Мое проклятье – My curse.

Единственный фонарь, висящий над заснеженной дорогой, неприятно мерцал, отбрасывая дрожащие тени на занесенный снегом маггловский приют, давно забытый людьми. Снежинки, словно крошечные, сверкающие алмазы, кружились в танце под рождественским небом. Из окон приюта, заледеневших от холода, доносились звуки рождественских песнопений — хор детских голосов, чистый и немного грустный, пробивался сквозь завывание ветра, создавая странное, контрастное сочетание уюта и заброшенности. Тень, неторопливо, но настойчиво, приближалась к приюту Вула. Черный капюшон, плотно скрывающий лицо, не позволял разглядеть человека, целеустремленно несущего небольшую плетеную корзинку. Каждый шаг оставлял едва заметный след на заснеженном пути. Тень стремительно скользнула к воротам, а затем, словно призрак, остановилась в темноте у деревянных дверей приюта. В тот миг, когда фигура в капюшоне склонилась к рядом расположенным окнам, свет изнутри выхватил из тьмы прядь черных, как смоль, волос. Они, словно вороново крыло, вырвались из-под покрова капюшона, мгновенно выдав скрывавшуюся за ним женскую сущность. Дрожащими руками женщина поставила у порога небольшую плетеную корзинку, внутри которой тихонько посапывал младенец. Лицо было скрыто, но в ее фигуре чувствовалась невыразимая скорбь, перемешанная с решимостью, словно каждый шаг давался ей с нечеловеческим усилием. Она аккуратно присела на холодный каменный пол рядом с корзинкой, и, склонившись, нежно погладила младенца, окутанного мягким пледом, по щеке. Её рука слегка дрожала, как будто касалась не только теплого, нежного личика, но и всего того неизбывного груза, который она несла в своем сердце. В этот момент, среди мрачной тишины и зимней стужи, её глаза наполнились слезами, а в душе зародилась надежда, что этот крошечный миг нежности останется в памяти, как светлая звезда в безоблачной ночи. Снежинки падали на крыльцо, прежне тихо крутясь над ее головой. — Прости меня, мой милый, — прошептала она, голос едва слышно, как рождественский колокольчик на ветру. — В эту святую ночь, надеюсь, здесь о тебе позаботятся лучше, чем я когда-либо смогла бы... Из глубокого кармана своей мантии она достала потёртый конверт, наполненный маггловскими деньгами — тихий огонёк надежды, тлеющий в её сердце на возвращение. Положив конверт поверх аккуратно сложенной на пороге корзины с младенцем, женщина тонкими, дрожащими пальцами сжала кулак, пару раз робко постучала в дверь и, словно убегая от собственной тени, поспешно удалилась. Спрятавшись за тёмным углом здания, женщина наблюдала, как высокая светловолосая женщина выходит из дома и, оглядываясь по сторонам, бережно забирает корзинку. Её сердце сжалось от боли. Слезы текли по щекам, застывая на холоде. Надежда на лучшее для ребёнка боролась с отчаянием и невыносимой болью разлуки. Она не видела нежности в действиях женщины, только безжалостность судьбы, отнимающей у неё единственное, что оставалось ей дорогим. Горькая, мучительная печаль сковала её душу. Выйдя из укрытия, она подняла лицо к ночному зимнему небу, усыпанному холодными, равнодушными звёздами. Прикусив внутреннюю сторону щеки до крови, она почувствовала, как по щеке скатилась очередная одинокая слеза, замерзая на ледяном ветру. Пока её не заметили, она попыталась незаметно скрыться в одном из узких переулков между лондонскими домами, теряясь в лабиринте тесных проходов. Но глубоко внутри, в самой её глубине, оставалось неприятное ощущение, непреходящее чувство, что за ней наблюдают. Холодный страх пронзил её до костей. В кармане мантии, сжатая в её ладони, лежала палочка — единственная ниточка надежды на спасение от нарастающего ужаса. Женщина ускорила шаг, стараясь не смотреть назад, напрягая все силы, чтобы как можно скорее апарировать в другое место. Свернув в очередной темный проулок между домами, женщина резко остановилась, выдыхая пар изо рта. Холодный лондонский воздух обжигал легкие. Звук приближающихся шагов сзади заставил её сердце бешено колотиться. – Меропа!— прозвучал голос, знакомый, но полный угрозы. –Остановись! – она чувствовала, как дрожь пробегает по телу, и сжимала в кармане мантии палочку, готовая к любым действиям. Меропа резко развернулась, сердце стучало в груди, а ладонь продолжала плотно сжимать палочку в кармане мантии. Страх смешивался с гневом, когда она встала лицом к своему брату. Капюшон его плаща был низко натянут, скрывая черты лица, но в тусклом свете луны она различила знакомые очертания. Едва сдерживая дрожь в голосе, глядя в темные глаза, полные злобы, она произнесла. – Зачем ты пришел? Ещё сильнее хочешь меня обесчестить? Брат, стоявший перед ней, поднял голову, и тусклый оконный свет осветил его лицо. В выражении его глаз читались гнев и предательство, как будто каждое слово, что он произнес, было насмешкой над их общим прошлым. Меропа заметила, как его челюсти стиснуты. – Ты сбежала! – голос брата был ледяным, каждое слово – ударом в лицо. – Предала наш род, связалась с презренным выродком маглов, и смеешь говорить о чести, украдя отцовское кольцо?! Меропа стиснула зубы, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Его обвинения жгли хуже любого проклятия. В кармане мантии, под тканью, она ощущала холодный металл кольца. Тонкий ободок, чёрный камень в центре, мерцающий в полумраке – единственное, что оставалось ей от былой жизни, от отца. Неосознанно, Меропа провела пальцем по гладкой поверхности кольца, вытащила его из кармана и, не глядя, надела на тонкий палец. Холодный металл успокаивал, давая хоть какую-то опору в этом вихре обвинений и ненависти. Камень в центре кольца показался ей ещё темнее, ещё холоднее, словно отражая её собственное отчаяние. – Я… — начала она, но слова застряли в горле. Как объяснить брату, что это был не просто побег, а попытка спастись от чего-то ужасного, от чего-то, что угрожало не только ей, но и всему роду? Что связь с маглом – единственный шанс на спасение? Что кольцо… кольцо – это всё, что у неё осталось от памяти о отце, от их семьи, которую она так жестоко потеряла. Её молчание братом было воспринято как признание вины. Он сделал шаг ближе, его лицо, освещённое лунным светом, выражало лишь презрение и ярость. – Верни кольцо, Меропа, — прошипел он, — и может быть, я заступлюсь за тебя перед отцом. Но если ты решишь сопротивляться… Он не закончил фразу, но Меропа поняла. Сопротивление значило войну, войну не только с ним, но и с прошлым, с воспоминаниями, с теми тенями, от которых она так долго пыталась скрыться. И кольцо на её пальце стало не просто украшением, а символом этой войны, символом её выбора, выбора, который она уже сделала, и который теперь ей предстояло защищать. – Нет, Морфин, хватит! — Меропа отступила, отчаянно пытаясь сдержать слезы. — Я устала от отца, от тебя! Вы не видите очевидного? Я – изгой в этой семье! Тебе с детства ложку в рот клали, а я для них – отродье, которого постоянно унижают! Её голос, сначала тихий и дрожащий, постепенно крепчал, наполняясь горечью и гневом, с годами копившимся в её сердце. Она сжала кулаки, чувствуя, как ненависть и боль, которые она так долго подавляла, наконец-то прорываются наружу. – Все ваши правила, ваши традиции… — она махнула рукой, словно отмахиваясь от назойливых мух. — Они для меня – клетка! Клетка, из которой я вырвалась, и ни о каком прощении я больше не прошу! Я создам свою жизнь, свою семью, и мне не нужны ваши презрительные взгляды и вечные упрёки! Меропа выпрямилась, её спина стала прямой, взгляд – твердым и решительным. Кольцо на её пальце, холодное и тёмное, казалось, отражало её новое, непримиримое настроение. Морфин, с яростью, выдохнул, сжимая кулаки до побеления костяшек. Его голос, низкий и хриплый, прорезал ночной воздух: " *Malae linguae, perfida soror, maledicta esto!*" — прошипел он, слова, словно ядовитые стрелы, вонзились в Меропу. — "*Infernales flammae te consumant! Exsules esto a stirpe nostra, a sanguine nostro! Sit nomen tuum ignominia, memoria tua — cinis!*" Каждый слог был наполнен ненавистью, каждый звук – проклятием. Меропа почувствовала, как ледяной ужас сковал её, словно невидимые цепи. Латинские слова, древние и могущественные, пронзили её до костей, оставляя после себя ощущение пустоты и безысходности. Она понимала каждое слово, каждое проклятие, обращенное к ней разъяренным братом: "Злоязыкая, неверная сестра, будь проклята! Огненные пламена сожгут тебя! Будь изгнана из нашего рода, из нашей крови! Пусть имя твоё станет позором, память о тебе – пеплом!" Морфин, закончив проклятие, отшатнулся, дыша тяжело и прерывисто. Его лицо стало ещё бледнее, а глаза горели нестерпимым огнём ненависти. Жгучая боль пронзила палец Меропы. Кольцо, до этого казавшееся холодным и инертным, внезапно стало раскаленным добела, словно пылающий уголь. Острая, невыносимая боль распространилась по руке, заставляя Меропу вскрикнуть. В тот же миг, тугая веревка, которую она, поглощенная спором с Морфином, не заметила, с силой стянулась на ее шее, перехватывая дыхание. Воздух словно выкачали из легких, голова закружилась, перед глазами поплыли темные пятна. Боль от кольца и удушье от веревки слились воедино, создавая невыносимую пытку. Меропа попыталась достать палочку , но руки её отказывались слушаться, охваченные жгучей болью и слабостью. Её ноги подкосились, и она рухнула на землю, борясь за каждый вдох, за каждую секунду под натиском боли и удушья. Внезапная, острая боль в пальце – это было лишь начало. Меропа почувствовала, как что-то внутри нее, глубоко внутри, начинает угасать, словно потухающий факел. Это была не просто физическая боль, а нечто гораздо более глубокое и пугающее – ощущение, будто сама жизнь покидает ее, будто магическая энергия, что текла в ней с рождения, вытекает, уходит, исчезает в никуда. Это было не постепенное ослабление, а стремительный отток, как будто кто-то открыл плотину, и мощный поток энергии устремился наружу. Она чувствовала, как тепло, обычно наполняющее ее изнутри, исчезает, оставляя за собой пустоту и холод. Силы покидали ее с каждой секундой, мышцы слабели, а сознание затуманивалось. Даже магическая защита, которая когда-то была ее щитом, теперь казалось, не работала. Она ощущала себя беспомощной, открытой, как обнаженная душа, брошенная на растерзание бушующим ветрам. Это было не просто лишение магии, это было ощущение собственной смерти, медленного и мучительного угасания, как будто ее существование сводилось к одному – к этому ужасающему исчезновению силы. Морфин не спеша подошёл к безжизненному телу Меропы, его лицо не выражало ни капли сочувствия. Он опустился на колени, рассматривая ее искаженное болью лицо, и едва заметно улыбнулся. Его голос, тихий и спокойный, как шелест листьев, прозвучал над безмолвным телом: "Мы, Мраксы, — произнес он, словно констатируя очевидный факт, — даже своих убьем, если это необходимо".