«Родная душа — это тот, у кого есть ключи от наших замков и к чьим замкам подходят наши ключи»
— Ричард Бах
На балу сегодня атмосфера поистине блестящая.
Со всех уголков империи съехались знатные вельможи, богатые господа и простые обыватели, желающие воочию лицезреть торжества по случаю Дня Рождения Имперской столицы.
У Петербурга важная дата — сто двадцать. За все годы, что живёт и царствует славный Петровский град на Неве, России удалось пережить немало величавых побед, попробовать на вкус сладость блистательных сражений, отведать и немало горестей демонских, что враги да люд незнатный причинял, козни строя. Однако же одно явно — Россия держава великая, славная, и ни одна пушка отныне не смеет выстрелить в её сторону без ведома и воли на то государя Императора.
На балу сегодня атмосфера поистине блестящая.
Просторные залы, обитые золотом. Люстры хрустальные, сверкающие под свечением озорливых лучиков. Приятное лёгкое постукивание свечей в уголках хрупких, неторопливо качающихся лампадок. Широкие махровые ковры, отливающие кровавым заревом былых побед во славу русского оружия.
Люди. Пестрят праздничные наряды, чернеющие фраки и бравые выглаженные мундиры генералов и вельмож. Шуршат подолы кружевных платьев под лёгкий цокот изящных каблуков придворных дам и вчерашних выпусникниц Смольного.
Блистают в радостном рвении сегодня все.
И
Саша Александр Петрович. Собственной его Императорской персоной.
Осанка гордая, плечи расправил, выправкой царственной озаряя окружение и вынуждая молоденьких фрейлин приковать к нему свой полный обожания, пестрящего бурным неприличнем, восхищенный взор. Белоснежный мундир, блестят под светом хрустальных ламп золотые аксельбанты. Голубая лента Императорская гордо лежит на плече, демонстрируя Высочайший статус его особы.
Кудри пышные уложены со всей аккуратности, что полагается при дворе. Особо юркий каштановый локон вдруг опадает на мраморную кожу — тотчас движением лёгким плавно поправляет беглеца, пряча завиток в остальные пряди.
Облаченные в белоснежные перчатки изящные пальцы скрипача почти невесомо касаются запанок. Легко потёр ладони — не то из желания показать себя, не то ради внушительности. Одно лишь движение оказывается полным лебединой грации. Эта французская изящность, присущая лишь ему одному, создавала в чужих глазах образ благородного принца из далекой северной страны. И величие его сотрясала землю: матушка-Европа, что веками славилась своею непостижимой мощью... покоилась ныне у Его ног, точно рабыня.
Пётр Алексеевич славен был своими лихими высказываниями и умением идти против любых законов... да только прав он оказался даже в мелочах, каких не сыщешь.
«И небываемое бывает!», — пожалуй, только так она его и опишет.
Саша за эти годы заметно вырос. Высок, широкоплеч — уже и совесть её заколет назвать его неотесанным юнцом, что дальше носа своего ничего не видовал, и токмо сражений жгучих на приключений морских ему и подавай. Ныне крепок он и хорош собою, а ростом вдруг стал превосходить её настолько, что ей уж и не дотянуться нынче до кудрей каштановых. А раньше она, помнится, могла смело и за ухо хорошенько оттягать его, коли удумал он видеть в себе нечто большее, нежели её ученика, который до поры до времени толком и сказать не в силах был, кем по природе своей является.
Изменился он, стоя теперь пред нею взрослым статным мужчиной. Красотою невиданной да силою недюжинной славится.
И, к собственному смятению, сей факт вызывает у неё... странные чувства.
Ещё более странно ощущается сейчас присутствие чужачки рядом с ним.
Австрийская столица вторгается в его общества настолько стремительно, что заставляет крепче сжать в пальчиках бокал драгоценного Бордо. Цепкий лазурный взгляд тотчас оказывается прикованным к незванной гостье, чьё присутствие на торжестве явно не входило в планы Московской.
— Guten Abend, Alexander, — ласковый голос приятным шлейфом проносится у самого уха. — Изволит ли Его Императорское высочество оказать честь?
Романов неспешно оборачивается, устремляя взор на неожиданную собеседницу. В серо-голубом свечении чужих глаз блестела лукавая заинтересованность.
— Bonjour, Sofia, — легко наклонившись. — Как Вам будет угодно.
Вин улыбается, окинув его игривым взглядом. Такое внимание Российской столицы льстило и едва ли не было на руку. На кону — очередные обсуждения, касающиеся Священного союза, в коем Россия занимает далеко не последнее место. И этим Романова можно... весьма выгодно зацепить.
Впрочем, он с лёгкостью уловил подобные нотки в её взгляде. Иначе не был бы собою.
— Разве при приёме господам не полагается принять руку дамы? — с лёгкой улыбкой.
— Полагается, — демонстративно уводя руки за спину. — Однако мы с Вами заметно разнимся в положении и статусе, Ma chère.
Романов нещадно врал. Врал хотя бы потому, что не желал подпускать к себе слишком близко тех, кто пока сумел проявить себя в качестве союзников России только на словах.
Однажды он уже поверил... как оказалось — слепо. И жертвой этого доверия оказался человек, дороже которого ему не сыскать. Неужели позволит он подобному повториться? Отнюдь.
— Sie sind komisch, Russisch, — ухмыльнулась. — А при Европейских дворах по сей день ходят рассказы о благородстве этого народа.
— Благородство безусловно, оно не выражается в одних лишь манерах.
Возвел выше подбородок и расправил плечи. Лёгкая улыбка коснулась розоватых губ. Серебряные глаза блеснули искорками очередного триумфа. Не иначе как русский сфинкс — и прозвище сие носить им с Александром Павловичем до скончания века.
— Помнится, Вы просили моего времени. Очевидно, для нечто важного?
София Тереза, раскрыв пышный веер, почтительно кивнула. Осторожно, словно выжидая момента, взглянула в гранитный блеск его глаз.
— Всего лишь ради желания получить гарантии... — её голос звучал вкрадчиво и выглядел притихшим, словно зататвшийся хищник. Облаченная в перчатку ручка как будто невзначай коснулась его плеча и легко прошлась до самого уха. — Гарантии, что Россия сохраняет свои обязательства перед Священным союзом... и гарантирует полное следование его заветам.
Эдакая... гадина!
Мария не слышала, о чем она говорила и как пыталась запудрить мозги — зато отчётливо видела. Все эти ласковые речи, невинные прикосновения в попытках задобрить его и на сторону свою переманить...
А может, и не переманить вовсе. А охмутать до того, что станет дражайший её Саша марионеткой в руках этой вертихвостки, что дальше носа собственного не видит и ради выгоды своей ни перед чем не поскупится. А ежели удастся ей, то что тогда? Развернётся Россия к Австрии лицом и потакать каждой просьбе не станет, забыв об истинных союзниках и собственном народе? Судьбу, что ожидала её после союза с Францией, повторит? А сама она — что? Под белы рученьки её Сашу и... и в ложе?!
Ну уж нет! Не бывать этому!
— Можете быть спокойны, — спокойно. Осторожным движением убрал чужую руку с плеча. — Россия обязательства свои исполняет, о чем с честью могу заверить Вас. Помимо этого, я...
Глухой треск сотряс просторный зал. Окружающие тотчас устремили взор, и в следующее мгновение с лёгкостью можно было увидеть нарушительницу праздничной атмосферы бала... и переговоров.
Мария стояла напротив расписного столика, крепко сжимая в руках... погодите, что?!
Шёлковая перчаточка насквозь пропиталась ароматом шампанского. Вниз по ручке стекали сладкие капли, падая на пол звоникими крупицами.
Она стояла, боясь шелохнуться — цепкий лазурный взгляд мертвой хваткой оказался прикованным к той, что ещё с мгновение назад ядовитыми своими речами пыталась — как ей казалось, — затмить благородный светлый разум Александра.
Морок спал довольно быстро. Захлопали в смятении светлые реснички. Московская оглядывается, смущенная десятками цепких взглядов на себе.
— Прошу прощения, — тихо бросает она и спешит уйти.
Лёгким шлейфом прошуршало белоснежное невесомое платье, дрогнули вьющиеся локоны на плечах. Игривая лямочка неуклюже сползла, оголив хрупкое плечико.
« — Что это было?», — хочется ему спросить, но ответ, как оказывается, уже известен.
— So eifersüchtig! — усмехнулась, легонько прикрыв ладонью алеющие губы. — Кажется, я её серьёзно разозлила.
Перевела взгляд на Романова. Осмотрела внимательно — мгновение, два, — и кивнула в сторону зала, где с минуту назад развернулась настоящая трагедия.
— Что Вы хотите этим сказать?
— Я? — улыбаясь невинно. — Ничего. Иное дело... что
Вы хотите сказать ей, Александр Петрович.
Складывает веет, легонько постукивая им по ладони, и не спеша удаляется в другой конец зала.
Ревность... в самом деле? Нет, это точно какая-то ошибка или случайность. Они ведь просто общались, стараясь обсудить Россию, Австрию, Священный союз и все, что его касается... всё так невинно — ну, почти! — не могла же Мария Юрьевна счесть это чем-то, что могло бы...
Могло бы
что?
Показаться неприемлемым с его стороны по отношению... к ней?
Отчего-то он вдруг заулыбался, застывшим взглядом устремив взор на золотую дверь. Быть того не может, в жизни бы он не подумал...
« — Она меня ревнует, — мелькнуло в голове. И следом после короткого затишья вдруг пронеслось: — Наконец-то!»
Воодушевившись, расцветает в счастливой улыбке и, бросив странное, вызывающее всеобщее удивление, восторженное « — Господи, Спасибо!», спешит за ней.
Найдёт её, на удивление, быстро. Стоящей в саду, до дворца — рукой подать. Плечики хрупкие опущены с усталой грустью, точно непосильная ноша — мучительное бремя, — вновь оказалась заперта в нежном сердце. Вьющееся золото бережно касается лёгкого воротничка, переплетаясь юркими локонами с винтажным кружевом. Ветерок, словно убаюкивая, ласково шуршит у самых ножек, облаченных в туфельки — туфельки не простые совсем, не как у дам придворных, а по собственному его авторству, с подачи и знаний об особе Марии Юрьевны воссозданные. Знает он — тяжко ей по сей день ходить, уж слишком тяжёлые раны нанесла стихия пожарища, а посему решено было доставить ей все удобства, какие только найдутся при дворе. Под строжайшим его надзором.
— Мария Юрьевна? — тихо. — Отчего Вы...
— Сгинь, Саша, — обидчиво. Кажется даже, будто слёзки старается незаметно от глаз его зорких со щёк прогнать. — Не до тебя, право слово.
— Извольте, я Вам не кошка, чтобы меня гонять, — обиделся.
— Я для тебя, кажется, напротив, не шибко от неё отличаюсь!
Развернувшись, взор, полный обиды и горечи, на него обрушивает, словно во всех бедах её один он только и повинен.
— Так оно, выходит? Ежели думаешь, что имеешь дозволение так со мною обращаться!
В сердце кольнула совесть.
— Как... «так»?
— Можешь делать вид, что забыл, — холодно. — Только подальше от меня.
— В каком смысле?
— Не пробовал вместе с Александром Павловичем заговорщиков допрашивать? — зло прищурилась. — Получалось бы превосходно!
Отвернулась, словно не желая видеть. Помолчав с мгновение, решается продолжить:
— Можешь возвращаться к своим дамам, с коими так увлеченно беседовал. А меня изволь не трогать.
Вот оно, что...
Выходит, верно подметила столица Австрийская. Ревность — это лишь верхушка того бедствия, что на сердце Марии Юрьевны лежит. А коли глубже посмотришь — наткнешься на страшную стихию, точно ураган бушующий.
Действовать, выходит, надо... да так, чтобы не обидеть.
Осторожно подходит ближе, опираясь на мраморную оградку.
— Полно Вам, мне не стоит возвращаться.
— Удивительно. И отчего же?
— Я, знаете ли, женщин в обществе своём... не слишком жалую.
Это прозвучало странно. Особенно для неё.
Развернувшись, обратила на него взор, полный искренних сомнений относительно не только умственных, но и нравственных его дарований, и с опаской окинула взглядом его силуэт.
Шутит, так ведь?
— Прошу прощения?..
— Нет-нет, Вы... не то подумали! — виновато. — Я о том, что... видите ли, нынче дамы слишком уж жадны до внимания. А меня это... тяготит.
Московская отворачивается, облегченно выдохнув. Надо же было — нашёл, с чем шутить...
— Отчего же тогда ты за мною ходишь? — взгляда его не удостоив, хмуро. — Позабавился раз, а ныне издеваться вздумал?
— Отчего же издеваться? Я вовсе не за тем пришёл.
— Вот как? — обернуться ей стоило усилий. Ещё дороже далось позволить себе взглянуть ему в глаза. — И за чем же?
— За Вами, Мария Юрьевна. Разве это не очевидно?
Московская обидчиво носик вздернула.
— Для меня ныне очевидным стала твоя любовь за страданиями чужими смотреть.
— Зря Вы про меня так думаете... то, что мне нравится, вполне ясно.
Загадками говорить вздумал? Это зря, ибо она эту напасть ещё в батюшке его усмотрела и всеми правдами-неправдами отучать пыталась от затеи подобной. Вышло прескверно, отчего нервишек было упущено столько, что вовек подсчёту не придашь. И коли уж решил издеваться — это явно тебе, миленький, в другое место. Изволь уж откланяться!
Однако Романова гнев её не задел.
— Мне нравится слушать Вас, когда Вы ворчите оттого, что очередной раз кто-то из прислуги прослушал Ваши наставления. Нравится смотреть, как деловито Вы стараетесь распробовать сливки в кофе, думая, что когда-нибудь он Вам понравится. Нравится взгляд, с каким Вы смотрите на свиту, стоит оказаться на вахт-параде. Нравится этот жест, когда Вы в заинтересованности склоняете голову на бок...
Её от слов подобных будто бы пронзило тысячей игл. Такие откровения... и к чему? Неужто в самом деле та заинтересованность, какую списывала она на не более чем юношеское любования оказалась настоящей пылкой искренностью? Взаправду читал он её, как открытую книгу, как бы ни старалась она казаться холодной и недоступной?
Уже ли перестала в глазах его быть она наставницей, и является поныне кем-то большим... той, что вызывает искренние чувства, не похожие ни на что иное, кроме как...
Нет, быть того не может. Не должно!
Рано ещё... мал ты слишком, Саша.
Обожжешься.
— А ещё нравится Ваша удивительная любовь к цветам в моих покоях... признаться, мне совестно думать, что я о них дурно забочусь.
Московская отмирает. Захлопали в недоумении золотистые реснички:
— Откуда ты знаешь про цветы? Я... я же такого не говорила!
Александр лишь тепло улыбается с лёгкой добродушной усмешкой, словно выиграл очередное сражение.
— Верно. Но Вы слишком
громко молчите об этом, к тому же... — осмотрев её тёплым взглядом. — Вы не опровергли мои слова, отчего я делаю вывод, что сказанное мною является абсолютной правдой.
Улыбка сияет на нежном лице, и кажется ей, будто он... подмигивает?!
Хотелось треснуть его чем-нибудь, желательно крепким и увесистым, да под рукой не оказалось ничего, кроме "Ведомостей". Как назло, право слово!
— Мне нравитесь
Вы, Мария Юрьевна. И от слов своих я не намерен отступать.
Московская вздохнула, отводя взгляд. Не хотелось разбивать ему сердце словами, что бьют сильнее плети, ведь... случилось то, чего она боялась больше всего.
Саша взрослеет, и она не в силах этому противостоять. Рано или поздно это должно было случиться — настал бы тот день, когда из наставнических их отношения стали бы чем-то иным, — и потому она делала все, чтобы оттолкнуть его от себя, а беду — от него самого...
Не вышло. И это, пожалуй, главное ее упущение.
— С огнём играешь, Саша, — взгляд на него поднимает, упрямо сжав губы. — Любовь Москвы — вещь чрезвычайно горькая, уж тебе ли не знать. Её нужно уметь... удержать.
— Уже ли настолько горькая, как кофий? — склоняя голову на бок. — В таком случае, бояться мне не следует.
Мечтательно возвел очи к небу, словно в блеске заката крылся ответ на все мучающиеся ныне вопросы.
— К тому же... имел я честь держать в руках царскую корону, — тихо. — В хрупкости, боюсь, ей равных не сыскать.
— В таком случае, не обожгись.
— Не посмею разочаровать Вас.
Они замирают. Долго смотрят друг на друга, словно время остановило свой бесконечный бег, а мир вокруг растворился в нежном мареве заката. Солнце, обходы нежные кустики пышной сирени, играется золотыми лучиками, обрамляя их фигуры мягким светом.
Её взгляд невольно скользит вниз, зацепляясь за его губы.
Романов чувствует, как внутри него разгорается тепло, когда их глаза встречаются вновь. Между ними возникает нечто большее — тишина, наполненная обещанием и нежностью. Она будто бы колебалась в воздухе, наполняя пространство сладким ожиданием.
Мария вдруг отводит взгляд, но только на миг. Они так близко, что она может слышать его дыхание — тихое и ровное, как легкий трепет, застывший в одном моменте.
— Всё в порядке? — слышит она его тихий нежный голос.
— Ох, Саша, прости помолчи!
Легким движением она обнимает его за шею, притянув ближе. Прижалась к нему, мягко и уверенно. Мгновение — и их губы соприкасаются. Это больше, чем просто поцелуй — это первая искра, вспыхнувшая между ними, когда их чувства танцуют, перетекая из одного в другое. Легкость касается их, как утренний ветер, каждый контур губ словно приятно веет лёгкостью, полной радости и трепета.
Романов, удивленный, но безмолвно поглощенный волшебством, обнял её, будто боясь вновь потерять и чувствуя лёгкую дрожь её нежных рук. Сквозь чувственно приоткрытые алеющие губки чувствует теплоту её дыхания, приятным шлейфом окутывающим мраморную кожу.
Оба отстраняюся, встресаясь взглядами. Молча. И в этом безмолвном молчании было больше слов, нежели в самом чувственном монологе.
Она слышала, что взгляд его способны выдержать немногие. Вельможи да вояки бравые весь пыл свой теряют с уверенностью впридачу, а дамы придворные, сказывают, в обморок падают в порыве обожания.
Ей же сейчас его взгляд казался самым родным... много она и представить не в силах.
— И как же мне это... понимать? — с лёгкой дрожью в голосе вопрошает Романов. Небрежно упавшая на лоб прядка придаёт ему ещё более взволнованный, по-детски нелепый вид.
Московская не торопится с ответом. Смотрит на него изучающим взглядом — по нему и не скажешь, будто бы в жизни его она ныне слыла первой и единственной. Такого красавца охомутать явно всякая девица в мечтах теплила — ежели и не чего похуже! — а он...
Верность ей одной сохранял, ни на кого иного не желая внимания обращать. Неслыханная покорность.
От этого делалось приятно.
— Если хочешь... — тихо. — То это будет моим скромным подношением на твой День Рождения.
— В таком случае это... — краснеет, точно неопытный юнец. — Станет лучшим подарком.
Он хочет сказать что-то иное, но Мария быстро перехватывает инициативу. Ловким движением пальчик к губам его подходит. Белоснежное платьице приятно зашуршало неожиданным движением, винтажная лямочка вновь предательски соскочила с плеча.
— И ещё кое-что...
Шепчет, медленно поднимая на него полный заботливой нежности взгляд. Словно пару минут назад не таила на него обиды за произошедший в зале инцидент. Верно говорят — дамский характер объяснению не поддаётся, и всякий, кто в ловушку его угодил, поныне там томиться и будет. Коли любит...
— Зови меня просто...
Машей.
Дрогнуло золото пышных ресничек под лёгким дуновением ветерка. Она улыбнулась, и улыбки этой, готов он поспорить, никогда прежде видеть ему не приходилось. Сердца приятно коснулось нежное чувство — теплое, до приятной щекотки зудящее внутри.
Эту нежность она готова была делить только с ним.
С ним одним.
Единственным.
— Как
тебе будет угодно.
Они простоят так ещё несколько минут, и вскоре удалятся в сад, придаваясь благоговением и наслаждаясь обществом друг друга... кажется, впервые.
А в народе, как и в памяти, ещё долго будет жить забавная история о том, как княгиня Московская со злобы сжала в руках бокал шампанского, приревновав Александра Петровича к заграничной гостье.
