Её зовут Маша, она любит Сашу...

«Кошмары и призраки дома умалишенных выпущены на свободу и гуляют по земле русской. Всё, что происходит, есть лишь иллюстрация к «Бесам» Достоевского, книге поистине пророческой. Всё безысходно, как в кошмаре, все повторяется и возвращается, бесы кружатся, и нельзя вырваться из этого бесовского круга»

— Н. А. Бердяев

Изо дня в день снится ему один и тот же кошмар. Он один посреди покоев, только дворец отчего-то красками кровавыми искажается. На стенах пятна багровые, темными реками по полу текут, сочатся из картин, мебели, капают каплями огненными прямиком с потолка. Лица государей и государынь смотрят с укором, хмурятся, будто живые, взглядом разгневанным насквозь прожигая, но молчат. Тишина вокруг, сквозь которую бешеный стук сердца собственного он лишь слышит, больно по ушам бьющий. Холодок по телу бежит, внутри всё грохочет, скребясь о рёбра, душою овладел животный страх и панический ужас, испытать который последний раз довелось в злосчастную ночь 17 июля. Из ниоткуда, точно призраки, вдруг появляются Романовы. Елизавета, Павел, Николай Александрович с семьёй — все они молча стояли перед ним, желая взглянуть в глаза тому, на кого возлагали большие надежды, кому вверяли огромное их Отечество и по чьей вине сейчас дымятся развалины былого его величия, точно погорелое пепелище, и кажется, будто бы дым пожарища едким смрадом окутывает всё вокруг. В самом центре вдруг возникает фигура отца. Пётр Алексеевич выпрямляется во весь свой огромный рост и подходит ближе, вальяжно шагая навстречу. Когда-то он любил своего сына такой любовью, что собственные дети иной раз глядели с лёгкой завистью. Никого из них не качал он так на руках, не рассказывал со сладостным упоением о кораблях и бескрайних морских просторах, не восхвалял величие могучей их державы… Но главное — ни на кого не возлагал он таких надежд, как на любимый свой северный парадиз. Александр взгляд на отца поднять боится. Отчего — не знает сам. Сердцем ужас овладел, словно совершил он нечто поистине чудовищное, такое, за что в былое время его власти в лучшем случае впору было быть сосланным в дремучие холодные леса Сибири, а в худшем — четвертованным на колесе. — Я ошибался на твой счёт. Голос императора громовым отзвуком разносится по огромному помещению, сотрясая резные оконца и заставляя подрагивать стекла. Романовы взгляда не сводят с процессии, и во взгляде каждого растёт с каждым мгновением жгучая ненависть. Александр голову поднимает, пытаясь увидеть отца. Перед глазами всплывает огромный статный силуэт. Чернобровый, с большими темно-серыми глазами, горящими уверенными искорками, с горделиво расправленными плечами и царственно прямой спиной. Высокий, сильный, в его руках — власть над огромной империей, и никто не смеет сомневаться в его могуществе и величии. Таким он и остался в памяти на всю жизнь. — Я верил тебе, но ты меня предал. Его лицо искажается хмурой брезгливой гримасой, с какой по обыкновению при жизни смотрел он на изменников да взяточников, коих обещал каждый раз наказать сурово, клялся и божился, что судьба их предрешена свыше, и кончина их ждёт незавидная: повешение среди всего честного люда на страх врагам и в назидание своим. — Ты разочаровал меня. Слова пронеслись холодом по телу. Всю жизнь Александр боялся одного — потерять авторитет в глазах отца. Разочаровать, не оправдать надежд… И вот, кошмар становится явью. Он не в силах ответить, не вправе возразить: Пётр Алексеевич говорил правду. Он в самом деле разочаровал его, ведь не смог сохранить то, что когда-то было построено его отцом. Не смог защитить самое ценное, что было вверено ему — жизнь собственной семьи. Не смог спасти Россию, во благе которой видел истинный смысл своего существования и то, ради чего пришёл он в этот мир. В глаза бросается холодный взгляд Николая Александровича и великих княжон. Кажется, будто до сих пор виднеются на их телах следы страшной трагедии минувшей ночи. Раны кровоточат и причиняют сильнейшую боль, но они взгляда не сводят с того, по чьей вине они оказались в тот день в доме Ипатьева. Того, кто мог их спасти, но не стал. Того, из-за кого вынуждены были принять они столь ужасную мученическую смерть от рук собственного народа. — Это твоя вина. — Простите! — рвётся из груди. — Я пытался Вас спасти, пытался спасти Россию! Но все старания оказались тщетны, они просто не дали мне ни шанса… — Это твоя вина, — слышится в ответ. Силуэты искажаются жуткими кровавыми пятнами. Повторяя вновь и вновь, бредут к нему, склонив голову на сторону. Вытянув руки, стараются ухватиться, дотянуться — разорвать на куски, чтобы отомстить. Чтобы почувствовал ту же боль, на какую их обрек, чтобы понял, каково это — умирать. Реки крови омывают с головы до ног. Сердце бешено колотится в груди, отчего кажется, будто бы ещё мгновение, и оно разорвётся. Темные щупальца окутывают шею, душат, затемняя взор. Он хочет сорваться в крик, вырваться и убежать, но всё тело будто в одночасье парализовало, а грудь сдавила неведомая сила, не дающая шанса произнести ни звука. Ему кажется, будто бы видит он перед глазами собственную смерть — страшную, мучительную, какую всегда боялся. Но слышит сквозь разъяренные крики чей-то светлый голос — родной, лучистый, и тянется к нему, точно к свету. Его отзвук становится громче и вскоре затмевает собой чудовищные возгласы. Из темноты тянулась к нему чья-то крохотная женская ладонь. Из последних сил он протягивает руку… — Саша! Саша, очнись! Его вырывает из пучины бездны мучительный глубокий вдох. По щекам катятся слезы, тело прошибает ледяной дрожью. Сердце мечется в груди раненой птицей, готовой в любой момент вырваться из заточения. — Всё кончилось, дорогой… — не затихает спасительный голос.

А звёзды меркнут рядом с тобой

Я верю, ты справишься, кто твой герой.

Всё это пройдёт, я ведь рядом с тобой,

Держи за руку крепче, пойдём домой.

— Это никогда не кончится, — жмурится, отчаянно мотая головой. — Они снова приходили ко мне. Все, все приходили! Они хотели моей смерти! — срывается в крик. Лицо закрывает руками, царапая бледную мраморную кожу. — Они никогда не уйдут! Не оставят меня в покое, пока своего не добьются! Не оставят! Убьют меня, убьют! Его трясёт. Слезы катятся из глаз, и он не в силах их сдерживать. Мечется, брыкается, кричит — рыдает навзрыд. Отравленное кошмаром сознание тщетно старается вернуть контроль над эмоциями. — Убьют… — Это неправда, Саш... Мария шепчет это как можно тише. Держит голову его разгоряченную, пальчиками тонкими в пряди каштановые зарываясь. Поглаживает осторожно и неспешно, щекой прислоняясь к густым кудрям. — Это ложь — всего лишь кошмар… Они никогда бы не посмели сотворить подобное. Целует его в висок. Крепче к груди прижимает, стараясь вокруг обвиться — укрыть, оградить, защитить… — Они любят тебя… Он в ответ что-то бессвязно лепечет, сокрушенно голову опуская ей на плечо и пряча лицо в нежной ткани её одежды. Её от этого жеста беспомощного ледяной пот прошибает. Всю жизнь свою, сколько помнит она Сашу, был он не из тех людей, кто сокрушаться будет перед судьбой, себя ей на растерзание оставляя. Это тогда, в юности, он слезами умывался после кончины батюшки, но после этого впредь подобных действий позволять себе не смел. Сжимал кулаки, гордо спину распрямлял и с огнём в глазах шёл навстречу судьбе, готовясь отразить любой, пускай даже и смертоносный её удар, не желая даже в мыслях допускать возможности принять условия коварной этой игры или — Боже, упаси! — мириться с ними. Но сейчас… Сейчас он совершенно разбит и обескровлен. Беспомощен, точно крохотный котёнок, тянется к ней в немых попытках и слепых надеждах получить помощь. Слепых… Никогда не забыть ей тот день, когда впервые она поняла, что Саша не видит. Представить себе такое она не могла в самом страшном кошмаре, что и без того мучили их обоих с завидной периодичностью. Просила, умоляла, молила Бога — но всё оказалось тщетным, серебряные глаза оказались под властью полупрозрачной белоснежной пелены, за которой не было ничего, кроме съедающей изнутри темноты — бездны, смеси горя и отчаяния. За эти полтора года слепоты у него сильно обострился слух. По звучанию шагов он мог определить не только обладателя, но и расположение духа, в коем тот находился. Особо сильное развитие получила тактильная составляющая. Саша часто, когда они оставались наедине, тянулся рукой к её лицу. Бережно, словно боясь спугнуть тихое мгновение, касался ладонью светлой щеки, пальцами изучая каждую клеточку родных чёрт. У неё слезы катились, стоило завидеть, как хаотично блуждают по всему её лицу его глаза, стараясь уловить крохотную надежду увидеть… Взглянуть в небесную лазурь её глаз, которую когда-то любил. Ту, которая каждый раз вселяла уверенность, дарила одному ему дозволенную теплоту. Ту, которую он так боялся однажды потерять… Когда наметились первые улучшения, Мария не стала более ждать. Подключила всех лекарей, кто пользовался доверием и кого позволила подпустить к Романову. Дни сменялись неделями, недели — месяцами, пока однажды не вручили ему оправу с огромными толстыми стеклами. Видеть его в таком обличье было крайне непривычно — Московской даже показалось, будто всё это окажется не более, чем дурной идеей, и напрасно она прилагала чужие силы, попусту растратив время… Но стоило очкам оказаться на своём месте, как Романов принялся тотчас поправлять их у себя на носу. И ещё через несколько мгновений она вдруг поймала на себе слабый фокус его глаз, вслед за чем последовал тихий шёпот, услышать который она мечтала более года: — Я тебя вижу… Она не хотела его возвращения в Петроград. Прятала, не позволяя иной раз покинуть пределы Кремля, не разрешала носить ему донесения и газеты, в мыслях не допуская возможности, что Саша обо всём узнает. Случись подобное, уверена Мария, новых бедствий не избежать. Он и так пережил настоящий ад, горечь утраты едва не сломала его… Новость о том, что происходит ныне в его стране — вернее том, что от неё осталось. — окончательно бы разбила его сердце. Она и не догадывалась, каким оно оказалось хрупким… Она старалась оградить его от бедствий, на сколько это будет возможно, но… Частыми гостями в их доме стали ночные кошмары. Саша просыпался посреди ночи с громкими криками и подолгу не мог прийти в себя. Один раз, ненадолго оставив его одного, она вышла за документами, а по возвращении обнаружила его сидящим в углу. Запустив руки в пряди, он хаотично блуждал взглядом по всей комнате. Тело колотило от холода и беспощадной дрожи, из груди вырывался обреченный шёпот: — Они убьют меня… Убьют…

И снова крадётся за ворот слеза,

Не думай, что боли не будет конца.

Всё это пройдет, я ведь тоже была

Истерзана в клочья, но я же жива…

Он задыхался от боли, но молчал. Она видела, как ему тяжело, как ломается внутри него вера в жизнь, как тает скупая уверенность, как падает в пропасть надежда. Ей не хотелось, чтобы однажды он прошёл то же, что когда-то пришлось пройти ей самой… Маленькие детские ножки неспешно бредут по раскаленному степному песку. В голову противно бьёт острая боль, отовсюду — по ручкам, ножкам и спине сочится кровь. Разорванное платьице насквозь пропитано вязкой бурой жидкостью. Ей противно от самой себя. Противно и мерзко от того, что вынуждена была делать в этом злополучном ханском шатре. В этот раз дани вновь оказалось недостаточно, и одними увечьями Есугей решил не ограничиваться. Потянуть за тонкие золотые косички, бить до тех пор, пора искры из глаз не посыплются, пока не заплачет… Как только слезы покатятся по раскрасневшимся детским щечкам, он зло усмехнется. Слёзы — знак его вседозволенности. Стоит им появиться, и он будет властен делать с нею всё, чего пожелает его грязная, почерневшая от злобы и похоти душа. Он забрал её ранним утром. Часы, проведённые рядом с ним, тянулись мучительно и казались бесконечностью. Лишь когда смолкли последние птицы, он, вдоволь натешившись, изволил её отпустить. Машенька делает последний шаг, и вскоре ножки перестают её слушаться. Падает на горячий песок и лежит, не в силах подняться. Молчит… Тельце разрывается от острой боли. Посиневшие ручки холодеют, виднеются на тоненьких запястьях грубые следы тугой верёвки — её волокли, как скот на убой, привязав за шею к огромному возу и заставляя везти так до тех пор, пока хан не останется довольным. Спинка исполосована рваными ранами, что остались после беспощадных его ударов плетью. Ножки от непосильной тяжести и пережитого в шатре кошмара страшно болят и безостановочно дрожат. Степной ветер легко колышет золотистые пряди, заставляя их пушиться. Девочка из последних сил вытягивает ручку, словно стараясь коснуться чего-то… Глазки застилает слабая пелена. Сил плакать не осталось — слёзки кончились… В крохотном сердечке томится слабенькая, едва живая надежда. Вот вновь перед ней густая зеленая травушка, в чьих высоких зарослях так любит она бегать и прятаться от любимого Митьки, наблюдая, как старательно тот принимается искать свою озорницу. Густые белые березоньки ласково шуршат листвой, и кружатся вокруг гонимые лёгким тёплым ветерком листочки. Голубое небушко своею чистотой походит на родниковые воды, и по ним не спеша плывут пушистые белоснежные облачка, смотря на которые, они с Митей долго гадали, что за образ несёт в себе то или иное облачко. Машенька закрывает глазки. Кто знает, когда удастся ей вернуться на родную Русь? Сейчас не ждут её ни небушко, ни березоньки, ни густая травушка. Всё разрушено. Дымится пожарищем крохотная её деревенька, задыхается густым дымом небесная синева, присыпаны пеплом березки, выжгли насквозь травушку… Она сохранит в памяти каждую деталь. Будет вспоминать, из раза в раз томясь в чужом крае, связанными ручками утирая личико от горьких слёзок или алой крови. Ей нельзя забывать… Ведь где-то там, далеко, ждёт её деревенька. Ждёт небушко, ждут березоньки и густая травушка. Ждёт любимая белоснежная кошечка, подолгу сидя на пороге избушки и всматриваясь в коралловую россыпь заката. Надеется, что спустя мгновение увидит вдалеке маленький её силуэт. Машенька ручку к груди прижимает. Томится внутри израненное сердечко, кричит и плачет… Испачканные в крови и пепле пальчики изо всех оставшихся силенок сжимают крохотный золотой крестик. — Мне… Мне страшно, Маш… Она взгляд растерянный на него опускает, словно сомневаясь, что верно услышала. Замечает, как сквозь приоткрытые веки катится по мраморной коже слеза. — Я хочу домой. — Потерпи немного, — поглаживает напряжённые плечи. Чувствует сквозь прикосновение, как в беспомощном жесте сжимает он ткань её платья. — Скоро мы со всем разберемся и уедем первым же поездом… Мария понимала, что подобные мысли могут рождаться в его голове. Петроград звал его, отчаянно тянул к себе, насылал кошмары, стараясь правдами и неправдами вынудить своего хранителя вернуться в город. Их связь с первых дней оказалась крепкой и неразрывной, и теперь, оказавшись наедине с самим собой, город не мог позволить Романову разорвать эту нить. — Нет, ты не понимаешь. Он взгляда на неё не поднимает, отрешенно смотря перед собой. Мария голову склоняет недоверчиво, выражая искреннее беспокойство из-за невозможности понять его. Ему сейчас как никогда важно понимание, важна её поддержка… И она боится разрушить эту надежду — возможно, последнюю оставшуюся в живых, что томится в его сердце. — сейчас понимание того, что со своим горем остался он наедине, для него будет смерти подобно. Она ведь… — Я домой хочу, Маш… По спине небрежно холодок пробегает. Вот оно, что… Сейчас, разбитый и обескровленный, он всё больше напоминает ей ту маленькую Машеньку, лежащую в чужой степи. Перед её глазами — красивая картинка из прошлого, та, которой она когда-то жила и дышала и которая теперь превратилась в пепелище, дымящиеся развалины, истекающие кровью, и кажется, будто земля под громадами обломков продолжает измученно дышать, звать на помощь… Перед его глазами — дом. Это дворец, просторные покои и длинные залы, обитые золотом и блестящие под тёплым пламенем свечей. Это семья — радостный смех и улыбки, пышные застолья, где собираются они все вместе, государевы и его собственные дети резвятся рядом, пока они предаются задушевным разговорам, где всё такое тихое и родное. Это страна — гордая, могучая и великая, сильная держава, в чью сторону не смеет выстрелить вражеская пушка без ведома на то Его Императорского Величества, и перед кем склоняет голову старушка-Европа, принимая власть и подчиняясь воле России. Не осталось ничего. Только кровавые раны на обожженном сердце.

Когда ночи не будет конца,

Пой прямо боли в глаза…

Тот, тот, кто погас,

Помни всё это и в следующий раз…

Ей нечего ему ответить. Город тянет его, отчаянно стараясь вернуть, чем причиняет страдания и себе, и ему, но… Будет ли его возвращение в Петроград правильным решением? Имеет ли право она препятствовать отъезду, или всё же на деле это — благие намерения и лишь желание уберечь от неминуемых потрясений, что ожидают его… В бывшей столице?

* * *

Александр не узнал свой город. Вместо былой парадной роскоши на улицах царило холодное забвение. Хмурые, серые дома казались чужими, неродными, словно попал он в иной мир. Тот, который никогда не видел прежде. Тот, что был пропитан отчаянием, отрешенностью и безразличием… Сначала ему показалось, будто бы город вовсе… Вымер. Улицы опустели, в окнах не видно даже слабого огонька свечи. Тишина. Пугающая, незнакомая, чужая… Лишь незнакомец, случайно повстречавшийся на пути, вселил надежду: быть может, сумеет он объяснить происходящее и развеет, наконец, опасливые мысли? — Извините, — тихо. — Могу я задать Вам вопрос? — Экая вежливость, — усмехается крепкий мужчина. Осматривает собеседника с головы до пят и руки в бока упирает: — Ну, спроси, коль не шутишь. — Отчего улицы пусты? — осматриваясь, словно надеется увидеть ещё хоть кого-то, вопрошает Романов. В ответ — очередная ухмылка. — А как же по-другому? Нынче что ни день — то бедствие. Петроград, знаешь, сам не свой стал, особенно после того, как выяснилось, что немцам до нас — два шага шагнуть! — вздыхает и головой качает, вспомнив, очевидно, события тех дней. — Да уж… Такого не знал наш город с самого обстрела Старого дворца! — Прошу прощения? — словно не веря в услышанное. — Старый дворец?.. — Так ты не местный, что ли? — вмиг подобрел мужчина и сразу облегченно выдохнул. — Сразу бы так! Ты уж прости, думал я, что снова верхушка ходит и на верность проверяет, хех… И руку ему тянет, собираясь знакомиться. — Леонид. Батюшка мой, Аркашка, ещё при царе железную дорогу в Москву вёл. Лично, говорит, Николая видел, когда тот на смотры приезжал, эх… Александр не успевает опомниться, как ему браво жмут руку. — А тебя звать как, мил человек? — Александр. — О, как… Ну, будем знакомы, Саша! — с улыбкой. — Слушай… А ты точно не местный? Уж больно знакомо выглядишь. Напоминаешь мне кого-то, что ли… Тебя как по батюшке величать можно? — Отчество моё вряд ли Вам даст что-то, чего не скажешь о фамилии, — замечает удивлённый взгляд собеседника и спешит продолжить, отвечая на известный заранее вопрос. — Романов… Александр Петрович. Если так Вам будет проще. У Леонида глаза округляются и большими-большими делаются. Ну, Саша, даёт! Кто ж такими фамилиями разбрасывается, когда едва страна оправиться после свержения монархии успела? Шуточки он здесь, что ли, шутить удумал? А может, в самом деле кем-то из верхушки является и проверяет его, или вообще — шпион какой?! — Давай-ка прекращай, — брови сдвигая. — Ты хоть в курсе, чья это фамилия?! Да за такое у нас сейчас и под арест попасть недолго… — В курсе, — холодно. — И арестов никаких не боюсь… — взгляд отводя. — Не в первый раз. Не давая возможности новому знакомому прийти в себя, бегло осматривается и спешит удалиться, бросая на прощание: — Старый дворец, говорите… Мне пора. Мужчина сочувствующим взглядом Романову вслед смотрит, головой покачивая. Чудной какой-то… Видать, тоже, как один его знакомый, бедствие семейное пережил. В ссылку отправили, может, оттого и ходит теперь, чудит, воображает себя кем попало. Ещё и старый дворец зачем-то ему понадобился… Бедный юноша. Правду говорят — комом по головам людским Революция прошлась… Александр останавливается на площади, всматриваясь в очертания дворца. Сердце больно кольнуло в груди. Разбитые стекла, обшарпанные колонны, погнутые ворота, сорванные бюсты Императоров. Жуткие надписи на фасаде дворца, восхваляющие славу Революции, труды Ленина и величие октября. Варвары… Всё уничтожили, всё растоптали, всё разворовали. С высокого балкона свисали небрежно порванные шёлковые занавески, изуродованные следами копоти и сажи с чужих ботинок. Когда-то с этого самого балкона произносил торжественные свои речи Император, выходя на встречу со своим народом, что тотчас подхватывал указы радостным ликованием.

И в окнах домов зажигается свет,

Напомнил кого-то чужой силуэт.

Ты снова шагаешь усталый домой,

Там вновь никого, только твой добрый кот…

Перед глазами мелькнуло воспоминание. Казалось, будто вновь, вернувшись с очередного победного похода против Турции, видит он Машу. Она стоит и тепло ему улыбается. Лёгкий северный ветер ласково касается золотистых локонов, тихим шелестом отзывается шёлковое платьице. В руках она держит крохотный сверток, откуда виднеется светлая макушка и выглядывают небесные глазки. Они с крошкой-Платошей вышли встречать его не как победителя и триумфатора… А как любимого мужа и заботливого отца. Ничего не осталось. Больше никто не ждёт его после долгой дороги. Не улыбается при встрече, сжимая в объятиях и отдавая всю свою теплоту и ласку. Не слышно больше радостного детского смеха, игривых возгласов и песенок, что они учили на каждое важное мероприятие. Не проходит больше государь мимо широкого окна, смотря на парадное построение войск. Не желает ему доброго утра великая княгиня, приглашая выпить чай-кофий с привезенными из-за границы лакомствами. Ничего не осталось. Лишь воспоминания, режущие, точно ножом по сердцу. В беспамятстве он доходит до большого зала. Теперь уже ничто не напоминало о его былом величии — нельзя было и сказать, что когда-то это были покои. Его покои… Вокруг теперь лишь разорванные картины, изуродованная порезами и следами от ботинок вышивка на креслах и диване. Вывернутые полки комодов, перевернутые вверх дном столы, разбросанные по полу украшения, книги и разбитый в клочья фарфоровый сервиз. Единственным, что уцелело в бойне — портрет императора Петра Великого. В глазах застывают слезы. Александр подходит к картине. Не отдавая отчёта собственным действиям, падает на колени. Жмурит глаза, чувствуя, как противно колется солёная влага, пачкая толстые стекла очков. Рукой дрожащей касается стены. Едва слышный шёпот вырывается из груди. — Прости меня, отец… Я разочаровал тебя… — Папенька! Радостный детский голосок игривым веянием запел в Летнем дворце. Мальчик со всех ног бежал к отцу, который воротился, наконец, из дальнего похода. Вести про победу под Полтавой вмиг разнеслись по всему его юному городу. — Парадиз! — с улыбкой восхищается государь, ловко подхватывая малыша на руки. — Как ты поживаешь? Слушался дядю Трецина, пока меня не было? — Да! — закивал. — Сегодня он мне показывал новую крепость, какую собирается вскоре возвести! Сказал, что расту я шибко быстро, да не по дням, а по часам! Пётр на слова сына по-доброму засмеялся. — Правду говорит. Растешь ты в самом деле быстро… Да ещё, как видится мне, очень послушным. В его глазах теплится родительская ласка. Мальчик светится от счастья, стоит услышать сокровенные слова: — Я горжусь тобой. — Я никогда не подведу Вас, Папенька! — Я в тебе не сомневался, парадиз, — ласково. — Ты — моя гордость, и всегда таковым будешь… Я рад, что создал тебя. Смею заверить тебя: станешь ты поистине сильным городом. Великим городом… В глазах мальчика блеснули искорки восхищения. — Неужели я стану… Как Вы? — Ты станешь куда сильнее меня, дорогой. Ведь ты — город… Я уверен, о тебе узнают многие. Станут гордиться тобой, уважать, хранить тебе верность и сохранять послушание твоей воле… — А как же Вы? — мигая глазками. — А я… Улыбка государя исказилась едва заметными нотками грусти. — А я буду рядом с тобой. Даже когда тебе будет казаться, будто всё вокруг рушится — знай, я буду здесь, — он осторожно кладёт ладонь мальчику на грудь. — Чтобы направить тебя на правильный путь. Саша отца крепче обнимает, прижимаясь ближе. Кудряшки каштановые забавно нос тому щекочут. — Я люблю Вас, папенька! Мы всегда будем вместе! — Я тоже люблю тебя, дорогой, — тихо смеясь. — Конечно, всегда. — Обещаете?.. — Обещаю… Он не хочет открывать глаза. В голове сменяют друг друга счастливые воспоминания, и сердце отчаянно бьётся в груди, желая остаться, затеряться в них навсегда, освободившись от непосильной ноши и найдя спасение в сонном благоговении. Ведь там — улыбки на лицах, радостный смех и нескончаемое счастье…

И ты засыпаешь, и снится тебе,

Будто вновь улыбаешься, но ты во сне…

Больше он не властен ни над народом, ни над страной… Ни над собственным городом. Ныне его забота — лишь он сам. Остальным теперь впору заниматься Маше. Когда-то давно он отнял у неё самое дорогое, что по праву принадлежало ей, чем она жила и дышала, чему всецело отдавала собственную жизнь. Теперь звание столицы вернулось законной владелице, и возвращение это ознаменовалось для него крахом и вечным падением.

Я снова надела яркий наряд,

Чтоб никто не заметил, что глаза не горят.

Теперь вновь она — столица. Матушка Москва, сердце России, хранительница отечества и властительница огромной державы. Когда-то давно она пожертвовала всем, чтобы спасти Россию… Сейчас Россия преподносит ей жертву во имя воцарения мира. И он сам преподносит ей… Себя.

Не об этом ли она мечтала два века тому назад?