Её зовут Маша, она любит Сашу...

В квартире тёти Сони сегодня неспокойная ночь. Даня битый час не может уснуть, ворочаясь с бока на бок, точно юркий волчок, что недавно попался ему в коробочке из-под сладостей. За стеной — подозрительная оживленность, природы которой, как и истинных причин, знать мальчику не дано. Кажется, сквозь лёгкую дрему слышались ему голоса. В их звучании отчётливо он мог уловить, как разговаривает... мама? И как можно, спрашивается, спать, когда там происходит что-то? Да если бы ещё просто "что-то"! Но это ведь не просто "что-то", а "что-то"!!! И об этом загадочно "чем-то" ему очень узнать хочется, и чем быстрее это произойдёт, тем быстрее утолит он свое любопытство. Ибо если такового не произойдёт... будет нехорошо. Семейство за то короткое время, что живёт он в этом чудесном и чудном мире, горьким опытом успело научиться, что случится, если Данечка вдруг спать уляжется, пока любопытство через край бьёт. Всех на уши поднимет, всех разбудит, весь двор на поиски ответов за собой поведёт, освещая себе путь, точно самая яркая зведочка, какой не сыщешь во всем огромном небе. Дедушка говорит, что он похож на солнышко. Пока ещё совсем маленькое, но уже очень теплое. И теплом своим он освещает не только свой путь, но и весь мир вокруг себя, даря всем тепло и радость. Глазки его лазурные — на небушко похожи. Такие же чистые и глубокие, как бескрайняя синева за облаками. А улыбка его, говорят, и вовсе чудесным веянием обладает: вот так сидит кто, в грусть и тоску погруженный, а он как подойдёт, усядется рядышком, да засияет в улыбке своей лучистой — так вмиг печаль улетучится, подобно юркой птице. Чудесным мальчиком его зовут. Крошечным солнышком, чьи объятия — теплее любого свитера. И чтобы это солнышко грело, а не обжигало, лучше не обижать его попытками утихомирить любопытство. Вздохнул. Тяжко. Надо вставать — хочется, но очень страшно. Вдруг, увидят, как он посреди ночи мало того, что один, да ещё и посреди ночи бродит, и это вместо того, чтобы полеживать в кроватке, слюнки на подушке пускать и сон седьмой видеть! Но хочется-а-а... жуть, как хочется! Отложив подальше любимого плюшевого зайчика, осторожно, чтобы никто не слышал, касается носочками пола. Тихой мышкой крадётся к соседней кроватке — только шуршат едва-едва белоснежные носочки на маленьких ножках. Прыг — и он уже возле ушка младшенького братца. Прядки светлые во все стороны торчат, словно не спит он на деле, а пробирается через густые дремучие джунгли, где приходится ему в одиночку сражаться с целой стаей злых саблезубых тигров, что хотят сокровище драгоценное у него отнять! Эх... вот бы он с ним в эти джунгли забрел. Надоело ему одному играть! В голове созрел план: разбудить младшего и уговорить сходить на разведку да посмотреть, чего такого там взрослые затеяли в столь поздний час. За символическую плату, конечно — задаром этот хитрюша ни в чем участвовать не будет! — пожалуй, пара-тройка пирожных, и они в расчёте. Даня аккуратно ручкой проводит по пышным волосам брата, и обеспокоенным голоском шепчет боязливое: — Какой горячий... Мама с папой говорят, он заболел. Ветер сильный подул, когда они гуляли, да так, что застудил младшенькому ушки. И теперь он слышит плоховато, и больно ему бывает очень. А ещё кашляет он, и поэтому бегать и прыгать, резвясь, как раньше, ему сейчас нельзя. Можно только лежать и пить лекарства невкусные, пока не поправится. Эх, горе луковое... и как только умудрился? У папы ведь здесь, в Ленинграде, так свежо! У них дома иной раз и жарко бывает, что силенок нет, а сюда как ни приедешь — ветерок и прохлада. Не привык, видать, мальчишка к ветрам северным. А они ещё на Ладогу собирались ехать! Э-э-эх!.. Даня ладошками упирается в плечики братца и, потряхивая, зовёт тихонько: — Лева-а-а... Левушка-а-а... Младшенький молчит. В ответ слышит он с его стороны лишь тихое хрипловатое сопение. Крепче сжал в ручках теплое одеялко. Ну, дела! Не пойдёт так! Ему помощник нужен. Как же, справится он один, разве? Мальчик бровки темные хмурит. Решимость бурлит внутри вперемешку с любопытством, создавая опасную смесь. Немного подождав, собирает силы в кулачок и чеканит бойкое: — Подсолнушек! Лева сонно бурчит себе под нос несвязные недовольства, однако покорно приподнимается. Глазки плотно скрыты пышными ресничками, а на голове — чудо, со стороны взглянув на которое, легко перепутаешь с чьим-то гнездышком. — Щ... Щ-щ-щево? — сонно. — Вставай! — щебечет Даня, ухватившись за локоток брата. — Там у взрослых что-то делается! — А я тут при чем? — широко зевая, справедливо вопрошает он. Старший глазками лазурными хлопает изумленно, словно братец выдал что-то совершенно невообразимое. — Как это при чем? А если там что-то интересное? Разве не хочешь посмотреть? — Не-а, — щёчку пухленькую потирает, даже не пытаясь глазки открыть. — Я хочу только... — вновь зевает, будто сотрясаясь от холода, бегущего по тельцу. — Спа-а-ать... бр-р-р. — Ну Ле-е-ева-а! — не унимается Даня. Трясёт младшего за ручку, словно пытаясь вдохнуть в него любопытство. Лёва морщится недовольно, открывая, наконец, один глаз. Смотрит перед собой, словно принимая свою трагическую участь, а затем переводит на брата полный неописуемого негодования взгляд. — Пошли посмотрим! Пошли, пошли, пошли! — Да не пойду я, — бурчит. — Я болею, мама сказала лежать, лежать и... лежать. Вот я и буду лежать! — плюхнулся обратно в кроватку. — Всё, меня нет! Даня, ошарашенный подобным поступком, глазками хлопает, пытаясь в себя прийти: — Как же это тебя нет, если ты... есть? — А вот так! Он не унимается. Залезает поближе, к брату прижимается и просит жалобно: — Пожа-а-алуйста... сходи со мной! Мне одному... страшно туда идти! Лёва на него поворачивается и губки дует, ручки обидчиво на груди складывая, и голоском недовольным отвечает: — Значит, тренируй смелость! По джунглям хорошо, вот, бегать умеешь... и тут сумеешь! Он морщится болезненно, укрывая личико одеялом, то ли стараясь быть тише, то ли от заботы о братце и нежелания его заражать. — Не пойду с тобой, Данька. Болею я. — А за пироженку? — с надеждой. — Хоть за три — не пойду! Сам иди. И отвернулся. Вот же жук хитрый! Он, значит, заболел как нельзя кстати, а ему теперь чего же, в одиночку придётся все узнавать? Это же нечестно! Даня вздыхает грустно. Ничего не поделаешь: раз уж даже подкуп не сработал, то иные способы и пробовать не стоит. Ну, и ладно! Он и сам справится. Чего он, не смелый разве? Очень даже смелый! Ему, вот, если дать какое задание, он не побоится и выполнять пойдёт! Его Платоша стойкости и храбрости солдатской учил, а он у него очень умный — и, главное, смелый! — так что ему верить можно. Осторожно спрыгнув с кровати младшего, маленькими шажочками бежит к своей, хватая любимую игрушку. — Пойдём, Денька. Один только ты мне и товарищ! — и взгляд обидчивый в сторону младшего бросает. — Не то, что некоторые! И юркой мышкой выходит за дверь. — Как ты, моя хорошая? Сашин голос сейчас казался ей спасением. Маяком, путеводной звездой — она готова была назвать его как угодно, — единственной надеждой и верой. Маша заставляет себя посмотреть ему в глаза. Веки дрожат, и через мгновение их взгляды встречаются. В отражении нежной лазурный синевы он мечтает хотя бы сейчас увидеть облегчение. Капельку, крошечку — но вместо этого лишь куда большая тревога и усталость. Сколько она уже не спала? День, два? Больше? У него хотя бы был шанс отоспаться, когда на ночь задерживали в Ленсовете — такие дни страшно раздражали, он ведь нужен дома! Нужен ей... взять за руку, прижать к себе, огладив светлые волосы — успокоить. Ей нужно было слышать, что он рядом, что она не одна. Чувствовать, что в этом тесном мирке, куда загнала её боль, есть спасительный лучик, возвращающий веру. И он должен был стать им. Должен был. Но, кажется, не смог. — Ужасно... Саша тяжело вздыхает. Нет ей покоя, уж который день подряд. Что же ты будешь делать... Ближе подходит, оказываясь совсем рядом. Осторожно, зная о её болезненной напряженности, ладонями нежного личика касается. Прядки золотистые, на лоб влажный небрежно упавшие, легонько пальцем смахивает, и кожу бледную поглаживает, словно стараясь приободрить. Она под прикосновениями глазки закрывает облегченно и на ладонь его щекой опирается, точно на мягкую подушку. — Совсем нехорошо тебе? Маша в ответ кивает тихонько, глаз не открывая. Одно ею движет желание — чтобы всё это закончилось скорее... и зажили бы они спокойно, как мечтали. Но пока вместо мечтаний — глухая боль, бегущая по телу сотней крохотных иголочек. Она проходится по спине колючим холодком, отзываясь небрежным гулом в ушах. Раньше такого не было. Ни с кем из предыдущих... — Саш... — шепчет она неожиданно, глазки на него поднимая. В нежном лазурном блеске сверкнуло усталое беспокойство. — Что такое, Душа моя? — тихо, не сводя с неё взгляда. Одно ему только остаётся — ждать. Ждать, когда готова будет... команду даст. Все они ждут. И Соня тоже ждёт — не спит, волнуясь за них обоих: за ставшую совсем родной Марьюшку да крошку-племянника. Или племянницу... — Я так боюсь... Фраза громом раздается среди ясного его неба, каким старался он укрыть её от сгущающихся с каждым прошедшим часом туч. Она... боится? Но чего? Они ведь... рядом. Невский на корточки опускается возле её постели. За руки бережно берет, кожу нежную поглаживая. Ручки у неё холодные совсем, нервная дрожь их кусает больно, жалит, точно рой крошечных пчёл. — Почему, милая? — Не знаю, — с грустью голову на бок склоняя. Пальчики с его ладонью переплетает, стараясь не впадать окончательно в грусть. — Он такой... тяжёлый, — бровки светлые изгибает, словно старается найти нужные слова. — И большой, — добавила, чуть помедлив. — Даже Боря таким не был. Маша на него смотрит, натягивая улыбку. Личико у неё бледное совсем, измученное. Сонная усталость бродит в каждой клеточке, веснушки озорные совсем поредели, словно поспешили спрятаться, дожидаясь тёплого солнышка, что так отчаянно не хочет показываться на их голубом небе. — Я боюсь и не справиться. Саша головой качает, крепче ручки её сжимая, и улыбается легонько. — Что вы сделали с моей женой, таинственная незнакомка? — наигранно глаза щурит с хитринкой. — Моя Маша никогда не позволяла себе таких мыслей. Её тихий смешок на мгновение разгоняет тоску и застывшее в тишине комнаты колючее беспокойство. Она ведь в самом деле никогда не смела говорить подобного, за что бы ни бралась. Её невозможно было сломить привычными трудностями: будь то целые полчища послов, охапки документов, окунувшись в чтение которых иной раз вовсе сомневаешься в умственных дарованиях как своих, так и того, кто вздумал пургу подобную писать — что угодно, она лишь ловко пряди пышные за плечо смахнет и, бросив любимое: « — Ну, удивите!», возьмётся за дело. Неужели позволит себе сдаться сейчас, когда все уже почти закончилось? Не похоже на неё... — Я серьёзно, Саш... — Я тоже, — тихо. Двигается ближе к ней, в глаза лазурные всматриваясь, и шепчет нежное: — Ты — самая сильная девушка, которую я когда-либо встречал. А встречал многих, да каких разных... Она губки сгибает в слабой улыбке. — Да уж... как забыть. — Ты справишься, милая. А с чем не справишься — помогу я, — вновь легонько ладонью по щеке её нежной проводя. — Потерпи. Осталось совсем немного. Она хочет ответить что-то, но внезапно замолкает. В глазах — ничего, кроме трепета и застывшей тревоги. Невский смотрит на неё мгновение, два, и боится дотронуться. Словно может она от прикосновения его рассыпаться, подобно песчаной фигурке. Сквозь теплоту его рук она вдруг чувствует, как что-то задрожало внутри. Словно кроха боится, бьётся в смятении, не находя успокоения. На волю просится, устал сидеть взаперти. Здесь ведь, в мире, столько всего интересного и весёлого! Жизнь полна звуков: сколько из них он слышал, и сколько ещё предстоит… здесь те самые мама и папа, что вечерами говорили с ним. Здесь щебетание птиц и журчание речушки под окном. Здесь запах свежей весенней травы и плеск капели на крышах. Здесь его очень любят и ждут. И он готов встретиться с ними. — Саш, — тихонько. Голосок дрожит, а ручки холодеют, словно предчувствуя что-то. — Позови Соню... пожалуйста. — Я здесь… здесь, Мария Юрьевна, — доносится из-за угла. Невская юрко проходит в комнату, в несколько шагов оказываясь у постели. В серебряных глазах блеснули обеспокоенные искорки. Они ждали этого момента ещё вчера, но Московская молчала. Ходила туда-сюда по комнате, бесцельно смотря в окно, словно высматривала что-то. Постоянно, не замолкая разговаривала с малышом, прося тихонько позволить им с Сашей увидеть его. Они оба устали. И она, и её маленький кроха. Неужели скоро встретятся? Теперь… точно? — Как Вы? — с трепетом. — Звоню в госпиталь, подать машину? Московская кивает. Она себя чувствует счастливее всех счастливых. Совсем скоро это долгое ожидание, ставшее их с малышом кошмаром, наконец-то закончится, позволяя пролить свет на застывшую в тишине тёмную пучину. Совсем скоро они встретятся, и они с Сашей смогут почувствовать себя счастливыми. Ещё счастливее, чем когда-либо... — Хорошо... бегу! — торопясь, она окинула взором комнату, словно проверяя, не забыла ли что-то важное. Вновь обращается к Московской, словно заверяя: — Сообщу о нашем прибытии в течение... — Получаса, — помогает Саша. — Мы успеем? — обеспокоенно уточняет Софья. Всё-таки дорога не близкая, да и не везде ровная, что вряд ли понравится малышу... однако сомнения уходят прочь, стоит увидеть одобрительный кивок старшего брата. — Хорошо. Улыбается тепло, бережно проводя ручкой по хрупкому плечику, и её тихий шёпот приятно касается слуха: — Все будет хорошо, Мария Юрьевна. Вы большая умничка. Невская быстрыми шажками уходит в кабинет, оставляя их наедине. Совсем скоро все закончится... осталось дождаться спасительного автомобиля и добраться в Ленинград. А там уж до госпиталя — рукой подать. Как и до долгожданной встречи. Маша вновь едва не погружается в пучину собственных мыслей — сбивчивых, тёмных, испуганных... — Хочешь чего-нибудь, Душа моя? Но нежный тихий голос мужа вновь оказывается тонкой нитью, что ведёт её к спасению. — Чайку хочу... — жалобно. — Сладенького. И взгляд на него поднимает будто бы виноватый. — Сделаешь? Пока мы ждём... — Для тебя — что угодно, родная, — шепчет, осторожно целуя ручку. Поднимается неспешно, придерживаясь за спинку стула. Что-то совсем он старым дедулькой стал. То хрустит, это болит... жуть какая-то! — Сейчас принесу. Маша вдруг за руку его хватает, едва он успевает встать. Смотрит жалобно, точно котенок крошечный — и это самое мгновение кажется она ему такой хрупкой и беззащитной, что теплится в груди безграничное желание защищать и оберегать её от любого, что способно хотя бы чем-то расстроить её... Глазки лазурные блеском нежным наливаются, и видит он в их бескрайней глубине свое отражение. Чистые-чистые, они излучали сейчас странный свет, понятный лишь им обоим. Ресничками золотистыми хлопает, взгляда с него не сводя. Будто сказать что-то пытается, да не находит нужных слов. Но они ему и не нужны. Это — то, что не требует слов. Оба понимают — скоро… В тишине слышит он тихий голосок, шепчущий виноватое: — Ты прости, что я тебя так дёргаю... просто мне так... страшно, что я места себе не нахожу. Чего-то хочется, а чего — не знаю... Он смотрит на неё большими округлившимися глазами. Чего только говорить удумала? Да что бы он только подумал, что она — любовь всей жизни его, мать его детей, женщина, что вот-вот подарит жизнь новому лучику, своим звонким смехом готовому озарить их семейное гнездышко... может его дёргать? Хотелось обнять крепко. Ближе к себе прижать и стоять так долго-долго, шепча ей на ушко бессвязные приятности, чтобы поняла она, почувствовала, как любит он её. Как дорожит ею, точно самой большой драгоценностью. Как ценит и потерять боится. Как горы ради улыбки её свернуть готов, только бы сияли блеском лучистым нежные её бирюзовые глаза... Чтобы поняла, что нисколечки его не дёргает. — Машенька, золотце... не думай так, — склоняется ближе, бережно укрывая её плечики. — Ты ни в коем случае меня не дергаешь! Ты просишь сделать то, от чего тебе станет легче, — едва заметно хмурится: — Не думай больше так себя обижать. Он видит её улыбку, и только в это мгновение позволяет себе отстраниться. Наигранно пальцем ей грозит, словно предупреждая о непременном наказании в случае, есть вновь в головушку светлую мысли станут подобные закрадываться. — Скоро вернусь, Душа моя... — взглядом ласковым смерил её у самой двери и добавил ласковое: — Держись. Она взглядом его провожает и вздыхает тихонько. Неприятные ощущениями змейками бегут по телу, заставляя невольно поморщиться. Встаёт и осторожно бредет к окну, прислонившись к стене. Чувствует, кажется, как её приятный холодок обволакивает разгоряченную спинку, позволяя сделать облегченных выдох. Первый за эту ночь. Даня юркой мышкой притаился в уголке, стараясь незаметно подглядеть за взрослыми. Вот, папа берет маму за ручки и о чем-то с ней говорит. Оба улыбаются и что-то тихо шепчут друг другу, да ему — вот, беда! — не расслышать. Вот, тётя Соня, шурша подолом ночной рубашечки, подходит к ним поближе и тоже что-то говорит маме. Взрослые переглядываются, говорят, снова переглядываются... Внезапно тётя Соня ускоряет шаг и направляется к выходу из комнаты. Следом за ней поднимается с места и бредет к двери и папа. Мальчик едва успевает скрыться, оставаясь незамеченным для порой слишком внимательных, когда это нужно меньше всего, глаз взрослых. Заглядывает аккуратно в комнату... и замирает. Мама, уставшая и сонная, стоит, оперевшись на стену, и отчего-то тяжело дышит, закрыв глаза. Что это с ней? Устала? Хочет спать? А может, она тоже заболела, как Левушка, и теперь ей тоже нужно отдыхать, пока папа и тётя Соня будут давать ей всякие лекарства? А ещё она как-то странно за большой свой животик держится. Может, ей больно? Съела что-то не то, и теперь ей нездоровится? У него такое было, когда от всей души налупился конфет вместо обеденного супа — ну и беды было! Пролежал с больным пузом почти до самого вечера. Мама так волновалась... а ведь он совсем не хотел её расстраивать! Просто конфетки были такими вкусными! А может, ей просто тяжело? Животик такой большой... кажется, он и сам туда бы поместился! Интересно, как там малыш? Или, может, их там несколько? Как с Тимошей и Федей было. Любопытство потихоньку берет верх над страхом, и мальчик делает несколько шажков в комнату. Крепче прижимая к себе игрушку, тихонько зовёт: — Мамочка?.. Маша глаза распахивает в ужасе. Увидеть Даню она сейчас ожидала меньше всего. Мало того, что за окном — глубокая ночь, и он должен уже давно спать после прочитанной на ночь сказки, так ещё и состояние у неё сейчас... такое. Он не должен был видеть её такой. Пускай в силу возраста ему и не дано было ещё понять многих вещей, но... показывать сынишке боль, что с каждым разом сковывает движения, накатывая со временем сильнее и сильнее, категорически нельзя. Неужели они его разбудили? Говорила она им, нужно быть тише, а они что? « — Не разбудим, — говорят, — Не переживай. Они уже глубоко спят и сон седьмой видят»... Вот тебе и седьмой сон... — Данечка, милый... ты почему не в кровати, золотце? Она произносит это со всей возможной лаской, вкладывая в каждое слово старания не показывать своего истинного состояния. — Не спится, — пожимая плечами. — Я лежу, слышу, вы шуршите... думаю, и чего вам только не спится тоже? — он виновато взгляд на маму поднимает и жалобным голоском признается: — А ещё я тебя услышал. У тебя голос был такой... грустный. Я подумал, что что-то случилось, и... запереживал. Вот, — мигая глазками. — Поэтому мы и пришли. Мальчик делает несколько неуверенных шажочков вглубь комнаты, словно боясь подойти к маме. Она выглядит такой уставшей... вдруг, подумает, что он хочет попросить прочесть очередную сказку или, того хуже, на ручки? — А ты почему не спишь, мамочка? — головушку светлую на бок склоняя. — У тебя болит животик? Маша теряется на мгновение. Как... как только ему — такому крохе, — удается все выведывать, как бы хорошо оно ни скрывалось от любопытных его глаз? Как ни старалась она натянуть на лицо улыбку, скрыть боль и прогнать эту сонливую усталость, что грызёт противно уже который месяц — все равно догадался сынишка, что плохи её дела. — Немного, — с лёгкой грустью в улыбке. Тянет ручку, приглашая его подойти. — Иди сюда, дорогой. Даня, крепче прижав к себе любимого зайчика, уверенно шагает навстречу маме. Вопросы так и сыплются с розовеньких губ. — А почему он у тебя болит? — остановившись рядышком, осматривает маму и, задерживая недоверчивый взгляд на её округлившемся животе, вопрошает: — Это из-за малыша? Какой смышленый мальчик... и как от него только что-то скрывать можно? Все же узнает, если вдруг захочется! Маша одновременно и гордится, и страшно за него волнуется. Сама ведь в детстве точно такой же была: все ей было интересно, все она хотела своими руками уметь, все попробовать да разузнать... и любопытство это шутку злую с ней играла. Добрая была, доверчивая — вот так расскажут ей какую небылицу, она и поверит да смотреть пойдёт. А как придёт — беда да ненастье ожидают впереди вместо обещанных развлечений. Не хочет она, чтобы это повторялось. Только не с её сыном. С её милым, светлым и безгранично добрым Данечкой. Слишком добрым для этого полного жестокости и обмана мира. — Да, милый... но это скоро пройдёт, — спешит заверить его Маша. Не хватало ещё детских переживаний за зря. — А почему? Он тебя обижает, да? — бровки чёрные хмурит, сжимая в ручках игрушку. — Я ему покажу...! Она на это тихонько смеётся. Ручкой поглаживает живот, словно защищая испуганного кроху от решительно настроенного на войнушку и месть за маму братишки. — Нет, дорогой. Просто он ещё маленький... и не может сказать, если что-то не так. У Дани в голове рисуются странные и очень сложные картины, осознать которые не помогает даже богатое детское воображение: — А зачем тогда делать больно? Маша сынишку по спинке гладит. Сквозь прикосновения он чувствует прохладу её ладони. Она вздыхает и терпеливо отвечает: — Вот представь... малыш — как птичка. Обычно мы видим их на улице, они летают и поют озорные песенки, — её голос становится строже, будто бы поучительным: — Но бывает и так, что птичка попадает в клетку. Там она уже не может летать, и её песенок никто не слышит. Так же и малыш. Даня заинтересованно слушает, внимательно следя за каждым маминым словом. Любопытство бьёт ключом, и ему кажется, будто бы сейчас он не сдержится и запрыгает на месте, точно зайчик. — Пока он там, его никто не слышит. И как бы он ни старался поговорить с нами, мы его не слышим... — на него ласково смотрит и улыбается. Проводит ладонью по прядям золотистым, поглаживая у самых висков любопытной его головушки: — Вот ты... ты ведь уже совсем взрослый мальчик, так? — Да! — уверенно кивает. — Я уже взрослый! — Вот... и ты можешь сказать мне, если тебя что-то беспокоит. Если ты... скажем, хочешь кушать, если тебе грустно или что-то вдруг болит. Мальчик глазками мигает. Оттягивает игрушечному зайчику ушки, предвкушая скорую развязку маминой истории. — А он не может... только стучит внутри, как маленькая птичка, — голову склоняя на бок. — Поэтому маме нужно немного потерпеть, прежде чем он придёт к нам и сможет самостоятельно рассказывать обо всем. Как взрослый... — Получается... м-м-м... — тянет он, осматривая её живот. — Получается, ему сейчас может быть... нехорошо? Как Левушке? Маша тяжело вздыхает. Выходит, Леве все ещё нездоровится, раз даже Даня подметил его состояние. Как знала, не стоило брать его с собой в далёкий Ленинград. Он ведь и сам не хотел — капризничал, отказывался, дома остаться просил... да она не послушала. Развеяться, мол, не помешает, от суеты Московской отдохнуть, да Дане скучно не будет — знай себе, бегают, играют и горя не знают. А оно — вон, как получилось... Что ты будешь делать... — Да, милый, — с грустью. — Как Левушке. Мальчик с грустью смотрит то на маму, то на её живот. Жалко ему малыша. Вдруг, он тоже съел чего-нибудь такого, от чего у него самого теперь болит животик? А сказать не может, потому что сидит, как птичка, в мамином пузе! Как это все нечестно получается... должен же быть способ сделать как-то, чтобы ему полегче стало! Хоть немножко. Даня делает решительный шажок ближе и тихонько шепчет: — Не грусти, малыш. Мама с папой говорят, что объятия помогают, когда нехорошо! — переложив зайчика в одну ручку, обнимает, как хватает сил, мамин живот, и глазки закрывает, словно делясь своим теплом с малышом: — Вот я тебе и помогу! Не болей... Московская стоит, полная непомерного умиления. Растроганная, она едва сдерживает слезы — Даня, совсем ещё маленький, стоит перед ней и пытается помочь, зная, как тяжело ей приходится сейчас. Он в очередной раз доказал, что будет потрясающим старшим братом... Ей даже кажется, будто бы под его объятиями в самом деле становится немного... легче. В это самое мгновение на пороге появляется Саша. Сам запредельно сонный, он едва успел переодеться в уличную одежду, и теперь стоял перед ней, крепко сжимая в руках кружку горячего чая. Сладкий, он источал приятный ягодный аромат — все, как она любит. Все, чтобы ей стало легче... — Данечка, ты... ты почему не в кровати? — изумленно вопрошает Невский, проходя вглубь комнаты. — Уже так поздно... Он отдаёт Маше чай и легко поглаживает её плечи. Она ласково кивает в сторону сынишки. Молча, одним лишь взглядом будто бы просит мужа не ругаться. Мальчик ведь хотел, как лучше... — Маме помогаешь? — с улыбкой. — Да! — кивает, отстраняясь от её живота. — Она сказала, малышу сейчас нехорошо, как Левушке... и я решил его обнять, чтобы ему стало получше! — Умница, — он заботливо оглаживает прядки пшеничные и тихо смеётся, глядя на игривую россыпь веснушек на румяных детских щечках. — Настоящий старший брат. — Мария Юрьевна! — слышится из коридора. — Мария Юрьевна, я все узнала! Софья в несколько шагов оказывается в дверном проёме. Дышит тяжело, будто бы пробежала, веселясь, через целый парк в их дворе, и затем чеканит: — Машина будет с минуты на минуту! Нам можно собираться и выходить. Её взгляд падает на племянника, и она широко глазки серебряные раскрывает в удивление: — Данечка! Ты почему не в кровати?! Все трое тихо рассмеялись. Умеет же сорванец устроить весёлый переполох посреди дня! И не только... — Данечка, милый, — зовёт его Маша. Дожидается, пока он взглянет на неё, и тихонько говорит: — Нам с папой сейчас нужно будет... уйти. Мы скоро поедем в Ленинград... чтобы доктор посмотрел, все ли в порядке с малышом. — А я? — головушкой мотает, смотря то на неё, то на отца. — Можно мне с вами? — Тебе лучше остаться дома с тётей Соней. А завтра мы встретимся. — Ты и оглянуться не успеешь, проснёшься с утра — а мы с мамой и малышом уже тут как тут, — говорит Саша, легонько щелкнув пальцем по крохотному носису сынишки. — Или сам приедешь к нам вместе с ней, если захочешь, — с улыбкой творит ему Маша. Даня губки дует. Ему не хотелось пропускать столько интересностей, сколько могли ждать его впереди... но делать нечего. У него тут — Левушка, которому как никогда нужны его объятия. Без них ведь выздоравливать будет куда тяжелее и дольше. Не может же он бросить братца в беде бросить?! — Ла-а-адно, — соглашается, и тут же голову игриво вскидывает. — Буду следить за Левушкой, чтобы он быстрее поправлялся! Родители одобрительно кивают и улыбаются. Постепенно его клонит в сон. Мама напоследок заботливо укроет его одеялком, папа погладит по разгоряченной головушке... Перед сонным благоговением услышит он от них ласковое: — Умница, Данечка. Ты — настоящий старший брат… Утро стало для Дани символом чего-то не просто интересного, а... невероятно интересного! Стоило первым лучикам коснуться окошка, он тут же вскочил и побежал будить всех, стремясь скорее отправиться в Ленинград. Ведь там ждут его мама с папой... и долгожданный малыш. Жаль, Левушку взять с собой не получилось, и он остался дома с дядей Петей. Столько всего упускает! Он сидит возле белой дверцы и болтает ножками, разглядывая окружение. Вокруг ходят взрослые в халатах и забавных шапочках, а в руках в них — пробирки и различные круглые таблетки. Наверное, такие дают мама с папой Леве, чтобы он быстрее поправлялся. Ох, и зачем из только сделали такими невкусными? Почему нельзя было сделать лекарства со вкусом чего-нибудь... вкусного? Мороженого, например, или свежей бруснички! Сложные эти взрослые. Все им нужно объяснять! Никогда ведь сами не догадаются! Даня смотрит на тетю Соню. Она отчего-то глазками бегает между палаткой и бегающими докторами, словно они должни были рассказать ей что-то очень важное. А ещё постоянно смотрела на большие часики, висящие на стене, и обеспокоенно каблуком постукивала по полу. — Что же так долго... — шепчет она, но этого оказывается достаточно, чтобы мальчик услышал. — Что долго? — мигает он глазками. Невская вздыхает, стараясь спрятать волнение за лёгкой улыбкой. Но искорки беспокойства блестят в серебряных глазах слишком ярко, чтобы Даня их не заметил. — Мама с папой... должны были вернуться сегодня утром, — она замолкает, пытаясь подобрать безобидные слова. — Но видишь, как полилось? Мы с тобой приехали, а они все ещё здесь, и даже не выходили из своей комнаты. — Это-о-о-о... плохо? Она не успевает ответить. В следующее мгновение за стеной раздается оглушительный визг. Плач крохотного малыша, после стольких долгих месяцев пришедшего, наконец, в их мир, и готовый вместе с ними, с большой своей семьёй, жить собственной жизнью и наслаждаться каждой её частичкой. Справилась... — Слава Богу, — едва слышно шепчет Соня, надеясь, что никто из врачей не услышит. Чуть позже отворили дверь. Даня шагнул вперёд, любопытно высунувшись, чтобы разведать обстановку. Мама лежала на уютной кровати и держала в руках большую охапку пелёнок. Рядом стоял папа и с улыбкой рассматривал того, кто там прятался. Он наклоняется и что-то говорит на ушко маме, и она оборачивается, улыбаясь ему в ответ. Ох, как же интересно! Мальчик плачет. Горячие слёзки бегут по щекам, крохотные ручки сжаты в кулачки. Холодно, страшно холодно, противный белый свет неприятно щиплет глазки. Всюду так много людей, и никто из них ему не знаком. Зачем он здесь? Почему так холодно? Кто все эти странные высокие силуэты? Его вдруг кладут на что-то очень мягкое и теплое. Нежность приятно растекается по маленькой спинке, а свет уже кажется не таким ярким. С обеих сторон на него смотрят две большие головы. — Приве-е-ет, — тихо шепчет Маша, заботливо проводя пальчиком по пухленькой щечке. Малыш звонко всхлипнул. Голос звучал приятно, но он все ещё не мог разглядеть, кто разговаривал с ним. До чего же обидно! — Не плачь, мой дорогой... мама рядом, — она прижимает его ближе и держит, словно дражайшую святыню. — Как ты нас напугал... Мальчик закричал не сразу. Врачи обеспокоенно засуетились и унесли его, не позволяя ей даже взглянуть. Сердце матери разрывалось от обиды и смертельного беспокойства. — Отдайте... отдайте мне ребёнка! Она пыталась встать, и Невскому едва удалось сдержать её. Ослабленный организм сейчас находился под сильнейшим зарядом адреналина, и его необходимо было держать под контролем, иначе спасать пришлось бы не только новорожденного кроху. — Нет, Маша! Не вставай! — он быстро подхватил её, удерживая на месте. Во взгляде застыл немой страх, но он старался быть спокойным хотя бы ради неё. — Они делают всё, чтобы помочь ему. Слышишь? Маша не слышала. Её взгляд был прикован к движению врачей, которые с напряжёнными лицами кружились над её малышом, точно стая воронов. Каждый шаг, каждое движение, каждая секунда, что он молчал, казалась ей вечностью. В её груди заколола боль, она чувствовала, как сердце сжимается от беспокойства, воздуха катастрофически не хватало. — Пожалуйста, дорогой, — шептала она, крепко сжимая руку мужа. Тело дрожало, ладони залились холодом. — Пожалуйста, пожалуйста... скажи им, Саша! — её голос дрожал от отчаяния. Врач что-то говорили, но слова терялись в глухом шуме горящих надежд. Ей казалось, что время остановилось, а мир вокруг сжимался в точку, оставляя её наедине с собственным ужасом. — Что они делают? Почему он молчит? Почему, почему?! И снова она взглянула на врачей; один из них, наконец, посмотрел на неё и кивнул, будто прочитал её мысли. — Не волнуйтесь, с ним все будет в порядке. В его голосе было что-то убедительное, но она не могла просто сидеть и ждать. Не помнила и того, как поднялась с постели, крикнув отчаянное: — Я хочу его видеть! Невский схватил её, не позволяя ей встать, но она была непреклонна. — Саша, отпусти меня, я должна..! В этот момент раздался громкий крик — этот трепетный, но полный жизни звук разорвал тишину, которой они так боялись. Наконец-то... Они сделали это. Их маленький мальчик здесь, спустя долгие месяцы тяжёлого ожидания... и пути, который ему, бедному, пришлось пройти. Уже через несколько мгновений наступило спокойствие: мальчик кричал, и врачи, бережно повязав ему на ручку голубую ленточку, означающую пол, вернули его родителям. — Как же мы рады видеть тебя... — тихо. — Мама так старалась поскорее пустить тебя в этот мир, золотце... Она взглянула на мужа и тепло улыбнулась. Сердце заливалось приятным чувством безграничного счастья и рвущейся изнутри радости. Наконец-то они встретились... Мальчик был как две капли похож на отца. Те же тонкие бровки, те же каштановые прядки, вьющиеся в едва заметных кудряшках.. а потом он открыл глаза. Они замерли. Веки мальчика задрожали, и в следующее мгновение из-под густых чёрных ресничек на них уставились два больших серебряных глаза. Их блеск походил на нежные воды Невы, и в их чистых колдовских омутах они видели собственное отражение, качающееся, точно при штиле. — Сашенька, ты только посмотри... — щебечет Маша, пальчиком оглаживая крохотные щёчки. — У него твои глазки... Невский склоняется совсем близко, едва сдерживая слезы. Для него становится отцом — далеко уже не в первый раз, но сейчас... сейчас исполнилась его давняя мечта. Среди целой оравы золотых головушек наконец видит он своего малыша. Сероглазый, с тёмными каштановыми прядками, он как две капли воды походил на него, и сомнений у Саши не осталось. Это — его мальчик. Настоящий Романов. И пускай сейчас фамилию ему дадут совсем иную... рано или поздно он обязательно узнает правду. — Спасибо... спасибо тебе, Машенька, — шепчет он, ласково касаясь губами вымокших золотистых прядей. — Ты умница, я так горжусь тобой... Маша обеспокоенно оборачивается, завидев застывшее в его глазах слезы, и тотчас щебечет: — Милый мой, ты чего? — Не переживай, — с улыбкой головой качая. — От радости... среди целого взвода он один такой. — Не зря просился в Ленинград, — улыбается, припоминая, как пинался малыш всю последнюю неделю, будто бы торопил их поскорее вернуться. — Всё хорошо, милый, — шепчет она крохе. — Теперь ты дома... Даня притаился, будто ожидая приглашения. В пеленках, что держала мама, кто-то шевелился. Кто-то очень маленький и любознательный. Наверное, это тот самый малыш, которого он вчера обнимал! Ох, вот бы скорее с ним встретиться! Словно по его велению, родители вдруг оборачиваются. Мама кивает, призывая подойти поближе. Мальчик смотрит на тетю Соню, будто бы спрашивая разрешения, и вскоре шагает навстречу новому знакомству. — Не бойся, — шепчет ему Маша. — Забирайся, дорогой. Даня делает ещё несколько шажочков и юрко залезает на мамину кровать. — Можешь посмотреть поближе. Аккуратно приблизившись, замечает крошечного мальчика. Глазки — точно как у папы, серебряными искорками горят. А на голове — забавные крохотные темные прядки. Малыш изучающим взглядом смотрел на нового знакомого, нн сводя с него глаз. — Ты ему понравился, — улыбается Невский. — Привет, малыш, — Даня от счастья светится, глазками мигая, словно видит перед собой картинку из сказок, какую на ночь читала ему мама. — Я... я Даня! Твой старший братик! А тебя как зовут? Он замирает, стоит услышать, как родители смеются. Что такое? Он сказал что-то не то? — У него пока нет имени, милый, — объясняет Маша. — Может, ты... хочешь помочь нам его выбрать? Московский смотрит на малыша. Перед его глазами сейчас лежало крохотный мальчик. С невероятно красивыми глазками, он казался таким хрупким... его пухленькие розовенькие щёчки казались мягенькими и очень забавными. Большие... наверное, он туда с лёгкостью может запихнуть какую-нибудь пироженку или другую вкусность! У его игрушечного зайчика — точно такие же! И именно его он ему сейчас так сильно напоминает. Он улыбается и, словно не контролируя себя и забывая обо всем, выдаёт тихое: — Деня. И тут же теряется, поднимая взгляд на родителей. — Ой! Какой ещё Деня? Это же имя игрушки! Как же можно назвать так живого человечка? Но мама с папой лишь улыбнулись и обменялись взглядами. Кажется, им понравилось! — Деня... — задумчиво произносит Маша. — Это у нас, получается... — Денис, — помогает Саша. — Точно... интересно, — она улыбается и на малыша смотрит, словно примеряя новое имя. — Денис Александрович... очень красиво звучит. И на Даню смотрят оба, словно благодарят за что-то. Последний раз он у них такой взгляд видел, когда он без единого замечания кашу с утра доел! — Ты умница, Данечка. Настоящий старший брат, — улыбается Московская. — А... а можно его подержать? — неожиданно вопрошает он, мигая глазками. — Обещаю, я... я очень аккуратно! Маша, взглянув на мужа и получив от него одобрительный кивок, тепло улыбается. Даня так ждал младшего братца — места себе не находил, постоянно спрашивал, когда наконец сможет я ним встретиться, мечтая научить играть во все игры, что знает сам. Обещал даже, что будет помогать родителям ухаживать за ним, и готов сам включаться в воспитание! Как же после такого не согласиться на маленькую шалость? Даня глазкам собственным не верит. В руках сейчас он держит крошечного человечка, укутанного в одеяльца, словно в большой пушистый плед. Сквозь простыни чувствует, как он забавно шевелился, точно маленький юркий котенок. Ушек не хватает — и точно тогда не отличишь! Внезапно к нему тянется его крохотная ручка. Пальчики цепкие хватают прямо за носик, и Даня замирает. Слёзки застывают в глазах, и он едва сдерживается, чтобы... — Солнышко, что такое? — в один голос твердят родители. — Он такой... такой милый... — состроив невообразимую плаксивую гримасу, отзывается Даня. Крепче себе прижимает братика, головой к его головке прижимаясь, и шепчет тихое: — Я дождался тебя... дорогой мой, милый мой... Денечка-а-а-а... Он слёзки радости льёт. Роняет, точно небо роняет хрупкие снежинки. От счастья плачет, прижимая к себе свою маленькую мечту, которую каждый Новый год загадывал, глядя в ночное небо и шепча под носик все свои просьбы. И ничего в жизни ему больше не нужно — ни игрушек, ни сладостей... только братик. Этот — и никакой другой. — Что-то мне это напоминает, — мурлычет Маша, опуская голову на плечо мужа. Когда-то и она жила мечтой. Ночами не спала, упрашивая Митю вновь поговорить со Святогором, дабы тот отвёл её посмотреть на Неву. И там, на её холодных берегах, вглядываясь в тёмную пучину вод, просила одного: подарить ей град. Град на Неве — могучий, великий... град, с которым они могли бы стать верными соратниками. И не пришлось бы ей больше плакать в одиночестве, прятаться от бесконечных злых языков и сплетен, затыкая ушки и пряча слёзки в тёплой ткани тулупа... Просила. И Нева исполнила её мечту, подарив ей нечто большее, чем просто соратника. Она исполнила её мечту, подарив ей самое ценное, что есть в жизни — любовь. — Мечты сбываются... — ласково шепчет Саша, поглаживая её хрупкие плечики. — Если хорошо в них поверить. Маша кротко кивает. Иногда, чтобы мечта исполнилась, достаточно не только загадать её и идти по этому пути. Иногда, чтобы мечта исполнилась, в неё достаточно просто... поверить. Однажды ей удалось дождаться исполнения своего заветного желания, и теперь... пришло их время. И кое-чью главную мечту они, кажется, уже сумели воплотить в реальность.