Cosa Nostra

Держи себя на тройственном запрете: не бойся, не надейся, не проси.

      Гаспаро не сводит взгляда с двери, за которую выбежал Чонгук. Он смотрит на неё, боковым зрением замечая, как отец не перестаёт улыбаться на такую бурную реакцию капитана. Конти младший глубоко выдыхает и присаживается на место, где ещё минуту назад сидел Чон. Он закидывает ногу на ногу, поправляет рукава блузы и, наконец, поднимает глаза на отца.       — И зачем это нужно было?       — А что? По-моему, он забавный. Надо было раньше с ним познакомиться.       Гаспаро не отвечает, да и что говорить — тоже не знает. В его планы не входило столь раннее знакомство с родителями. Если уж на то пошло, то узнать Чонгук должен был отнюдь не от Америго. В груди Гаспаро Конти, в его мечтах месть была куда более сладкая, неожиданная. Весь план полетел к чертям собачьим. Это очень злит, потому что Америго в очередной раз вмешивается в дела сына.       Ничего не меняется.       — А твой этот мальчик смешной такой, развеселил меня. Но я всё равно за японца.       — Рад за тебя, — Гаспаро лишь усмехается. Америго Конти как всегда в своём репертуаре. — Тебе не кажется, что ты влезаешь не в своё дело?       — Всё, что касается тебя, моё дело, Гаспаро. Не нужно разговаривать со мной так, я могу и разозлиться.       — Я тоже, отец, могу разозлиться. В следующий раз думай перед тем, как что-то сделать. Особенно, если это касается меня.       Омега поднимается на ноги, отряхивает брюки от невидимой пыли, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Ему неинтересно, что отец ещё захочет сказать. Так происходит всегда, хоть Гаспаро и не перестает злиться, зная, как Америго это нравится. Нравится выводить его на эмоции. Америго Конти упивается яростью, напитывается ею, на чужие раны давит с удовольствием, радуется боли в глазах. Как бы Сицилия ни боялась Гаспаро, Дьявол здесь только Дон.       Америго окликает сына, заставляя того глянуть на Дона через плечо:       — Гумон Ша прибудет в Италию через неделю.       Тело вмиг сковывает холодом. Гаспаро не двигается, не моргает, даже не дышит, словно из него вышла вся жизнь. Он смотрит широко распахнутыми глазами на отца, чьё лицо приобрело серьезность, стоило заговорить о японце. Капо не может поверить, что отец допускает это.       — Ты лжёшь! Он не имеет право приезжать в Италию.       — Мы встретимся в Риме, я не позволю ему переступить порог Сицилии, ты же знаешь.       — Нет, отец, я не знаю. Какого чёрта он забыл здесь? Вы можете встретиться в любом месте, но почему-то выбрали именно Рим.       — Я сейчас не могу покинуть Италию, Гаспаро. Перестань быть ребёнком и устраивать истерики, чёрт тебя дери.       Америго вскакивает с кресла, и, хоть не повышает голос, говорит твёрдо, не оставляя шанса ослушаться. Гаспаро ненавидит такие моменты, внутренности от такого тона скручиваются, а злость неконтролируемым потоком льётся по венам.       — Не дай Бог он даже посмотрит или подумает о том, чтобы приехать в Палермо. Я собственными руками вырву ему хребет.       Кабинет отца Гаспаро покидает в ужасном настроении. Челюсти сжимает, топает громко, всем видом показывает, что к нему лучше не подходить. Когда это, чёрт возьми, закончится? Когда отец перестанет контролировать его, его жизнь, выбор и желания? Когда Гаспаро сможет вдохнуть полной грудью и не чувствовать эти стены, так тщательно выстроенные вокруг него? Видимо, кто-то из них должен умереть, чтобы другой чувствовал себя свободно.       После смерти матери он в полной мере ощутил на себе удушающую любовь собственного отца. С течением времени Гаспаро начал осознавать, как тяжело жилось Лиён в золотой клетке, в которую она сама себя загнала. Ему всегда говорили, как сильно он на неё похож. Внешне, характером, повадками, даже говорил то же, что и она сама когда-то. Всю жизнь Гаспаро жил с клеймом сына предателя, хоть ничего и не мог изменить. Светлый образ Лиён, который он очень трепетно хранит в своём сердце, ничто не сможет омрачить. В Гаспаро, как и в его матери, всегда была твёрдая уверенность в себе и своём выборе. Что бы ни случилось, он прав. И эта черта часто мешала увидеть всю картину. Даже спустя столько лет после смерти матери, омега задаётся десятками вопросов, на которые ответить мог лишь один человек. И сделать это он должен до того, как Гаспаро, сын Америго Конти, убьёт его собственными руками.       Мысли о матери моментально уходят на второй план, стоит ему подумать о том, что сказал отец. Сам факт того, что оябун прилетит в Италию, заставляет Гаспаро трястись от ненависти и ярости. Они смешиваются в нечто отвратительное, отчего Конти младший сжимает челюсти до скрипа зубов. Ему нужно выплеснуть это сочетание, вырвать из груди когтями, пока он не разнёс всё на своем пути.       Любимым местом Гаспаро стало небольшое стрельбище в корпусе для омег. Он часто приходил туда, чтобы очистить мысли, и сегодня не исключение. Обычно там не много людей, лишь единицы. Когда заходит туда, помещение пустеет. Все, кто там находился, покидают его, только заметив молодого господина. Он не обращает на это внимание, подходит к стойке с оружием и тщательно, долго выбирает. Нужно что-то громкое, с сильной отдачей, чтобы чувствовать её всем телом. Поэтому проводит пальцами по дезерту, хищно ухмыляется и хватает его за рукоятку. В ладони лежит не так хорошо, как его любимый баре́тта, но тоже весьма неплох. Гаспаро поудобнее держится за рукоять, подходит к стойке и, не надев защиту, снимает пистолет с предохранителя. Поднимает оружие, прицеливается, прикрывая один глаз, и стреляет. Семь патронов выходят рядом, оставляя за собой оглушающую тишину и тяжёлое дыхание омеги. Конти отводит оружие и смотрит на мишень, улыбается результату. Все в голову.       Вытащив пустой магазин, Гаспаро снова подходит к стойке, нагибается и отодвигает ящик с патронами. Набирает магазин не глядя, на автомате — так часто уже это делал, что привычка даёт о себе знать. За щелчками патронов не замечает, что кто-то заходит в помещение. Лишь учуяв лёгкий ненавязчивый аромат, который ни с чем не спутает, омега поворачивает голову и хмыкает. Только Долоре может прервать его одиночество.       — Что, конфетка сбежала от тебя? — он усмехается на угрюмый вид Гаспаро. Его всегда веселило то, как Конти злится, сразу выпускает коготки, шипит, как маленькая пантера. Если и есть в мире бесстрашные люди, то Долоре Эспозито определённо входит в их число тогда, когда пытается вывести Гаспаро из себя. — Рыдает там, как ребёнок. Боже, мой братец абсолютно точно лучшее, что случалось с тобой.       — Я твою усмешку сотру мигом. Не забывай, что у меня в руках оружие, — Гаспаро хищно улыбается, прищуривает глаза и наклоняет голову в сторону, резким движением вставляя магазин обратно. Однако, в противовес собственным словам, отходит к столу, чтобы прицелиться снова в мишень, не в Долоре. Гаспаро не может представить себе, чтобы когда-нибудь действительно наведёт дуло на Эспозито, как бы тот ни раздражал. Сделав пару выстрелов, он понимает, что все негативные эмоции растворились, словно их и не было. Омега кладёт пистолет на стол и пожимает плечами. — Побольше поплачет, поменьше пописает.       — Ты такой бездушный. И не жалко тебе его?       Порой одной любви недостаточно для сожаления. Гаспаро оглядывается на Долоре, всматривается в его действия, следит за каждым вдохом. Эспозито садится на соседний стол, опирается в него же руками и качает ногами в воздухе. Он расслаблен, нацелен не на ссору, взаимные колкости или уничижительные шутки, что составляют восемьдесят процентов их обычного общения, а на действительно стоящий разговор. Губы Долоре изогнуты в лёгкой усмешке, простой, дружеской.       Иногда Гаспаро задумывается над тем, как сильно нужно любить человека, чтобы его отпустить от себя, дать ему выбор и уметь поддержать этот самый выбор. Если Чонгук захочет уйти, позволит ли это сам Гаспаро? Или будет удерживать его рядом до последнего? Стоит ли месть того, чтобы причинять вред, смотреть, как человек рушится изнутри, потому что ты не смог вовремя его оттолкнуть? Он не знает ответа на эти вопросы.       — А почему мне должно быть его жаль?       — Мне жаль, и я решил, что тебе тоже.       Гаспаро не может сдержать усмешки. Слышал бы Америго эти слова, наверное, был бы разочарован.       — Ты слишком сердобольный, — Долоре смеётся. У него красивый смех, омега прикрывает рот ладонью, а глаза светятся озорством. Настолько редко выдаются такие спокойные приятные разговоры, что Гаспаро каждый прячет внутри себя. Он не сможет сдержать ответную улыбку, смотря на Долоре. Даже как-то грустно прерывать такую атмосферу. — Ты знал, что Гумон Ша приезжает в Италию?       Смех резко обрывается. Долоре опускает голову вниз, не убирая руку ото рта. Гаспаро готов поспорить, что Эспозито сейчас кусает свои губы от столь резкой смены темы. Он коротко кивает, и Гаспаро наполняется осознанием того, почему Долоре пришёл к нему. Совсем не для того, чтобы поговорить о Чонгуке.       — Не забивай голову этим, но не расслабляйся. Предоставь это мне, я разберусь.       Эспозито снова кивает, а в помещении становится как-то прохладно. Гаспаро снова берёт пистолет в руки.       Их молчание прерывается звуками выстрелов, эмоции снова взяли верх над Капо. Он старается не думать о плохом, надеется на то, что его сил хватит на всех. Но постепенно осознаёт, что сможет лишь разорваться на части, пытаясь каждого защитить, закрыть собственной грудью. Долоре не двигается с места, всё так же смотрит в пол, хмуря прямые брови. Гаспаро кладет свободную ладонь на колено омеги, слегка сжимая. Эспозито поднимает на него свои большие глаза, в которых плещется многолетняя грусть и принятие всей ситуации, словно он уже давно смирился со своей участью.       — Только тебе решать, что делать, слышишь? — Капо Бастоне откладывает пистолет в сторону, обхватывает лицо Долоре холодными руками и сжимает его. — Никто не сделает того, что ты не хочешь. Хочешь остаться здесь? Останешься. Хочешь уехать? Уедешь. Ты волен сам решать.       Омега благодарно кивает, хоть у него на глазах всё-таки выступили слезы. Он тянется руками к Гаспаро, прижимается к нему ближе, утыкаясь носом в шею. Долоре ощущает, как действие подавителей заканчивается, и сквозь запах пороха пробивается тонкий аромат гибискуса. Цветок смерти. Для Эспозито сладость аромата слишком яркая, особенно без подавителей или при ярких эмоциях Капо, но сейчас он лёгкий, ненавязчивый, отчего хочется в нём закутаться и никуда не уходить.

***

      Чонгук вылетает из кабинета молниеносно. Внутри всё сжимается от мысли о происходящем. Он впустил в свою жизнь лжеца, убийцу и предателя. Как такое могло произойти с ним? Чонгук доверял Тэхёну больше, чем себе, больше, чем кому-либо. Нож в спину оказался неожиданным и, стоит признать, весьма болезненным.       Перед глазами расплываются очертания дома и, пытаясь выбраться из него, Чонгук не разбирает ничего впереди себя. Кислорода не хватает, словно кто-то в отчаянных тисках сжимает его горло, не давая и вдоха сделать. Он, опираясь руками в стену, не ощущает пола под ногами, что напрочь отказываются делать поспешные шаги по направлению к выходу. Капитан сползает по стене вниз, словно мешок картошки падает на устланный ковром пол. Задушенный крик рвётся наружу, боль хочет, чтобы её прочувствовали, а любовь… Любовь уже ничего не хочет, её разрушили. И не просто мгновенно, не просто разбили сердце. Это делали на протяжении нескольких месяцев, его водили вокруг пальца, играли, точно он игрушка, не имеющая ни чувств, ни души, ни гордости. Истеричный смех вырывается из груди, затапливает весь коридор своей желчью. Однако, предательство — худшее, что испытывал капитан на своей шкуре. За это и убить не жалко.       Слёзы катятся из глаз, не спрашивая разрешения. В сознании проносятся десятки воспоминаний, моментов их жизни. Каждые объятия, поцелуи, секс, слова. И ни одного люблю. Капитан отчаянно роется в своей голове. Ни разу. Ни одного блядского раза не было сказано заветное люблю. Видимо, и не любили его никогда. Это оглушает.       Чонгук напрочь забывает о том, где находится и что делает. Набатом в голове бьётся осознание того, что его нещадно предали и растоптали. Он кричит, задушено, громко, во всю силу. Кричит, словно раскалённым топором рубят рёбра, внутренности раздавливают молотком, а из вен высасывают всю кровь. Тэхён не любил его никогда. Он его заманил, со стороны наблюдал за его счастьем и медленно готовился с ним расправиться.       В сердце разгорается огонь злости. Чёртов Тэхён. Или Гаспаро. Уже не имеет значения. Омега залюбленный, желанный поступил с ним так. Не просто поступил один раз, а на протяжении долгого времени обманывал, втайне презирал.       Но за что? За что с ним так? Он же ничего не сделал. Он не был идеальным, да. Но чтобы так.       Капитан на коленях ползёт, нужно выйти, нужно на воздух. Он задыхается в своей боли, разочарование выжигает в груди дыру. Уже не страшно. Смерть становится желанием. Таким неожиданным и таким важным. Чонгук не хочет жить в мире, где всё то, чем он так трепетно дорожил, оказалось игрой. Маской, надетой на Дьявола. Тэхён с легкостью, необычайной грацией и напускной верностью смотрел ему в глаза, ластился под руки, мнимо оберегал. Теперь понятно, почему со своей семьёй знакомить не хотел, с друзьями. Они, видимо, тоже знали и за спиной насмехались над наивным Чонгуком. Какой же он наивный, Господи.       Капитан еле поднимается, на ощупь, по памяти выбирается из дома. Тёплый весенний ветер обдаёт пылающее влажное лицо. Чонгук ладонью вытирает слёзы, что лились из глаз, губы дрожащие сжимает, даже не смотрит под ноги. Спотыкается пару раз, чужой газон задницей пробует. Так и остаётся на нём, пальцы в волосы запускает, однако уже не пытается кричать. Безмолвно, тихо горюет над своим раскрошенным сердцем. Тихо лелеет сам себя, успокаивает, пытается прийти в норму, но это получается из рук вон плохо. Он ладонью бьёт мягкий, приятный на ощупь газон, всхлипывает, поднимая глаза наверх.       Чувства словно выкрутили на максимум, отчего успокоиться очень сложно. Чонгук пытается взять себя в руки, но каждая попытка даётся неимоверными усилиями. Внутри всё рвет от протеста, ведь боль всё ещё здесь, никуда не уходит. Она хочет, чтобы ее слышали, внемли её беспомощному крику. Эта боль ломает ребра, скручивает внутренности, разрывает сердце. Чонгук и представить не мог, что когда-нибудь в своей жизни ощутит её на себе.       Капитан так и сидит на траве, он знает, что на него смотрят, но ничего поделать с собой не может. Осознание того, что Тэхён не просто выдавал себя за другого, а являлся тем, кого Чона заставляли ненавидеть, презирать и осуждать. И самое ужасное то, что Чонгук не знает, что делать дальше. Не понимает, почему Тэхён так поступил. Что ему нужно?       Ответы на эти вопросы есть только у самого Тэхёна, но видеть и слышать его не хочется. Хочется найти оправдание столь унизительному поступку. Возможно, Тэхён узнал уже после того, как они начали отношения. Или его заставили предать Чонгука. Судя по всему, Америго не самый прекрасный отец. Чон, видимо, начинает сходить с ума. Он пытается оправдать осознанную ложь, которой его кормили на протяжении нескольких месяцев.       Это зашло слишком далеко, чтобы забыть и принять. По крайней мере сейчас капитан не готов к тому, чтобы спокойно и взвешенно принять решение. Всё, что ему хочется, чтобы ложью были не отношения, которые для него словно отдушина, часть самого Чонгука, а сама ситуация. Чтобы капитан вернулся в свою жизнь, где не испытывал предательства во всей разрушающей красе.       Чонгук вытирает с лица остатки слёз, поднимая голову выше. На небе ни облака, солнце своими нежными лучами ласкает чувствительные от солёной влаги щеки. Капитан делает несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоить сердцебиение и привести мысли в порядок. Он не знает, что ждёт его дальше. Если раньше он думал, что Коза Ностра — страшное место, то сейчас всё изменилось. Он больше не боится Коза Ностру, ведь то, что он испытал минутами ранее — вот, что действительно страшно.       Сама по себе Коза Ностра не более, чем байка, которой пугают детей. Люди делают её устрашающей, пугающей. Люди делают её отвратительной и грязной. Бояться стоит не само понятие Коза Ностры, не её влияние, а людей, входящих в неё. Они способны на то, на что не способны другие, не имеющие к ней никакого отношения.       Чонгук по-настоящему разочарован. Он никогда и подумать не мог, что Тэхён окажется таким двуличным, ведущим тайную неприкосновенную жизнь, которая тесно переплетена с Чонгуком не так, как он думал изначально. Капитан не знает, как реагировать на нынешнее положение своего омеги. Да и его ли это омега теперь? Имеет ли он хоть какое-то право называть Тэхёна так, хоть и в своих мыслях?       Вопросов очень много, и Чон не знает ни одного ответа на них. Знал ли Тэхён о задании? Имеет ли он какое-то отношение к нему? Специально ли вчера была эта сцена или его хотели просто припугнуть? А если и пугать, то для чего? Чонгук всё равно ничего не сможет сделать. Или сможет? Если он расскажет обо всём Виргилио? Поставит ли эта информация майора под удар? А если полковнику?       Чонгук поднимается с газона, едва покачиваясь, но кто-то неожиданно хватает его за предплечье, отчего капитан дёргается и сбрасывает чужую руку с себя. Наконец, сосредоточив взгляд на человеке перед собой, Чонгук понимает, что это всего лишь Силайло. Омега обеспокоенно оглядывает Чона с головы до ног, делая шаг назад.       — Что случилось? О чём вы говорили с синьором Америго?       Чонгук отмахивается от него, ладонью зажимая рот и отводя взгляд. Никто не должен узнать. Он просто не имеет право рассказывать об этом, тогда, возможно, никто не пострадает. Капитан отворачивается от омеги, направляясь в корпус для альф. Он не оборачивается, хоть и слышит, как Силайло следует за ним, но не подходит слишком близко.       — Чан, что произошло? Почему ты плакал?       Встревоженный голос Костатини только раздражает. Чонгук не знает, насколько Тэхён доверяет этому омеге, не знает, что тому позволено знать, а что — нет. Он не может рассказать кому-то о том, как нагло и беспринципно его предали, потому что и его жизнь окажется под угрозой. Он является действующим капитаном отдела департамента по борьбе с организованной преступностью, и если кто-то узнает об этом, то не сносить ему головы.       — Ты в порядке? Может, я могу чем-то помочь?       — Перестань! — Чонгук не выдерживает. Он резко поворачивается в сторону Костатини, повысив голос. Капитан сужает глаза, приближается к омеге медленно и быстро одновременно. Их лица находятся буквально в нескольких сантиметрах друг от друга. — Не лезь не в своё дело, занимайся своими делами и помогай другим, кто в этом нуждается.       Не говоря больше ни слова, Чон скрывается в доме. Быстрым шагом направляется в свою коробчонку, чтобы завалиться на кровать, запустить ладонь в волосы и с яростью их сжать. Какого черта им всем от него надо? Он же не игрушка, с которой можно играть, когда вздумается.       Как бы Чонгук ни злился, единственное, чего он хочет — причину. Не ту, по которой Тэхён предал его, растоптал и унизил перед Доном. По которой использовал для своих личных целей, издевался над ним и наверняка смеялся. А ту, по которой капитан сможет Кима простить. Дать второй шанс, усмирить свою гордость, переступить через принципы, выстроенные годами.

***

      После хлопка дверью Америго и бровью не ведёт. Гаспаро частенько истерит по поводу и без. Видимо, Конти разбаловал своего сына, предоставил ему слишком много свободы. А тот решил, что ему всё позволено. Возможно, это и к лучшему. Гаспаро возьмет всё, что ему принадлежит, а то, что нет, — тем более. Америго не может не гордиться своим сыном, однако ему ещё рано вставать на тот путь, по которому всё ещё идёт сам Дон.       Дон Коза Ностры избирается Советом после смерти предыдущего Дона. Как только будет дана клятва соблюдения законов Омерты, Дон назначает новый состав Совета. Он может меняться, может быть полностью распущен и собран заново. Когда Америго вступил на своё законное место, он так и сделал. Собрал шесть самых значимых и могущественных людей. Тех, кто входил в Совет при Моэрто, отце Америго, отправил на пенсию. С этим, конечно, немногие были согласны и даже пытались бунтовать, устраивая перестрелки посреди дня, воруя товар друг у друга и всячески игнорировали Дона Америго.       В течение почти двух лет Америго доказывал всем, что новый, молодой состав Совета более эффективен, требователен и достоин того, чтобы быть. Иногда этого было недостаточно, и Америго давал одному из Капо, Масо Де Луке, волю, развязывал тому руки. Масо очень любит устраивать публичные казни и резню. Что со временем начало работать. Тебя не будут уважать, если не боятся. Поэтому, держа на привязи такого монстра, как Де Лука, Америго заработал авторитет. Со временем он лично занял место палача Совета, изучая и используя различного рода пытки, а не бессмысленно огромное количество жертв. Устраивая массовые убийства, Совет строился на костях и крови неугодных. Применяя пытки, Америго наводил ужас лишь при упоминании своего имени.       Он никогда не скрывал грязи, на которой строился весь мир Коза Ностры. И не скрывал того, какое наслаждение ему доставляло это. Таким же он и растил Гаспаро.       Дон встает со своего нагретого места, подходит к окну. С высока он смотрит на Чонгука и Силайло, что, видимо, ссорятся. Америго улыбается краешком губ, давая себе возможность насладиться видом разбитого капитана. Даже отсюда он видит его красные глаза и щёки, чувствует запах слёз на расстоянии и упивается этим.       Америго слишком ждал этого момента, чтобы не насладиться. Капитан Чон Чонгук — мелочный трусливый мужчина, которого и альфой назвать язык не поворачивается. Такой же, как и его чёртов отец. Чон не справится с Гаспаро как бы ни силился и как бы ни пытался. Они совсем из разных категорий. Ни зверя приличного, ни страсти, ни благодарности. Америго не нужен такой зять, а Гаспаро не нужен такой супруг. Да никто и не допустит их связи. Они заранее проиграли.       Тринадцатый закон Омерты гласит: «В Коза Ностра не могут входить следующие лица: тот, чей близкий родственник служит в полиции; тот, чей родственник или родственница изменяет супруге (супругу); тот, кто ведёт себя дурно и не соблюдает нравственных принципов».       И по всем пунктам Чон Чонгук определённо неподходящая партия для Гаспаро Конти. Америго этому очень рад. У его сына нет выбора, есть только один человек, благословение которому Америго дал. И больше никто его не заслуживает.       Коза Ностра разрушает всех, к кому прикасается, но вместе с тем дарит власть. Такую яркую, сильную и нерушимую власть, которую Америго держит в своих руках почти двадцать пять лет своей жизни. Но так было не всегда. Он тоже был юнцом, что набивает ошибки и набирается опыта. Во всей этой власти есть одна вещь, которая преследует до самой смерти — чужое желание эту власть отнять.       Когда Америго было пять, у его дядюшки, Макаеле, родился сын. Как бы мал Конти ни был, он помнит, как в дом зашла гудящая толпа, все кричали и радовались, а следом зашёл zio, неся на руках своего ребенка. Он был крошечным, громко плакал, а его лицо покраснело. Америго гордился тем, что он теперь старший брат.       С течением времени они стали достаточно близки, невзирая на возраст: много времени проводили вместе, играли в одной компании, иначе просто невозможно, и, конечно, делились секретами. В один из вечеров маленький Жакоб Кусто признался, что ему не нравится всё это. Его отец заставляет делать то, что не нравится ему самому. Жакобу нравилось изучать животных: у него были десятки книг и энциклопедий, он частенько сбегал в городскую библиотеку, чтобы за несколько центов сесть за компьютер и посмотреть фильмы про дикую природу, но делалось всё это втайне от отца. Когда тот видел, чем занимается его сын, то приходил в ярость, хватался за ремень с тяжёлой железной пряжкой и порол так, что из глаз летели звёзды.       Синяки хорошо прятались и маскировались, да и дети бывают непоседами, мало ли, где он мог удариться. Но маленький Жакоб не переставал читать, узнавать, смотреть. Как и его отец не переставал его бить и унижать за любовь к, как он их называл, выблядкам.       Америго тогда выслушал брата, похлопал по спине и сказал то, что, может быть, не следовало говорить, но он был ребенком и не знал, как это повлияет на брата. Пороть иногда бывает полезно. Ведь и сам он бывало получал от отца.             Видимо, не от того Жакоб ждал поддержки. Конечно, старший сын семьи, будущий наследник, ему всё на блюдечке с синей каёмочкой приносят. С этого момента разрослась жгучая сердце обида да чернющая зависть. Жакоб стал отстранённым, замкнутым и нелюдимым. По крайней мере, он отстранился от брата. Эти слова надолго засели в маленькой голове ребенка. Почему он должен терпеть подобное? Почему только ему достаётся за то, что ему нравится? Почему Америго всегда хороший, а он, Жакоб, вечно делает недостаточно, чтобы получить хотя бы толику похвалы? Ему нужно было приложить немалые усилия, чтобы отец хотя бы просто улыбнулся, в то время как Америго всё делал быстрее, чище и, разумеется, лучше.       Ответы на свои вопросы он получит многим позже, когда в двадцать четыре Америго назначат Капо Бастоне. Следующий Дон, важный и уважаемый в семье человек. Не Жакоб. В тот день Микаеле рассорится со своим братом, перестанет с ним разговаривать, отречётся от семьи и оставит шрамы на подростковом теле сына.

Никчемный.

Ни на что не способный.

Ленивый.

Трус.

Слабый.

Выблядок, как и твои животные.

      Много слов было сказано, и их, к сожалению, не вернуть обратно. Каждое слово росло в груди юноши, укреплялось в сознании. Зерно зависти, посаженное ещё в детстве, стало огромным деревом — стойким, нерушимым. И с годами оно лишь зрело. Жакоб, взращённый в злобе, зависти своему родному брату, не смог сдержать свою ненависть в себе. Она переливалась через край каждый раз, когда у него не получалось что-либо. От работы до личной жизни.       Через года, когда появилась красивая и способная Лиён, эта ненависть лишь сильнее сжала его сердце в невероятных тисках. Свадьба, на которую он не нашёл сил прийти, рождение племянника, который стал для него очередной преградой, укрепление связей не только в Сицилии, но и во всей Италии. С каждым прожитым днём Жакоб покрывался коркой льда. Он стал не тем, кем был тогда. Капо стал безжалостным, равнодушным и, что самое главное, беспринципным.       В глазах своего племянника он видел детскую любовь и непосредственность, но оказался к ним не готов. Гаспаро действительно приковывал к себе взгляды — нестандартная для здешних мест внешность, доставшаяся от матери, и заразительный смех делал его очаровательными ребенком. Его баловали, купали в любви и радости. Он не знал горя и слабости, в нём растили того, кто следующим взойдет над палермским солнцем. И от этого злость на мальчишку не могла не жить в сердце Кусто.       Когда Гаспаро исполнилось девять, на своем дне рождении он игрался с другими детьми и разбил вазу, которую подарил Жакоб своей невестке, Лиён. Америго лишь рассмеялся и погладил сына по кудрям, заявляя, что ничего плохого не произошло. В этот миг в груди Жакоба всё остановилось. Он отвёл Гаспаро в сторону, где их не видно, и отвесил сильный шлепок по заднице. Однако ни Америго, ни Лиён этот поступок не оценили. Разразился огромный скандал, при котором Америго чуть не отказался от брата, если бы не фраза. Единственная фраза, которую бросил им в лицо Жакоб:       — Пороть иногда бывает полезно.       Он покинул празднество и с тех пор никогда на нём боле не присутствовал.       Америго не осуждал брата, но и простить такого отношения к своему сыну не мог. Тот день можно считать точкой невозврата. Их взаимодействие заканчивалось собранием Совета и решением дальнейших действий. Их связывали не только кровные узы, но и работа, от которой никуда не деться. Семья превыше всего. Эту мантру вдалбливали в голову Америго с младенчества.       В семье каждый человек занимает свое особое — у каждого своя роль в такой огромной и мощной машине под названием Коза Ностра. В ней нет места для слабых, безвольных, эгоистичных людей. Коза Ностра не терпит и не даёт поблажек никому.       С тех пор зависть стала причиной разлада двух великих братьев, и каждого съедала по разным причинам. Америго, не сумевший усмирить свою гордыню ради брата, стал искать подвох в любом действии Жакоба. Его не могли убедить ни помощь, ни важность Кусто для Совета и Коза Ностры, ни его попытки Жакоба вернуть былое доверие. Оно разрушено, и на его руинах взросло скребящее, зудящее чувство предательства, разочарования, да только ты найдешь сотню причин не верить, не подставлять спину, нежели раскрыть своё сердце вновь. Так Америго и сделал — искал. Искал сотни доказательств, что Жакоб предал семью. Они все казались такими ничтожными по сравнению с реальностью, бьющей под дых. Даже спустя столько лет Америго не мог смириться с мыслью, что Жакоб — предатель.       Из воспоминаний Дона вырывает звонок телефона. Постовой сообщает, что к нему посетитель, и Америго слишком радуется ему. Он смотрит в окно из своего домашнего кабинета, прикуривает любимую доминиканскую сигару. Дон широко улыбается и просит гостя немедленно проводить в его кабинет. Пока посетитель поднимается к нему, Америго решает убрать один снифтер в сторону, а также просит принести чаю. Он, поправляя пиджак, садится на своё законное место и принимается ждать.       Двери в кабинет отворяются, впуская в комнату старого знакомого. Полковник Ким в знак уважения кланяется, удерживая в руках пальто цвета кофе. Уверенный взгляд и прямая спина — то, что ценит Дон в полковнике. Сокджин уже далеко не бедный майор с мизерной премией и болеющей раком женой. Он уважаемый полковник департамента по финансовым преступлениям, прекрасный отец двоих детей и любящий супруг. Последние два не менялись никогда. В каком бы отчаянии ни был Сокджин, это никогда не влияло на его семью, что закрыта для всего мира на семь печатей. Полковник продал душу Дьяволу и его ручной смерти, чтобы иметь право быть тем, кем является.       Конти наблюдает за тем, как Сокджин поправляет свои волосы, глядит на Дона без пререканий. Так было всегда. Даже когда они вместе не работали, полковник проявлял должное уважение к Америго и Гаспаро. И Конти не может не уважать полковника в ответ. Его стать не скрыть ничем. Дон Америго помнит того, кто пришел к нему с мольбой в глазах, но в его словах, тоне, движениях она не проявлялась никогда.       Конти не любит слово незаменимый, ведь каким бы важным, дорогим или нужным человеком тебе ни был, заменить его можно всегда. Это не значит, что он разбрасывается людьми, пренебрегает ими, отнюдь. Это говорит о том, насколько ценен и уважаем сам Америго в своих глазах. Поэтому Америго применяет к полковнику всего два слова, отражающие его отношение к Сокджину. Сложно заменим. Да, именно так. Полковник делал и продолжает делать для Козы Ностры много, если не сказать всё. Отчасти благодаря нему Коза Ностра процветает, растёт и крепнет. Америго мало кому может сказать «спасибо», полковник определённо входит в число этих людей.       Сокджин приветливо улыбается краем губ, вешает пальто на спинку кресла и присаживается. Перед ним на столе уже стоит чашка, которую поистине можно назвать его. Он использует её вот уже почти пять лет.       — Добрый день, Америго. Давно не виделись, — полковник тянется к чашке с зелёным чаем, приправленным лимонной цедрой. Его любимый. Он так часто бывает в этом доме, что иногда забывает, что они с Америго вовсе не друзья. Хотя, безусловно, их можно назвать близкими друг другу людьми, ведь и тот, и другой прикроют спину и подадут руку, помогая подняться.       — Добрый, Сокджин. Очень рад тебя видеть. Из-за работы всё никак не получается выбраться, — Америго достаёт из своего ящика новую сигару и снова закуривает. Глазами предлагает и полковнику, но тот отказывается, указывая на свой чай. Америго пожимает плечами. Полковник, как всегда, остаётся в трезвом уме и светлой памяти. Дон не может вспомнить, видел ли хоть раз, чтобы полковник употреблял алкоголь или курил сигары. Это не в его правилах. — У меня есть к тебе одно дельце. Совершенно не пыльное.       Глаза Сокджина сужаются в игривом прищуре, он расслаблен и не чувствует скованности не только в поместье Конти, но и сидя перед самим хозяином. Их связывает слишком многое, чтобы страшиться или стесняться. Здесь, в логове человека, которого полковник должен самолично упечь за решетку за все его прегрешения, Сокджин рад находиться. Ни россказни, ни доказательства, ни зверства не пугают, а лишь раззадоривают полковника, ведь уже давно мог бы поступить по закону, но он предан. Семье Конти, не Коза Ностре. Казалось бы, злейший враг сидит перед ним, задумчиво потягивает сигару с улыбкой на лице, — бери, не хочу. Полковник слишком многим обязан Америго, чтобы отвернуться от него, предать. Ни за что. И каждый в комнате об этом знает.       — И что за дело такое?       Конти же упирается взглядом в сигару, крутит её между пальцев, стряхивает пепел в пепельницу. Улыбка медленно меркнет на его лице, уже не скрывая синяков под глазами и усталый вид Дона. Он молчит, понимает, что не должен молчать, но делает это. Америго не может взять себя в руки в такой важный и ответственный момент. Внутри него впервые за много лет просыпается страх. Невероятный, удушающий, всепоглощающий. Мог бы и привыкнуть к этим мыслям, уложить их в голове и спокойно принять. Но не может. Не может оставить дело всей своей жизни, сына своего.       — Я же могу тебе доверять, полковник?       Америго поднимает свои тёмные глаза на Кима, смотрит уязвлённо, позволяет видеть себя в таком состоянии.       — Конечно, Дон. Что случилось? — Сокджин отставляет чашку в сторону, на блюдце, и двигается ближе к Америго. Он упирается локтями в подлокотники, замирая в напряжении. С начала их знакомства Сокджин никогда не видел Дона в таком состоянии, поэтому полковник слишком сильно нервничает.       — Я сегодня умру, — Сокджин застывает на месте. Может, он ослышался? Переспрашивает, но вопрос нагло игнорируется Доном. — И я хочу, чтобы человек, посмевший меня убить, был наказан. Такое дело нельзя поручить Гаспаро, он его просто убьёт, а я желаю, чтобы он мучился долго. Очень долго, полковник. Для этого ты отберёшь у него самое ценное, что есть в его жалкой жизни — власть и деньги.       Дон с виду спокойно набирает рот дыма, гоняет его горечь по зубам и языку и медленно выдыхает. Сокджин поднимает брови вверх, отводит взгляд и кашляет в ладонь. Не этого он ожидал от Дона, совсем не этого. Обычно подобные встречи заканчивались смехом над очередным безумным планом Дона, на лёгкой, непринуждённой ноте, а сейчас горло полковника сдавливает невидимая рука, мешающая дышать. Сокджин делает глоток чая, смачивая горло, и откидывается обратно на спинку кресла. Черты его лица приобретают хмурость, злость. Они становятся более четкими, очерченными. Полковник напрягается всем телом, словно готовится к прыжку. Ему совсем не по душе этот разговор.       — Объяснись.       Конти вытаскивает из кармана пиджака небольшую вещицу — флешку, кладет её на стол и пальцами двигает ближе к Сокджину. Слов не надо, оба понимают, что на дно Жакоб пойдет не один. Полковник глазами бегает по лицу Дона, старается не упустить ничего. Медленно протягивает ладонь к флешке и прячет её в карман пиджака так быстро, как может, точно его сейчас ударят по рукам.       Полковник старается представить себе, что изменилось бы в его жизни, если он будет знать, что умрёт сегодня. Наверное, так же, как и Америго, не будет пытаться что-то изменить. Он бы поехал домой, провёл время с семьёй, защитил бы их в первую очередь. Да, наверное, так бы и сделал.       Америго отводит взгляд от полковника. Не знает, чего боится увидеть сильнее — то, что Сокджин расстроится прекращению их сотрудничества, если это можно так назвать, или того, что полковник будет его жалеть. Ни того, ни другого Дон не хочет. На свой риск он поднимает глаза и видит то, чего точно не ожидает. Сокджин глядит на него во все глаза, глядит внимательно, но преданно. На него мало, кто так смотрел. Слишком мало.       — Ты знаешь, что на меня уже было несколько покушений, и к каждому из них руку приложил мой брат. Жакоб давно пытается убрать меня с пути, не понимая, что это никак не поможет, ведь после меня придет Гаспаро, и всё изменится, — Америго не сводит глаз от лица полковника, но на деле он уже глубоко в своих мыслях. — Коза Ностра не только расцветёт при моем сыне, но и вознесётся надо всеми. Его жажда неутолима, и он будет брать, брать и брать. До тех пор, пока весь мир не окажется у его ног.       Америго грузно выдыхает, тушит, наконец, сигару и откидывает голову назад. Он так устал, если честно. Эти игры уже знатно надоели. Он не хочет продолжать бессмысленный круговорот, ведь даже убить этого грешника не может. Это поставит Гаспаро в ещё более шаткое положение, а делать это незаметно не получится. Сколько раз он прокручивал в голове сцены, где своими руками ломает каждую кость в теле Жакоба. За Лиён, за Коза Ностру, за Гаспаро. За сына своего. Каким бы взрослым он ни был, Америго всё ещё видит в нём ребёнка. Иногда наивного, до безобразия упёртого, но такого любимого. Кроме него у Америго ничего нет.              — Сегодня последний четверг месяца. Начало этой традиции положило наше с Лиён первое свидание. И вот уже много лет мы не пропускаем этот ужин. И все об этом знают. Мой информатор написал мне с утра, что сегодня мой последний день. Я не буду бежать от своей судьбы, набегался, полковник. Я просто хочу спокойствия.       Америго двигается первым, достаёт из ящика какие-то документы и протягивает Сокджину.       — Это моя благодарность. Не только за это, но и за то, что ты всегда оставался мне верным на протяжении стольких лет. И, надеюсь, останешься верным моему сыну. Поможешь ему всем, чем сможешь, особенно не натворить делов, — полковник аккуратно берёт листы бумаги в руки, пробегается глазами по десяткам цифр. — Это оффшорный счёт и код к нему, там есть некоторая сумма для тебя и твоей семьи. Скорее всего, после того, как всё закончится, ты будешь уже генерал-майором. И, Сокджин, — Ким отрывает взгляд от бумаг и вглядывается в чёрные глаза Америго, в которых читается скорбь и настоящая благодарность. — Спасибо тебе. За всё.       Ответ вырывается быстрее, чем полковник может сообразить.       — Рад служить, Дон.       И ответ приходится Америго по душе. Он улыбается старому знакомому и, подмигивая, разражается смехом. За Коза Ностру и её великое будущее.       Ещё около часа они обсуждают дальнейшие действия. Америго посвящает полковника в текущие дела, о которых не стоит забывать, даже если собираешься умереть. Они уделяют время каждому шагу, говорят о поставках и о том, какие места стоит накрыть, чтобы их легенда не рушилась ни на миг.       Познакомились они давно, слишком давно, чтобы вспоминать, но, порой, на всех из нас накатывает ностальгия и хочется снова оказаться в каких-то местах или поговорить с теми людьми, с которыми давно не общался. Вот и Сокджин очень любит вспоминать лучшие день и решение, что было сделано моментально. Придя к Америго, полковник не думал о том, что будет, если в департаменте прознают про их связь, как его с позором лишат званий и упекут за решетку, оградив от семьи. Но он не жалеет. Никогда не жалел.       Когда они заканчивают, то вместе спускаются на первый этаж, по пути сталкиваясь с Гаспаро. Омега здоровается с полковником, спрашивает, как поживают девочки и Мартина. Искренне интересуется ими и обещает заехать к ним в ближайшее время. Отца он напрочь игнорирует и с улыбкой прощается с полковником, уходя в свою комнату, чтобы начать собираться к ужину. Америго не реагирует на подобное поведение, шутит полковнику, что у Гаспаро ещё переходный возраст, вот и ищет бунт во всём.       Около машины они стоят недолго, пожимают друг другу руки и, пока никто не видит, шепчутся о своём. Возможно, Америго мог бы назвать полковника своим другом. Только возможно.       Наблюдая за отъезжающим автомобилем, Дон не двигается с места. Ему ещё предстоит разговор с Чоном. Конти надеется, что Чонгук всё хорошо обдумал и принял верное решение, собирая вещи. Америго, широко шагая в прекрасном расположении духа, направляется в сторону корпуса для альф. По пути здоровается со всеми кивками, смущает солдат своей улыбкой, не сходящей с лица.       Он, не стучась, заходит в комнатушку, оглядывает её, словно видит впервые, смотрит на чистые заправленные кровати, на одной из которых спиной к нему лежит Чонгук. Он устроился в позе эмбриона, поджав под себя ноги. Выглядит до ужаса жалко. Как и его отец, собственно говоря. Однако, стоит признать, Чонгук красив. Хоть что-то досталось ему от матери. К сожалению, скудный склад ума и желание иметь то, что ему не принадлежит, точно от отца. Паршивый же человек он всё-таки. Америго даже кривится от воспоминаний. В любом случае, кем бы ни был отец этого Чонгука, как бы его ни воспитывали, он определённо не пара для Гаспаро. И никогда им не станет, это даже не выше головы. Это выше Альп.       Дон поправляет пиджак, подтягивает штанины и присаживается на соседнюю кровать, слегка сминая постельное бельё. Со стороны капитана слышится недовольное сопение прежде, чем он резким движением поднимается, упираясь руками в матрас. Он недовольным взглядом обдаёт Америго, закатывает глаза от того, как комично Дон выглядит среди этой серой коробчонки в своём дорогом костюме. Нечасто он снисходит до простых смертных. Даже сам пришёл к Чонгуку.       Капитан свешивает ноги с кровати, упирается пятками в пол и наклоняется ближе к Конти старшему. Их лица разделяет всего лишь сантиметров двадцать, не больше. Они едва ли нос к носу не сидят и это, можно сказать, уже сдвиг. Чонгук толкает язык за щеку. Эмоции поутихли, тревога ушла на второй план и уже не имеет никакого значения. Все карты раскрыты, он, точно голый, перед Доном. И на такой же разговор надеется. Чистый, без вранья и масок. Сейчас они просто люди друг перед другом. Ни больше, ни меньше. Капитан наклоняет голову вбок, ещё раз осматривает Дона и врезается глазами в тёмные, как у Тэхёна.       — Будете снова тыкать меня в дерьмо? — на лице Америго быстро расползается оскал, спустя секунду показываются зубы, а после коробчонку заполняет искренний хриплый смех Дона. Он хлопает ладонью по своему бедру, откидывает голову назад и хохочет. Сейчас этот смех не вызывает мурашек по коже и даже кажется тёплым, а не ядовито-ледяным, каким был в кабинете. Конти старший утирает невидимые слёзы с глаз и с искрой смотрит в ответ на Чонгука.       — Рад, наконец-то, познакомиться с настоящим капитаном, а не той осиновой веткой, которую встретил. Такой ты даже интереснее, Чонгук. Мне нравится, — Америго выставляет указательный палец вперёд, качает ладонью и продолжает улыбаться. Капитан его не на шутку рассмешил. В нём чувствуется стержень, железный, непоколебимый, но не настолько жёсткий, чтобы восхищаться, или гибкий, чтобы опасаться. В миг лицо Конти старшего теряет весь запал, становится беспристрастным, отстранённым. Он прищуривается, двигается ближе к капитану, кладёт шершавую грубую ладонь на шею Чонгука, тянет на себя, практически сталкивает их лбами. Его шёпот заползает под кожу, иголками колет изнутри. — А теперь серьёзно. Не знаю, кем ты себя возомнил, но то, что я вижу, мне не нравится. Мне не нравится твоё отношение к моему сыну и, поверь, моего благословения ты никогда не то, что не получишь, ты его не заслужишь.       Теперь очередь Чонгука смеяться. И он смеётся. Смеётся в лицо Америго беззастенчиво, открыто. Он лукаво закусывает губу, шире открывает глаза. Вызов бросает Дону Америго, сыну Моэрто Конти. Не страшится его, не презирает. Лишь немного глумится.       — Мне оно и не нужно, Дон. Я в нём не нуждаюсь. Как и Тэхён.       — Ты можешь строить из себя кого угодно в твоей лживой душонке, капитан, но я знаю таких, как ты. Таких крыс, которые при любой опасности поджимают хвосты и прячутся по углам в надежде, что их не тронут, — Америго не выпускает зверя, не давит на Чонгука. Один взгляд Дона говорит о многом. В нём читаются угроза, неприкрытая злость, высокомерие и забота. Переживания за единственного сына, за единственно важную, такую ценную для Конти семью. И Чонгук его понимает. Для своего сына он сделал бы то же самое. Вдребезги разбился, землю вспахал и горы сравнял. — Ты ничего из себя не представляешь. И нет в тебе храбрости и верности капитана. Поэтому, будь добр, пока я отпускаю тебя, клянусь не трогать, уходи. Беги отсюда, брось Гаспаро сейчас, чтобы потом он не страдал из-за тебя ещё больше. Прошу по-отечески, требую, как прямой начальник, и угрожаю, как принято своему званию, если так понятнее.       Чонгук не отрывает глаз от взгляда визави. Он смотрит в них долго, жадно, не уступает. Звания для него не имеют веса. Начальник из Америго так себе. А то, что он — отец, не так сильно беспокоит.       Капитана озаряет. Он не сможет. Встать, уйти, не оглядываясь, забыть обо всем. Уже нет. Чон настолько глубоко во всем этом, что, даже имея недюжинное желание, не смог бы. Ни сейчас, ни потом. И в эту секунду он понимает Салвеццо, Долоре и других. Верной псиной сдохнет у ног своего хозяина. Никак иначе и быть не может. Капитан готов сделать всё, что потребуют. И ни о какой гордости и речи не идёт. Какая гордость, если её со всего мира не хватит, чтобы устоять перед Тэхёном. Как бы ни силился, как бы ни пытался, Чонгук будет следовать за ним хоть за смертью. Или сам станет ею, если попросят. Кем угодно, как угодно, лишь бы рядом с ним. Ни против пойти не сможет, ни покинуть его.       Ведь Тэхён для него не просто омега. Он его будущий супруг, потому что никого другого Чон на это место не посадит. Тэхён — его личный алтарь, которому капитан не устанет поклоняться. Ким для Чонгука ощущается, как первая сигарета с утра — пусть и губит, но такая желанная. Как всё золото в мире, ведь ничто не затмит блеск его чёрных глаз. Как сильный смех, от которого болит живот, но остановиться невозможно. Как летний тёплый дождь среди поля. Как музыка, пока едешь в машине с открытыми окнами и наслаждаешься палермским солнцем. Как тренировка после затишья, выматывает, но доставляет необычайную лёгкость в теле. Как долгожданный сон в конце тяжёлого трудового дня. Как маленькие радости, делающие твой день лучше.       Видимо, это Америго и читает в глазах Чонгука. Он недовольно отпускает капитана, вздыхает, словно вся тяжесть мира его плечи свалилась. Дон отводит взгляд, упирается им в ноги и через секунду поднимается. Кровать нещадно скрипит. Впервые. Словно это не она, а сердце Дона. Он не произносит ни слова, покидая комнатушку.       Чонгук выдыхает. Громко, снимая напряжение. Капитан сутулится, расслабляет плечи, опускает голову вниз. Потерять себя страшно. Когда ты не понимаешь, кто ты, что ты и для чего. Когда внутри миллионы вопросов и ни единого ответа на них. Когда ты смотришь в зеркало и не узнаёшь того, кого знал на протяжении всей своей жизни. Ты смотришь на руки и понимаешь, сколько плохого эти руки совершили. Смотришь на ноги, зная, как сильно они бежали в попытках спасти или спастись. Смотришь в глаза незнакомого тебе человека в отражении, тонешь в их порочности, слабости и бессилии. Путаешься в желаниях, пытаешься выбраться из той пучины, в которую они тебя затягивают. Смотришь на того, кем ты стал, и осознаешь, что это не ты вовсе.       Но страшнее этого, пожалуй, потеря близких. Вчера Чонгук потерял себя, сегодня — Тэхёна, завтра, возможно, потеряет ещё кого-то. Коза Ностра — место разрушения, скопление бесчинств. Она создала благоприятные условия для тех, кто сам готов землю рыть для получения власти. И на её вершине стоит Америго Конти. А Тэхён его преемник. Со смертью отца Тэхён возглавит это место, и неизвестно, к чему это приведёт. Примет ли его Коза Ностра в качестве своего лидера или отвергнет, растоптав?

***

      Гаспаро выходит из поместья, поправляя кудри, что лезут в глаза. Он натягивает на нос солнцезащитные очки, пальцами поправляет их и оглядывается. Омега идёт к главному выезду, замечая, как отец покидает корпус для альф. Он останавливается, сужая глаза и поджимая губы. Снова отец делает что-то за его спиной. Гаспаро ненавидит те моменты, когда Америго влезает в его жизнь и пытается навести там свои порядки. За сегодня отец слишком самовольничает, чтобы спускать это с рук.       Гаспаро подходит ближе к Дону, зверем на чужого давит, всем своим видом показывая, как сильно раздражён и зол. Америго растягивает губы в своей излюбленной ухмылке, поднимает руки вверх, сдаваясь перед сыном, но Гаспаро это не устраивает. Он давит сильнее, делает размеренные шаги, приближаясь к отцу.       — Ну всё, всё, хватит. Я понял, что ты недоволен мной и прочее. Не будем портить сегодняшний день.       Америго опускает руки, одну подгибая и ожидая, когда Гаспаро зацепится за него, но этого не происходит. Омега задевает отца плечом, проходя мимо. Ничего ему не отвечает, потому что это бесполезно. Америго всё равно будет поступать так, как посчитает нужным, и не поинтересуется, устраивает ли это Гаспаро. Так было всегда. Да, у Капо Бастоне есть понимание того, что отец старше и опытнее, но его излишняя самоуверенность выводит его из себя.       Он присаживается в автомобиль, дверь которого для него любезно открыл Салвеццо, и закидывает ногу на ногу, лицом поворачиваясь в сторону окна. Как бы Гаспаро ни пытался скрыть, каждый четверг он ждёт. По-настоящему ждёт. Ему нравится ресторан, в котором они всегда собираются.       После смерти матери Гаспаро не сразу смог туда вернуться. Да и Америго не стремился к этому. Они возвратили эту традицию после их первой совместной поездки в Японию. В тот момент это казалось так правильно и необходимо, что они не могли это проигнорировать. Чаще, конечно, случаются такие дни, как сегодня, когда Гаспаро не хочет ни видеть, ни слышать родителя, но кого это интересует.       Америго усаживается на своё место через минуту, о чём-то переговорив с Салвеццо, что с серьёзным лицом кивал на все слова Дона. Эспозито садится в машину последним. Сегодня он их водитель. Так даже лучше, думается Гаспаро.       — И долго ты ещё будешь на меня дуться? Прекращай этот детский сад.       Америго взглядом даёт понять, что сейчас не настроен на ссоры и препирательства. Сегодня он нацелен только на совместное приятное времяпрепровождение, не более. Он поправляет нежно-голубую блузу сына, расправляя складки, и аккуратно снимает очки с лица Гаспаро. Омега недовольно смотрит на отца и ждёт, когда аксессуар вернут на место, но этого не происходит. Дон с нежностью смотрит на сына, изучает, словно давно не видел, трепетно гладит по волосам.       Гаспаро давно не ощущал такой любви от отца. Мягкой, ненавязчивой, не грубой, а осторожной. Он принимает её, как и любую другую, которую ему дарит Америго вне зависимости от обстоятельств. Омега может кусаться, рыпаться и шипеть, но, когда Дон становится таким, устоять тяжело. Гаспаро подсаживается ближе, юркает под заботливо поднятую руку, прижимается к горячему боку отца, щекой прислонившись к груди, в которой яростно скачет сердце. Для них подобное дичайшая редкость.       Каждое объятие, после смерти Лиён, Гаспаро помнит и хранит. Хранит так глубоко, в темноте, до куда никому не позволено дотянуться, дотронуться. Он никого туда не пускает, даже от себя защищает эти по-настоящему тёплые воспоминания, не дающие его сердцу окончательно заледенеть.       К ним, сравнительно недавно, добавилось ещё одно, в котором есть Чонгук, но сейчас Гаспаро запрещает себе об этом думать.       — Лиен бы тобой гордилась.       Одна фраза, сказанная шёпотом в волосы, будит внутри Гаспаро бурю. Он отскакивает, словно обжёгся, во все глаза смотрит на отца и не может поверить. Америго запретил говорить о Лиён с тех пор, как её не стало. Её имя было табу для всех, вхожих в поместье Конти, а сейчас он так спокойно о ней говорит, словно это обыденность, в которой они живут.       — Не смей при мне произносить её имя, ты не можешь так делать! — Гаспаро давно не повышал на отца голос, но одно упоминание матери из уст Америго срывает все замки внутри омеги. Он душит зверем, встаёт на дыбы, рычит. Защищается. — Ты не достоин того, чтобы вообще о ней говорить, так что не смей!       Америго, видимо, не ожидал такой реакции, поэтому молчит, открывает и закрывает рот, не в силах произнести хоть что-то. Он кивает на слова сына, позволяет говорить с собой в таком тоне, не сопротивляется.       — Тебе должно быть стыдно, отец, — Гаспаро приближается к Дону, шипит, словно дикая кошка, ладони сжимая в кулаки. — Так стыдись, как делал это всегда, и молчи.       Капо снова отворачивается от отца, кусает губы, силясь не зарыдать, как ребёнок, проглатывая противный плотный ком в горле. Любое упоминание матери вызывает в Гаспаро такую реакцию. Сколько бы лет ни прошло, ему всё ещё больно. И обидно. До жути, до неприятного обидно за себя, свою семью и свою мать. Это возвращает его в начальную точку каждый раз, напоминает ему о том, кто он такой и что ему следует делать.       Самым тяжёлым временем был первый год. Гаспаро с содроганием вспоминает то время. Он не мог ни спать, ни есть, ничего. Омега был живой куклой, которой вечно говорили, что делать и куда идти. Потом он начал протестовать, кидаться посудой и колкими обвинениями, а потом… Потом стало легче. Легче дышать и жить с осознанием того, что мать не вернуть, даже на миг, чтобы почувствовать её тёплую руку на своей щеке, в кудрях, которые она так сильно любила.       Гаспаро не может скрыть дрожь рук, поэтому складывает их на груди. Он ощущает взгляд Салвеццо через зеркало заднего вида, но и его игнорирует.       — А я и стыжусь, — тихо начинает Америго. Он так же не смотрит на сына, только в пол, скрывает взгляд, полный вины и разочарования, в руках вертит снятые с сына очки. — Я стыжусь каждый божий день, Гаспаро. Всегда, когда просыпаюсь, смотрю в зеркало и стыжусь. Что ещё ты от меня хочешь услышать? Извинения?       — Я ничего не хочу. Твои извинения не изменят того, что ты её убил. Собственными руками, в собственном доме, при собственном сыне. Ничто уже не будет, как раньше.       За этим неприятным диалогом Гаспаро не заметил, как они приехали. Он не дожидается, когда Салвеццо ему откроет, сам вылезает из машины и хлопает дверью. Омега не дожидается отца, а один входит в ресторан, идёт к их столику, что всегда свободен в четверг, и присаживается. Гаспаро знает всё меню наизусть, пробовал здесь всё. Последний год его заказ не меняется — минестроне без риса и макарон и брускетта с хамоном и рукколой. И, конечно, бокал красного сухого. Он его ненавидит, но это то, к чему Гаспаро уже привык, даже не морщится от кислоты напитка.       Америго присаживается напротив сына, кладёт на ноги салфетку и ладонью подзывает официанта. Дон не сводит взгляда с сына. Да, внешне он очень похож на Лиён — такие ли лисьи глаза с прищуром, прямые брови и тонкие, но яркие губы. Гаспаро всегда красив, услада для глаз, наслаждение в его чистом виде. Сотто Капо — прекрасный омега, и Америго мог бы воспользоваться этим, отдать Гаспаро в мужья кому-то невероятно полезному и необычайно богатому, но ни за что, ни при каких обстоятельствах он не сможет сделать из сына разменную монету, ведь сын — это всё, что дорого и важно его холодному, чёрствому сердцу.       Америго не имеет привычки испытывать чувства, однако чета Ким всегда была для него исключением. Когда Конти женился, не только Лиён пришлось принимать, чтить и уважать чужие традиции. Для Америго в радость было учить корейский, кланяться старшим и уплетать жареный с кимчи рис в недорого обставленной квартирке семьи Ким.       Америго заказывает то же, что и Гаспаро, решая не уделять внимание еде. Он отвлекается на Салвеццо, что присаживается за соседний столик, но быстро теряет к нему интерес. Дон протягивает ладонь к омеге, ждёт и надеется, что Гаспаро вложит свою, однако этого не происходит. Америго сжимает руку в кулак и убирает её под стол. Он не знает, о чём можно сейчас говорить, а о чём — нет. Гаспаро сейчас — раскалённое железо, напряженный до ужаса, поэтому Дон, как на минном поле, шаг в сторону — и омега взорвётся. В такие моменты даже Америго побаивается своего сына.       Они едят в тишине, никто не стремится разорвать давящую атмосферу, но оба её ощущают слишком сильно. Гаспаро промакивает губы салфеткой, отпивает немного вина и пересекается взглядом с Эспозито. Лицо Салвеццо бесстрастное, равнодушное, но в его глазах плещется беспокойство. Ему всегда было не по душе, когда в семье случался разлад. Он всеми силами пытался примирить их, свести в разговоре. Салвеццо является эталоном сдержанности в тех моментах, которые не касаются Гаспаро или Долоре. Тогда внутри Эспозито прорывается внутренняя доминантная натура альфы и он переходит черту.       Америго дополнительно заказывает салат с утиной грудкой и апельсинами. Он оглядывается, пытается понять, случится ли это сейчас или всё-таки Жакоб дождётся ночи. Дон не может предсказать, что будет дальше. Неизвестность заставляет его нервничать, постоянно отпивать вина, смачивая горло.       — Давай поговорим, — раздаётся тихое, словно шелест листьев. Америго не смотрит на сына, аккуратно перемешивает свой салат.       Гаспаро отвлекается от еды, откладывает столовые приборы и складывает руки на столе. Он обращает всё свое внимание на отца. Ему интересно, что скажет Америго, потому что ранее они не поднимали тему Лиён. Все в Коза Ностре знают, что это — табуированная тема, которую нельзя не то что поднимать, даже думать об этом запрещено. Не сносит головы тот, кто будет что-либо говорить о Ким Лиён, если об этом узнает кто-то вышестоящий. Поэтому, да, Гаспаро любопытно.       — И о чем же? Неужели я достаточно вырос, чтобы со мной говорить о семейных тайнах?       — Брось, ты знаешь все тайны нашей семьи. И не только нашей. Я знаю, что не самый лучший и образцовый отец, но ты делаешь из меня какого-то изверга.       — Я делаю из тебя изверга? Хочешь сказать, что ты не такой?       — Давай хоть на сегодня забудем все наши разногласия? Зачем ворошить прошлое, если есть настоящее?       Гаспаро тяжело вздыхает. Святой мученик, как же. Проще забыть, проглотить, не вспоминать.       — Это бесполезно.       — Гаспаро, — Америго чуть повышает голос, хмурится, исподлобья глянув на сына. Он сжимает вилку в руке, всем своим видом приказывает прекратить ёрничать. Омега закатывает глаза на это, но замолкает. — Если хочешь знать, то после твоей матери я был ей верен.       — Нет, не хочу. Избавь меня от подробностей своей сексуальной жизни.       — Ты определённо хочешь знать, что я не предавал её.       Гаспаро возмущенно поднимает брови и хлопает ладонью по столу.       — Ты предал её в тот день! Ты предал свою семью, отец. И отсутствие секса в твоей жизни не меняет этого.       — У меня не было выбора, Гаспаро, — Америго всплескивает руками, размахивает ими. Голос неосознанно повышает, хмурит густые брови, поджимая губы. Омега лишь отворачивается, но в долгу не остаётся.       — У тебя был выбор, точно так же, как и у меня. У тебя был чёртов выбор, но ты предал семью, чтобы остаться на своём посту. Ради него ты угробил всё, что у нас было. Так что не начинай эту тему вновь, ты знаешь, что я знаю, насколько ты продался, — видимо, у них семейное — выбирать не тех партнёров.       Омега встаёт из-за стола и направляется в уборную, оставляя Америго один на один со своими мыслями. Дон протирает лицо ладонями, пальцами проводит по волосам и смотрит вслед сыну. Он не должен ни о чём жалеть, ведь сейчас с Гаспаро никто не сравнится. Америго могут бояться, презирать или ненавидеть. Его могут боготворить, уважать и восхвалять. Но Гаспаро. Он лучше Дона. Во всём. Гаспаро — сын Америго Конти — безжалостен, жаден и принципиален. Он сделает Коза Ностру непобедимой, выведет её на новый уровень, построит новую реальность, в которой нет места для предательства. Но он никогда не поставит Коза Ностру выше своей семьи. Америго гордится сыном. Так сильно, что никто не сможет его переубедить.       Дон расслабленно откидывается на спинку стула, успокаивает себя тем, что рядом с Гаспаро надёжные люди, которые будут его защищать и прикрывать всегда. Даже японская псина у ног Гаспаро сдохнет.       Омега возвращается достаточно скоро. Они продолжают ужин, словно ничего не произошло. Америго стонет от наслаждения, когда первый кусок утиной грудки касается его языка. Он медленно его пережёвывает, прикрывает глаза, концентрируясь на вкусе. Однако секунду спустя он понимает, что ощущает то, чего не должен был ощущать. На языке Дон чувствует тонкий вкус арахиса. И начинается агония. Горло мгновенно сдавливает. Америго пытается откашляться, но ничего не получается. Он хватается за край стола, сжимает дерево до побеления костяшек, наклоняется вперед, пытаясь сделать хоть один вдох.       Гаспаро подскакивает со своего места, приближаясь к отцу. Он хватает Дона за щёки, что-то спрашивает, но разобрать, что именно, Америго не удаётся. Образ сына плывёт в глазах, на нём сложно сосредоточить свой взгляд. Дон ощущает, как язык начинает распухать, а сил держаться на стуле не остаётся совсем. Он кренится в бок, не удерживается даже за счёт Гаспаро. Удар о твердый пол отдаётся болью во всем теле в двойном размере. Америго стонет от болезненных ощущений, пытается перевернуться на спину, но у него не выходит.       Омега, усевшись рядом с Америго, трясёт его за плечо, кричит с мольбой о вызове скорой, пока Салвеццо бежит через весь ресторан с автомобильной аптечкой. Он в ускоренном режиме достает бутылек с антигистаминным, набирает лекарство в шприц и вводит жидкость в шею. Америго понимает, что само лекарство уже и не лекарство, потому что вместо привычного ослабления симптомов аллергии он не чувствует ничего, кроме жара и удушья. Дон не может сделать и вдоха, внутри всё сжимается от осознания, что он умирает. Наконец, цепи с его сердца срываются, и он поднимает глаза на обеспокоенное лицо Гаспаро. Тот что-то говорит Эспозито, продолжает трясти Дона за плечо и хлопает по щекам. В последний раз Америго Конти видел страх в этих чёрных глазах в день смерти Лиён.       Вот, что она чувствовала. Сожаление. Очень много сожаления. Америго хочет попросить прощения, умолять Гаспаро, стоя на коленях. Но всё, что он может, — поднять ослабевшую дрожащую ладонь и в последний раз коснуться мягкой щеки сына. Дон улыбается, несмотря на боль, судороги и опухшее горло, не дающее сделать глоток спасительного кислорода.       Перед глазами появляется первая встреча с сыном. Рыдал, как мальчишка, когда ему дали на руки крохотного омегу, так сильно похожего на супругу. Усыпал пухлое личико сына поцелуями, а потом и Лиён. Америго тогда украсил поместье сотнями лилий, её любимыми цветами. Не мог поверить в то, что Гаспаро родился таким хорошеньким, мягким и таким любимым.       Дон помнит первые шаги, такие маленькие, неуверенные. Помнит первое папа, сказанное резко, очень громко, оглушающе. Помнит первые хорошие оценки, принесённые со школы, когда Гаспаро её ещё посещал. Такие огромные счастливые глаза, широкую улыбку во весь рот и растрёпанные кудри, часть которых собрана на затылке в небольшой хвостик. Помнит их первую ссору. Помнит крики, плач и хлопанье дверьми, которые вошли в привычку. Первое ненавижу тоже помнит. Так ярко. Брошенное на эмоциях слово надолго засело в голове.       Дон никогда не думал, что можно любить кого-то настолько сильно. Он ошибался. Это возможно. И он рад, что последнее, кого он видит, — это его сын.       Раздавшийся крик папа — последнее, что слышит Америго, закрывая глаза навсегда.