Яблоко с шипами

      Где-то я слышала, что все скорбят по-разному. Кто-то не ест сутками, кто-то пытается утопить боль в стакане, кто-то не произносит ни слова до конца жизни. Я чувствовала себя последней тварью, потому что не желала сидеть в четырех стенах в одиночестве, но еще более гадко на душе было от того, что мне невыносимо хотелось к Волоту, и этим я будто предавала память о Тате. Все мое существо тянулось к нему, а я отрицала любые зарождавшиеся чувства и объясняла их тем, что мне просто наскучило звание «недожрицы». Ничего не должно было отвлечь меня от главного.              Последние несколько дней я необычайно много читала, но всем этим не с кем было поделиться, если только с Ганной, которая все равно не поняла бы ни слова. Не терпелось похвастаться перед кем-нибудь новыми знаниями — как-никак, выучила целый алфавит, но жрецы после похорон Калмана на какое-то время затаились и приостановили богослужения, лишь изредка преподносили дары Ярилу и Дажьбогу, чтобы засуха не погубила урожай.              По утрам я выводила на выпас овец и наблюдала с возвышенности за тем, как высокая фигура Волота твердым непоколебимым шагом направляется в туман. Я делала вид, что не замечала его, а он делал вид, что не замечал меня. Так могло продолжаться долго, пока одним пасмурным утром к нему не присоединилась старшая жрица. Заметив мой силуэт вдалеке, она обратилась к Волоту, указав на меня, и что-то сказала, нахмурившись. Я не могла видеть его выражение лица из-за черепа, не могла слышать их разговор. Но все и так было понятно — жрица в ярости. Я трусливо спряталась за овцу, продолжив украдкой подглядывать. Развернувшаяся сцена легла на мои плечи тяжелым грузом. Ингигерда еще какое-то время ругалась на Волота, а затем они оба скрылись в тумане.       Собиралась я к нему в этот раз непривычно долго. Дожили — уже начала прихорашиваться для молодого жреца. Кто бы сказал мне о таком месяц назад, обсмеяла б шутника и сочла за юродивого.              По дороге из шалаша на цветущем холме послышались девичьи голоса — Леля с Милой о чем-то увлеченно беседовали. Пренебречь возможностью узнать какой-нибудь грязный секрет было, на мой взгляд, просто преступлением. Густой куст свороборонника на крутом косогоре послужил для меня укрытием, и я вся обратилась в слух, пытаясь уловить суть разговора.              — …обычно приходит по ночам. Не пойму, сон это или явь, — донеслись слова Милы.              — Жуть! И о чем вы говорите?              — О Тате…              Я шумно вдохнула от неожиданности и зажала себе рот ладонью.              — Вот бесовщина! А вдруг той ночью кто-то видел, как мы?.. — самое важное Леля не договорила, будто опасалась, что их мог кто-то подслушать. — И теперь запугивает тебя?              — Прекрати дурью маяться. Это ведь нереально.              — Ты сказала, что не понимаешь, сон это или явь!              — Да, но… Все так по-настоящему. Это пугает меня.       — А если это призрак Таты?              — Глупая… Я что, по-твоему, Тату не узнаю?              — Кощей?              — Не похоже.              — И чего хочет-то? Может, если выполнишь его волю, отстанет?              — Не знаю…              Грязных секретов узнать не получалось — впервые с момента нашего знакомства болтовня Милы и Лели была посвящены не мужчинам, а это означало, некто или нечто всерьез их напугало. Впрочем, так Миле и надо — совесть ее была нечиста, оттого и тряслась она из-за всяких безобидных сновидений.              Малая часть разговора звучала куда более весомее, чем вся остальная. Болтливый рот Лели выдал то, что нельзя было выдавать, но это больше вызывало вопросы, чем давало ответы.              — Ты рассказала об этом Драгану?              — Нет. Когда мы вдвоем, мой рот обычно занят.              Они визгливо захихикали, и я, скривившись, собиралась продолжить путь, но тут под рукой хрустнула ветка.              — Тихо. Ты слышишь?              Сломя голову я выпрыгнула из кустов и почти кубарем покатилась по склону холма. Зря только полдня наводила красоту.

***

      Волот пребывал не в лучшем расположении духа, он не обрадовался мне и даже не пытался это скрыть. Я уже сто раз пожалела, что явилась без приглашения. С другой стороны, его тоже можно было понять. Волот, как и я, стал жертвой обстоятельств — вряд ли его кто-то спросил, хочет ли он, чтобы ему на шею повесили подопечную.              Стол, за которым до этого проводилось наше занятие, был завален петухами с отрубленными головами. Я брезгливо сморщилась, зажав нос пальцами. Угораздило меня прийти так не вовремя. Волот сгреб птиц в охапку и убрал в мешок, жестом пригласив меня сесть на скамью, а сам, еще сильнее нахмурившись, взял с печи тряпку и окунул в лохань с водой.              — Ты в порядке? — дежурный вопрос он все-таки задал, пока с отстраненным видом протирал стол. Что-то мне подсказывало, на самом деле ему неинтересно.              — Нет, — ответила я, наблюдая за тем, как Волот ополаскивает руки в умывальнике, а сам в это время находится где-то далеко. Какая-то мысль занимала его разум — он был встревожен.              — Я искал Тату в тумане, — вдруг заявил Волот.              О Тате я говорить не хотела, но его это едва ли волновало. Зато теперь стало понятно, чем он занимался в свободное время.              — Ясно. И как?              — Никак, — Волот сел напротив и стал изучающе рассматривать мое лицо. — Я ее не нашел.              Он замолчал, ожидая от меня какой-то реакции, но я так и не поняла, на что он намекал. Разве не в интересах Таты выйти с Волотом на контакт, хотя бы чтоб указать, где спрятаны ее останки?              — И что это значит?              — Есть множество причин, по которым мертвые не отвечают на зов, — он скрестил пальцы в замок и ссутулился, задумавшись, будто рассуждал про себя, стоит ли мне рассказывать всю правду. — Стыдно за что-то. Есть что скрывать. Самоубийцы тоже откликаются довольно неохотно. И одержимые.              Едва я свыклась с одним потрясением, Волот обрушил на меня новое. Это было так похоже на него — безжалостно и грубо. Тогда я поняла, что никогда он не сможет стать для меня опорой, а я для него — отдушиной. Может, именно это имела в виду Ингигерда, когда сказала, что придется выбрать сторону. Внешне мы с Волотом оставались на одной стороне, однако с каждым словом все больше отдалялись.              — К чему ты клонишь?              Он пожал плечами. Его напускная заносчивость начинала раздражать.              — Я видел, ты была на казни.              Попытка сменить тему разозлила меня только больше.              — И что?              — Ничего.              — Хочешь сказать, Тата могла покончить с собой?              — Не знаю.              Фактически я могла бы ударить Волота, потому что была точно уверена, что ударить меня в ответ он не посмеет. При обычных обстоятельствах, чтобы двинуть ему по лицу, пришлось бы встать на табуретку, а сейчас он сидел прямо передо мной — легкая мишень.              — Расскажи все как есть, я ведь все равно узнаю правду.              Доверие — нож, который один добровольно вкладывает в руку другого со словами: «Вот, держи, делай со мной все, что хочешь». И мы явно не доверяли друг другу.              — Я и рассказал. Не злись. Сначала надо разобраться. Ты замечала в Тате перемены накануне смерти? Может, у нее изменились глаза? Или она стала раздражительной?              Так вот, значит, к чему он подводил все это время. Глупенький жрец — даже не замечал всех этих изменений под своим носом. А если и замечал, у меня теперь было веское оправдание — я горевала по подруге.              — Удобно, правда?              Волот приподнял одну бровь, сделав вид, что не понял меня.              — Спихнуть все на нечистую силу, — пояснила я. — Тебе так легче. Ты так привык. Но человек куда страшнее кощея и черта. В любом случае поздно, ведь Калману уже все равно. Хочешь оправдать его посмертно? Может, совесть замучила?              Я не заметила, как медленно поднялась со стула, нависнув над Волотом.              — Сядь, — сказал он спокойно. В этой сдержанности сквозила сила, он мог бы прихлопнуть меня одной рукой, как букашку, за дерзость, но вместо этого вдруг выдал: — Наверное, ты права. Что-то здесь не так, но я слишком поздно это понял. Теперь все бессмысленно.       Засопев, я сжала кулаки и молча опустилась на место. Считав мое настроение, Волот, чтобы предотвратить дальнейшее развитие ссоры, разложил передо мной пустые свитки с писалами, таким образом указав на то, что разговор окончен.              — Готова к рунам?              Даже не дал возможности показать результаты моих трудов — воспринимал их как должное, раз я здесь. Хотя, дело ясное, это было нужно мне, а не ему.              Вопросы все еще крутились в голове, но я точно знала, что Волот всегда говорит столько, сколько считает нужным, и ни словом больше.              — Да.              — Каждую линию нужно чертить в точной последовательности и определенном направлении. Это важно.              — Хорошо.              — Всех богов знаешь?              — Вроде того.              Волот рассказывал об истории алфавита, о наших предках, первых жрецах, богах, молитвах, древних заклинаниях… Дальше я слушать перестала. Голос его звучал монотонно, усыпляюще, слаще соловьиной трели, из-за этого информация воспринималась тяжело, и вскоре я оставила попытки запомнить хоть что-то, уткнувшись в бересту.              «А он ничего, — сказала Роза, протяжно зевая. — Только жуткий зануда. Скукотища!»              «Помолчи», — про себя шикнула я.              «Да ладно тебе. Я-то вижу твои непристойные мысли».              Я опустила голову и постаралась сделать вид, что что-то пишу. Леший меня дернул изобразить на бересте нос Волота — почему бы и нет? Вообще-то довольно приличный нос, ровный, прямой и красивый. Как-то само собой рядом с ним следом появились не менее чудные глаза и рот. Я то и дело украдкой поглядывала на Волота, чтобы портрет вышел похожим, но моих редких цепких взглядов он не замечал. Под умиротворяющую болтовню линия за линией на свитке выцарапалось лицо, а затем и полностью голова. За это я любила процесс рисования: несуразный и неказистый на первом этапе набросок обрастает деталями, тенями, черточками, и в итоге получается чудесная картина. Разве это не волшебство?              «Один глаз больше другого», — вставила Роза.              «Так и должно быть, — уязвленно ответила я, тщательно прорисовывая каждый волосок на голове. — Он же повернут вполоборота».              Я высунула язык от усердия, когда наносила последний штрих на шею Волота — кадык. Пришлось взглянуть на него снова, чтобы вышло наиболее достоверно, но возникла проблема — мы наконец встретились взглядами. Я вздрогнула и опустила глаза от смущения, закончив рисунок уже по памяти. Как бы то ни было, получившимся творением я осталась довольна. Хоть что-то я всегда делала лучше других — рисовала.              На ум пришла забавная мысль изобразить на лбу Волота что-нибудь смешное или даже неприличное, но тут внезапно наступила звенящая тишина. Я оторвалась от своего художества и подняла голову — он смотрел на меня во все глаза, пристально и испытующе, будто что-то спросил и ждал ответа.              «Роза, что он сказал?»              «Без понятия, я тут почти уснула».              Нужно было срочно ответить, чтобы Волот не понял, что я не слушала, вдруг удастся попасть в суть?              — Кхм… Да, — брякнула я.              Видимо, ответ оказался невпопад — он рассердился и выхватил свиток из моих рук. Увидев свою физиономию на бересте, Волот вмиг переменился, лицо его просветлело. Боги, лучше бы расхохотался или назвал меня дурой, чем глядел вот так. Неподвижные глаза упирались в меня исподлобья, заинтересовано исследуя, так кот обычно смотрит на угодившую к нему в лапы мышь, с которой он планирует поиграться перед тем, как сожрать. Уши и щеки горели огнем, я уже собиралась выдавить из себя хоть какое-то оправдание, когда Волот протянул рисунок обратно мне.              — Красиво, — сказал он, — но так ты ничему не научишься.              — Извини.              — Наверное, это моя вина, — вздохнул Волот, потирая переносицу. — Слишком сухо преподносил учение. К тебе нужен особый подход.              Наконец-то до него дошло. Не то случайно, не то специально он вытянул длинные ноги под столом и коснулся голыми стопами моих щиколоток. Я вся сжалась от щекотки и прикусила губу, но ноги не убрала.              — Попробуй придумывать какие-нибудь ассоциации для символов, чтобы лучше запомнить, — Волот взял чистый лист и стал чертить что-то на нем. — Например, руна «Судьба». Две линии, как судьбы двух людей, которые никогда не пересекутся. Рисуешь по очереди слева направо.              Он чуть подвинул ко мне бересту, чтобы я могла рассмотреть ближе. Я кивнула.              — Руна «Солнце» выглядит как круг, чертишь в правую сторону, потому что солнце всегда восходит на востоке. Так проще?              Мне вдруг захотелось вывести Волота на любые эмоции — разозлить, расстроить, вогнать в краску, что угодно, лишь бы эта ледяная маска на его лице треснула и посыпалась. Пока почему-то только он заставлял меня краснеть.              — Да, поняла, — обойдя стол, я встала вплотную к нему, наклонилась и, оперевшись щекой о ладонь, тыкнула в бересту. — А «Любовь»?              Он нарисовал руну и задумался.              — Ни на что не похоже, одни кружочки да палочки, — разочарованно вздохнула я и выпрямилась.              Острый взор остановился на мне. Я упрямо смотрела вниз, не отрываясь, перевернула руну, повертела бересту в разные стороны, избегая пронизывающих глаз.       — Знаю, — я кашлянула, стараясь унять хрипотцу в голосе. — Здесь будто бы два человека занимаются любовью, видишь? Две головы и два тела.              Сходства Волот, казалось, не заметил, но спорить лишний раз не стал. Смутить его не вышло, слишком уж он вжился в роль наставника.              — Может быть. Как тебе удобно. Главное, чтобы запомнила, как рисовать.              Наконец набравшись смелости, я взглянула на Волота и встретилась с двумя расширенными зрачками, обрамленными серебром. Дыхание прервалось, я чуть не захлебнулась воздухом, когда увидела свое отражение в глазах напротив. Моя коса коснулась его щеки, но Волот не отодвинулся, только чуть повернулся и вдохнул носом. Он что, понюхал мои волосы?              Нечто неправильное, запретное промелькнуло между нами, ощущаемое физически как разряд молнии, который прошелся по кончикам пальцев ног, поднялся чуть выше и ударил в низ живота. И мне понравилось это глубокое, искреннее единение взглядов, как будто, даже если мы с Волотом друг другу лгали, глаза все равно говорили правду.              — Кхм… Давай продолжим. Тебе еще связки учить.              Голос его, непривычно низкий, как после сна, заставил меня вздрогнуть, но возвращаться обратно на стул я не торопилась.              Судя по позе, Волот все-таки немного расслабился, точно ему нравилось, что я больше перед ним не робела. Рукав рубахи задрался, и я увидела след от рядов зубов на коже. Заметив, куда я смотрю, Волот опустил рукав, скрывая шрам. Я почувствовала себя виноватой, стыд больно схватил за горло.              — Прости, мне так жаль…              — Ерунда. Ты ведь случайно.              — А что, если нет?              В минуту отчаяния я находилась не в здравом уме, но все же контролировала себя. Оправданий мне не было. Как я и говорила Волоту, око за око. Зуб за зуб. Шрам за шрам. Подвернув рукав до локтя, я вытянула руку и поднесла ему прямо под нос.              — Кусай.              Он закатил глаза и отодвинул мою руку от себя.              — Хватит паясничать.              — Кусай, это будет справедливо.              — Нет. Это будет глупо.              — Но я не хочу находиться у тебя в должниках до конца жизни.              — Я освобождаю тебя от этого долга.              — Так укуси, и мы квиты.              Как только Волот понял, что я не шутила, сразу посерьезнел и поднял на меня строгий взгляд.              — Слушай, этот обычай уже несколько лет никто нигде не соблюдает. Люди поняли, что наносить друг другу увечья — бред.              — Ну, моя семья придерживается старых традиций.              — То есть если бы ты выбила мне зуб, то потом попросила бы вырвать зуб у себя?              — Конечно. Это вопрос чести.              — Невероятно…              К моему искреннему удивлению, на лице Волота внезапно отобразился азарт, ясные глаза загорелись какой-то идеей. Никогда не видела его таким увлеченным, но ему эта пылкость определенно шла.              — Хорошо, давай так. Если укушу, — Волот взглянул на меня с плохо скрываемой ухмылкой, загадочно потирая подбородок, — учишь все связки рун за два дня и две ночи.              На слабо меня решил взять — вот только не на ту напал. Я даже не задумывалась.              — Идет.              Он осторожно взял меня за запястье и прильнул к нему зубами. Прикусил кожу несильно, едва ощутимо, я больше чувствовала губы и язык, нежели зубы. В голову лезли ужасно порочные мысли, я вдруг стала представлять на месте руки другие свои части тела, и меня затрясло от нахлынувшего восторга. Тепло от губ и языка разливалось дальше, к плечу, разгоняя кровь по венам, стало так душно и жарко, что спина взмокла. Волот сперва совсем не смотрел на меня, а потом резко поднял взгляд из-под густых ресниц. Я не смогла сдержать улыбки. Тот самый жрец с черепом быка на голове, который ходил в туман как к себе домой и внушал страх всем жителям деревни, на спор вгрызся в руку какой-то девчонки. Рассказать бы кому, но мне вряд ли поверили бы. К тому же, это таинство я собиралась оставить между нами, как невидимую нить, что связала нас навсегда.              Мы оба явно слишком увлеклись этим странным занятием. Наконец Волот оторвался от моего запястья, чуть оттянув кожу зубами, и я коротко пискнула. На руке остались неглубокие впадины от зубов. Всего каких-то несколько минут — и они выровнялись бы обратно.              — Ты не понял. Нужно было укусить так, чтобы остался шрам, — сказала я и потерла пальцами чуть покрасневшее место укуса.              Волот повел плечом с фальшивым недоумением, прикидываясь дураком.              — Да? Но об этом уговора не было…              Я возмущенно охнула, погрозив ему пальцем.              — Эй! Ты сжульничал!              Он снисходительно усмехнулся и взглянул на меня с превосходством, как победитель на побежденного.              — Нет. Лишний раз доказал, что ты слушаешь меня вполуха.              Я засмеялась, но тут же одернула себя — и какого лешего я вообще позволила себе развлекаться, после того как произошло столько ужасных вещей?              — Ну и ладно, — махнула рукой я, вернувшись на свое место. — Сколько там этих связок, больше сотни?              — Около тысячи.              Я обреченно уронила голову на стол.              — Вот черт…       

      ***

             Мы с Татой лежим плечом к плечу прямо посреди поля пшеницы. Пористые облака рассекают синее небо, медленно проплывая мимо нас — так спокойно и тихо, как не было никогда. Длинные рыжие волосы падают на мою руку, щекоча кожу, и я наматываю их на палец, задумавшись.              — Ох и влетит же нам за примятые колосья, — говорю я с улыбкой.              Тата смеется и поворачивает голову ко мне. Ее веснушки выглядят гораздо ярче, чем обычно, цветом похожи на красный цветок, заправленный за ухо как украшение. Он путается в ее локонах, создавая иллюзию настоящего пламени.              — Пойдем со мной. Там так хорошо…              — С тобой? Куда?              Она не отвечает, только молча срывает длинный тонкий побег и вставляет между пухлых покрасневших губ, прикусив зубами.              Меня гложет странное чувство, будто я должна сказать Тате что-то важное, а вот что именно, не помню.              — Слышала, у тебя появилась новая подружка, — произносит она со скрытым осуждением. Ревнует… Только вот о ком речь? Явно же не о Волоте. Нужно иметь ужасное чувство юмора, чтобы так его назвать.              — Ты что, про Розу? — наконец понимаю я. — Никакая она мне не подружка. И уж точно не заменит тебя.              Удовлетворенная ответом, Тата улыбается и ласково кладет свою руку поверх моей. Она холодна, точно льдина.              Резко темнеет. С другого конца поля валят клубы черного дыма, закрывая собой белые облака. Я приподнимаюсь на локтях и испуганно озираюсь по сторонам. Тата не двигается.              — Кто-то поджег пшеницу, — с ужасом говорю я и вскакиваю с земли, пытаясь понять, с какой именно стороны наступает огонь, но ничего не вижу. — Надо бежать…              Повернувшись, я понимаю, что никакой Таты рядом уже нет, а вместо нее среди соцветий растянулась синеглазая девица.       — Роза?              — Проснись, Лада, — тихо произносит она, едва шевеля губами. — Ты горишь.              Я распахнула глаза. Все тот же беспросветный дым витал вокруг меня, лишая возможности четко видеть перед собой, однако простынь подо мной позволяла сделать вывод, что я вовсе не в поле, а в своей кровати. Первой мыслью было кинуться искать родителей, но я быстро вспомнила, что они ушли в лес по грибы, а я, видно, задремала, пока учила руны.              Языки пламени тянулись почти отовсюду, путь к единственному спасению — окну — пока был открыт, но я не могла выбраться в одиночку. Ганна… Ее не оказалось ни на кухне, ни в комнатах, а огонь тем временем распространялся по избе с бешеной скоростью. Несколько раз я позвала сестру по имени. Тишина, только треск горящих досок в ответ. Мне хотелось упасть на колени и разрыдаться, однако желание спасти сестру было сильнее любого страха. Все тело сковал ужас, пот прошиб ледяной волной, хоть в горящем доме и было невыносимо жарко.              — Роза, я не знаю, что делать! — в панике воскликнула я.              «Может, Ганна уже на улице?»              — Она бы не додумалась спастись сама…              Тут ко мне пришло осознание, что это — все. Я умру здесь, и мое обугленное тело найдут на пепелище. Но лучше так, чем я сумею спастись, а Ганна погибнет, ведь в ее смерти все равно обвинили бы меня.              «У вас есть что-то наподобие подпола?»              Ну, конечно… Погреб. И почему я сама не додумалась? Вот только дверцу в полу окружила высокая стена огня, к которой было не подобраться. Я закашлялась, задыхаясь дымом, и прикрыла рот и нос подолом платья.              «Ломай пол», — скомандовала Роза.              Я огляделась по сторонам в поиске хоть какого-то тяжелого предмета, которым можно проломить отесанные бревна. Ничего подходящего, одна глиняная посуда.              «Ногой!»              Размахнувшись, я топнула посильнее, и широкие цельные плахи треснули. После второго удара ногой бревна поддались, и я прыгнула в образовавшееся между ними отверстие, больно приложившись спиной.              Ганна сидела в углу среди крынок с бочками и тряслась от рыданий, сжимая в руке огниво. Устроить пожар хватило ума, а выбежать из избы — нет.              — Идем, — я протянула Ганне руку, но она никак не отреагировала, продолжив плакать. Я теряла самообладание, меня колотила крупная дрожь, грудь сдавило от недостатка воздуха. Все произошло за несколько секунд, но для меня будто вечность прошла: я схватила Ганну на руки и подкинула вверх, в разлом между бревнами, а сама прыгнула следом. Просунуть ее в окно оказалось сложнее — Ганна трясла руками и ногами, кричала и брыкалась. Но я была сильнее.       Когда мы оказались в безопасности на улице, всю левую часть дома уже захватило пламя. Сбежались соседи с ведрами и коробами, наполненными водой, вскоре подоспели и испуганные родители.       — Ганна! — мать со слезами на глазах кинулась обнимать сестру, отец бережно отряхивал ее от копоти и сажи. Впрочем, иного я и не ожидала.