Её зовут Маша, она любит Сашу...

Ей было гораздо лучше. В первое время, когда её только привезли, он не мог наблюдать даже взгляда. Она лишь лежала безмолвно, и только слабое дыхание отгоняло прочь дурные мысли, появления которых он боялся сильнее наводнений. Теперь же дела обстояли совершенно иначе. Всё чаще она поднимала на него взгляд, а иногда и вовсе что-то тихо мурчала, давая понять свою заинтересованность если не в диалоге, то хотя бы в его дражайшей особы обществе. Он приносил ей лакомства с царского стола, делился собственными угощениями и даже уступал лежанку, дабы не пришлось ей пролеживать шерстку на холодных досках. Если бы могла, она бы ему улыбнулась. Подумать только, что за душка: крутится вокруг неё, точно служанка подле вельможи знатного али дама придворная при гусарском вояке, на месте ему не сидится, всё бродит и бродит, угодить во всем пытаясь, хотя желаний своих ещё ни разу высказать ей не дал. Очевидное ребячество, можно было бы подумать, да всё же выглядело мило и… Благородно? Для особ его манер и крови чужда подобная самоотдача во благо другого. Он же, однако, днями напролёт готов был сидеть у её изголовья и молча наблюдать, следить за каждым её вздохом, трепетно ожидая действий. Сегодня помогал ей встать. Завидев первые неудачные попытки, юрко шмыгнул под лапки и упёрся головой в белоснежное брюшко, позволяя опереться на самого себя. Польщенная подобным поведением, Москва благодарственно мяукнула и даже одарила нежным касанием хвостика яркого розовенького носа своего пушистого рыцаря. Нева был в восторге. Александр, глядя за хвостатыми Амуром и Психеей, легко улыбнулся. Отрадно было наблюдать, как кошачьи распри сходят на «нет», и вместо очумевших шипений и пускания в ход когтей они предпочитали ныне искренне наслаждаться обществом друг друга, становясь ближе. Но всё же в сердце томилась грусть. Мария, расположившись на мягкой постели, с увлечением рассматривает себя в крохотное золотистое зеркальце. С недавнего времени был достигнут невероятный успех: через боль и усилия удалось заново научиться… Сидеть. Романову не забыть её полных мучений глаз, в коих с отчаянным желанием остаться незамеченными застыли слёзы. Она смотрела так, словно ножом по сердцу высекают дьявольские проклятия, тело заходилось в неугомонной дрожи. Цепкими тонкими пальчиками хваталась она за его плечи, и блеск гранитного серебра дрожал каждый раз, завидев крепко сжатые ею зубы при очередной попытке. Теперь она самостоятельно, практически в совершенстве и безо всякой опоры могла принимать положение сидя и даже брать нужные вещи, ежели те оказывались в ближайшей доступности по типу шкафчика или крохотной тумбочки у изголовья постели. Вот бы такого же успеха удалось достичь ещё раз и научить её ходьбе… — Гляди, Саша! Они отрастают! Звонкий голос Московской ловко выуживает из цепких пучин сознания и заставляет обратить внимание на свою обладательницу. Ещё каких-то три года назад он и подумать не мог, что вновь увидит её такой. Озорной, шебутной, невероятно бойкой и удивительно живой. Активной, любознательной, по-домашнему ласковой и доброй, с открытой нараспашку душой… Собой. Той, которую он всегда знал, и которую сама она старательно прятала от посторонних глаз, не желая более слышать в адрес свой ядовитых сплетен, коих и так полон был весь Императорский двор. В памяти живы ещё были страшные картины последствий великого пожара. Выгоревшие до основания волосы, кровь, сочившаяся из глаз, обугленная кожа, багрово-черными лоскутами свисающая с рук и особо пострадавших участков хрупкого тела. У него душа замирала, стоило завидеть, как целыми слоями на его руках оставалась чужая кожа, как страшно бьётся о ребра обожженное сердце, как пульсирует в ранах кровь. Ему казалось, после такого не выживают, не оправляются… Хорошо, что он ошибался. Теперь ожоги медленно, но уходят. Руки, хотя до сих пор болят и с завидной периодичностью стынут, больше не омрачены жуткими ожогами, кожа постепенно затягивается, заглаживая рубцы, а на голове красуется маленький золотой «ёжик» — первый шаг на пути к роскоши так полюбившегося ему пшеничного моря её локонов. — Это чудесно, Мария Юрьевна, — с улыбкой произносит Романов, следя за увлеченным любованием с её стороны. — Совсем скоро вновь роскошь ваших волос затмит разум всей четы Императорского двора, — не удерживается от любопытства: — Вы же по сей день храните мой подарок... он, должно быть, томится в печали. Не удостоив его многословность внимания, сиповато усмехается: — Брось! Сего дня ждать придётся ничуть не меньше, чем длилось ожидание государем Павлом Петровичем освобождения престола Российского от влияния его дражайшей матушки. — Вы преувеличиваете, — кротко. — Уверен, Ваше восстановление в скором времени становиться будет быстрее и эффективнее. — Прошу, Саша, не будь таким наивным, это дурно на тебе скажется! — сдвигая хмуро бровки светлые, вновь смотрится в зеркало. — Скажи лучше, есть при дворе достойные парики? Александр застывает в изумлении. Парик? Но для чего? От лекарей слышать ему приходилось, будто бы при восстановлении, в процессе коего и находится Московская, излишняя нагрузка любого рода нежелательна, ровно как и воздействие на пораженные участки. Иными словами, лучше будет, если дать возможность организму приходить в норму, имея собственный темп. Зачем же такие излишества? Не сразу замечает, как пытливо смотрит на него недовольный, ворчливый её взгляд. Ох, и как же он по нему скучал! — Ну? — Право слово, Мария Юрьевна… Позвольте спросить, зачем Вам парик? Она строит до того забавное выражение лица, выказывая явные сомнения в умственных его дарованиях, что ему становится не по себе от предательского желания рассмеяться. Умей он читать мысли, точно бы услышал о себе много нелицеприятных выражений относительно своих умственных способностей. — Как это «зачем»? Чтобы подчеркнуть дамское достоинство. Я же не пойду на бал с… — бросила цепкий взгляд на зеркальце, а затем снова вернула его Романову, описав пальчиком лёгкий круг у самой головы. — Этим! Губки вдруг в лёгкой ухмылке сгибает, взглядом лисьим по его лицу блуждая. Даже сейчас, хотя она старательно делает вид, будто бы ей лучше, в блеске небесном видны искорки усталости и отголоски пережитого болевого шока. Казалось, будто бы по сей ней оставались они присыпанными пеплом пожарища, а в груди клубился дым, коим задыхался её город в огне сентября. Пользуясь случаем и удачным расположением Александра, тянется рукой к его волосам. Треплет небрежно пряди каштановые, в кудри тугие пальчиками зарываясь, но все же то ли из почтения к его особе, то ли из жалости, осознавая, каких усилий стоит привести это чудо в благопристойный для появления при дворе вид, старается не ломать структуры. — Ты же, вот, — перебирая особо крупные завитки на его затылке. — Красивым пойдёшь, как подобает столице. А я что же? Ежели велено мне будет явиться с видом служанки — извольте откланяться, не пойду! Он сквозь прикосновения эти глазом одним щурится, до конца не осознавая — забавна ему эта ситуация или даже приятна. Зато отчётливо ныне понимает, отчего коты вдруг так мурчанием заливаются, когда хозяева изволят тех за ухом чесать. — Верно же говорю? Ты, вот, в чем пойдёшь на бал? Александр с лёгкой улыбкой на неё смотрит, не спеша освобождаться от беспрецедентного вмешательства в личное своё пространство. Смотрит, а выражение лица такое, будто бы на душу взял страшный грех, да теперь стыдно перед матушкой до жути, и мысленно готовиться приходится и на горох в углу вставать, и кнутом по одному месту получать. — Что ты так на меня смотришь? — Не пойду я на бал, Мария Юрьевна. У неё глазки округляются. Смотрит мгновение, два, а всё никак в голове светлой не укладывается, как таковое вовсе быть может. Неужто после пожара у неё совсем дурно в мыслях всё стало, или же действительно Саша позволил себе снести таковую чушь? — То есть как это… не пойдёшь? А Александр Павлович… — Предупрежден о моей занятости на вечер сего дня, — склоняет голову, перебивая без капли сожаления. Её пронзает догадкой, и она глаза виновато опускает. Вот оно, что… Уже ль Саша предпочёл балу её общество? Зная, что не в силах она подняться с постели, решил остаться и не появляться при дворе даже по случаю праздника? Сегодня ведь такая дата памятная, для всей России гордая, память великая — ровно два года назад войска доблестные победоносно в Париж вступили, — а он… Саша, Саша… Никак она от тебя не ожидала.

Спасибо…

— Быть может, мы с Вами сможем посетить следующий бал, — она голову поднимает, внимая каждому его слову. — Но для этого нужно… — он молчит, словно выбирая слова. — Приложить усилия. И руку ей протягивает. Московская поначалу даже теряется, будто бы не понимая, о чем он говорит. — Вы уже овладели многими навыками, однако ходьба по-прежнему Вам недоступна. Если Вы готовы, мы можем положить этому конец. Саша…быть того не может… Что ты, в самом деле! Неужели… Он в самом деле хочет научить её ходить? Тратить собственные усилия, время, откладывая дела, проводить с ней томительные часы в очередных попытках встать на ноги и сделать первые самостоятельные шаги? У неё сердце разрывается от благодарности и стеснения. Не хочется грузить его лишней ответственностью, да и где же видано это, что ученик наставника из бедственного положения собственноручно вытягивает, подобно отцу, что младенца беспомощного обучает… Но в груди бьётся безграничное доверие. За два года, что провела она в забытьи, он видел многое. Порою даже то, чего не приходилось видеть никому иному — видел её слабой. Не испугался. Выходил, отогрел… помог. Хочет помочь и в этот раз. Она протягивает руку в ответ, в глаза серебряные всматриваясь. Чувствует, как осторожно пальцы скрипача сжимают хрупкую её ладонь. — Я готова. Для неё это высшая степень доверия. Та, которой не пользовался у неё ещё никто — даже родные братья. Видеть себя слабой она не позволяла никому и никогда. Позволила лишь одному ему… Позволила. Позволит же и сейчас оказаться рядом. — Если Вам станет больно — ни в коем случае не молчите. Скажите, и мы немедленно закончим. Что-то ей это напоминает… — Сильно больно? Митя весь вечер ютится подле сестрёнки. Сейчас походит она на крохотный жалостливый клубочек — весь в саже, крови и копоти. Ордынцы, услышав, что та не ведает пути на стольный град Владимир, решили за бойкость крохотный городок как следует наказать. Огромная сабля рассекла воздух и едва не разрубила надвое хрупкую спинку девочки. Кожа оказалась разорвана, из страшной раны хлынула кровь, и Машенька долго лежала, не в силах подняться. Ледяной снег притуплял острую боль, пока его белоснежный блеск наливался алым багрянцем расползающейся кровавой лужи. Она не в силах даже сесть. Днепровский понимает: скоро уезжать. Визиты и без того оказываются крайне редкими, ему самому едва удавалось зализывать раны после набегов монгольских полчищ… Оставить сестру рано или поздно все же придётся. Но оставлять её беспомощной он не намерен. Нужно научить её хотя бы банальным самостоятельным движениям, ведь никто, кроме неё самой, не сумеет более о ней заботиться. Деревеньку-то выжгли и почти всех жителей либо вырезали, либо угнали в степи — кто, ежели не она, у неё останется? — В-всё в порядке… Я… Я с-сильная… Голосок дрожит. Слышит он, как стучат её зубки. Больно. Страшно, страшно больно, но она терпит. Терпит, не желая казаться слабой в глазах старшего брата. Ему ведь не бывает больно! Он ведь ничего не боится! Опускается на колени у крохотной её кровати. — Мы должны попробовать. — Н-но… — Именно сейчас, Машенька, — словно догадываясь. — Никто не знает, когда удастся мне воротиться к тебе в следующий раз… Вздыхает, ручу ей протягивая. — Если станет совсем больно — не молчи, хорошо? Говори, и мы немедленно закончим. Она слабо кивает и ручки к нему тянет, позволяя сжать холодные ладошки. Митя под локотки её берёт и медленно поднимать начинает. Тельце ослабленное острой болью пронзает, и она жмурится, изо всех сил стараясь сдержать рвущийся из груди крик. Мгновение, два — ей уже почти удалось сесть на постели, осталось немного! — но девочка срывается. Громко всхлипнув, упирается лобиком в скрытое тёплым тулупом Митькино плечо. Слёзы брызнули из глаз — спинку словно рассекают десятки таких сабель, что видела она в тот день, и терпеть эту боль для неё боле немыслимо. Пальчиками сжимает крепко-крепко руки брата, да до того сильно, что невзначай царапает ему кожу. — Больно, Митя! Не могу, не могу больше! Кричит, личико заплаканное в ткани расписной пряча. Брат почему-то молчит, и её оттого горе захватывает. Почему молчишь, Митька? Неужели потому, что подвела тебя? Она старалась — правда, честно, изо всех силенок старалась подняться! — ты ведь так хотел ей помочь, а она… — Ты молодец, Машенька… Его тихий голос немедля отгоняет прочь жгучую боль. Опомнившись, девочка раскрывает глазки и тотчас замечает — она сидит, и он даже не держит её. — Получилось?.. У… У меня п-получилось? — Получилось, зорюшка, — с улыбкой отзывается он. Проводит осторожно по прядкам пшеничным, с личика пряди юркие, что из-за слёз к щекам прилипли, сгоняя. — И ты это сделала сама. Ей всё ещё больно, но в сердце теплится непередаваемая радость. Радость, какую испытала она последний раз, когда Митька на ярмарку её привёл. Петушков набрал, баранок с пряниками, а потом они песенки пели, лежали на лужайке, считали облачка… « — Сама…» — звучит в голове ласковый голос. Значит, может! Значит, в самом деле сильная! Значит, не подвела его… — Я горжусь тобой, Машенька. Этот шрам и по сей день покоя не даёт, периодически во снах её мучая, но нынче намечалась проблема куда серьёзнее. Сесть — это ещё полбеды, и её, впрочем, она успешно решила. Нужно было встать. Встать и пойти. Романов поднимается с постели, вставая у самого её края. Придерживая за руки, медленно, стараясь не причинять боли, помогает Марии подняться. Поначалу движение казалось простым и ничего дурного за собою не несло, как вдруг… В момент, когда казалось, будто бы через мгновение сумеет она встать, тело пронзило тысячью игл. Было похоже, будто бы она вновь сгорает заживо. По спине ледяной волной пробежался жгучий холод, а ноги, казалось, варились в кипятке. — Больно, Мария Юрьевна? — слышит она обеспокоенный его голос. — Можем остановиться, пока не… — Нет, — произносит сквозь зубы, крепко сжимая пальцами его ладонь. Взгляд будто бы поднять боится, зная: ему ничуть не лучше. Сгорая от внутреннего смятения — обрёк, в очередной раз, на такие страдания! — ещё и героически вынужден терпеть, пока ему живьём, точно коготками, режут руки! Выдох. Измученный, давшийся ценой невероятных усилий подъем полностью лишил всяких сил. Она стоит на его ступнях. До жути неловко… Отступать, увы, было некуда: либо те же болевые ощущения, чтобы сесть, либо железное упорство и первый шаг. Хватит. Надоело ей лежать. Что она, в конце концов, Россию спасала, чтобы всю оставшуюся жизнь провести за стенами покоев, не имея шанса посетить бал и вместе с любимой страной от всей души порадоваться Победе? Ну уж нет! — Пошли… Пошли, Саша. И взгляд на него поднимает. Полный уверенности и небывалой стойкости — такой, какого прежде он ещё не видел. Романов голову склоняет, едва заметно кивая. Крепче сжимает её ладони. Осторожно поднимает ногу и делает шаг назад. Чувствует, как впиваются в кожу её пальцы, но сама Московская не издаёт ни звука.

Терпи. Терпи, Маша, ты сильная.

Он пытается помочь тебе.

Ты не должна его разочаровать…

Он повторяет это же движение другой ногой. Снова. Шаг, второй, третий — боль постепенно уходит, как отступает и ощущение обжигающего ноги пламени. Она не знает, сколько сделала шагов. Не сочла нужным предаваться подсчетам. Знает только, что вскоре поднимала ноги уже самостоятельно, опираясь на чужие ступни, точно на трость. Долгожданный отдых был как нельзя кстати. Расслабленно устроившись на мягкой постели, Мария для себя заметила, что та не была таковой ещё ни разу за всё то время, кое приходилось ей здесь лежать. Верно, видать, говорят: коли труд сморит до предела, и сон на сухих поленьях роскошью покажется. — Вы прекрасно справились, Мария Юрьевна. В сердце застучала гордость. Приятно ей, всё-таки, от тебя слова такие приятные слышать, Саша, особенно когда говоришь ты их искренне и безо всякой наигранной фальши, с коей обычно беседы да пикировки словесные ведёшь со столицами европейскими. — На сегодня мы, пожалуй, закончим. Сейчас Вам необходим отдых, — констатирует Романов, укрывая её лёгким одеялом. Следом опускается на ближайший стул у изголовья её постели, и она слышит тихое: — Ещё несколько подобных занятий, и Вы сумеете ходить безо всякой опоры. И улыбнулся. Интересно, это он так приободрить её хотел, или в тайне решил поиздеваться, дескать: это не все ещё круги Ада, что пройти тебе следует, дальше только больше и хуже — куда хуже, чем ты можешь себе представить! Но что-то внутри разумно призывало отказаться от подобной догадки. В конце концов, Саша явно не тот человек, что глумиться над нею будет, видя, в каком она состоянии. Тем более, что делает всё это он из исключительно благих побуждений, прежде всего для неё самой. Хороший ты учитель, Саша. И знаешь, что? — Скоро тебе будет и не угнаться за мной, — вновь лисий взгляд на него поднимает, губки хитро сгибая. Александр на это вздыхает, расцветая в улыбке. Пожалуй, единственной своею мечтою на ближайшие несколько лет видит он возможность увидеть, как дорогой сердцу человек сумеет сделать простое, но для него значащее слишком многое: прийти к нему. Прийти и отобедать, побеседовав о насущном, рассказать последние новости и поделиться мнением об увиденном в «Ведомостях» — самостоятельно, без боли и страха. Это станет для него очередной победой. Личной победой, едва ли не ценнее покорения Парижа. — Я буду этому только рад.