Её зовут Маша, она любит Сашу...

История наша сделала такой бросок, что между вчерашним и нынешним оказалась какая-то пустота, психологически болезненная, как раскрытая рана. Прежняя Россия сразу и резко отодвинулась от нас на неизмеримо большее пространство, чем отодвинулась бы она за тот же период при эволюционном ходе событий. Возврат немыслим ни исторически, ни психологически.

— Владислав Ходасевич, "Колеблемый треножник", 1921 г.

На сердце бушует ураган, сравнимый не то с буйной зимней стужей, не то с наводнением, огромной волной накрывающей местность, пожирая собою все, что встретит на пути, и не оставляя ничего живого после своего нашествия. В покоях висела тонкая дымка потухших свеч. Листки бумаги с короткими донесениями о новых забастовках разметались по дубовому полу, растерявшись, переплетаясь между собой хаотичной массой — так, что не разобрать, не найти первоисточника, как не найти среди выкриков толпы ту самую спичку, что подожгла фитиль Революции. Революция… Александр о ней знал. Знал, но боялся признавать, предпочитая закрыть глаза, отвести взгляд прочь и не смотреть, не видеть. После гибели Александра Николаевича вера в народную искренность пошатнулась, разумом овладело непримиримое желание взять все в свои руки — казнить, уничтожить всех причастных и их сообщников, желающих не только навредить, но и изувечить Россию. Оступаться было тяжело. Осознавать собственные неудачи — ещё хуже. Когда он был совсем юным, рядом всегда находился отец, своим собственным примером показывая, что значит — власть. Вера в служение Отечеству, преданность собственным убеждениям и беспрекословное подчинение народа. Пётр Алексеевич не кичился собственным статусом и не позволял подобных вольностей другим: несогласных ждала кара, а бунтовщиков тотчас ссылали прочь от Императорского двора, чтобы и в мыслях не смели рождаться идеи, в коих Россия не нуждалась. Сейчас он остался один на один с неподвластной ему страной. Горячо любимая Россия задыхалась в бесконечных забастовках и демонстрациях, царский трон шатался, а Империя трещала по швам. Когда-то он сам не желал никого слышать и слушать, отдав судьбу народа в руки царской армии — теперь народ отказывался слышать его самого. Он чувствовал, как всё то, что далось непосильным трудом, что построено на непомерных жертвах, возложено громадным грузом ответственности на его плечи — рушится. Всё, чем он жил и дышал, построенное ещё при жизни его батюшки и запущенное в долгое плавание могучим фрегатом, у штурвал которого выдалось стоять ему самому — валится из рук, и к своему разочарованию, он не в силах что-то изменить. Страшно не было. Было обидно, досадно и больно. Он надеялся, что в Москве сейчас нет ничего, что происходит в родном Петрограде. Да и может ли он называть теперь его таковым? Город стал для него чужим. Холодным, ледяным ветром бил в лицо, давая знать — он ему не ровня. Словно подхватывая возгласы толпы, шумел, изворачивался, рвал бушующей грозой небосвод, заставляя небо изливаться грозовыми вихрями. Показал свой дерзкий нрав, он — вольный город, неподвластный ни царям, ни самому Богу, сам себе хозяин, вершащий судьбы миллионов, зная, что ни одна из них не стоит ныне ничего. Неспокойно. Император отрекся от престола. Российской Империи больше нет — её обожженное, залитое кровью сердце вот-вот перестанет биться, забрав с собой в пучину беспамятства и славу великих побед, и горечь поражений. Всё, за что боролись полководцы, чем гордились государи, за что отдавали жизни простые люди, теперь горело кровавым пламенем Революции. Оно пожирало изнутри, обжигало кожу и болью отзывалось в сердце. К власти пришли новые люди. Народ требует передать бразды правления в руки учредительного собрания, крики протестующих раскалывают голову, едва не лишая сознания. Сомнений нет — они пойдут на Зимний дворец. Это значит, что он — следующая жертва. Отправят ли его в ссылку вслед за семьёй, оставят ли, как собачонку, смотреть на происходящее и внимать каждому их слову, заставив подчиняться — не знает сам. Лишь надеется, что сумеет удержать страну от окончательной гибели. Сумеет удержать, сумеет спасти, сумеет остановить надвигающийся хаос… Быть может, все это — дело нескольких недель, и вскоре их вновь ожидает спокойная, мирная жизнь, как случилось двенадцать лет назад? Но тогда были совсем другие времена, а народ преследовал иные цели… Значит ли это, что падение неизбежно? Думать об этом не хотелось, ровно как и признавать очевидное. В сердце теплилась надежда: они в порядке. В самом начале, когда пламя только разгоралось, он наказал Маше и сыновьям уехать в Москву и переждать недовольства там. Тогда он и предположить не мог, что совсем скоро пожар подберётся и к воротам её города…

* * *

«Моя дорогая Машенька,

Пишу тебе это письмо с глубокой печалью на сердце. В городе неспокойно, каждодневно Россию терзают злые языки, пытаясь омыть в крови честь её и достоинство, и это отнимает все силы.

Однако обещаю тебе: Я со всем справлюсь. Ты, главное, держись… Держись и не пускай на порог полчища этих варваров — они не ведают, что творят, их разум затмили слепые надежды на лучшую жизнь, кои не являются ничем иным, кроме злых домыслов и попыток других разгромить Россию на самом пике её могущества.

Береги себя, детям наставляй в беспорядки не вмешиваться: излишнее любопытство не стоит выказывать в столь тяжёлые дни.

Верный тебе навек,

Князь Р.»

Мария рвано вздыхает, откладывая измятое письмо. Она сбилась со счета, сколько раз за последние недели прикасалась к нему, не сможет найти и объяснения даже для самой себя — делала ли это в попытках найти успокоение, на кое потеряла всякую надежду, ежедневно вслушиваясь в гремящие где-то бои, стремительно приближающиеся к самому Кремлю, или же желая залечить раны измученного тоской по любви сердца. Ей впору было бы свыкнуться с происходящим. Обстрелы Кремля стали обычным делом — мальчишки из близлежащих домов целыми группами сбегались после обстрелов собирать осколки пушечных ядер и использованные гильзы: особо крупные забирали с собой в качестве добротного раритета, хвастаясь затем перед окружающими. Каждый новый обстрел все сильнее опалял сознание жгучей болью, часто заставляя Московскую лишаться чувств — последний раз недуг застал её прямо в гостях у давней знакомой, когда всей семьей решено было, дабы отвлечься, собраться за столом да — до чего просто, — выпить чаю. Повезло, что в чьем-то доме — окажись она одна посреди улицы, так бы и упала без чувств, никем не замеченная, и нашла бы себя после среди обломков уличной палатки или пыльной крошки Кремлёвских башен. Гарнизон отчаянно сражался. Происходящее в Петрограде подогревало животный страх перед неизвестностью, кою могла принести с собой новая власть, ещё сильнее пылала внутри жгучая ненависть к захватчикам. Подумать только — свои же, да на своих со штыками да пушками! Совсем недавно один из снарядов пролетел в нескольких метрах от башни, где содержался пороховой запас. Повезло — не попали, — тогда бы точно стерло с лица земли облик сердца её — Кремля, центра державы русской, — и погрузилась бы матушка-Москва вновь в забытие глубокое, как тогда, после Великого пожара. Однако боеприпасы оказались не вечны, и уже по прошествии нескольких дней ожесточенных рукопашных боев и штыковых атак гарнизон сложил оружие, а в город вошли солдаты армии большевиков. Это ли — начало конца?.. Всё то, за что бились курсанты — совсем ещё дети, юноши вроде собственных её сыновей, — все, за что отдали собственные жизни, теперь лежало в руинах и дымилось в кровавом пепелище. Дверь её Кремлёвских покоев с громким треском выбивается. В помещении оказываются двое неизвестных, своим поведением открыто демонстрирующие явное отсутствие у себя всяких манер и норм приличия, не говоря уже о достаточном уровне образования и должного воспитания. — Московская Мария? Как грубо. Даже не удосужились поздороваться — она уже не говорит о должном приветствии в виде поклона и целованной руки, что полагается ей как даме, выше их обоих по статусу. — Чем обязана? — её холодное спокойствие, казалось, раздражало непрошенных гостей куда больше времени, проведенного в боях с кремлёвским гарнизоном. Знали бы они — она совсем не боится. — Власть в городе перешла под контроль Революции. Вам как ответственному лицу необходимо подписать соответствующий пакт. Ответственное лицо? Пакт? Дикость какая-то. — Вы что же, право слово, изволите шутки со мной шутить? Так знайте: ответственным лицом, коим Вы меня окрестили, являюсь не я. — Властями отдано распоряжение оставить город. Что?.. В каком смысле… оставить? Оставить, как тогда — сотню лет назад, — на растерзание врагу, сгорать от собственной беспомощности, задыхаясь в огне кровавого пламени, за которым — ничего, кроме тёмной и губительной черноты? — По поручению из Петрограда нам поставлена цель взять с Вас подтверждение перехода московского гарнизона в подчинение революционных отрядов рабочих и солдат. Московская отводит взгляд. Поручение из Петрограда? Значит ли это, что город охвачен революцией, и шансов у них нет? Она не знала — догадывалась, предполагала, но это были лишь домыслы, — что происходит в столице. Сводки газет передавали неутешительные новости, а последнее Сашино письмо датировано началом октября — слишком мало для изложение кратчайшей сути. Ей и без того в перерывах между забытьем и болью обстрелов приходилось вести дневник, чтобы потом по крупицам, хоть как-то попытаться восстановить хронологию событий этих поистине страшных дней, коих она не наблюдала с самого декабристского восстания. Вот уж никак не могла она подумать, что когда-нибудь беда придёт и в её дом. Придёт, как явилась когда-то в обличье Орды, пронеслась громовым ужасом, затоптав землю копытами польской армии, обожгла израненное французской саблей сердце жгучим пожаром. Что ей делать? Не в её силах пытаться что-то изменить, или, ещё хуже, воротить носом, до хрипоты крича о беззаконии и творящемся беспределе. Она всегда готова была грудью встать на защиту России, отдать свою жизнь за родное сердцу Отечество, но… Что теперь? Есть ли сейчас та Россия, которую они с Сашей так любили и береги, как собственное дитя? Россия есть. Нет народа. Он стал совсем другим — с иными взглядами, мнениями, желаниями и ценностями. Власть царя наскучила, в глазах зажглось стремление пожить свободно, вдохнуть воздух свободы, впустить в жизнь демократию, о коей так легко говорят за океаном. Когда улицы Петербурга разрывали возгласы о свободе после отмены крепостничества, Александр Николаевич был предупреждён: такими темпами вскоре народ затребует конституцию, а это — прямое ограничение власти монарха. На это Император лишь спокойно сказал: « — Что ж, если это точно будет желание России, и она к этому созрела — я готов».

Быть может, сейчас и им предстоит исполнить её желание?

Московская кротко кивает, впуская солдат в уютную комнатушку. Опустившись в кресло у крохотного оконца, почувствовала, как по телу бежит лёгкий холодок, отзывающийся в руках небрежной дрожью. — Что Вы так разнервничались? Есть, что скрывать? — Я пред Вами чиста, будьте покойны, — холодно. — Меня беспокоят вести из Петрограда… Солдат, что повыше, грузно опускается в кресло напротив Московской. В глаза ей вглядывается, ниже склоняясь — к самому её лицу. — Что же вдруг так встревожило княгиню? — язвительно улыбается, проговаривая её титул, и оглядывается на сослуживца в поисках одобрения. — Не думаю, что мы достаточно близки, дабы Вы смели требовать от меня подробностей. В ответ на это оба лишь рассмеялись. — А зря. Это в Ваших же интересах. — Именно, — вторит товарищу. — Со дня на день штурм Зимнего, так что достойный пример покорности во имя чести страны для столицы не помешает. Мария поднимает на солдат полный изумления взгляд. Штурм? Ох, нет… Неужели это означает, что дела совсем плохи, и следующей жертвой после государя Николая должен стать и Саша? Служивые обменялись довольными взглядами. Сработало, точно план Суворова. — Не беспокойтесь. Ежели изволите продемонстрировать верность новой власти, Ему ничего не грозит. — Поклянитесь честью, — хмурится Мария. — Не думаем, что мы с Вами достаточно близки, дабы Вы смели требовать от нас клятвы, — с издевкой, будто бы передразнивая, повторяют недавние её слова. — Извольте подписать, княгиня. Перед ней кладут небрежно скомканные свертки с целым ворохом беспорядочно написанного текста. Она в него даже не вчитывается. Душа отчаянно требует мира, тишины и спокойствия, хотя бы на десяток лет: она устала, Россия устала, им всем нужно успокоение! Невозможно постоянно жить в страхе за свою жизнь, тревожиться о завтрашнем дне и тонуть в омуте собственной беспомощности из-за неизвестности грядущего будущего… Хватит им так жить. Они этого не заслужили. Московская находит взглядом необходимую строку и аккуратным витиеватым почерком, с присущими ему закругленными линиями, выводит свою подпись. Солдаты быстро удаляются, словно их и не было. Она переводит взгляд, смотря на застывшую над Кремлем лёгкую дымку. Неспокойно на душе, предчувствие плохое… Будь дарована ей способность к прорицанию, подобно монаху Авелю, быть может, и не взяла бы она в руки меч, что вот-вот по самую рукоять вонзится в спину самому дорогому — тому, кто беспрекословно верил и внимал когда-то каждому её слову, не смея ослушаться или пойти против воли великой наставницы. Это она — человек приспособления. На своём веку ей удалось повидать слишком многое, слишком многое пережить, вытерпеть и пропустить через себя. На сердце высечен главный принцип: твоя жизнь зависит только от тебя самого, и лишь ты вправе распоряжаться ею. Ты — никто иной. Она не борец, не командир и тем более не бравый вояка. Прежде всего она — мать. А мать для своих детей желает лишь одного — безопасности. Как для сыновей она хочет мира и спокойствия, так и для России готова молиться на благо и перемирие, и сейчас — то время, когда в её силах сделать это, даже если придётся поставить свою подпись под похабным пактом. Но Саша ведь… Не такой. Он — другой. Каким бы ловким и искусным дипломатом в глазах других он ни был, по натуре он — борец. Ему чужды понятия «свыкнуться» или «приспособиться», за свое — то, что по праву принадлежит ему, — в том числе и за Россию, он готов бороться до победного конца, когда бы тот ни наступил. И мириться с теми, кто на его глазах в пыль превращает осколки Империи — Его Империи, — он ни за что не станет. Как отреагирует он на её поступок? Поймёт ли? Простит? Быть может, вовсе захочет вычеркнуть её из памяти? Знать ей этого, увы, не дано. Остаётся лишь надеяться и верить — с ним все будет в порядке.

* * *

— Сволочи! Грубый удар рукой по столу сотрясает стены дворца, и без того заходящегося в болезненной дрожи. Стекла выбиты, лестницы омыты кровью, но верный двору гарнизон по-прежнему отражает атаки революционных отрядов. — Взяли… Взяли Москву, всё-таки! Сжимает в руках скомканное донесение о переходе московского гарнизона в подчинение войск рабочих и солдат. Нет, нет, быть того не может, нет! Она должна была держаться, войска вот-вот, и подошли бы к Кремлю, дали бы отпор варварским полчищам, отбили бы штурм, и ничего этого бы не случилось! Для Петрограда знак. Пала Москва — близок крах. Хуже краха — вечное падение. Романов упирается руками о стол, опуская голову. Взъерошенная прядь опадает на лоб, но он не обращает внимания. Болью в сердце отзываются строки её письма.

«Дорогой Саша,

Я хочу, чтобы ты знал: я не пытаюсь оправдать себя или сокрыть вину перед тобой, однако все же призываю тебя бросить это дело.

Пойми, наша Россия сейчас обескровлена, она задыхается в море крови, что проливается за зря. Гибнут люди, брат убивает брата, сын — отца, и все за зря! России нужен мир. Нужно спокойствие, передышка — она не сможет вечно существовать в войне.

Ты можешь сказать, что нашей России больше нет — я не соглашусь с тобою. Знаю, это сложно принять, но поверь: времена меняются, меняются и люди. Поколения сменяют друг друга, подобно временам года — то же случается во власти. Разве же менялась Россия после ухода батюшки? Сломила ли дух её кончина государя Александра Николаевича? Не думаю, что нуждаешься в ответах.

Прошу, позволь России самой избрать свой путь. Ты не сможешь вечно держать её в узде — не смогу и я.

Мы не можем полностью доверять новой власти — это сродни глупости. Но такое решение все же лучше, нежели попытки вдохнуть жизнь в то, что уже мертво. Империи больше нет, Саша — прошу, пойми! Жить нужно сегодняшним днем, стараясь принести его во благо будущего России. Прошлое — на то и прошлое, чтобы оставить его за спиной.

Надеюсь, ты примешь верное решение.

Навеки твоя,

Княгиня М.»

Маша… Как же это? Как же так, Маша? Вот оно — начало конца. Никого рядом не осталось. Один на один он с неподвластной страной. Нет! Они должны сражаться. Наперекор судьбе. Россия — Империя, и она будет жить так, как жила всегда, не нужна ей новая власть, не нужна свобода, о которой слагают небылицы за океаном. Все это — морок, жалкие попытки затмить разум народа байками о демократии, к которой их страна не готова и готовой никогда не будет. Они уже однажды позволили ей вдохнуть свободы — и к чему это привело? К восстанию, охватившем далеким февральским утром целый город. К смерти Государя. К тому, что сейчас монархия пала, и на измученных её обломках — дымящихся руинах, пытаются построить новую Россию. Убить, перекроить то, чем гордились они сами и за что боролись предшественники. Нельзя, нельзя этого допустить! Бороться надо — грудью встать, умереть, но бороться! Да только где же силы взять, чтобы бороться… В небе оглушительно бахнуло. Разбилось окно в соседних покоях, стекло разлетелось, рассыпаясь осколками по полу. Снова войска революции идут на приступ… Надежда жива, пока жива его вера — отстоят, защитят, отбросят от стен дворца… Увы. Дверь с грохотом выбивается, и в покои вваливается отряд солдат. Каждый сжимает в руках оружие, направляя на него острые штыки. — На выход! — командует громовой голос. Он не смеет повиноваться. Хочет выкрикнуть: « — Кто вы такие?!», да не успевает. Несколько солдат оказываются рядом, хватая под руки. Не терпят сопротивления — сжимают в руках темные пряди и волокут вниз по кровавым ступенькам. Ведут, как скот на убой — ведут, как когда-то он сам вёл на эшафот тех, кого считал неугодными и приносил в жертву во имя Империи. Теперь его место — здесь. На холодной, промозглой улице. И участь его ясна — молча наблюдать за тем, как варварские полчища оскверняют дворец, разграбляя царские святыни и глумясь над великим прошлым. — Следом за своей семейкой в Тобольск уедешь, — слышит он чей-то презрительно-ядовитый голос, который вскоре становится громче. — Долой Романовских прихвостней, да здравствует Советская Россия! — Прочь из Петрограда! Во славу Великого Октября! — Ура!

Хуже краха — вечное падение.

Но сколько предстоит падать, если боль становится лишь сильнее, а конца — не видать за беспросветной тьмой?

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь — и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож;

И горе для тебя! — твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

— М. Ю. Лермонтов, «Предсказание».