Её зовут Маша, она любит Сашу...

— Ты это не подпишешь. Голос Марии раздражен и непривычно холоден. Каждое слово из её уст ныне звучало угрожающе, словно кипит в груди гнев праведный, готовый немедля обрушиться на пылкую голову новоиспеченной столицы, что, выходит, не желала уроков должных из переворотов дворцовых, в коих монархи сменяли друг друга подобно парам в танце, извлекать, коли опасности страну подвергать решилась. — Но я должен, ведь на то воля государя… — Ты не должен этого делать, Саша, — перебивает его совершенно бестактно, словно не стоит он перед ней, будучи на три головы выше по статусу. Осматривает от макушки до пят, цепкий взгляд задерживая на гранитном серебре его глаз. — И не будешь. Для неё он словно был всё тем же неотесанным юнцом, коему подавай развлечения по типу игр с войсками потешными, чем батюшка его по юности увлекаться любил, да от пылкости характера и разума прозорливого решился в реальность воплотить, перекроив патриархальную Россию, намереваясь к Европе лик её чистый развернуть. Да токмо нужно ли было стремление сие? Европа злобной старушкой издавна взгляды косые на Русь бросает, козни да пакости демонские строя при любой возможности. И не важно ей, есть на то воля случая, али величие соседское утихомирить надо, подобно пылу ребячьему. Не дадут России жизни спокойной, пока под боком бочка пороховая, полная сплетен ядовитых да речей чёрных. Уж ей ли не знать — по сей день живы в памяти кровавые распри, жертвой которых стать ей уготована оказалась судьба. Терзали, потрошили, точно скот, тащили за волосы по покоям кремлёвским, подобно щенку, после чего бросили в Богом забытые развалины и подожгли, отчего город дотла выгорел, а на теле до сих самых пор зияют ранами мученическими шрам багровый да жгучий след ожога. Россия пережила слишком много невзгод, чтобы Европе верить. Негоже доверием разбрасываться, наипаче не стоит веровать в того, кто козни строит да извести пытается, на смех выставляя. Нельзя покорно голову склонять. Как и нельзя дать возможность состояться этому миру. Мария складывает руки у подола винтажного платья. Облаченные в элегантные белоснежные перчатки пальчики с нескрываемым раздражением сжимаются в кулачки. — Наша армия провела на полях сражений более семи лет, — возводя подбородок, начинает она. Не спеша расхаживает по просторным покоям, позволяя цокоту каблуков разлиться в пышных стенах. — Гибли люди, теряли орудия… Неужели ты думаешь, что было бы правильно закончить всё это… так? Московская останавливается. Легким движением повернув голову, обрушивает на Александра напрочь лишенный былой благожелательности взгляд. Брови светлые сгибает хмуро и походит сейчас больше на раздосадованную поведением непоседы-сынишки матушку, нежели на строгую наставницу, коей являлась по сей день и на кого походить ныне пыталась. — Ежели государь не способен сего понять, пойми ты, — в глазах зажглись ярким пламенем искорки надежды. — Подобный мир низложит подвиги нашей армии и будет означать, что все они погибли зря. Вновь взглядом лазурным по лицу его проходит. Цепляет кожу мраморную, глаз не отводит, будто бы пытаясь отыскать в гранитном серебре ту крохотную долю понимания, на какую уповает сама. И сокрушенно вздыхает, губы поджимая в досаде — не отыщет. — Неужели этого ты хочешь? — Я не смею помышлять о низложении заслуг армии нашей, ровно как не смею и предать память о павших, — Романов начинает весьма бойко и уверенно, однако тотчас оказывается застигнутым врасплох хмурым взором наставницы, отчего былой уверенности и след простыл, а гордо расправленные плечи ныне оказались трусливо опущены. — Однако всё же с досадой вынужден напомнить Вам, Мария Юрьевна, что против воли государя идти Мы права не имеем, и ежели изъявит Его Величество пойти на перемирие, Нам придётся принять условия, какими бы те ни были. От него не укрылось, с каким разочарованным негодованием во взгляде смотрела она ему в глаза. Словно совершил он казнь египетскую, грех на душу страшный взяв, от коего не отмыться, не очистить душу и сердце, и за что ныне совесть грызёт его, окаянного, как разъяренный пес беззащитную свою добычу. — Будь по-твоему, — в её голосе отчётливо улавливались холодные оттенки брезгливой злобы. — Однако впредь не удивляйся, ежели станет всё из рук вон плохо. — Отчего же? — не унимается Александр. — Не Вы ли наставляли мне относиться к поверженному врагу с уважением, говоря о великодушии? — Для России сей мир — позор и проявление слабости, но никак не великодушие. Оно означает уважение и принятие того, кто не способен более причинить вреда. Мир же, которым грезит государь, есть попытка примириться с тем, кто по-прежнему силен и жаждет собственной победы, что достаться может лишь проявленным насилием. Помедлив, вновь горделиво изогнула царственную осанку. — Помяни моё слово, Саша. Ничего хорошего из затеи подобной не выйдет. И говорю тебе я это далеко не из византийских убеждений, в коих упрекать меня изволил твой покойный батюшка, а исключительно из желания блага для России.

Для России сей мир — позор и проявление слабости.

К содроганию его сердца, так оно и вышло. Как только подпись его оказалась на тонком пергаменте, Берхард тотчас расцвел в улыбке лучистой. Следом услышал он самое страшное, что только мог, чего, однако, искренне не желал и во что верить до сего момента боялся. По условиям перемирия Пруссии возвращались все территории, что были утеряны ею в период войны. Фактически Россия оставалась ни с чем, выходя из битвы, и покорно склоняла голову перед поверженным врагом, словно принимая горечь чужого поражения и возвышая его над собой. Войска императорской армии стояли у стен Берлина, штурмовой волной прошлись по всей территории Пруссии, видели, как гибнут товарищи и льётся русская кровь… и все ради того, чтобы потешить самолюбие и благоговение Императора перед своим кумиром. Это была катастрофа.

Подобный мир низложит подвиги нашей армии и будет означать, что все они погибли зря.

Ему впервые в жизни захотелось провалиться сквозь землю от стыда. Совесть мучила за вину не столько перед Отечеством, сколько перед той, кто всячески пытался от решения неверного голову его, победами разгоряченную, уберечь. В самом деле выходило так, будто напрасными жертвы бойни оказались. И смерть людей, что грудью Родину защищали, ныне сотрется из памяти живущих, канет в лету и сгорит, подобно старинным летописям, заточенным в пламени пожара. Он найдет её в покоях. Тихую и кроткую, на бледном личике застынет неясное выражение, походящее на смесь грусти и тоски. Она не явилась на церемонию перемирия. Сочла ли его достаточно взрослым для самостоятельных решений, воспринимала ли акт сей в качестве личного своего позора, знать ему не было дано. В её глазах он видел лишь холодную отстраненность — ту, за которую при европейских дворах часто называли её ледяной королевой с сотней эдаких масок, коими ловко она играет, сменяя одну за другой, точно в танце, и которую по юности боялся сам. Московская расположилась у просторного окна. В моменты, когда настроение совершало безумное па и удалялось подальше от её особы, надолго запирала дверь будуара, предпочитая оставаться наедине с собственными мыслями. Ныне в руках её блестит лучистым золотом роскошный гребень. Осторожными неторопливыми движениями она проводит им по перекинутым через хрупкое плечико большим пушистым локонам, позволяя тем виться и, подобно лёгким волнам штиля, стекать к самому подолу шитого кружевами платьица. Он не хочет нарушать её покоя. Глядя на неё — такую. — думает, будто бы сие мгновение и есть застывшая перед глазами картинка из сказки, что читали ему на ночь. Сказки о прекрасной царевне, что подолгу сидит у оконца и томно вздыхает в тоске, выжидая прекрасного своего витязя, коему не суждено вернуться с поля битвы. — Доброго вечера, Мария Юрьевна. Она не шелохнулась, словно ожидала его визита. — Столь резкое вмешательство в покои женщины говорит об абсолютном неуважении её персоны со стороны мужчины, Александр Петрович, — холодно, не смея перевести на него взгляда. — Вы злитесь на меня? Какой настырный и провокационный вопрос. Желает вывести её на эмоции, зная, что может чувствовать она после того, как все те речи, сказанные в попытке отговорить от позора, за коим последует неминуемый крах, оказались пропущены им же мимо ушей? Зная, чем грозит перемирие, и вопреки этому идти на очевидное преступление против собственного Отечества, не в силах совладать с собственной гордостью? А ведь когда-то ты давал клятву перед иконами, что Россию будешь любить и оберегать, точно сердце собственное, грудью на защиту её встанешь, честь её и достоинство защищать клянешься. Плохо, Саша. Очень плохо. — Бог с тобой, — бросая взгляд на тугие завитки пшеничных локонов. — Ты уже достаточно самостоятелен для принятия решений, ровно как и для понесения ответственности за них. Не стану я таить обиду, однако не скрою — осознавать игнорирование моих слов для меня прискорбно. — Значит, всё-таки злитесь. Она взгляд хмурый на него бросает. Что же это такое, в самом деле? Ему одно, а он в ответ — диво какое. — совершенно иное! Ещё и ухмыляется, чудное детище Петрово, так, будто бы она пред ним шутом из свиты покойной Анны Иоанновны предстала, или, того хуже, свадьбу с кем наружностью похуже сыграла в дворце не то, что ледяном, а дотла выгоревшим. Ну уж нет. Не тебе с нравом её тягаться. Мал ты ещё, Саша, во взрослые интриги ввязываться. С летами, быть может, таковой навык и придёт, а пока без надобности не высовывайте и тем паче не лезь — забьют да не заметят. — Коли спрашиваешь, будь добр научиться принимать ответ, что изволят говорить тебе, — хмуро брови сдвигая, она резким движением встаёт из-за стола и в несколько шагов оказывается рядом. То ли в их отношениях начали окончательно таять вековые льды, ибо показывать себя на эмоциях она никому не позволяла, то ли Романов в совершенстве освоил навык с поразительной точностью читать наставницу, словно открытую книгу — не ясно, однако не укрылось от него, насколько та рассержена. — И ежели на то пошло, — Московская направляет на него золотой гребень в знак устрашения. — Лучше тебе не знать, как я злюсь, Романов. Ибо тот, кто гнев мой познал, никакого восторга на сей счёт не выказывал. Коли шибко интересно, можешь поинтересоваться у дражайшего своего дядюшки — уж он с упоением тебе всё расскажет! Александр не знает, от чего сейчас на его лице предательски выступает улыбка. Да и знать, кажется, вовсе не желал. Всё внимание его оказалось прикованным к одной единственной детали, с подачи которой вся ситуация превращалась из устрашающей в комичную. — Вы всё ещё пользуетесь подарком, что я подготовил для Вас, — словно не слушая гневных её речей, невинно улыбается Романов. — Я весьма тронут подобным наблюдением и сочту его знаком того, что Вы сохраняете благосклонность в моем отношении. Гребень. С того момента, как он подарил его ей, прошло достаточно много времени, а потому факт того, что аксессуаром по-прежнему имеют честь пользоваться, его несказанно радовал. Жест сей означал эдакий акт примирения — больше, конечно, с его стороны, ибо даже несмотря на то, что становление его столицей явилось волею государя Петра Алексеевича, своей вины Александр отрицать не смел. Быть может, в самом деле права была Мария Юрьевна — был он в силах противостоять решению отцовскому и не позволить этому всему случиться? Московская на мгновение будто бы теряется. Глазами лазурными, в коих отражение своё он отчётливо видит, мигает, ресницами пышными хлопая быстро-быстро, завороженно. И вновь маску холодную надевает, губки обиженно поджимая и веки опуская отстраненно. — Не обольщайся, — руки на груди складывает, осматривая его хмурым взглядом. — В конце концов, гребень не виноват, что даритель его представления не имеет о таком замечательном и полезном чувстве как совесть. Романов держится стойко, стараясь не улыбнуться ещё шире. Его визит должен был стать похожим на порку или чтение длительных нотаций — ослушался, сосвоевольничал… Но наблюдать воочию “гнев” наставницы отчего-то сейчас ему казалось забавным. И он даже представить боится, почему. — Когда изъявишь готовность, явишься, и мы продолжим разговор, — как малое дитя под руку ведёт его к выходу, стремясь выдворить из покоев. Останавливается у самого порога и вновь взгляд на него поднимает, на сей раз без шутливой комичности. — И прошу запомнить раз и навсегда: ежели изволю говорить с тобой, сие не означает ещё, что я на тебя не обижена. Захлопнула дверь перед самым его носом. Романов перебирал в голове различные сценарии, которыми мог бы последовать, дабы довершить начатое. С одной стороны, можно было вновь почувствовать себя богатырем из былин и, собрав всю волю в кулак и гордо расправив плечи, открыть дверь и ринуться навстречу Московской… что, возможно, сулило бы не самый благоприятный исход, ибо при дворе давно знают, что разгневанная Мария Юрьевна способна в порыве немилости на многое. С другой же, стоило дать ей время прийти в себя и… остыть. Он и вправду повёл себя сегодня по-детски неуважительно и бестактно не столько к ней, сколько к собственной Отчизне. За такое в детстве его бы хорошенько выпороли, ибо Пётр Алексеевич подобных деяний не прощал — уж ему довелось проверить! — и сейчас он должен быть благодарен ей за такую реакцию. Пожалуй, в самом деле стоит немного подождать. А там уж видно будет. Быть может, чашечкой чая и парой-тройкой пышных саек удастся ему растопить сердце Марии Юрьевны, и изволит она выслушать его? Понять сумеет, в положение войти… простит? В том, что простит, сомнений не было. И даже не столько потому, что это не в её характере, и не виною всему долгое их знакомство. Главный ключ к примирению, эдакий знак свыше, означающий наличие благосклонности в адрес его порой несносной особы — гребень. Вот уж действительно — золотой ключик к женскому сердцу.