Мое проклятье – My curse.

20 июня 1971 год. Великобритания.Поместье Мраксов. Теодора шла по длинному коридору особняка Мраксов не торопясь, как будто время здесь застыло и подчинялось только её медленному, размеренному шагу. Под её ногами мягко пружинил толстый ковер, приглушая звуки её лёгких шагов. Стены, высокие и холодные, были обшиты тёмным, почти чёрным деревом, полированным до блеска. В нём отражались мерцающие огоньки свечей в старинных канделябрах, расставленных вдоль стен с равными интервалами. Огоньки эти казались звёздами в тёмном, бесконечном небе коридора. Она не смотрела никуда, кроме как на свои маленькие башмачки, которые еле виднелись сквозь складки длинного платья. Каждый её шаг был полон спокойствия, словно она совершала сакральный ритуал, не позволяющий нарушить хрупкое равновесие древнего дома. Воздух был прохладным и густым от запаха старой древесины, пыли и чего-то ещё, едва уловимого, напоминающего аромат сухих трав и замшелой земли. В тишине, прерываемой лишь тихим шуршанием её платья, Теодора ощущала себя частью этого дома, неотъемлемой частью его истории, медленно идущей по коридору времени. В каждом шаге – вечность, в каждом вздохе – тайна, которую хранят эти стены. Теодора Марва Мракс, неспешно ступая по мягкому ковру, направлялась к лестнице, ведущей в её комнату. Она уже почти дошла, представляя себе уютный беспорядок на своём письменном столе и любимую книгу на тумбочке, когда перед ней, словно мираж в полумраке коридора, материализовался домовой эльф. Это был Дибби, существо маленькое и невероятно древнее, служившее семье Мраксов уже долгие-долгие годы. Его сморщенное личико, напоминающее пересохший изюм, было серьезно, а глаза, чёрные и блестящие, словно обсидиановые бусинки, пристально смотрели на Теодору. Одежда Дибби, сшитая из разноцветных лоскутков старой ткани, выглядела одновременно и ветхой, и загадочной. Он склонил свою крошечную головку и, голосом, хрипловатым от времени, но удивительно ясным, произнёс: — Мисс Теодора, лорд Мракс, ваш отец, желает видеть вас в своём кабинете. Немедленно. По пути к отцовскому кабинету Теодора проходила мимо галереи портретов предков рода Мраксов. Стены были увешаны огромными картинами, изображающими мужчин и женщин в пышных, вычурных одеждах, с гордыми, а иногда и суровыми лицами. Теодора, привыкшая к этому ряду строгих взоров, не спеша шла, словно прохаживаясь по аллее застывших в вечном молчании родственников. Она почтительно кивала каждой картине, тихо здороваясь: –Добрый вечер, прабабушка Риона. –Здравствуйте, дедушка Морфин. –Добрый вечер, дядюшка Готэм,–её голос был тихим шепотом, едва различимым в тишине галереи, но в каждом слове слышалось уважение к истории её рода, к тем, кто жил до неё и чьи черты лица, наблюдали за ней из-под тяжёлых рам. В некоторых лицах она узнавала семейное сходство – улыбку прабабушки, взгляд прадеда, форму губ дядюшки. Они, словно хранители памяти семьи, наблюдали за ней, оценивая её поступки и решения, напоминая о долге и ответственности, которые несёт каждый Мракс. Каждый кивок, каждое "Добрый вечер" – это было не просто формальное приветствие, а немое общение с историей, с духами предков, чьи глаза, казалось, следили за каждым её шагом по коридору времени. Теодора, остановившись у массивной дубовой двери кабинета отца, глубоко вздохнула и постучала трижды, ровно и неторопливо. После короткого молчания дверь распахнулась, и она вошла. В просторном кабинете, освещенном мягким светом множества свечей, царила атмосфера строгой, но уютной учености. За большим письменным столом, уставленным пергаментами и чернильницами, сидел лорд Мракс. Теодора, остановившись на некотором расстоянии, почтительно склонила голову и, сохраняя выдержку, произнесла: — Добрый вечер, отец. Вы меня звали? Корвин Мракс медленно поднялся из-за своего огромного письменного стола. Движения его были медленными, словно у древнего дуба, каждое изгиб тела говорило о возрасте и величии. Он подошёл к Теодоре, остановился напротив неё и, немного согнув колени, присел, чтобы его взгляд был на уровне её глаз. В его глазах, обычно искрящихся холодным огнём, сейчас лежала тень невыразимой печали. Его голос, обычно резкий и властный, был едва слышен, словно шёпот ветра в старом лесу. — Теодора, — произнёс он, и в его голосе слышно было столько боли, что девочка невольно сжалась. — Твоя мать… она уехала во Францию не просто так. Она болела… очень сильно болела. И… недавно … она умерла. Маска аристократки, которую Теодоре учили носить все десять лет её жизни – маска спокойствия, сдержанности и безупречного благородства, – начала трескаться. Сначала едва заметно, как тонкая паутинка на старинном фарфоре. Сжатые губы слегка дрогнули, и в глазах, до этого момента спокойных и бесстрастных, блеснули слёзы. Вымученная улыбка, призванная скрыть эмоции, исказилась, обнажая под собой испуг, горе и глубокое детское отчаяние. Строгое, выправленное плечо опустилось, нарушая идеальную осанку, выработанную годами тренировок. Идеальная, отшлифованная до блеска внешность юной леди на глазах рушилась, обнажая глубокую, подлинную боль, которую она больше не могла сдерживать. Мир вокруг Теодоры действительно померк, словно выцветшая акварель. Яркие цвета кабинета отца, тёплый свет свечей – всё это потускнело, превратившись в тусклую, бесцветную картинку. Слёзы, которые она больше не могла сдерживать, хлынули ручьём по её щекам, оставляя на идеально выбеленном лице грязные дорожки. Её голос, когда она заговорила, был тихим, хриплым от сдерживаемых рыданий. — Почему… — прошептала она, голос дрожал, словно осиновый лист на ветру, — Почему мама ничего мне не сказала? Он ответил тихо, стараясь подобрать слова, которые не ранили бы её ещё больше. В его голосе слышалась усталость, смешанная с безысходностью. — Она не хотела, чтобы ты видела её в таком виде, Теодора. Она хотела сохранить для тебя светлые воспоминания. Болезнь… она изменила её. И она не хотела, чтобы ты помнила её такой. Корвин медленно достал из внутреннего кармана своего дорогого, сшитого на заказ, пиджака тонкий, пергаментный конверт. Движения его были аккуратными, словно он боялся повредить хрупкий предмет, заключённый внутри. Он протянул конверт Теодоре, которая стояла неподвижно, как изящная фарфоровая кукла, застывшая в оцепенении. Её глаза, полные слёз, были устремлены на конверт, как будто в нём хранилась вся надежда и вся потерянная вера. Корвин, голос его был глухим от боли, едва слышно произнёс: — Это твоя мама просила передать тебе после… после её ухода. Возвращайся к себе в комнату, Теа. Отдохни. Корвин, с лёгким взмахом руки, призвал своего домовика, Дибби. — Дибби, — сказал Морфин, голос его был тише обычного, — доставь Теодору в её покои. Позаботься о ней. Мир вокруг Теодоры растворился в нежном, почти невесомом тумане. Одно мгновение она стояла в кабинете отца, а в следующее уже лежала на своей кровати, покрытой мягким шёлковым покрывалом. Голова кружилась, словно после долгого падения, но в руках она крепко сжимала конверт, плотный и шершавый от времени. Тонкий аромат фиалок, любимых матерью, щекотал ноздри, и только сейчас Теодора осознала, что плачет. Горькие слёзы текли по щекам, оставляя за собой блестящие дорожки на вышитой подушке. Прощальное письмо матери, единственная оставшаяся связь с её улыбкой и ласковым голосом, дрожало в её маленьких руках, словно живое существо, полное невысказанных слов и нежной печали. Она не помнила, как её перенесли сюда, но чувствовала успокаивающую теплоту одеяла и глубокую, пронзительную боль утраты. С огромным трудом, дрожащими пальцами, совсем не присущими единственной наследнице могущественного рода Мраксов, Теодора осторожно, словно боясь повредить хрупкую бумагу, распечатала конверт. Дрожь, пронизывавшая её маленькое тело, усилилась. Она развернула тонкий лист пергамента, исписанный изящным, но немного неровным почерком матери, и, затаив дыхание, начала читать. Слова, казалось, плыли перед глазами, то и дело смазываясь от наворачивающихся слез. Моя дорогая Теодора. Если ты держишь в руках это письмо, значит,меня уже нет. Слова не могут передать всю глубину моей печати, всю тяжесть этой утраты. Больше всего на свете я жалею, что не смогу быть рядом с тобой. Не смогу увидеть, как ты получишь своё письмо из Хогвартса, не смогу разделить с тобой трепет ожидания, волнения. Я представляла себе этот момент тысячу раз: твоё лицо, сияющее от радости, твои глаза, блестящие от слёз счастья, твои руки, сжимающие заветный пергамент. И всё это будет без меня.Я так хотела помочь тебе выбрать твою волшебную палочку, почувствовать, как она вибрирует в твоей руке, почувствовать это единение с магией.И не только радости. Я так хотела быть твоей опорой в трудные минуты. Вытирать твои слёзы, успокаивать тебя, когда тебя настигнет разочарование или горе. Я хотела бы быть рядом, чтобы разделить с тобой всё: и взлёты, и падения, радости и печали. Всё это теперь будет без меня. Мы столько всего не успели сделать вместе, столько планов остались нереализованными... Мы никогда не сможем закончить нашу коллекцию волшебных трав, не обсудим новые заклинания, не устроим наше традиционное чаепитие с яблочным пирогом... Но, моя дорогая Теодора, помни, что моя любовь к тебе – бесконечна и вечна. Она будет оберегать тебя всегда и везде. Она будет жить в твоем сердце, как тёплый лучик солнца в самый холодный день. Будь смелой, моя дорогая. Будь мудрой. Будь доброй. Верь в себя, и всегда помни о нашей любви. С вечной любовью. Твоя мама. Тело Теодоры, маленькое и хрупкое, сжалось в комок на кровати. Она свернулась калачиком, плотно прижимая к груди пожелтевший пергамент – единственное оставшееся свидетельство материнской любви. Тихие, горькие всхлипы вырывались из её груди, словно пойманные в ловушку бабочки, бьющиеся о невидимые стены. Слёзы, горячие и обильные, оставляли мокрые следы на вышитом покрывале, медленно впитываясь в ткань, словно капли дождя в сухую землю. Руки Теодоры крепко сжимали письмо, словно боясь, что и эта последняя ниточка, связывающая её с матерью, может разорваться. Она чувствовала себя покинутой, одинокой, брошенной в пустоту. Мир вокруг казался серым, безрадостным, лишенным красок и звуков, заглушенных только глухим эхом собственного горя. Лишь шероховатая поверхность пергамента, прохладная и немного грубая на ощупь, и неровный почерк матери, знакомый и родной, напоминали о тепле, заботе и нежности, которые теперь навсегда остались в прошлом. Каждый выписанный матерью знак казался ей бесценным сокровищем, каждое слово — драгоценным камнем, который она берегла, словно последнюю каплю воды в пустыне. Теодора зажмурилась, сжимая в руках пергамент. –Мраксы не плачут!, — прошептала она себе, пытаясь остановить подступающие слёзы. Образы сильных, гордых предков вставали перед глазами: величественные волшебницы, могущественные маги, непоколебимые воины. Они никогда не показывали слабость, не позволяли себе открыто выражать эмоции. Слёзы были недопустимы, постыдны. Этого не позволяли себе Мраксы. Но боль… Острая, жгучая боль, словно раскалённый клинок, пронзила её насквозь. Она стискивала зубы, впиваясь ногтями в ладони, стараясь сдержать рыдания, но слёзы всё равно прорывались, капля за каплей, оставляя горячие следы на пожелтевшем пергаменте. Правила, традиции, гордость рода – всё это меркло, теряло смысл перед этой всепоглощающей пустотой. Они не понимают — подумала Теодора, Они никогда не чувствовали такой боли.Этот титул наследницы рода , который прежде был источником гордости, сейчас казался тяжёлым бременем, неспособным защитить от этой невыносимой, всепоглощающей утраты. Боль оказалась сильнее. Гораздо сильнее. 21 июня 1970 год. Теодора стояла в семейном склепе, облачённая в чёрные одеяния, которые казались ей слишком тяжёлыми, словно оковы скорби. Холодный, сырой воздух пронизывал её до костей, но внутренний холод был гораздо сильнее. Она сжимала руки до побеления костяшек, впиваясь ногтями в ладони, чтобы не разрыдаться. Внутри всё сжималось от боли, от невыносимой пустоты, оставшейся после смерти матери. Медленно, почти невыносимо медленно, каменная плита гроба опускалась вниз, скрывая под собой тело матери. Теодора смотрела, как исчезает из поля зрения знакомый силуэт, как последние лучи света гаснут в глубине мраморной могилы. Каждый скрип, каждый стук, каждый звук этого ритуала – словно удары молотка по её сердцу. Она стояла неподвижно, словно застывшая статуя, белая, как мрамор, окружающий её. Единственное движение – это непрекращающееся сжатие кулаков, словно она пыталась выжать из себя всю боль, всю скорбь, всю невыносимую тяжесть утраты. Но внутри, за маской стойкости, за внешним спокойствием, бушевал ураган эмоций, приглушённый, но не уничтоженный. Она знала, что заплачет позже, когда останется одна, когда никто не увидит её слёз. Сейчас же, стоя над могилой матери, Теодора была Мракс, представительницей двадцати восьми священных семей, и слабость ей не позволена. Вокруг семейного склепа собралось множество людей. Они шептались, склоняли головы, изображая скорбь, выражая соболезнования. Теодора видела их, слышала приглушенные голоса, чувствовала на себе взгляды, полные сочувствия. Но за этими взглядами, за этими словами соболезнования, она не видела ничего, кроме пустоты. Лица окружающих были словно маски, тщательно изображающие скорбь, но не отражающие искреннего горя. Никто не видел настоящей боли, скрытой за невозмутимым выражением лица Теодоры, за её застывшей позой. Это были лишь формальности, ритуальное проявление участия, без настоящего сопереживания. Их слова, их сочувствие, казались ей фальшивыми, лишёнными искренности. Теодора чувствовала себя одинокой посреди этой толпы скорбящих, отделённой от них невидимой стеной, стеной собственной боли и гордости рода Мраксов. Она ощущала только пустоту, окружающую её, и лишь холод мраморной плиты гроба напоминал о невосполнимой утрате. Её не трогали их соболезнования. Её сердце оставалось невозмутимым, словно каменная гробница, скрывающая под собой истинное горе. Теодора медленно подняла глаза, её взгляд скользнул по лицам собравшихся. Среди них она различила знакомые черты: Малфои, с их высокомерным, но сейчас приглушенным высокомерием, Блэки, скрывающие за масками скорби привычную мрачность, Розье, чьи лица были непроницаемыми, как всегда. Многие другие лица, знакомые по званным вечерам, мелькали в толпе, лица, которые раньше она видела, улыбающимися, светскими, обсуждающими сплетни и заключающими выгодные сделки. Сейчас же они были обрамлены чёрной траурной тканью, их улыбки сменились сочувственными, но, казалось, поверхностными гримасами скорби. Её отец, стоя немного поодаль, вежливо склонял голову, принимая соболезнования. Он говорил о потере, о скорби, его голос был приглушенным, но в его осанке, в его жестах чувствовалась привычная уверенность и неколебимость. Он держался достойно, как и подобало главе рода Мраксов, но Теодора видела, как напряжены его плечи, как сжаты губы. Даже среди этих демонстраций внешнего спокойствия, среди этих формальностей, Теодора ощущала подспудную напряженность, вынужденную вежливость, скрывающую под собой истинные отношения между семьями, отношения, которые выходили далеко за пределы скорби по её матери. Она видела не соболезнование, а холодный расчёт, политическую игру, играющуюся на поле траура. И в этом равнодушии, в этой скрытой холодности, её собственная боль становилась ещё острее. Внезапно, среди серой пелены дождя Теодора почувствовала что-то тёплое, окутывающее, защищающее. Это было нечто большее, чем просто физическое ощущение — это был уютный, нежный кокон, отгораживающий её от холода и грубости окружающего мира. Она инстинктивно поняла, что это — защита, забота, и, подняв глаза, нашла взглядом отца. Он стоял немного поодаль, всё так же принимая соболезнования, но его взгляд был направлен на неё. В руке он держал тонкую, изящно вырезанную палочку, из которой струился мягкий, золотистый свет. Этот свет, словно невидимый купол, окружил Теодору, защищая от дождя, от холода, от грубости окружающего мира. Это был не просто купол от дождя, это был купол от боли, от одиночества, от фальшивых соболезнований. Это был нежный жест от отца, не требующий слов, но говорящий о многом: о любви, о поддержке, о нерушимой связи между отцом и дочерью. В этом мягком свете, окружённая заботой отца, Теодора почувствовала, как немного ослабевает боль, как пробивается сквозь скорбь чувство надежды, несмотря на окружающую её серость. Постепенно, один за другим, люди начали расходиться. Сначала ушли самые дальние знакомые, затем — родственники, чьи связи с семьей были менее тесными. Каждый прощальный взгляд, каждое тихое «простите за беспокойство», каждое едва слышное «до свидания», казались Теодоре ударами молотка по уже и так разбитому сердцу. Она стояла неподвижно, словно статуя, наблюдая, как уменьшается толпа скорбящих, как освобождается пространство вокруг неё, как тишина заполняет склеп после шума и шепота. Последними ушли Малфои, их фигуры, словно призраки, растворились в серой пелене дождя. Отец остался ненадолго, ещё раз сжав её руку, прежде чем последовать за ними. Наконец, Теодора осталась одна. Только она, дождь, монотонно стучащий по каменной плите гроба, и высеченное на ней имя матери. Катрин Элеонора Мракс (1934-1970) Имя, которое теперь стало всего лишь холодным символом на холодном камне, отражающим холод пустоты, оставшейся в её душе. Тишина была глухой, давящей, наполненной эхом прошедшего дня, эхом неискренних соболезнований и настоящей, невыразимой боли. Она стояла рядом с могилой, рядом с высеченным именем, чувствуя себя совершенно одинокой, брошенной лицом к лицу с горем, которое никому не показать, ни с кем не разделить. Только каменный гроб и холодный дождь были свидетелями её истинного горя. К холодному камню гроба несмело прикоснулась рука. Наконец, едва слышным шёпотом, она произнесла: –Ты ещё будешь мною гордиться, мама–, в этих словах, обращенных к безмолвной плите, была не детская наивность, а твердая уверенность, непоколебимая вера в будущее. Это было не просто прощание, это было обещание. Обещание жить достойно, достичь того, о чём мечтала мама, и доказать ей свою любовь даже сквозь разделяющую их смерть. Теодора почувствовала, как собственные слова, простые и чистые, проникают сквозь пелену её горя, как маленький луч света пробивается сквозь темноту. Это было куда более утешительно и искренне, чем все формальные соболезнования, которые она выслушала сегодня. Это была настоящая надежда, шепнутая детскими губами.