Сволочь с иконы

Отец жил на самом краю Москвы. В самой зеленой ее зоне. За последние лет десять он шесть раз сменил адрес. Я и не упомню уж, почему. Где-то соседи его доставали. Где-то не нравился завод рядом. Даже Ира в конце концов воззвала, что, дескать, куда тебе, пап, на старости лет из квартиры в квартиру путешествовать. Я один понимал, что отцу всего лишь нужна была зеленая зона. Чтобы не задыхаться смогом, пока идешь. Пару лет назад он нашел ее. И был счастлив. Я выхожу из машины, утягиваю за собой пакет с продуктами и вдыхаю сочный запах черемухи. Озираюсь. Живописно. Сквер рядом, все зеленое - такое насыщенное, как китайскими фломастерами разукрашенное. Глаза с непривычки режет, но как тихо. Чисто так, что даже голубей нет. Что семечки, вон, урони, а они на асфальте выделяться будут. Ни бутылки, ни бумажечки, ни фантика, хоть в носках ходи белых - белыми и останутся. Домики были маленькими, аккуратными. Под каждым имелся палисадник. Раньше отец очень любил клумбы декоративные из шин мастерить. Были в виде лебедей, в виде кружек. Их он облюбовывал самыми разными цветами, клубнику высаживал, в земле любил копаться. Сейчас - дай бог, если до кухни дойдет. Слишком ослаб в его семьдесят. У отца "Ментовские войны" идут, или еще какая шняга с НТВ - снаружи слышу. С каждым моим приездом звук телевизора у него все громче. Замком щелкаю, вхожу. Квартира у него теснее моей, но светлее, чище и аккуратнее, а из окна дует черемуховый ветерок или запахи хрустящего, не зассаного и не загрязненного снега. Отца нахожу в спальне. Сидит на полу в горе постельного белья и пытается вдеть одеяло в пододеяльник. Дышит часто. Пару движений сделает и отдыхает, упершись ладонью в пол. Дух переводит. - Месяц постель не менял, а тут сел - и задохнулся, - чуть отдышавшись, говорит отец и смотрит на меня. - Как стою, оно ниче вроде, а на пол сяду... - Помочь? - спрашиваю, опершись плечом о косяк. - Я вдел уже почти, ты это... подняться мне помоги. И одеяло на кровать застели, а грязное белье в машинку закинь. Киваю. Крепко сжимаю морщинистую руку и тяну на себя. Подбираю белье. Говорю с тихой надеждой: - Ты же сказал, прошло уже все? Больше не задыхаешься. Отец смеется: - Да оно уже никогда не пройдет, так до самого конца и будет. Может только лучше или хуже становиться. Зимой сильнее задыхаюсь, в морозе вообще вдохнуть не могу. - Сейчас лето. - Ну и болезнь не поезд, чтоб по расписанию усложняться. - Прям плохо все? - с горой белья иду в ванную. Отец кричит сквозь телевизор: - Плохо, а куда денешься? Ира в больницу возила. Я думал, положат, а они только уколы прописали. - В частную клинику надо. - А деньги у меня откуда на частную? У тебя они откуда? Слишком сильно хлопаю дверцей машинки. - Мальцева мне позавчера звонила, - продолжает отец. - Развизжалась, обосрала тебя, что ты вор, такой-сякой, что уволила она тебя, сволочь этакую. - Я сам уволился. - И делать чего будешь? - Не знаю. Ник жильца мне нового нашел. Сегодня приехать должен, гляну. Десять тысяч будет платить. - Ты с Николаем-то кое-как ужился, дома не мог с чужаком находиться и у меня с Ирой сутками торчал. Сейчас вообще переедешь? Два чужих человека в одной квартире с тобой. - Ник не чужой уже. - А второй? А насчет второго у меня не было выбора. Я все предвидел. Не смог бы терпеть. Да плати он мне любые деньги - не смог бы. Словно из тюрьмы не выходил. Словно до сих пор под прицелом. И вроде хуй бы на него забить и не париться, че он обо мне там думает, а не могу. Напряжно. И ладно Ник - с ним быстро скентовались, потому что судимость с его точки зрения была моим плюсом, да и вообще он легкий на подъем безо всяких сложностей. Он никогда меня не осуждал за ориентацию, за прошлое, за тюрьму. А теперь все заново переживать. Этап скрытия, молчаливости, этап напряжения, фальшивой правильности. Я не хотел - так я Нику и сказал. - А ниче, что я уже согласился? - так Ник мне и ответил. - Я не хочу пацана без крыши оставлять. - Съемщиков и без меня дохера. - Ок. Тогда я сейчас наберу Виталика, а ты откажешь ему сам. Вот прям сам с ним поговоришь, истолкуешь, так мол и так, почему не согласен, аргументированно и понятно. Я отказался. И он ведь даже набрал, уже к лицу мне телефон совал - я промолчал. А Ник счел мое молчание за согласие. Он знал, как надавить. Знал, что по телефону с незнакомым человеком я никогда не заговорю. А тут я должен был еще и отказать. Еще и аргументированно. - Теперь терпи, - триумфально заявил тогда Ник. И терпеть мне предстояло с сегодняшнего вечера. Всю неделю Виталик гостил у друга по службе, а сегодня к этому другу приезжала девушка. А Виталик приезжал к нам. - Придется терпеть и второго, - машинка начинает мычать, а я иду в зал и выключаю телевизор. - Деньги-то нужны. - Больше никуда работать идти не хочешь? - Ник всегда говорит: "Верблюд ананасы ест? Ест-то он ест, да кто ж ему даст?". Прежде чем отец начал задавать новые вопросы, я подобрал с пола привезенный пакет с продуктами и громыхнул им о стол. Отец уже давно не ходил по магазинам, поэтому у нас с Ирой было неформальное расписание: в среду продукты ему привозила она, в субботу - я. Сегодня был понедельник. - Приехать только сегодня смог, извини, - каюсь. - Ник вчера за квартиру заплатил. - Мог бы и с моей пенсии еды накупить, все равно для меня же. - Не надо. Нормально. Отец косится на меня. Покачивает головой, подходит к пакету. Первой достает дешевую пачку кофе и спрашивает: - А это зачем? У меня же сердце. - А, это... мне. Кофе, хлеб и две упаковки пластырей от курения. Оставь их в пакете, остальное выложи. - Курить бросаешь? - Угу. - А что такое? Здоровье стало портиться? Молчу. Пока смотрю в окно на зеленую пену деревьев, думаю. Пожимаю плечами: - Я как зэк из твоих "Ментовских войн". Типичный. С наколкой, курящий. Не хочу. - Слава богу. Я думал, здоровье стало портиться. - Не начинай. - И не начну, ты твердолобый. Тебе что в лоб, что по лбу. Уж и не знаю, что с тобой такое должно приключиться, чтобы ты понял: тюрьма тебя не делает хуже или лучше других. - Мальцева мне при каждой встрече в рожу плевалась. Как раз из-за тюрьмы. - А Мальцева-то авторитет в твоей жизни! - Нет. Она одна из. - Мальцева что в молодости дурой квашеной была, что в старости ей осталась. Без детей и мужа она никто и звать ее никак. Единственное, чему в жизни научилась, это других обсирать, хотя сама уже по горло в говне плавает. Вот кто должен от жизни ущемляться. А не тот, кто ребенка от извращенца защитил и в суде за это ответил. - Да не было это самообороной! - выкрикиваю. - Самооборона - это если бы я его просто вырубил и ментов дождался, сколько можно говорить! Если бы я башкой думал, а не... - Холодный расчет! - отец хохочет. Слишком сильно хлопает холодильником. - Вернулся с учебы; увидел, как твоего племянника девятилетнего насилуют, и сел на стульчик думать: а как мне правильнее поступить? А что сделать, чтоб мне срок поменьше дали? - Не знаешь всего. - Я знаю, что этот твой друг из балета с самого начала звоночки подавал. Ходил по компашкам плохим, обкуривался, Косте ненормальное внимание уделял и все ему разрешал. Твоя вина только в том, что ты раньше этих звоночков не увидел, друга своего не прогнал и до такого довел. Отец всегда с такой иронией выделял это "друг". Я никогда не рассказывал, что любил этого друга. Правда любил. Да и были мы не друзьями. Отец, может, и нормально бы отнесся, только я никому не хотел об этом говорить. Просто потому что не хотел. Что-то изменится? Суть - нет. Значит, и подробности ни к чему. А отец подозревал, я видел. Даже по ехидной интонации сейчас - видел. Не то сам догадался. Не то Ира ему рассказала. Не то ехидная интонация мне и вовсе мерещилась. - Помни, Веник, что я всегда буду на твоей стороне, что бы ты ни совершил... Да что ты будешь делать, уже до шкафа не дотянуться! - отец встает на цыпочки и убирает коробку крупы в верхний шкафчик. - Но этого мало. Надо, чтобы ты сам был на своей стороне. Я болезненно усмехаюсь. Сажусь на табурет, откручиваю минералку. С шипением выливается на штаны - в машине растрясло. - Жениться тебе надо, - продолжает отец. И снова усмехаюсь. На этот раз - многозначительней. - Баба тебе нужна, Веник, чтоб хоть она мозги вправила. А то я уже не справляюсь. Баба нужна, да такая, чтоб все комплексы из тебя выскребла. Чтобы не она тебя на работу устраивала, а ты сам полетел устраиваться ради бабы своей. Морщусь. Минералку глотаю. Освежает. - Ищи быстрее, пока жив я, - отец опирается рукой о стол. Тяжело дышит. - Может, и детей успеете нарожать, увижу их хоть. - Детей! - начинаю ржать. - Чтоб эксперименты ставить, ага. Один котенок сдох у меня, ухаживать не умел. Ну ничего, заведем другого. Вдруг не сдохнет? - Вина за детей всегда лежит только на их родителях, - отец даже на меня не смотрит. - Конечно. Он же из-за Иры с собой покончил. Ира за ним не углядела и позволила другу почти его изнасиловать. Из-за Иры Костя наркоманом стал, все из-за нее. - Ира его мать, и она обязана была следить за ним, а не свешивать все на брата и заниматься работой. Это ее решением было завести ребенка, не твоим. И за свое решение ответственность должна была нести только она. А ответственность эту она благополучно переложила на брата-студента, который сам еще толком жить не научился. Ты с малых лет Костю воспитывал. Потом друг твой постарался, после которого Костя сломался. Сломался - и не сросся больше, так сломанным и продолжал существовать. Ты в тюрьму сел, а Ира, извини меня, и здесь хуй на сына положила, бизнесом занималась - вот он и стал наркоманить, еще больше себя травками разрушал. Ты вышел, а Кости уже не было как личности. Он уже был сгнивший и разрушенный. Не себя, так кого-нибудь другого бы прикончил. Его уже было невозможно спасти. - А с новым моим ребенком, конечно, все идеально сложится. Никто ему психику не подпортит, наркотиками он не увлечется, резаться не будет. - Но ты уже будешь ему отцом, не дядей. - У меня кошка сдохнет скоро, - хохочу. Мотнув головой, достаю сигареты, окно открываю. Курю в него, чтоб отца дымом не травить. - Кошку ебаную кормить нечем, какие нахуй дети? Какая нахуй жена? Блять, ты здесь сидишь и нихуя не видишь, как меня в говне затопило. Как я, сука, скоро на истерический смех сорвусь - как Джокер скоро буду хохотать от моего смешного бытия. Протяни мне кто руку - так я его скорее этим говном испачкаю, чем он меня спасет. Я снова срок мотаю и дни, сука, считаю, чтобы сдохнуть наконец. А сам руки на себя не наложу только потому, что банально ссу. Что в колонии, что тут - нихера не поменялось. Цели - только пожрать и посрать. Поработать, деньги получить - пожрать, посрать, поспать - снова на работу. А щас и работы нет. Найду - снова будет одно и то же. Я выгорел, обосрался уже давно, уже давно помер. Это раньше я, может, о любви какой-то думал, о будущем, о дружбе... Сейчас только дайте работу, хлеба - и отъебитесь. Жена, сука! Дети! Будущее! - Дым смахивай. Сплюнув вниз, отшвыриваю с окна сигарету и резко его закрываю. - Я вообще не помню, когда ты в последний раз так много разговаривал, - говорит сзади отец. - Слишком долго молчал. - Столько комплексов... - Ага. Отъебись от них. И от меня со своими детьми. Знаешь... жена - еще может быть. Но не дети. Только не они. - Хорошо, - вдруг легко соглашается отец. - В жизнь к тебе больше не лезу. - Спасибо. - Хотел попросить... у тебя не остались случайно Костины вещи? Кофты, штаны. Которые он лет в тринадцать носил. Осекаюсь, оборачиваюсь. Мигом успокаиваюсь. - Надо глянуть. А что? - Что-что... Мне носить же что-то надо. Посмотри на меня - все вещи мне мне уже большие, все кофты с меня на пол спадают, господи прости... У Иры спрашивал, да откуда у нее Костины вещи, она уж и в лицо его, наверное, не помнит. - Посмотрю, - обегаю взглядом иссушившуюся фигуру отца. Низкий, по-детски худенький. Сморщенный. И вечно задыхающийся. - Привезу в субботу, - обещаю. Закрываю глаза, отворачиваюсь. - Дожить бы до субботы хорошо было б. Хорошо было б. Предложил бы отцу что приготовить, да знаю, что ответит. Мою стряпню только на корм собакам спускать, ага. Уел. Мать меня хотела в детстве готовить научить, а я сопротивлялся - настоящий мужик не готовит, ответил. Слишком яростно боролся за титул настоящего мужика. Слишком болела во мне тогда моя не мужицкая любовь к мальчикам. Сейчас - похуй уже. Да и мальчиков в округе нет. - До субботы, - отвечаю ему эхом и выхожу из квартиры. Уже на лестничной клетке слышу, как он снова врубает "Ментовские войны". И снова - на весь этаж. У отца на улице из-за деревьев всегда была туча комаров. Наглых таких. Хуже людей. И посидеть бы на лавочке - как раз тишина, прохлада, ветерок, деревья шелестят, птички верещат. Посидеть, пивко попить, чтоб подольше домой не возвращаться. А комары ж сосут хлеще портовой шлюхи. Тут только с веером сидеть. Сам Бог не хочет, чтоб я задерживался. Комаров, вон, наслал. Домой надо, вдруг жилец новый не приехал, а Мальцева под дверями стоит, извиняется и вернуться просит? Тихо смеюсь про себя. Мальцева под дверями стоит, за дверьми живой Костя и живой... Емельян. Который никогда Костю не трогал. Который никогда не наркоманил и не резался, чтобы заслужить мое внимание. Который возмужал, стал всемирным артистом балета, который все так же ждет меня дома и печет охуенное морковное печенье. Пятнадцать лет прошло с его смерти, а я еще никого так сильно не любил и не ненавидел. - Мужик! Мужик, иди сюда скорее! Я не успел еще дойти до машины, а ко мне уже идет какой-то пацан. Я по привычке озираюсь: точно ли меня зовут? Точно. Пацан модный, в рокерской футболке, с цепями и шипами на ботинках. Жара такая, а он несколько тонн металла и кожи на себе таскает. Ну а че, все мы такими были. Ему лет двадцать, все еще впереди. - Мужик, ты не сильно занят? - пацан подходит ко мне и опирается на столб, чтоб отдышаться. Сердце, видать, энергетиками посадил. Как Ник. - Сильно. Напротив меня еще встал. Подсчитываю, как бы обойти его, чтоб до машины быстрее добраться. Щас мелочь попросит. Или дорогу куда-нибудь начнет спрашивать, на хую я уже вас вертел. Цыгане сраные. - Мужик, там педофила поймали! Помоги отпиздить, будь человеком! Эту суку если не проучить, она так и будет девочек маленьких трогать! Останавливаюсь. Смотрю на него. Врет или нет? Сейчас заманит на заброшку, а там толпа таких же петушков в рокерских футболках окружат и будут деньги вымогать. Да и если не врет - очень кстати мне снова нужно кого-то отпиздить, предел мечтаний. Сука. - Иди нахуй, - устало прошу. - В смысле нахуй, я тебе говорю: педофила поймали, он девочку тринадцатилетнюю изнасиловал! - А я че? - Мужик, ты мужик или кто?! - Мужик. А не судья. И наказывать кого-то вроде не имею права. Огибаю его. Иду к машине. Пацан вопит вслед: - У тебя дети есть? А если бы твою дочь изнасиловали?! Так же сидел бы и суда ждал?! Останавливаюсь. Место пустынное. Никто ничего не увидит, никто ничего не докажет. Тихое, зеленое, а ишь - с комарами и педофилами. Грабить у меня нечего. Убьют - и слава богу. Посадят? Да и хер с ним, отдохну хоть в колонии от поисков работы и пропитания. Да и пиздить никого я не собирался, чисто... глянуть, что за педофил там такой, и почему карать его отважился пацан, который сам только-только школу окончил. Хотя... не. Не отважился. Раз дядек на улице ловит и помочь просит. Вздыхаю. Поворачиваюсь к пацану и коротко киваю. На кивок он отвечает кивком и шустро уводит меня за гаражи. Оттуда - к заброшенному дому. - Во, ребят смотрите, я мужика привел! Ща если че, то спущу его, и Дэв без зубов останется. Чтоб отсасывать на киче удобней было, хули. И на меня тут же оборачивается толпа подростков. Такие же, как пацан. В рокерских футболках, с шипастыми браслетами и рюкзаками с принтами "Король и шут". Девчонки - не старше восемнадцати - в модных брюках, высоких кроссовках и распахнутых пиджаках, накрашенные и надушенные. Человек семь-восемь всего. И тощий прыщавый мальчишка у их ног, коленями давящий гравий и стекла бутылок. По виду он был их ровесником. Возможно, другом. Тоже в рокерских вещах, с цепочками на джинсах и ирокезом. Дрожащей рукой он цеплялся за лямку своего рюкзака и не разжимал ее, а взглядом упирался в землю. Ботинки подростков шаркали, зажигалки щелкали, дул прохладный ветер и домогались комары. На Костю он был похож. Тощий такой же, и лицом... Кареглазый, остроносый, прыщавый. Даже... в груди щемануло. Сука... - Вот тебя как звать? - хлопает меня по плечу пацан, который привел. - Дмитрий, - решаю соврать. От греха. - О, тезка будешь. Дим, вот твое мнение: че с педофилами делать? Вижу, как мальчишка на коленях еще больше скукоживается. Сжимает лямку рюкзака со всей силы, а пальцами другой руки промакивает разбитую губу. Шмыгает. - Вот он, перед тобой! Обоссался щас, а как до маленьких девочек домогаться - так герой, король постели! Признавайся давай перед мужиком, че ты сделал. Мальчишка сгорбливается. Обнимает себя руками, не выпуская лямки. Губы сжимает. Кто-то из подростков делает выпад коленом - не касается, но парень аж на спину падает и быстро-быстро отползает. - Ты забыл, че сделал?! Ну охеренно. Думал, на настоящего педофила погляжу, а попал на детские разборки, хотя... Сколько Емельяну было, когда он на Костю полез? Восемнадцать же и было. - Я последний раз спрашиваю: че ты сделал? Мальчишка кое-как вскарабкивается обратно на колени, вжимается спиной в стену. Шмыгает - и блеет: - Я... я... - Громче говори, не слышу! - Да он заикается, - вмешивается красноволосая девчонка. - А хуй девочкам в руки класть он не заикался! Че ты сделал, повтори Димке. Мальчишка сплетает дрожащие руки и впервые смотрит на меня. Заглотив слезы, продолжает: - Я с... склонил Еву к... к... - Ты знал, сколько ей лет? - Я... я... знал, но она с... сама... - Сама, блять! Она - сама! Ей тринадцать, ниче? Тринадцать! А тебе сколько? - Д... д... - Ну не мямли! - Д... - он начинается заикаться сильнее. Вновь смотрит на меня. Поддержку, что ли, ищет? - Д... Двадцать один... Косте как раз должен был нынче двадцать один год исполниться. Еще б ирокез бахнул - ну вылитый! - Ну и какой ты сам себе вердикт озвучишь? С колен не вставай! С колен не вставай, тебе не разрешали! Проси прощения у Евы за все, что ты с ней сделал. - Я р... ра... очень глубоко рас... - Ну внятно говори, попросил же! Димка, а ты че скажешь? Давайте все послушаем взрослого мужика и узнаем, че с педофилами делать надо! Слишком пафосно все, до тошноты. Кто им всем эта Ева? Че они за нее так впрягаются? Ну трахнул пацан девчонку. Не насиловал, не бил. А они тут героями себя возомнили. Как будто от их побоев факт секса исчезнет. Могу понять, если сестра или... племяшка кого из кучи. Не незнакомая девка явно, и мне ее даже жаль. Глупая еще. Старшего брата в пацане этом увидела, потянулась к нему, по-взрослому все хотела, а он ей: "Конечно, можно". Морщусь. Сплевываю. - Будь это с моим ребенком, я бы убил, - отвечаю. - Слышали? Слышали все? Ублюдок... Колено Димы летит в челюсть мальчишки. Тот не успевает среагировать, падает. Рюкзак все еще сжимает. - Ну, он весь твой, - смеется кто-то из толпы. Вроде на меня смотрит, но на взгляд не отвечаю. - Можешь добить, можешь даже придумать че интересное. Вот я, например, ссать очень хочу. Мальчишка вздрагивает. - Да выебать его и все, чтоб на месте Евы себя почувствовал! - Уматывайте все, - устало им говорю. - Он все уже понял. Менты спалят. Или он донесет. Проблемы нужны? И слушаются, надо же. Вот тут я реально охерел. Приготовился переубеждать, спорить. Я для них... авторитет, выходит? Кивают так, рюкзаки с земли подбирают. Димка с дружками пару раз вламывают мальчишке коленями по лицу, в завершение плюют ему в волосы - и начинают уходить. - И запомни, пидор: еще раз Еву тронешь - и твой труп с собаками будут искать, я тебе отвечаю! Мальчишка все еще жмется спиной к стене заброшки, дрожит. Лямку сжимает уже двумя руками. Шмыгает, кашляет в облаке вишневых духов от девчонок. Когда остается со мной наедине, осмеливается снять рюкзак, достать оттуда тонкую пачку влажных салфеток и приложить одну к губе. Шипит, морщится. Ну и дай бог, чтоб случай этот в органах не всплыл, а мне ничего не предъявили. Я пацана пальцем не тронул. Доказательств нет. Виновен ли мальчишка - решать не мне. Пришел, постоял, посмотрел, чтоб домой подольше не ехать - пора и разворачиваться. Все равно Ник уже наверняка без меня брата своего пристроил, мне только поесть и спать лечь останется. - Дядь! Он окликает меня смелее, но все так же дрожаще-затравленно. Я оборачиваюсь, а он на меня смотрит с салфеткой красной у губ. - Дядь, дай... с... сигарету, пожалуйста... Хмыкнув, достаю пачку. Ему кидаю. Он аккуратно вытягивает одну и возвращает. Зажигалка у него была своя. - С... спасибо. - Кури на здоровье. - За си... сигарету тоже, но за то, что не побил - спасибо. - Угу. Как звать? - Давид, - он кладет рюкзак на колени и затягивается. Курит. Пару раз морщится от ссадин. Я подхожу ближе. - Зачем на девку полез? - спрашиваю. Он смотрит мне в глаза и впервые твердо и без заиканий отвечает: - Я люблю ее. Больше всего на свете. Никого и никогда я так не любил, как ее. - А она? - Она тоже! Она... она все для меня, она... - кашляет. - Сигу не проглоти. - Она больше всех меня поддерживает, она всегда рядом! У нее с... строгие родители, но она все равно всегда находит способ встретиться со мной! - И обязательно ее ебать? - Она с... с... сама просила, я не хотел, она уговаривала. Я по... понимаю, что вы осуждаете... - Мне все равно. - Спа... - Пожалуйста. Далеко живешь? Дойти сможешь? - Да, я... - он шарит по карманам. - Я попрошу у кого-нибудь мелочь на автобус... Он пытается встать. У него получается, но он сильно хромает. То ли ноги затекли, то ли компашка постаралась. Вздохнув, предлагаю: - Довезти? Он впивается в меня взглядом. Какое-то время думает, поглаживая пальцами лямку рюкзака. И решает не скромничать: - Было бы классно. Кивком приглашаю его за собой. Ох уж этот чистый район, где шумит листва, нет голубей, асфальт вымыт будто "Ванишем", а комары кидаются на тебя тучей, потому что, кроме тебя, на улице никого и нет. Самый спокойной, экологичный, культурный район. Даже скамеечки, вон, не сломаны. Детские площадки не обоссаны. Черемухой пахнет. А еще - вишневыми духами, сигаретами, металлическими цепями и кровью. Давид молчит всю дорогу, пока мы едем. Губы только салфеткой промакивает и по телефону с кем-то активно переписывается. С Евой, наверное, своей. Да не мое это уже дело. - Вот тут, да, - Давид вдруг тычет исцарапанной в кровь ладонью в стекло. - Дом какой? - Номер? Я не помню... - Не помнишь свой адрес? - Это не мой адрес... - Евы? Давид молчит. Я вздыхаю, лезу в бардачок и достаю китайский перочинный ножик. Из тех, что двести в одном - и отвертка, и открывашка, и вилка, и зубочистка. Херня голимая. Но хоть как-то защититься поможет, если снова толпой нападут. Царапнуть - и свалить. - Обороняться, - поясняю. - Мне? Навсегда? Пожимаю плечами. Давид светится: - Спасибо! - Ага. - Правда спасибо. Вы... реально святой человек. - Вылазь, - хмыкаю. Пацан слушается. Несколько раз кивает мне, покрепче ухватывает рюкзак и хромает к уродливому подъезду. Рисковый. И хер меня пойми, че я натворил. Для меня не было никакой морали. Будь Костя на месте Давида - мне похрен было бы, че он там натворил и с кем переспал, я горой встал бы за него. Вспомню, как Емельян к Косте полез - и становится стыдно за помощь. С какой стороны ни глянь, правда у всех своя. Разруливаю машину, еду к дому. Темнеет. Комаров уже нет наверняка, зато есть собаки. Вне машины холодно в футболке. Вхожу в квартиру. И чуть не спотыкаюсь о чужую клетчатую сумку, брошенную у порога.