопрошая, в чем же дело. Саша, уличив момент, ловко за носик его хватает и легонько тянет. Улыбается пуще прежнего, завидев, как загорелись в серебряных глазках искорки возмущения от подобных деяний. Сердце отозвалось лёгким уколом. Московская вдруг ощутила странную грусть. Подумать только — она могла лишиться всего этого… Его тёплой улыбки, ласкового взгляда… Не было бы больше того Романова — ни любящего мужа и заботливого отца, ни занудного упрямца, ни хмурого ворчуна. Не было бы целого человека, ставшего для неё гораздо большим, чем помощник, друг или муж. Не было бы человека, в образе которого видела она теперь смысл всей своей жизни… — Мама пришла, — донеслось вдруг с кухни. Темные мысли как рукой сняло, стоило заметить на себе взгляд пары серебряных глаз, отчётливо глядящих прямо на неё. — Привет, мальчишки, — с улыбкой. Внимательно следит, как тотчас заковылял навстречу Саша, отчаянно стараясь скрыть предательскую хромоту. За ним торопливо шагает Денис. Помахав маме ручкой, снова сковывает отца в объятиях, прижимаясь щечкой к ткани его одежды. — Здравствуй, Машенька… В груди разливается теплом нежное чувство. Его тихий ласковый голос словно имел какое-то чудотворное действие — услышав его, сдержать улыбку Московская была не в силах, сердце стучало, отчаянно желая стиснуть в объятиях любимого человека. Тревога отступала прочь, на душе теплилось спокойствие и нежным румянцем тотчас покрывались веснушчатые щёчки, стоило чуткому слуху уловить родное: «Машенька»…

Прими меня веселого и грустного,

Пусть уезжал порой на долгий срок,

В любом краю тебя я рядом чувствовал,

В любом краю я был не одинок…

— А мы тебя ждали не раньше вечера, — отряхивает руки от муки. — Вот, готовку затеяли, пока время есть. Маша вдыхает вкусный запах, доносящийся с кухни, и делает точный вывод: — Са-аечки… Мои люби-имые... — Решили сделать тебе приятно… Он, очевидно, хочет сказать что-то ещё, но теряется, стоит заметить на себе внимательный взгляд Московской, чья гранатовая россыпь лисьих глаз блестела легкой хитринкой. — Чего? — Ты в фартучке, — улыбается. Невский побагровел от смущения. Появляться перед Машей в подобном виде в его планы явно не входило, ровно как не входила и перспектива раскрыть все карты: не нужно было ей знать, какие наряды он надевает, когда готовит!.. Однако ей, казалось, это, напротив, пришлось по душе. Подобрела, засияла в улыбке лучистой, светлой — словно видит перед собой одно из чудес света (а, быть может, вовсе все сразу). — на неё взглянешь, и на волю само по себе попросится ловкое: «Да она светится от счастья!» — Да уж, наряд не из подходящих… Он тянется уже к заветной завязке, желая снять с себя виновника торжества, как вдруг… — Нет-нет, оставь! Взгляд на жену переводит. Мигает недоуменно. — Оставь, тебе очень идёт! — повторяет. Помолчала. Оглядела мужа с головы до ног, вглядываясь в гранитное серебро его глаз. Тянуло на невинный комплимент — такой, чтобы и не засмущать, и приятно сделать. Перебрав все возможные варианты в золотой голове, улыбается чисто и ласково, выдавая невинное: — Ты в нём очень милый… Носи его почаще. Смущение как рукой сняло. Саша, услышав это, уголки губ сгибает и сам тотчас от счастья светится. Зажигается серебро гранитное искорками задорными, в уголках глаз радостные морщинки появляются. Кажется на мгновение даже, будто седина на висках скрылась за блеском кудрей каштановых, что налились теплом былым.

Мне город протянул ладони площадей,

Темнеет над бульварами листва…

Как много я хотел сказать тебе,

А вышло так, что песню подарил…

Смотря на него такого — улыбающегося, счастливого и совсем по-домашнему родного, Московская чувствует, что приехала не зря. Застать Сашу в подобном виде — дорогого стоит. Куда большую цену имела для неё лишь одна вещь.

Его тёплая улыбка.

Пожалуй, она готова без угрызений совести и малейших преувеличений сказать, что отдаст многое, чтобы её увидеть.