Яблоко с шипами

      — …Говорить тяжело об этом, ведь никто не ожидал подобной зверской жестокости от нашего собрата… — ветер доносил до меня лишь обрывки фраз. — …Но мы не можем отрицать очевидное, факты говорят сами за себя…              Я ткнула в плечо стоявшую передо мной Ольгу. Она резко обернулась, испуганно уставившись на меня снизу вверх.              — Что случилось?              — У Калмана в сарае нашли платье Таты, — коротко бросила Ольга, как что-то обыденное, будничное, и снова отвернулась.              В один миг у меня пропал дар речи, мир раскололся на части и поплыл перед глазами. С минуту я вникала в смысл сказанных слов, никак не могла полностью осознать их суть. Ноги подкосились, и я соскользнула с ведра на землю. В ушах зазвенело.              — …Калман, спаси свою душу, — заговорил Борай. — Скажи, куда спрятал тело Таты, чтобы как следует проводить ее в мир иной…              — Я никого не убивал, — буркнул тот, глядя себе под ноги.              Где-то валялось, как выброшенный кем-то мусор, тело Таты. Моей Таты. Может, оно закопано, или растерзано, или разорвано на куски. Может, ее огненно-рыжие волосы спутались, испачкались в земле или побледнели. Может, она вся в крови. Или Калман смыл следы преступления, после того как убил Тату грязными мерзкими ручищами. Теперь ей никогда не отправиться к предкам, никогда не обрести покой, ведь один лишь убийца знал, где искать оскверненные останки.              Вспышка. Что-то в моей голове щелкнуло и сломалось, возможно, навсегда. Тьма, которая до этого момента пряталась где-то глубоко внутри, завладела мной, а я позволила ей выйти на свободу и даже не воспротивилась. Я смутно запомнила, как миновала толпу и добралась до крыльца в два шага, словно переместилась во времени и пространстве. Прошла всего доля секунды, либо мне так показалось, а я уже повалила с ног Калмана и вцепилась в его толстую шею, соединив большие пальцы на яремной ямке.              — Говори, где тело, — процедила я чужим голосом сквозь зубы, совсем обезумев от горя. Кто-то — это был Драган — попытался оттащить меня, взяв за талию, но я ударила его локтем по носу и вцепилась в Калмана с новой силой. Свет постепенно затухал в глазах, залитых кровью, лицо его побагровело, а он даже и не пытался бороться. Выведать что-то у трупа невозможно, умом я понимала это, но над всепоглощающим гневом была не властна. Жизнь уже начала покидать тело Калмана, зрачки его закатились под веки, когда огромные руки взяли меня в охапку и оторвали от него.              — Пусти! — я вгрызлась зубами в руку, которой Волот держал меня за плечи, и он зашипел — на секунду промелькнула мысль, что шрам от зубов на коже наверняка останется у него на всю жизнь, но какая мелочь жалкий шрам по сравнению с тем, что происходило вокруг.              — Уведи Ладу, — приказал старейшина. — Они с Татой были близки, ни к чему ей все это слушать…              Волот закинул меня на плечо, точно мешок с репой, и потащил подальше от сборища людей, глядевших мне вслед и с опаской, и с сожалением, а в некоторых лицах читались даже одобрение и уважение, что мне, если честно, польстило.              — Отведу тебя к родителям, — сказал Волот, ускорив шаг.              Я не сдавалась — продолжала царапаться, брыкаться, махать ногами и колотить руками по его спине, лишь бы вырваться и закончить начатое. Я решила так — раз Калман не хочет говорить, значит, он не будет больше говорить вообще. Никогда. Согласно обычаю кровной мести, любой из родственников Таты мог отомстить ее убийце, но у нее не было никого, кроме меня.              — Почему ты не дал мне убить Калмана? — в очередной раз я размахнулась и ударила его кулаком по лопатке, но Волот даже не шелохнулся. — Око за око.              — Не тебе это решать, — он оставался невозмутимым, и это безумно злило, даже больше, чем эта дурацкая маска на лице, из-за которой его голос был таким грубым, чужим, безжизненным. — Самосуд — не выход.              Прямой и твердый, как скала, бесчувственный, как камень, взгляд его острый, как только что заточенный клинок, а каждое слово жалит больнее роя разъяренных пчел.              — И что, его теперь просто изгонят в туман, как Милона? Это слишком мягкая мера наказания за то, что он сделал. И ты сам это понимаешь.              — В туман изгоняют убийц, — холодно ответил Волот. — Калман признался в том, что надругался над Татой, так что по древним законам его сожгут заживо.              Тон у него был такой скучающий, будто мы говорили о погоде. Жестокосердный жрец. Бездушный. Черствый. Толстокожий.       Ужасно, хуже, чем в кошмарном сне. Я просто хотела прекратить все это, желательно перестать существовать или хотя бы чувствовать. Казалось, что никогда и ничего не будет хорошо, что призраки прошлого будут преследовать меня и сводить с ума до самой смерти. Пусть меня бы прямо сейчас насквозь проткнул рог с черепа, все равно сделать больнее уже невозможно. Будто издеваясь, воображение подкидывало жуткие, омерзительные картины голого Калмана, вдавливавшего в землю крошечную Тату всем своим огромным телом весом с берковец. Меня затошнило, и я зажала рот ладонью, чтобы не испачкать рвотой накидку Волота.              — Когда?              — Сегодня же.              Я снова дернулась, пытаясь высвободиться из хватки, но в итоге только продолжала болтаться вниз головой из стороны в сторону. Рука Волота крепко сжимала мое бедро и напрягалась каждый раз, когда я шевелилась.              — Я должна там быть…              — Нет. Незачем тебе смотреть на такое.              — Отпусти, умоляю! Мне нужно увидеть, как казнят Калмана, как обугленная кожа слезет с его плоти по кусочкам, как он будет молить о пощаде. Ты должен!..              Когда мы добрались до моего дома, Волот наконец снял меня со своего плеча и поставил на землю, но из рук все равно не выпустил — поддерживал под спину, чтобы я не сбежала.              — Мне жаль Тату, — вдруг сказал он все так же сдержанно, но на удивление искренне. — Ты тоскуешь по ней, потому и злишься. Не знаешь, куда деть свой гнев, но ничего уже не исправить…              Я закрыла лицо руками и громко разрыдалась в ладони, не дав ему договорить, хотя предаваться унынию при ком-то, тем более в присутствии Волота, мне точно не хотелось. Он неуклюже обнял меня и прижал к себе.              — Все пройде-ет, — протянула я сквозь слезы, пытаясь убедить в этом саму себя. — Все проходит, и это пройдет…              — Печаль пройдет, боль останется.              Слова эти нисколько меня не утешили, но он не лгал. Волот точно знал, о чем говорил, ведь у него никого не осталось — всю семью он потерял еще ребенком. Жрец всегда должен оставаться хладнокровным, чтобы блюсти спокойствие среди народа. Неужели Волота не ломало изнутри? Не хотелось кричать и рвать на себе кожу? Или он просто не мог себе позволить проявить слабость? Вот бы забраться к нему в голову и узнать, возможно ли когда-нибудь привыкнуть к постоянным смертям.              Так как я уже сталкивалась со смертью, точно знала, что мне в любом случае придется научиться с этим жить. Вставать по утрам с мыслью, что Тата мертва. Идти завтракать с этой же мыслью. Пасти овец. Стирать одежду. После обеда заглянуть к ней в гости уже не удастся никогда. Не с кем будет гулять по полю. Купаться в реке. Теперь все изменилось.              Вечно строгий и безучастный, сегодня Волот открылся для меня немного с другой стороны, жаль, что именно при таких обстоятельствах. Он огромный и теплый, как медведь, — в его объятиях можно было бы спрятаться от всего мира, но настало время возвращаться в реальность. Я осторожно отстранилась от Волота, чтобы случайно не высморкаться в его накидку, и вытерла слезы рукавом сарафана.              — Дай себе время погоревать.              Мне не хотелось, чтобы он уходил и оставлял меня наедине со всем этим ворохом болезненных мыслей, но просить Волота сидеть у моей постели, пока я рыдаю в подушку, было как-то совсем по-детски. Я только шумно всхлипнула и промолчала.              Все это время в глубине души я чувствовала, что с Татой произошло что-то нехорошее. Правда разрушила меня, но не удивила. Подсознательно я уже похоронила ее, а тот факт, что перед смертью она долго мучилась и терпела истязания, делал только больнее. Эту боль невозможно было унять ничем, она въелась навсегда глубже любой занозы, не переставала нарывать и гноиться.              Родители долго утешали меня, плакали вместе со мной, мама даже испекла мои любимые пряники, чтобы хоть чем-то порадовать, однако все это не имело никакого смысла в масштабе мира, где жизнь и честь человека ничего не стоили. Все это время существование без Таты не приносило столько горя, чем то существование без Таты, которое наступило сейчас. Как же я заблуждалась, когда говорила, что неизвестность хуже всего! Лучше бы ее смерть навек осталась тайной, лучше бы я ничего не знала, и тогда никому не удалось бы отобрать у меня главное — надежду.              — Везет тебе, — сказала я Ганне, когда мы с ней уселись за стол, чтобы поужинать. — Ты ничего не чувствуешь. Ни печали, ни грусти, ни тоски, ни одиночества. Завидую.              Она смотрела на меня по обыкновению пустым, неосознанным взглядом.              — Ты даже не понимаешь, что происходит. До тебя хоть дошло, что Верея умерла? Что Тата изнасилована и убита? Да ни черта до тебя не дошло.              — Лада, перестань сейчас же, зачем ты ее мучаешь? — всплеснула руками матушка, только что вбежавшая на кухню. — Ганне ведь и так плохо.              — Ей не плохо. Это мне плохо. И тебе. А Ганне плевать на все и на всех.              Сестра широко открыла рот и звонко рассмеялась, лишь подтвердив мои слова.              — Немедленно извинись перед ней! — воскликнула мама, нежно поглаживая Ганну по голове.              — Нет, — твердо сказала я и ушла в свою комнату, заперев дверь изнутри.              «Я соболезную тебе, Лада, — вдруг сказала Роза. — В прямом смысле, ведь чувствую твою боль. Насчет той выходки с Калманом: клянусь, это все устроила не я…»              Конечно, мне было легче обвинить ее в своем безумии и сделать вид, что я не имею отношения к произошедшему, но к чему лгать самой себе? Я мысленно отозвалась, чтобы мама случайно не услышала разговор с не пойми кем и не подумала, что я окончательно спятила:              «Знаю. Это была я».

***

      Отец строго-настрого запретил мне выходить из дома ночью, а сам сказал, что пойдет к Деяну пропустить кружку-другую пива. Но я-то знала, что ему просто интересно поглазеть на казнь, как и всем остальным. Решение родителя я оспаривать не посмела, ведь в последние дни и без того не отличалась примерным поведением.              Какое-то время я провела в поисках того, на что можно отвлечься, и кто бы мог подумать, что в этом мне поможет куча ненавистных свитков. Чем глубже я погружалась в их изучение, тем больше окружающий мир терял для меня значимость. В таких случаях всегда легче сделать вид, что вокруг ничего необычного не происходит. Или подсознательно я сама отказывалась верить в случившееся.              Странно, раньше мне казалось, что, когда человек переживает горе, он остается наедине с собой и рыдает несколько дней, не желая никого видеть. Так было и со мной, когда умерла Верея. Однако сейчас, напротив, мне не терпелось натворить что-то пакостное и гадкое, чтобы привлечь к себе больше внимания. Тата бы не хотела, чтоб я делала нечто подобное. Но Таты рядом нет и уже никогда не будет.              Выдержки моей хватило ненадолго. Уже через полчаса я отшвырнула от себя бересту и выскользнула из дома, юркнув в огород через окно. Я решила, что, если отлучусь на пару минут, никто даже не заметит. Моим единственным надсмотрщиком оставалась мама, но она, как обычно, была слишком занята Ганной — укладывала сестру спать.              На центральной площади люди стояли с такими довольными лицами, будто пришли посмотреть на веселое представление. От этого меня бросило в дрожь, но, должна признаться, я и сама в какой-то степени чувствовала ликование. Девицы надели на себя лучшие платья, нарумянили щеки свеклой, юноши тоже привели себя в порядок, многие даже умылись и причесались. Дети сновали у ног родителей и повизгивали от нетерпения:              «А Калман уже горит?»              «А когда его подожгут?»              «А за что его так, мама?»              Настолько давно на отшибе не происходило ничего интересного, что из публичной казни раздули событие масштабнее праздника Коляды.              Калман, привязанный за руки и ноги к деревянному столбу, стоял на высокой плахе, построенной когда-то в деревне для лучшей видимости казней. Голова его была опущена, вихры развевались на ветру, в глазах не читалось ни раскаяния, ни страха: он явно уже смирился со своей участью. Вокруг столба были хаотично разбросаны сухие ветки, листья, дрова — в общем, все, что хорошо и ярко горит. Серп луны исчез — небо заволокло тучами, и я вместе со всеми молилась богам, чтоб не пошел дождь. Пришлось спрятаться за спинами, лишь бы случайно не пересечься с отцом в толпе.              Когда мне удалось найти какой-никакой просвет между чужими затылками, церемония уже началась. Старейшина поднялся на помост с зажженным факелом в руке и принялся говорить традиционную речь. На моей памяти заживо еще никого не сжигали, но порядок мало чем отличался от изгнания в туман. Разве что, все выглядело чересчур торжественно и напыщенно. Не много ли чести для насильника и убийцы?              — …Мы верили тебе, Калман, делили с тобой кров и еду. Но ты совершил тяжелейший грех — отнял жизнь, нет к тебе больше доверия и никогда не будет. Покайся в содеянном перед богами, и, возможно, они смогут принять тебя. Желаешь ли сказать что-то напоследок?              — Я никого не убивал, — громко сказал Калман, не поднимая взгляд. Жаль, мне не позволили бы поговорить с ним, выведать, что все-таки произошло в ту проклятую ночь. Скользкое чувство тайны, которая так и осталась нераскрытой, не покидало меня. Вдруг у него были сообщники? И Калман кого-то прикрывал? Лишнее подтверждение тому, что на отшибе жили одни дикари: доказательства не собраны, объяснения не получены, цепочка событий неизвестна, они жаждали лишь крови и расправы, но не истины. И, что самое отвратительное, я такая же, как они… Только теперь, когда Калман находился на волосок от верной гибели, ко мне пришло осознание того, насколько это все ужасно.              — Да простят тебя боги, — выдохнул старейшина и опустил вниз факел. Хворост загорелся за секунду, осветив темноту ночи, следом почти мгновенно языки пламени подобрались и к самому Калману. Горячий дым с огнем опалили по очереди его одежду, затем брови, волосы и бороду, он стал кашлять, задыхаясь, и зажмурил глаза. Загорелась кожа, оранжевые искры летали во все стороны, отбрасывая яркие золотистые отблески, запах паленого мяса ударил в нос. Истошный вопль, от которого кровь застыла в жилах, разрезал воздух. Толпа содрогнулась, но взглядов от неприятного зрелища никто не оторвал. Отовсюду раздавались крики:              «Так ему и надо!»              «Поделом!»              «Убивец!»              «Бедная девочка!»              Лицемеры. Только после смерти Таты по ней стали горевать. При жизни она была никому не нужная, отвергнутая всеми. Ничейная.              Может, и я бы относилась к ней с большей сердечностью, если бы только знала, чем все обернется. Теперь в голове то и дело крутились те грубые слова, что когда-то были мной сказаны. Наверное, там, где Тата находилась сейчас, не было места обидам и злобе, и она уже простила меня, вот только я себя простить не могла.              Калман горел, но при этом все еще оставался жив, чувствовал, как смертельные ожоги покрывают тело вершок за вершком. Мне было жаль его, несмотря на то, что над Татой он не сжалился.              Цепкий взгляд из-под маски поймал мой и задержался на моем лице на несколько секунд. Волот подкидывал сухие ветки в костер, но, увидев меня, остановился и едва заметно покачал головой, хотя, может, мне это только почудилось. Раз заметил, выдаст ли отцу?              Все вокруг наслаждались захватывающей картиной, я же больше не могла наблюдать за нескончаемыми мучениями и слушать душераздирающие крики. Закрыв ладонями лицо, стремглав побежала домой — не вынести мне этой жестокой пытки. Лучше бы Калмана изгнали в туман или отрубили ему голову, лучше бы я придушила его собственными руками, и все это было бы в тысячу раз человечнее, чем обречь на такое — доживать последние минуты своей жизни, сгорая в огне.

***

      Всю ночь я не сомкнула глаз. Хотелось, чтоб хотя бы во сне ко мне пришла Тата, но уснуть так и не вышло.              Утром меня переполняло режущее чувство злобы, захотелось кого-нибудь убить, и на заре, едва солнце позолотило небо, я впервые в жизни отправилась в лес на охоту, захватив когда-то такой ненавистный мне лук.              Стреляла я практически наугад, во все места, где, как мне казалось, шуршали листья или скрипели ветки, но мне удалось случайно убить не самого умного жирного перепела. Выдернув из грудины стрелу, я взяла его за шею и потащила домой, как вдруг на опушке леса заметила старшую жрицу. С внуком Ингигерду роднила ленивая беспечная походка, и все же пристальный взгляд в мою сторону говорил о том, что поджидала она меня намеренно.              Я остановилась, терпеливо дожидаясь, когда жрица наконец дойдет до меня ползучим шагом. Окинув пристальным взглядом колчан, а затем убитую птицу, она заговорила:              — Ты сильная, — морщинистая рука легла на мое плечо в ободряющем жесте, но мне тут же захотелось ее отпихнуть.              — Знаю.              — Мне знакомо то, что ты чувствуешь.              Я не хотела жалости, не хотела соболезнований, пустой болтовни и пропитанных фальшивой любезностью разговоров.              — Очень сомневаюсь.              Почему-то рассвет делал тишину между нами комфортной, само собой разумеющейся, привычной. Где-то закричал петух, и остальные подхватили его вопль, нарушив покой зари.              — Так предначертано. Есть пророчество, согласно которому на мир обрушится кара яви, прави и нави. Невинная смерть ознаменует собой начало конца.              Я не поняла ни слова, но кивнула с умным видом, лишь бы отвязаться.              — Не знала о таком пророчестве.              — Разумеется, ведь о нем знаю только я.              Я недоуменно нахмурилась. Неужели Ингигерда начала мне доверять?              — Возможно, всем придется выбирать сторону, — сказала она, скрестив руки на груди.              — Сторону?              — Ты ведь была на заброшенном капище?              — Да, там какие-то неизвестные мне боги и…              — Не боги это вовсе, а демоны да черти. Кто-то их страшится, кто-то им поклоняется.              Старуха упиралась в меня здоровым глазом, не моргая, белый же зрачок был повернут куда-то в сторону. Я почувствовала себя голой. Она ждала какого-то ответа, хотела услышать мое мнение, но на истинное происхождение идолов мне было глубоко наплевать.              — На отшибе все боятся смерти, но жизнь куда страшнее, — сказала я, отстраненно глядя в сторону леса. Удастся ли кому-то когда-то найти кости Таты? В лесу ли они вообще? Может, закопаны где-то в тумане? Послать бы туда Волота с лопатой…              — Мыслишь правильно. Хотя лучше больше никому не говори такого.              Ингигерда пыталась вывести меня на какой-то другой разговор, но все мои мысли возвращались к Тате.              — Это нечестно, — прошептала я и отвернулась, чтобы незаметно вытереть слезу пальцем. — Почему он убил именно Тату?              — А почему ты убила именно эту перепелку?              Я метнула взгляд на тушку в моей руке и сжала тонкую шею чуть крепче.              — Не надо сравнивать. Зажарив птицу, я съем ее и наберусь сил. В ее смерти есть смысл. А в смерти Таты не было никакого смысла.              Сказав это, я обошла старшую жрицу, намереваясь уйти, но она резко схватила меня за локоть костлявыми пальцами.              — Как бы плохо тебе ни было, не забывай о своих обязанностях. Жрецы себе не принадлежат.              — Ясно.              Я дернула рукой и быстро затопала по тропинке, лишь бы старуха не нашла новую лазейку для продолжения загадочных речей, лишенных смысла.              Когда я пришла домой и швырнула перепела на стол перед матушкой, она уткнулась носом в фартук и расплакалась. Странная женщина.