Её зовут Маша, она любит Сашу...

Будь меж святынь в веках помянута

Ты, ныне льющаяся кровь!

Рукой властительной протянута

Нам чаша испытаний вновь.

Лёгкий цокот каблучков глухо стучал, протяжным эхом проносясь сквозь просторные залы дворца. Шелест подола пышного платьица вторил торопливым шагам. Густые золотые локоны подрагивали на хрупких плечах. Её вызывали в кабинет. Мария не знала истинной цели визита. К собственному сожалению и глубочайшему разочарованию, кое не приходилось ей испытывать, пожалуй, с самого воцарения ныне покойного Петра Фёдоровича, посвящать её в дела государства в последнее время принято не было. Проявлять излишний интерес — затея замудреная, а всё же не шибко безопасная: при дворе и без того интриги то и дело изо дня в день вспыхивают, точно пожар от лучинки, в стог сена брошенной, да престол сплетнями ядовитыми, точно терновником, обрастает. Поговаривать злые языки стали — война близится, да не просто война, а передел мира, бедствие грядет, коего прежде земля и не видывала. Бойня великая, смута — кровь литься рекою станет, земля загрохочет, воды разверзнутся и небо в алый окрасится. Жутко до того, что мурашки бегут от подобных речей. И хотя себя Мария к суеверным не причисляла, а к сведению всё же приняла наставления грозные и относиться ко всему стала с заметной осторожностью. Кто знает — быть может, верно то послание, и в самом деле бедствие вот-вот, да обрушится на страну их Великую? И без того многострадальную… До заветной двери остаются считанные мгновения. Шаг, второй, третий — и вот она уже на пороге кабинета. Легкий стук, поворот ручки… — Звал, Саша? К ней тотчас оказывается прикован серебряный его взгляд. Романов стоит у самого окна, сложив руки на груди — видно, что задумался о чем-то важном. Из-за этого звал её? Кто же знает: его разве разберёшь? Чёрный мундир придаёт ещё большую серьёзность. Золотые аксельбанты переливаются под заходящим солнцем, ладонь, облаченная в белую перчатку — точно символ чистоты и невинности, — неторопливо оглаживает кожу. — Звал, — не здороваясь. Жестом приглашает её расположиться за столом. — Присаживайся. Она не спеша проходит вглубь просторного кабинета и легко опускается на расшитое бархатом креслице. Мельком осматривает супруга, в недоверчивом любопытстве поднимая светлую бровь. — Что-то случилось? Он как-то странно улыбается, отводя взгляд. Эта улыбка пугала. В последнее время он перестал быть похожим на себя: стал подозрительным и заметно замкнутым, всё чаще стал проводить свободное время за закрытыми дверьми кабинета, а главное — почти перестал разговаривать с ней. Московской впору было бы примириться с подобным поведением — в конце концов, дела столичные накладывают свои обязательства и отнимают много сил, так что обижаться, хохлясь и надуто поджимая губы в отсутствии внимания, с её стороны бестактно, — однако сердце отчаянно трепетало в груди, словно пытаясь убедить в обратном: с ним точно что-то не так. Не стал бы Саша вот так просто закрываться от неё, словно она для него сродни месту пустому. Не смел бы взглядом надменным, коим прежде на врагов поверженных смотрел, силуэт её оглядывать. Сердце его затмило острое чувство справедливости, разум терял контроль, заставляя душу погрязнуть в совсем не свойственной ему беспричинной жестокости. Как бы ни было жутко, а всё же придётся признать — она начинает его бояться. И боязнь эта растёт с каждым брошенным им новым словом. Александр, наконец, разворачивается и в несколько шагов оказывается напротив стола. Ловким движением ставит тонкие пальцы на пергамент, двигая ближе и открывая ей взор на донесение. Буквы в тексте отличались заметной резкостью движений — ощущалось, будто мотивы автор излагал, будучи в прескверном расположении духа. — Что это? — взгляд лазурный на него поднимая. Читать подобного рода документы для неё с недавнего времени запрещено. К государственным делам допускать её перестали, отчего единственным, что сохранилось в и без того не шибко широком списке обязанностей — лишь покровительство над собственной губернией. Железная рука Александра Александровича оставила свой непоправимый отпечаток не только на стране, но и на её столице. Посему рисковать Мария не решалась, предпочитая ограничиться ненавязчивыми вопросами, затрагивающими интересующую тему лишь вскользь. — Ознакомься, — не смея согнать с лица лёгкую улыбку. Видя недоверчивый взгляд супруги, терпеливо требует: — Читай. Московская донесение в руках сжимает. Лёгкая ткань перчаточки касается пергамента, слегка его заламывая. Отчего-то всё трепетало в груди: предчувствие дурное сердце захлестнуло, словно чтиво сие не самым приятным для глаз её окажется.

«Божиею милостию, Мы, Николай Второй, Император всероссийский и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский, и прочее, и прочее, и прочее…

Объявляем всем нашим подданным:

Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно…

Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского Правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.

Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.

В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага.

С глубокою верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.

Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же Нашего в двадцатое»

По телу холодок пробегает, мурашками боязливыми спину осыпая. Боже милостивый, что же это… Война? Выходит, правдой было всё то изложенное в таинственном Павла завещании. Роковая ноша на долю Империи возлагается — люди травить друг друга будут, на куски рвать, бить нещадно с жестокостью невиданной, с какою никогда прежде род людской сталкиваться во сне страшном не смел. Сколько верила она, надеялась, оберегать Отечество родимое старалась — всё прахом. Горе грядет, неминуемое, непосильное горе — слезами страна умоется, в крови тонуть станет, о помощи взмолится, да не придёт никто. В след смотреть будут издевательски, смеяться ехидно, бедствию восторгаясь… Быть того не может… Не должно — Господь Бог видит, — не должно сие случиться… — Саша, это… Мария хмурится, прочь откладывая злосчастное донесение. Пергамент вдруг сквозь ткань невесомую непосильным жаром отдавать начал, обжигал кожу, точно пламя кровавого пожарища. Весть о войне всколыхнула сердце — ужас и отчаяние грозились разумом овладеть. Душу рвало изнутри: неправильно всё это, скверно, подло! Да только не у кого ныне утешения просить. — Это неправильно. — В самом деле? На его лице появляется хитрая ухмылка. — Мне думалось, ты обладаешь достаточным опытом, чтобы осознать разумность наших действий. — Любая война по своей сути неразумна. — Считаешь, это — ошибка? — Да. — Отчего же? — склоняя голову на бок. Хотелось ручки сжать в кулаки. Встать, расправив спину, и закричать. Что есть силы закричать — лёгкие разрывая, доказать, что действиями своими только хуже стране он делать станет. — Мы не готовы к этой войне, — пытается благоразумие сохранить. — Россия не готова. Она слишком погружена во внутренние свои заботы и не сумеет встать на военные рельсы столь же стремительно, как союзники. От неё не укрылось, как у Романова мрачнеет лицо. — Выходит, “заботы внутренние” волнуют тебя сильнее, нежели гибель братского нашего народа? Ох, ну что за человек… Разве же смела сказать она подобное? И в мыслях не держала, и допустить речей таких ядовитых права она не имеет — ужель ему не знать как человеку, которому душу она свою открыла и чьё доверие тревожить корыстью не помышляла? — Благо братьев наших первостепенно, — терпеливо. — Однако заботы, о коих я говорю, могут оказать нам недобрую службу. Спасая других — погибнем сами. А кроме нашего же народа спасать нас будет некому! — голос дрогнул. — Не веришь мне — не смею спорить, ты в праве решать, — но всё же вспомни сам, что было прежде! Союзники являются таковыми лишь временно, до сего момента, пока им это выгодно. Придёт время, настанет трудный час, и Россию сбросят за ненадобностью, как ношу непосильную. Таковое всегда было, поныне и будет! Александр хмурый взгляд отводит. Гордо распрямившись, мотнул головой, заставляя каштановые пряди невольно дрогнуть. Облаченная в белоснежную перчатку ладонь касается запонок — видно, с каким старанием прилагает он усилия ради сохранения собственного отстраненного спокойствия. — Я ожидал подобных речей, и посему разговор продолжен быть не может. — Но это правда! — к совести его взывает. — Оглянись вокруг: мы не нужны им. И бросят нас, как всегда бросали, судьбе на растерзание! А покуда брошенной окажется Россия — бедствий не миновать, и умоется она в крови народа собственного, неужели не в силах ты это осознать? — ручки к груди прижимая, отчаянно старается облагоразумить. — Прошу, не пускай всё на самотёк! Поверь мне, услышь меня, Саша! Он слушает молча и терпеливо. Дождавшись, когда закончит она свою речь, останавливается у окна, вглядываясь в толпу. Взглядом гранитным блуждая по мелькающим на площади силуэтам, складывает руки за спиной. — У нас слишком разные взгляды на происходящее. Это нормально. Держит спину царственно прямо, горделивой осанкой хвалясь. На неё смотрит, слегка оборачиваясь. В глазах сверкнули искорки прискорбного разочарования. — Однако, верно было тобою замечено: решать я вправе сам. — Ты не посмеешь… — головой качает, не веря в услышанное. — Ты не в праве спорить — без корысти, слова только твои. От холода в голосе его вновь по телу прошлись мурашки. Что же творится с тобою, Саша? В тень самого себя превращаешься — и её пугаешь, и сам словно не знаешь, как совладать с подобным… — Есть и ещё кое-что. Ещё что-то? Неужто есть вещи страшнее тех, что сегодня выпало на долю её тяжёлую услышать из уст его, прежде невинными казавшимися? Нет, невинные — явно не то слово… Уж слышал бы кто отборную брань, что сыпалась иной раз, стоило оставить Александра Петровича чем-то недовольным да оскорбленным коим-то образом благополучия его самого или державы касающемся — впору было бы перекреститься да за здравие собственное помолиться. Покойный Пётр Алексеевич себе речей подобных не позволял, хотя вспыльчивый нрав частенько тон задавал, да такой, что буря настоящая в рядах солдатских поднималась — сказывали, кому-то вовсе Государь усы вырвал за негожие речи. Романов, тем временем, вновь у стола оказывается, сжимая двумя пальцами очередное донесение. Протягивает ей, а в руки всё же не даёт — сильно в сердце недоверие. Рухнула в одночасье близость душевная, с коей оба рука об руку шли уже почти полвека. Она так боялась её потерять, и теперь обречённо вынуждена смотреть, как сыпется уединенный их покой, подобно карточному домику. Мария слегка отодвигается от оказавшегося непривычно близко документа. Взглядом лазурным блуждает, вчитываясь в каждое слово.

«Высочайшее повеление, предложенное Правительствующему Сенату. Министр Юстиции 19 августа 1914 года, предложил Правительствующему Сенату, на распубликование, сообщенное Министру Юстиции Председателем Совета Министров в 18 день августа 1914 года Высочайшее повеление об именовании впредь города С.-Петербурга Петроградом!»

Что?! Петроград? Какое отношение имеет это название… К нему? И как вообще подобное допущено было Сашей? Кому, как не ему знать, что город его не в честь государя назван! Сие сочетание — дань уважения и памяти апостолу Петру, покровителю царя и одному из хранителей парадиза его северного. Император никогда не желал города славой имени своего обременять, и посему подобные повеления — не более, чем чепуха и кощунство! Вот только Саше об этом никак нельзя сказать. — Петроград?.. — отстраненно вопрошает Московская. — Что-то кажется тебе странным? — смерив взглядом. — Слышал выражение: “Русский звук сердцу милее…” Правда, хорошо сказано? — Но это твоё имя, Саша… — Ошибаешься. Это — не имя вовсе, и даже не название. Город — это я, и собою быть не перестану, пускай спустя хоть десятки тысяч переименований, — руки на груди складывает, хмуро брови сдвигая. Смотрит на неё со всей серьёзностью, и кажется ей, будто он начинает злиться. — Не ты ли, помнится, говорила мне, дескать, людям и власти свойственно сменять друг друга, точно в танце? И что смену эту России пережить удастся без особых потрясений. Неужто подобная перемена вдруг изволит посрамить наше Отечество? Мария тяжело вздыхает, легко качая головой. — Будь по-твоему. А всё же Петроград больше походит на прозвище, нежели на имя, достойное столицы. Они взглядами встречаются. В его глазах горит уверенность, надменность и гордыня. В её — холодность, беспокойство и обида. Кажется, она окончательно перестала узнавать в стоящем перед собой человеке своего супруга. Сдержанный внешне, с нею он всегда обходился с невиданной нежностью и покорностью, не позволяя даже помыслить о малейшем повышении тона или случайно брошенной грубой фразе. Теперь же перед ней стоит будто бы совершенно иной человек, которого она не знает и с кем прежде ни разу не встречалась. Он всё больше становился для неё незнакомым, чужим… Этого она всегда и боялась. — Прискорбно слышать это от того, к кому располагаешь полным своим доверием, — внимательный взгляд Романова прошёлся по её силуэту. — Быть может, скажешь, что кровопролитие в Сербии — акт правосудия, что вершит Германия? Его слова прозвучали, как оскорбление. Германия — враг! Что же это он думает, она — и ко врагу благосклонна, да ещё и насилие оправдывает, бойню кровавую, что солдаты чужие там учинили, считает благородством? Ну уж нет… Прошли те времена, когда ей приходилось унижаться и бесконечно преклонять колено перед тем, кто был ей противен до омерзения. Тогда ей не суждено было изъявить свою волю, за что по сей день ядовитые языки клеймят “куртизанкой” — она терпит и предпочитает не обращать внимания. Но ему… Ему подобных речей говорить она не позволит. — Знаешь… — поднимаясь с кресла. — Тебя все любят и уважают. Когда я ехала к тебе — мою карету тотчас всюду пропускали, стоило услышать, куда я направляюсь. Московская смотрит на него, хмуро сдвигая светлые брови. В аквамариновой россыпи глаз мелькают искорки сердечной обиды, в груди бьётся острая несправедливость, разум отчаянно пытается убедить самого себя — это не он. Не тот, не настоящий… — Я ехала к тебе, Саша… — не смея взгляда опустить, смотрит прямо в серебряные глаза. — Но тебя здесь нет. Она резко разворачивается и быстрым шагом уходит прочь, оставляя Романова позади. Сердце обжигало горькой обидой. Всё, чего хотелось — уйти, уехать прочь и забыться. Куда угодно, только подальше отсюда. Домой… К хозяйству, семье и детям. Александр провожает её с лёгкой ухмылкой. Не произнося ни слова, заводит руки за спину и не спеша вновь проходит вглубь кабинета, останавливаясь у широкого окна. Уверенность в своей правоте брала контроль над разумом и сердцем, не позволяя сделать ни шага навстречу примирению. Чувство справедливости — единственное, на что уповала душа, и что подкрепляло убеждение в правильности своего решения. Однако за возвышением близилось неминуемое падение. В сердце затаилась тревога.

«Петроградское небо мутилось дождем,

На войну уходил эшелон.

Без конца — взвод за взводом и штык за штыком

Наполнял за вагоном вагон.

В этом поезде тысячью жизней цвели

Боль разлуки, тревоги любви,

Сила, юность, надежда… В закатной дали

Были дымные тучи в крови»

— Александр Блок.