Её зовут Маша, она любит Сашу...

Советский Союз с гордостью встретил новую пятилетку и, дабы скорейшим образом наверстать упущенное за годы революции и опустошающей гражданской войны, назвать которую войной даже язык не поворачивается — скорее сумасшедшей травлей своих против своих, –принялся воплощать в жизнь все планы высших должностей руководства. Одним из таких планов был запуск тотальной «Московской перестройки», по словам властей, «организованный с целью расширения фактических границ города вследствие нехватки мест для обустройства заводских цехов тяжёлой промышленности», и, говоря уже о пользе для самих жителей, «внедрения для москвичей больших средств передвижения по городу для повышения качества жизни и рационального использования городских ресурсов». Умных слов много, а из понятного только «Москва» и «Завод», да и в целом белиберда такая, что начинаешь постепенно сомневаться в степени разумности и какой–никакой адекватности руководящих должностей — сами понимают вообще, о чем толкуют, или, от нечего делать, решили фразами заумными поразбрасываться, записали всё на бумагу, соединили, и вышло неплохо? Для Ленинграда любая тема, касающаяся Москвы, всегда была щепетильной до сумасшествия. Как выяснилось, для самого Александра тоже. Он ещё в самый разгар Революции едва рассудок в добром здравии сохранил, узнав об обстрелах Кремля — хуже стало, когда на стол легло донесение с коротким рапортом: «Москва взята». За победой Октября следовали годы забвения, не слишком приятные для них обоих… И однажды сквозь толстые стекла очков увидел он Машино состояние — заспанное выражение лица, устало опущенные веки… и глаза. Не осталось былой небесной синевы, которую он так любил и всегда сравнивал с водяной лазурью моря. Как и потух их живой веселый блеск. Вместо этого — кроваво-красная россыпь, выглядывающая из–под светлых ресниц и пристально следящая за каждым чужим шагом. Поверить было сложно. Сначала даже показалось, будто бы — всё, — не его это Маша больше. Однако стоило партийным гостям разойтись, оставив их наедине, как на него тотчас воззрились её глаза, вслед за чем до него донеслось тихое: « — Мне страшно, Саш. Я не понимаю, что делаю. Прости меня… если сможешь». После таких откровений разорвать всех этих наглецов, что волю свою ей навязывать посмели, на месте захотелось…но та же Маша его с небес на землю опустила. « — Брось ты, Сашенька… чему я в детстве тебя учила? Добрее к людям надо быть… и на выходки их лишних нервов не тратить». Он бы и рад — даже почти с Ленинградом смирился! — да только они сами иногда его из себя выводят, причём настолько, что держаться с каждым разом, дабы не начудить чего лишнего, становится всё сложнее. Вот как сейчас. Началось всё с тридцатых. Саша, впрочем, не придал тогда первым тревожным звоночкам должного значения — да и, чего греха таить, не счёл он их тревожными. План реконструкции, предусматривающий столь резкие переделки и быстрые темпы, его, конечно, обеспокоил, но он понадеялся на Машину гибкость — хоть она не жалующий перемены человек, приспосабливается, в целом, довольно быстро… особенно когда иного выбора нет. И, в конце концов, этот план был лучше, чем предложение какого–нибудь очередного безумца из Моссовета, воодушевленно, не взирая на многочисленные его отказы, строчащего письма Сталину об инновационном предложении переименовать Москву в Сталинодар. Но когда загремели в центре города взрывы, пошли под бульдозер здания и целые кварталы, а внизу стали с новой силой вгрызаться в землю строители второй очереди метро, Саша не на шутку встревожился. Реконструкция Машу выпивала. Прежде пылавшее золото её волос остыло, потускнело. Даже легкая чайная чашка или лист документа теперь едва заметно подрагивали в её руках. Всегда очень живая, но исполненная грации и шаурма, теперь она будто бы заставляла себя совершать малейшее движение ценой невероятных усилий: ушла чарующая плавность, а текучая недвижимость вдруг обернулась отрывистой, нервной суетой… Ей — жаворонку, — огромных усилий стало стоить раннее пробуждение! Она выбиралась из постели в сонливом ознобе, не в силах сбросить с плеч край одеяла, в течение всего дня периодически, приступообразно, клевала носом в вязком не то умственном, не то просто моральном изнеможении… а вечером, будто в насмешку, сон издевательски исчезал, вынуждая вылезать из тёплого уюта на стылые набережные. У Саши уже вошло в привычку отправляться на его полуночные поиски под руку с Машей, которая чувствовала себя на уличном воздухе определенно лучше, чем дома, где отсутствие сна давит со стен духотой. Наутро все повторялось. И чем больше при этом было политических процессов, чем активнее шли чистки, чем сильнее была тревога людей за свое будущее, тем дольше им приходилось петлять под черным бархатом ночного неба и тем беспокойнее ворочалась у него под боком Маша, чьи оголенные нервы резонировали с общественными страстями. А на стенающих перекопанных улицах то и дело звенели громкоговорители, своим механическим голосом гулко вещая: « — Вместе построим город будущего!» Хорошо же они «любят» свой город, раз такого будущего ему в сердцах желают. Тонуть в нескончаемых раскопках, задыхаться в пыли и судорожно биться от оголенной кровоточащей раны, нанесённой очередным сносом ни в чем не повинного, но, очевидно, властям помешавшего храма или квартала. Последний такой снос Машей был воспринят сродни личной трагедии: никогда он не забудет, каких усилий стоило ей сохранить самообладание, глядя, как пышущий золотом и величием Храм Христа Спасителя — память мужества и подвиг солдат и простых крестьян в борьбе за свободу от натиска французов! — превращается в руины на её глазах. Сыпался, точно карточный домик, оседал дымящимися развалинами у самых берегов набережной. Её уже лишили Чудова монастыря в самом сердце Кремля — но вытерпеть такое… Впервые за несколько лет Саша увидел, как она плачет. Невский торопливо поднимается по грузным дубовым ступенькам Моссовета. Огромная лестница, вьющаяся высокой спиралью далеко вверх, кружила голову не меньше всего вокруг происходящего. Все эти выматывающие переговоры, переполох внутри страны и изрядно потрепавшие нервы Кремлёвские интриги уже порядком надоели ему самому — ещё хуже становилось от осознания того, что участвовать в них приходится и жене. Маша вообще конфликты всем сердцем не любила, а теперь была вынуждена не только заниматься их урегулированием, но и активно во всем этом вариться, и потом ещё расхлебывать кашу, государством заваренную! Кстати о Маше. Она звонила вчера утром и со странной, прежде неприсущей себе неестественностью в голосе, просила приехать как можно скорее. Причину (это уже куда больше подходило её чудному, за сотни лет их знакомства не меняющемуся характеру) объяснять не стала, добавив, что код дела — красный, и поговорить им нужно в срочном порядке. Сказать, что такими эпитетами она его напугала — не сказать ничего, однако для себя Саша строго решил, что приехать он должен настолько быстро, насколько это только будет возможным. Данное себе обещание он сдержал с прекрасной точностью. Дубовая дверь кабинета с тихим скрипом открылась, и Саша, завидев стоящий у самого окна знакомый силуэт жены, поспешил войти внутрь. — Здравствуй, дорогой, — тихо начинает Маша и оборачивается, укрывая плечики тёплым одеянием. Короткие золотые кудряшки игриво дрогнули. Саша хотел сказать, насколько она сейчас, вся до теплоты в сердце домашнем одеянии стоящая перед ним и ласково ему улыбающаяся, замечательна — да чего греха таить, она у него в любом виде самая красивая… особенно в этих бесподобных клетчатых штанах, которые были наглейшим образом у него изъяты из вредности! Однако мысль оборвалась необходимостью в том самом чрезвычайно важном разговоре. — Что случилось? О чем ты хотела поговорить? Пришлось отвесить себе мысленный подзатыльник за собственную забывчивость (как можно было забыть с ней поздороваться?!). Небрежно покачал головой, словно передумал делать задуманное. — Привет, Маш… Она тихо смеётся, и игривые весёлые искорки в её глазах зажигаются ярче при взгляде на это чудо с каштановыми кудряшками. Саша такой забавный… что уж поделать, он у неё с рождения немножко медленный. Главное — ему об этом не говорить, а то поймёт не так, на свой счёт всю шутку воспримет и хмуриться будет. Этого ей только не хватало… Она не отвечает, лишь подходит ближе и легко, почти невесомо кладёт голову ему на плечо, пряча личико в его тёплом свитере, и тихо вздыхает. У Саши внутри все замерло в ожидании неизвестности. Её молчание может означать всё, что угодно, причём чаще всего резко негативное — уж он знает, горьким опытом сотен лет знакомства научен! С другой стороны, выглядит Маша подозрительно спокойно, что в свете последних событий крайне неестественно для неё. Привыкла несколько раз на дню семнадцать мгновений стресса переживать — какое же тут спокойствие? — и это заставляло напрячься ещё сильнее. Конечно, мысли о том, что любовь всей его жизни просто соскучилась и решила таким образом вытащить его из Ленинграда ради минутки, проведённой вместе, он категорически не допускал — не в Машиной манере такими делами заниматься, — но неужели нельзя все ему сказать? Знает же, что он волнуется и переживает! А вдруг серьёзное что–то случилось? Так зачем же тогда тянуть время? — Я хотела тебе кое–что сказать. Очень–очень важное, — наконец, начинает Московская. — Это касается… нас с тобой. Она открывает глаза и немного отстраняется, склоняя голову на бок. Саша всегда славился умением читать её по глазам и понимать с полуслова, но… что значит этот взгляд сейчас он понять был бессилен, чем заставил их обладательницу вновь тихо рассмеяться. Это даже несколько обижало. Ну, не понимает он намёков! Зачем сразу смеяться… — Я не понимаю, о чём ты, — признался Саша. — Прости… правда не понимаю. — Всё хорошо. Она осторожно берет его ладони и некрепко сжимает их. Хрупкие маленькие ручки сейчас непривычно теплые. — Лучше Я просто… покажу. Он хочет что–то сказать, очевидно, обозначая первую пришедшую на ум догадку, однако не успевает. Маша легко раскрывает вязаный халат, позволяя видеть свой живот, и тут же перемещает на него его руки. У Саши внутри все обрывается, и кажется, что сердце на мгновение пропускает удар. Сквозь прикосновения чувствует, как что–то совсем крохотное и беззащитное, легко стучит внутри, словно хочет коснуться его крохотными ручками, но пока не может этого сделать. Неужели… Он переводит взгляд на Машу. Молчит, не смеет рук от её живота убрать, бегает серебряными глазами по всему её лицу, словно пытаясь отыскать ответ на мучающий его вопрос: « — Правда?..» Она в ответ тепло улыбается и одобрительно кивает, позволяя себе увидеть, как искорки в глазах мужа начинают светиться все ярче. Кажется, ещё немного, и он упадёт в обморок от переизбытка счастья. — Ты скоро станешь папой, — шепчет она и вновь накрывает ладонями его руки. — Снова… Что она говорила дальше, он уже не слышал. Да и не особо это было нужно. Главное для себя он уже услышал — совсем скоро у них появится ещё один кроха. Саша — человек, самому себе давший обещание эмоции под замком держать и не давать им одержать верх над разумом, не поддаться радости не смог. Он сияет в счастливой улыбке, в одно движение поднимает жену на руки, кружит в своих объятиях, осыпая все лицо поцелуями — целует каждую частичку этого милого родного личика, носом зарывается в золотистые кудряшки и неразборчиво шепчет что–то про то, как сильно её любит… Забыты все ссоры, прощены обиды. Словно не было бессонных ночей, волн репрессивных допросов, сотен обвинений в шпионаже и работе на белых… и прижатого к виску револьвера, что сжимали хрупкие родные ручки. Она смеётся. Заливисто и игриво, скорее даже не от несносной щекотки, к которой стала куда более чувствительнее, а от приятных милостей, сказанных мужем. Редко ей удаётся видеть его настолько счастливым — светящимся от восторга, улыбающегося во все тридцать два и буквально дрожащего от радости… А ещё видеться они стали куда реже, чем раньше… зато плоды у этих встреч счастливые. Пожалуй, все трудности её положения стоят того, чтобы сейчас иметь возможность видеть его таким. Наконец, он опускает ещё ёна ноги. Тянется к ней ближе в необратимом желании обнять так крепко, насколько сил хватит… и тут же застывает в нерешительности, вспоминая, что она в положении, и каждое его движение теперь должно быть максимально аккуратным. — Не бойся, — смеётся Маша и сама подаётся вперёд, прячась в его объятиях. — Как в первый раз, честное слово. Животик, конечно, стал небольшой преградой и не позволил проявить нежность так, как раньше, однако довольству Невского не было предела даже от этого скромного действия. — Для меня каждый последующий — как первый, — тихо, улыбаясь. — Остальные в курсе? Взгляд на неё бросает. Видит, как она головой в отрицании мотнула. Видимо, он в этой новости первопроходец. — Успеется ещё. — Хорошо… Помолчали. В мыслях крутилось множество вопросов, задать которые сейчас, с одной стороны, является непреодолимым желанием, а с другой — сущим издевательством над Машей. Однако кое-что уточнить всё же стоит. Весьма… деликатное. — Маш… Она взгляд на него переводит. Саша легко, почти невесомо её приобнимает, запуская руку под теплый халат. — Извини за резкий вопрос… когда? Маша смысл поняла сразу. Уж точно не о времени завтрашнего собрания он спрашивает. — Не знаю… — А по ощущениям? — В конце месяца. — Останемся здесь или уедем в Ленинград? — Лучше здесь… чтобы ни у кого лишних вопросов не возникало, куда и зачем я вдруг уехала. — Как скажешь, душа моя, — улыбаясь. Снова повисло недолгое молчание. Теперь уже вопросы навалились на Сашу. — Ты… можешь побыть со мной? — спрашивает виновато, будто на войну против невесть кого его зовет. Саша в ответ тихо смеется. Легко касается губами пшеничного золота её пушистых волос. Всё–таки положение её приятно красит… — Я всегда буду с тобой. Это же и мой ребёнок, — теплые ладони осторожно накрывают её живот. — Как в первый раз, честное слово. Передразнивать вздумал… что ж, хорошо. Не видать тебе сегодня сырников с фруктовым чаем, Северная Венеция! Впрочем, обижаться и дуться сейчас не было ни желания, ни сил. В конце концов, он из самого Ленинграда ехал к ней — своей единственной и ненаглядной… кто знает, когда они снова — после, — встретятся? Маша тихо вздыхает, разрешая себе вновь обнять мужа и спрятать лицо в его свитере. — Спасибо, Саш… — Брось, за такое не благодарят. Тебе спасибо, раз уж на то пошло… Она на это лишь глазки закрывает, тепло улыбаясь. Хочется простоять так ещё долго–долго… да сил не хватает. Вся эта Кремлевская круговерть отнимает столько нервов, что до кровати дойти — ровня великому достижению… Теперь ещё и Саша, как морок радости спадет, ворчать на неё станет, заметив очередную стопку документов на столе, мол: « — Снова ты, Маруся, до ночи сидишь? Совсем себя не бережешь, неужто дитё не жалко?» И дитё жалко… очень, очень жалко. Да только кто ж вместо неё этим всем заниматься станет? Невесть кому она никогда документы не доверит, а сваливать на него лишнюю работу хочется едва ли. Ох, ладно. Долой все заботы — потом, всё потом… сначала Саша. — Как назовем? И откуда в нем только эта способность активизироваться ровно в момент, стоит ей о нем подумать? Ну, дает... У неё в самом деле уже мысли потаенные закрадываются: уж не сидит ли в его головушке способность эдакая мысли чужие читать. А как ещё думать, когда он уже... уже... уже даже разрешения не спрашивает, прежде чем в мысли её залезть! Впрочем, некие мысли по поводу имени у неё все же имелись. — Я думала назвать его Кирюшей, — тихо. Взгляд на него рубиновый подняла, словно почувствовав лёгкое негодование: — Тебе не нравится? — А? — замигал глазами, словно не расслышал. — Нет-нет, очень нравится! Но... что, если будет девочка? Маша на это взгляд опускает и легко улыбается, головой покачивая, словно ответ был известен с самого начала, и Сашу за его вопрос ей в пору сейчас считать не опытным юнцом, совершенно ничего не смыслящим в подобных вещах. — Это вряд ли, — животик поглаживая. — Мальчишки — они все одинаковые... и ощущения с ними схожие. — Вот оно, как... — Но надежды я не оставляю, если ты об этом! — легко хмурясь. — Мне вообще с самого начала девочку хотелось... Вновь на него смотрит — вглядывается прямиком в блеск серебряный, словно ищет что-то, выудить пытаясь. — А ты... чего скажешь, если девочка будет? Как бы назвал? От неё не укрывается, как резко все сменилось в Невском. Взгляд опустил будто бы виновато — она уже и торжествовать решилась, видать, все же не придумал ничего! — а он вдруг вздыхает как-то горько, и кажется ей, будто заблестели вмиг глаза серебряные горечью и грустью. Чего это с ним? Задумался о чем-то... не том? Он в самом деле задумался. На ум приходило имя, с которым он был связан крепче, чем только мог себе представить. Имя, которое безгранично любил и когда-то обещал защищать. Имя той, которая стала настоящим лучиком в семье, способным своим лучистым блеском вмиг поднять настроение даже в самые хмурые дни. Имя той, которая так и не успела самостоятельно ощутить всю радость жизни — жизни, которой её так холодно, кроваво и беспощадно лишили. Великая княжна, потомственная Романова, будущая царица... — Анастасия, — на полушепоте. — Что? — переспросила, не расслышав. — Анастасия, — взгляд ей возвращая. — Я назвал бы её Анастасией. — Романова Анастасия Александровна, — зачем-то вслух произносит Московская, задумчиво поднимая взгляд, будто бы примеряла имя для будущей дочки. — Звучит очень красиво и благородно, — улыбается и снова на него смотрит. Своей оговорки в фамилии она будто бы не заметила: — Мне нравится. Настоящая папина принцесса. А было ли это оговоркой? И...что? Папина принцесса? Громом среди ясного неба раздаётся следующая её фраза... — Обещаю когда-нибудь подарить тебе её. Маша улыбается. Чисто и невинно, словно для неё всё это — обыденность, нечто в порядке вещей, словно не следует за этим сотни бессонных ночей, проведённых в беспамятстве, словно это так легко и просто... — Я не посмею торопить тебя, — чуть хмурится, обнимая хрупкие плечики. Поглаживает маленькую спину, вновь пряча лицо в её пушистых золотых кудрях. — Я очень люблю тебя, Маш... Слыша эти слова, она наконец позволяет себе расслабиться, полностью утопая в его объятиях. — Я тебя тоже, Саш. В головах обоих крутилось множество мыслей, связанных с будущим малышом. Мальчик ли, девочка — это уже не играло никакой роли. Главное — свой, родной и безгранично любимый. Любимый... — Мы с нетерпением ждём тебя, — пронеслось в мыслях.

Осталось только дождаться тебя... Кирюша.