Собака ест собаку

Свои именины Рейн празднует где-то через месяц; к этому времени дом уже сверкает новыми окнами, починена мебель, заменены шторы и посуда, аккуратно заклеены книги. И хотя свежие ковры местами прикрывают глубоко въевшиеся в деревянный паркет пятна крови, а дверные косяки и стенные панели кое-где сбиты выстрелами, это, на вкус Рейна, даже придает дому определенного шарма. В большой гостиной и под шатром в саду на заднем дворе накрыты столы, и гости планомерно наедаются копченым окороком и жареными цыплятами и напиваются крепким виски и легким французским шампанским: хотя и нельзя сказать, что Рейн обзавелся в Америке многими друзьями, связями он все же плотно оброс, и было бы невежливо не пригласить некоторые фамилии, странно не пригласить соседей, постоянно работающих с ним дельцов и прочих знакомых как самого законного, так и более… теневого рода. Так что публика собралась самая разношерстная, господин Зауэрбек изливает скопившуюся желчь на скучающую госпожу Вьятт, снующая всюду Клеменция уже не первый раз предлагает что-нибудь выпить нервничающему и отнекивающемуся Ахиллеасу, Инцендия яростно спорит с Владаймом о поставках зерна, а прибывший с ней ее духовник отец Иеронимус что-то сосредоточенно бубнит, склонившись к миссис Винтерскейл, пока ее супруг обводит отремонтированную гостиную живым, полным любопытства взглядом, то и дело прикладываясь к своему стакану. Рейн довольно пригубляет шампанское, стоя у распахнутых дверей в сад, чувствуя теплое солнце, согревающее его спину, когда заметивший его Ахиллеас наконец получает возможность сбежать от Клеменции и мелким шагом проходит ближе, осторожно обходя гостей. – Прошу вас уделить мне ваше драгоценное время. Мне есть что рассказать, но давайте пройдем в ваш кабинет, подальше от чужих ушей. Усевшись за стол напротив Рейна и в очередной раз отказавшись от предложенного виски, Ахиллеас промокает лоб платком – лето в самом разгаре – и дрогнувшим от волнения голосом начинает: – Если позволите, перейду сразу к делу. Вы знаете, что после налета на усадьбу я потратил немало времени на выслеживание и допросы, – он переводит дыхание. – К сожалению, ни я, ни мои люди пока так и не выяснили имен, но зато вычислили место, где наши искомые заговорщики тайно встречаются с индейцами – это, как его называют местные, перекресток Сотни Снов на старой дороге. Ей уже давно никто не пользуется, но нам это даже на руку – отличный шанс устроить засаду и нанести удар. – Перекресток Сотни Снов? – Рейн задумчиво прокатывает старое индейское название по языку. – Ладно. Известно ли, когда состоится следующая встреча? – Я сообщу вам сразу же, как только узнаю сам. И отправлюсь с вами: мое расследование этого дела только начинается. Вам же настойчиво порекомендую взять с собой только самых близких и доверенных людей и стоящих стрелков. Я тоже возьму с собой не больше пары человек: в прошлый раз вы не скрывались, наоборот, хотели привлечь внимание, но в этот все иначе, и нам нужно остаться незамеченными. Так что давайте не будем рисковать лишний раз. – Я понимаю, – соглашается Рейн и допивает шампанское, отставляет бокал на стол. – Что же, я немедленно сообщу приятные новости Каллигосу и Инцендии. – Благодарю, – Ахиллеас поднимается; когда он выходит, Рейн дергает за потолочный шнур, вызывая к себе слугу, и велит тому пригласить двоих других патронов. Инцендия, Каллигос и Вортен являются незамедлительно. Сегодня они разнообразия ради прибыли на колясках, а не верхом, и одеты соответственно: Инцендия в туго затянутом платье из красного муслина, Каллигос в строгой визитке с широкими брюками, белом жилете и рубашке из легчайшего зефира, и даже Вортен сподобился надеть шелковую рубашку с вельветовым жилетом, расшитым бисером. Впрочем, его сумрачное лицо все так же не имеет никакого выражения, как и обычно, в то время как щеки его хозяина явственно румянятся от жары и выпитого, а темные глаза ярко блестят, и даже Инцендия выглядит будто бы… удовлетворенной, ее нервный тик почти не проявляется, только изредка мышцы левой стороны лица слабо, едва заметно сокращаются. Патроны рассаживаются в кресла, Каллигос берет поставленный для него стакан с виски, а Вортен остается стоять у дверей, как и всегда, внимательно прислушиваясь к окружению. Рейн кратко пересказывает им информацию, полученную от Ахиллеаса. – И все же это подозрительно, что у мистера Скаландра есть точное место встречи, но нет ни одного имени, – обдумав, замечает Инцендия. – Ты не доверяешь нашему помощнику шерифа? – Каллигос поворачивается к ней. – Я никому не доверяю, – отрезает Инцендия. – И все же, после всего, что он для нас сделал, со сколькими нападениями помог разобраться… – Каллигос задумчиво покачивает стаканом, и Инцендия поднимает раскрытую ладонь. – Я еще никого ни в чем не обвинила, тем более мистер Скаландр действительно ничем не запятнал себя на своей должности. Но кто может гарантировать, что его информаторы так же надежны, как он сам? Или что они не ошибаются? – Но, как бы то ни было, это наша единственная зацепка, – после некоторого молчания говорит Рейн. – И я склонен довериться мистеру Скаландру. Некоторый риск ошибки есть, но потенциальный выигрыш слишком велик, чтобы так запросто от него отказаться. И у меня слишком чешутся руки угостить кое-кого хорошей порцией свинца. – Согласен, – Каллигос делает большой глоток, еще румянясь. – Тот мальчишка всем нам стоит поперек горла, – также соглашается Инцендия. – Так что я тоже в деле. В конце концов, кто не рискует… – ее глаза горят неблагочестивым азартом, и видел бы ее сейчас отец Иеронимус. – В таком случае решено, – Рейн легонько хлопает ладонями по столу. – Каллигос, полагаю, ты возьмешь с собой Вортена, а вы, Инцендия? – Я как раз взяла себе нового мальчика в охрану, так что с меня, как всегда, двое. – Отлично. Тогда нам остается только ждать сообщения от мистера Скаландра, – подытоживает Рейн. – А пока не смею вас больше задерживать, в конце концов, вы проделали весь путь сюда, чтобы отдохнуть и развеяться, а не обсуждать дела. И, кстати, как вам торжество? – Мне нравится! По дому сразу видно, что мы в гостях у патрона, завоевателя диких земель и палача краснокожих, а не какой-нибудь городской шавки, – Каллигос довольно смеется. – А вам, Каллигос, стоило бы извлечь урок – так выглядит прием в доме настоящего патрона, – замечает Инцендия. – Не как выездной зверинец, бандитская пирушка или – хотя вам тяжело будет в это поверить – окружной бордель. И как только ваша досточтимая супруга все это терпит? – По счастью, Господь послал мне не вас, а женщину… более широких взглядов, – со смешком отвечает Каллигос, и Инцендия раздраженно поджимает губы. Обстановка накаляется, и Рейн поднимается с места. – Что же, предлагаю на этой ноте нам вернуться к гостям, – он потирает ладони, и Инцендия, бросив на Каллигоса испепеляющий взгляд, тоже поднимается. Но вот Каллигос никуда не спешит, только отпивает еще немного виски и дерзко, хмельно глядит на Рейна своими дикими глазами. – Я бы хотел обменяться еще парой слов с нашим именинником. Вортен, можешь оставить нас, – он немного нервно качает стаканом, и Вортен послушно склоняет голову, открывает дверь Инцендии, которая только пожимает плечами и легонько кивает Рейну перед тем, как выйти. Когда они удаляются, Рейн привычно отходит запереть дверь. – Что же… я ведь так и не поздравил тебя лично, – а Каллигос отставляет стакан, встает из кресла и бесшумно, как большой зверь, подходит к нему со спины, обнимает поперек груди и утыкается носом в волосы. – И насколько, – а Рейн лениво интересуется, – широких взглядов придерживается твоя жена? Достаточно широких, чтобы знать, чем ты здесь занимаешься? – А ты считаешь, ей стоит знать? – но Каллигос только посмеивается, накрывая ладонью его живот. – Что же, если она достаточно умна, то вывернет все так, что мне придется делиться с ней тобой. Если достаточно мудра – то окончательно впадет в меланхолию, вынуждая меня возить ее по курортам и минеральным водам. А если у нее осталась хоть капля достоинства – то устроит небывалый скандал. А я не хочу ни того, ни другого, ни третьего, ни всего поочередно, потому как полагаю за ней все три этих качества. – Если не хочешь, что тогда здесь делаешь? – Рейн разворачивается в тесных объятиях, оказываясь с Каллигосом лицом к лицу. – Она сейчас ждет тебя внизу, в гостиной, полной любителей скандалов и сплетен, и может в любой момент подняться, – противореча тому, что имеет в виду, он обнимает мощную шею и быстро целует горькие от виски губы. – Подождет. Я не ее комнатная собачка, – Каллигос в ответ прижимается к его губам. – Все подождут, – взяв его лицо в ладони, целует еще раз и еще, все глубже и откровеннее. – В конце концов, имеют же право досточтимые господа хоть минуту отдохнуть и расслабиться без своих жен? – влажно приникает губами к шее над стянутым высоким воротничком рубашки. – Всего минуту? – Рейн улыбается, позволяя Каллигосу ослабить его галстук, расстегнуть воротничок и жадно впиться в обнаженную шею. Он сам сбрасывает легкий пиджак, вслепую откладывает его на столик рядом и расстегивает пуговицы розового клетчатого жилета, облегчая дыхание. Каллигос, оторвавшись от его шеи едва ли не с блеснувшей на острых клыках пеной, смотрит хищно, исподлобья, но вместо того, чтобы броситься и вцепиться в горло, покорно опускается на колени. – Посмотрим, сколько ты продержишься, – он глядит снизу вверх и берется за верхнюю пуговицу брюк. Рейн вздыхает, прислоняясь спиной к двери и чуть подаваясь бедрами вперед, смотря, как Каллигос быстро расстегивает его брюки и вытаскивает наружу мягкий член вместе с низко провисшей мошонкой. Он покрывает их влажными поцелуями, затягивает губами и так дразняще посасывает, будто у них есть все время мира, а не жалкие минуты между тем, как подадут сладкий синий пирог, и тем, как присутствующие мужчины захотят удалиться в курительную комнату. Каллигос открывает нежную головку и, подняв свои порочные глаза, легонько пошлепывает ей по вытянутому языку, водит им по уздечке – и наконец берет уже набухший немного член в рот, сосет его, соскальзывая губами по твердеющему стволу. Рейн глядит на него неотрывно, сдерживая дыхание и чувствуя, как быстро и сладко тяжелеет член, ласкаемый горячим, влажным языком; Каллигос отсасывает его с усердием, в какой-то момент подключая руку, несколько раз медленно сдрачивая его и снова накрывая головку губами, погружая его в свой жадный теплый рот, и Рейн прикусывает указательный палец. Обычно ему нужно что-то еще для возбуждения, но у них так давно не было, что молодое тело самым естественным образом откликается на умелые ласки. Рейн прихватывает Каллигоса за короткие волосы на затылке и плавно двигает бедрами, трахая его в рот; впрочем, тот не возражает, только прикрывает свои дикие глаза и с неуместными, слишком громкими, но такими возбуждающими влажными звуками засасывает его небольшой твердый член. И невольно выпускает его изо рта, когда Рейн оттягивает его голову назад; член весь влажный и блестящий, как и порозовевшие губы Каллигоса, как и его пьяные глаза, и это вызывает сильное, тянущее желание. – Ты хочешь меня трахнуть? – спокойно спрашивает Рейн. По лицу Каллигоса пробегает тень вожделения, и он пытается подняться, но Рейн удерживает его за волосы. – Я задал вопрос. Да или нет? – Да. Да, – и Каллигос так и остается стоять на коленях, принимая правила игры, прижимается лицом, губами к его влажному члену, еще целует. – Сильно хочу, Рейн. – Тогда попроси, – прохладно предлагает Рейн; ему нравится, как все это выглядит, и его член твердо дергается, скользя по губам Каллигоса, и тот утробно взрыкивает. Но Рейн чувствует, что ему нравится, эта легкая забава так естественно разыгрывается между ними. – Я стою перед тобой на коленях, а ты еще хочешь, чтобы я просил, – наконец говорит Каллигос и целует его яйца, твердый ствол и нежную приоткрытую головку. – Разреши мне, и я трахну тебя так, что ты будешь просить меня, лишь бы я не останавливался. Звучит многообещающе, и Рейн позволяет ему подняться, нависнуть сверху всем своим исполинским телом, состоящим из каленых стальных мышц, влечения и ярости. Каллигос рывком снимает с Рейна его розовый жилет, наклоняется, откровенно целует его с готовностью приоткрытые губы и сам расстегивается, пока тот быстро стаскивает подтяжки с плеч и спускает брюки; те соскальзывают вниз, собираясь у щиколоток, Каллигос разворачивает Рейна лицом к двери, и теперь уже тот принимает такие правила. – Третий ящик справа сверху, – он только напоминает, и Каллигос, еще раз рыкнув, ненадолго оставляет его. Рейн пока успокаивает неровное дыхание, прижимаясь горячим лбом к холодной двери: его снова мучает тяжесть в груди, и неплохо было бы ввести себе атропин до того, как… Скользкие пальцы холодно касаются ягодиц, проникают между ними, и Рейн прикусывает губу; Каллигос грубо, больно придерживает его за бедро и медленно трахает его пальцами, с легким усилием введя внутрь сразу два, тщательно смазывает и недолго готовит к себе. Рейн привстает на носки, чтобы было удобнее: несмотря на высокий каблук лаковых туфель, укутанных в белоснежные штиблеты, он все еще ниже ростом, и Каллигосу все равно приходится хорошо так расставить и согнуть ноги, чтобы войти в него. Но некоторое неудобство стоит того; упираясь в дверь локтем, Рейн кусает свой сжатый кулак и быстро мастурбирует себе другой рукой, пока Каллигос без жалости растягивает его своим толстым членом: с силой проталкивает налившуюся, упругую головку в хорошо смазанную дырку и следом заправляет весь член целиком, не давая привыкнуть. И это больно, донельзя хорошо, тесно и больно, именно так, как нравится Рейну. Тяжелые ладони ложатся на бедра, еще чуть приподнимая, и Рейн кусает руку сильнее, балансируя на носках; его горячая тугая дырка, слишком сильно растянутая толстым членом, возбужденно сокращается, и его едва не тошнит от удовольствия, чувства переполненности и самого осознания, что весь этот красивый изогнутый ствол сейчас внутри него. А потом Каллигос начинает двигаться, и это выше его сил – до того тесно и плотно его член скользит назад и вперед, как будто даже легонько выворачивает, когда он немного вытаскивает, а потом снова грубым толчком задвигает по самые яйца. Рейн слабо стонет сквозь зубы, и Каллигос одобрительно шепчет: – Хороший мальчик, ну же, ну, тише… – с силой натягивая его за бедра, насаживая до упора. Он ебет Рейна глубокими и быстрыми толчками, ебет его растянутую ноющую дырку, и острое, горячее удовольствие растекается по промежности и вверх по позвоночнику; член Рейна от этого стоит так твердо, что приходится замедлить движение руки. Но и это помогает плохо: его зад так сжимается от удовольствия, делая проникновение еще более тугим для них обоих, что выносить это совершенно невозможно, Рейн обхватывает налитую головку, нарочно медленно надрачивает пальцами натянутую уздечку, и все его существо уже находится на самой грани разрядки. И умелые прикосновения ухоженных пальцев вместе с тупой, глубокой долбежкой толстым членом скоро делают свое дело, его собственный член предельно напрягается – и часто, сладко дергается, выталкивая в ладонь белесые струйки спермы. Жаром окатывает все тело, и от зубов на указательном пальце останутся следы, позже ему понадобятся перчатки; Рейн аритмично дрочит всю ноющую, толчками выплескивающую сперму головку, и когда он заканчивает, Каллигос замедляется и вытаскивает, оттягивает его ягодицу в сторону и быстро доводит себя рукой. Горячая сперма обильно льется на раскрытую, припухшую дырку, Каллигос рычит сквозь зубы, скользко вдавливая в нее головку и сдрачивая все без остатка. Вид у них, должно быть, тот еще; Рейн тянется к отложенному пиджаку за платком, тщательно вытирается, подтягивает брюки, быстро проходится расческой по волосам. Каллигос молча шумно дышит, тоже приводя себя в порядок, и когда Рейн подбирает с пола жилет, только взмокшие шея и виски выдают в нем человека, поддавшегося плотскому удовольствию, но и их он утирает платком. – Что это на тебя нашло сегодня? – убрав платок, Каллигос мурлычет, протягивает руку и касается его щеки тыльной стороной пальцев. – Ничего, – но Рейн только пожимает плечами. – Ха. Ладно. Но мне понравилось это ничего, – а Каллигос говорит откровенно, глядя ему в глаза, и Рейн улыбается. – Знаю. А теперь иди уже к гостям. Я вколю атропин и тоже скоро спущусь. Каллигос наклоняется к нему и последний раз целует в губы, медленно, запустив руку в легонько взмокшие у корней волосы, очередным прощанием. Выходя за рамки секса после совершаемого насилия, это становится дурной привычкой, но они уже не могут остановиться. Лето в этом году часто выдается пасмурное, и перекресток Сотни Снов окутан легким влажным туманом, сквозь который пробивается мутное солнце. Пыль на дороге прибита прошедшим дождем, и в воздухе витает сырой запах низины, гудит вездесущая мошкара, слышно перекрикивающихся птиц. Ахиллеас Скаландр вместе с двумя добровольцами встречает их на дороге, сидя на своей вороной кобылке, одетый в строгую черную рубашку и вытертые джинсы. Прокашлявшись, он с сумрачным видом приветствует прибывших: – Рад, что вы добрались в добром здравии. Я не обнаружил по дороге ничего подозрительного, а это значит, время до очередной встречи, чтобы осмотреть лес вокруг перекрестка и устроить засаду, у нас еще есть. Если вы, конечно, не желаете встретиться с заговорщиками лицом к лицу, – у него подрагивают руки, нервно и крепко сжимающие поводья, и он еще раз закашливается. – Иначе стоит поискать вокруг хорошо скрытые и защищенные места, где мы все могли бы разместиться. – Скажите, так как ваши люди обнаружили это место? – придирчиво спрашивает Инцендия, придерживая поводья беспокойно переступающей игреневой кобылы. Ахиллеас загадочно улыбается и пожимает плечами. – У благородных патронов свои секреты ведения дел, а у закона – свои. Будьте настороже на случай, если кто-нибудь прибудет раньше, чем мы думаем. И да поможет нам Бог, – он снова заходится кашлем. Они спускаются ниже, к самому перекрестку, спешиваются и немного расходятся, оглядывая обступающий дорогу густой лес. – Придется сначала укрыть лошадей среди деревьев, – Каллигос раздраженно прихлопывает мошку у себя на шее и, помедлив, с удивлением смотрит на руку. Инцендия следом порывисто прикладывает ладонь к груди, а через мгновение и Рейн ощущает резкую, короткую боль, нащупывает и вырывает из плеча маленькую острую стрелу из листовой жилки. Это очень и очень плохо. Он пытается вернуться к коню, уехать, уехать отсюда куда угодно, но ноги почти сразу перестают слушаться, и он падает на колени, заваливается на бок и, кое-как оттолкнувшись от влажной земли немеющей рукой, переворачивается на спину, чтобы не задохнуться. Горло и грудь мгновенно сводит тупой, горячей болью, похожей на ту, что бывает у него во время приступа, и он хватает ртом, сипло, тяжело втягивает воздух малыми порциями, голова сразу идет кругом от его недостатка. Все тело тоже стремительно парализует и охватывает болью, острой и пронзительной, словно каждую мышцу скручивают тисками, и она надрывается тут и там от давления. Далеко, как через толстую пелену, он слышит стоны Инцендии и остальных, шорох мягких мокасин по свежей, мокрой траве… легкие, невесомые шаги, неторопливо приближающиеся к нему. – Как же долго я ждал этой встречи, – Рейн едва видит через марево боли, только то, что лицо подошедшего скрывает маска, однако грудной, низкий голос индейца, разорившего его усадьбу, он хорошо помнит. – А ты оказался весьма полезным, выродок. Поразительное свойство для белого племени, – индеец обращается к Ахиллеасу, валяющемуся совсем рядом – так близко, что Рейн, чуть-чуть повернув голову, может разглядеть его искаженное ужасом и болью бледное лицо и полные слез широко раскрытые глаза. – Думаю, я найду тебе применение и дальше. – Сраные… ублюдки… – а Каллигос с сиплым рычанием пытается приподняться, и мышцы на его плече вздуваются от напряжения. – Да я своими руками… вырву вам кишки… и скормлю своим собакам… Индеец небрежно пинает руку, на которую он опирается – и Каллигос падает лицом вниз, хрипя и загребая землю сведенными пальцами. – Не думаю, выродок. Всеми вашими судьбами отныне распоряжаюсь я. – Простите… простите меня… – голос Ахиллеаса сквозь стон боли звенит от горечи. – Что… ты сделал с ним, тварь?.. – Рейн выдавливает из себя, едва не отключившись. – Я? О, мы всего лишь потолковали – давным-давно, еще когда свиделись в твоем доме. Или ты правда думал, что он ушел от нас живым, потому что ему повезло? – индеец неприятно хихикает. – Нет. Он ушел, потому что я его отпустил. Со строгим наказом в следующий раз привести тебя ко мне. Что он и сделал, как только я велел. Слова индейца заполняют затухающее сознание Рейна, расползаясь эхом и бессмысленно множась, повторяясь снова и снова. Яд проникает все глубже в тело, горячим ожогом разъедает легкие, и по сведенным конечностям проходят судороги. Рейн задыхается, и это агонически больно. – Нравится? Я смешал этот яд специально для тебя. Кто бы мог подумать, что однажды белый выродок удостоится подобной чести? Но твои страдания… – индеец наклоняется к нему; белая маска, тонко вышитая незнакомыми символами, расплывается перед взглядом, оставляя в фокусе только черные, обведенные углем провалы глаз. – Ты был прав тогда. Ты заслуживаешь большего. Самого лучшего. И, поверь мне, я наслаждаюсь каждым их мгновением не меньше твоего, и единственное, чего я еще желал бы, это почувствовать… – он замолкает и отступает назад, оставляя над Рейном одно только пасмурное серое небо. – Впрочем, для этого будет свое время. Как бы я ни хотел поиграть с вами, с одним за другим по очереди, ты, мистер ван дер Хейл, нужен мне для дела. Так что тащите их. Всех до единого. Рейн приходит в себя от какого-то черного, безысходного кошмара рывком, словно выныривает из воды и снова может дышать. В темном помещении двигаются длинные тонкие тени, слышны отрывистые фразы на чужом языке. Боль во всем теле, какие-то сладкие мгновения не ощущаемая, возвращается с новой силой как раз тогда, когда одна из теней приближается к Рейну, приобретая знакомые черты. – Ты проснулся, – голос индейца тошнотворно ласков; он опускается на корточки возле лежанки и с легким интересом разглядывает Рейна. – Нашему мастеру ядов потребовались некоторые усилия, чтобы вытащить тебя из сна. Но пришло время сделать то, для чего ты здесь, время потрудиться во благо племени, Рейн ван дер Хейл. – Что тебе от меня надо? – прикладывая все силы для того, чтобы сосредоточиться на разговоре, Рейн с трудом разлепляет сухие губы и шевелит непослушным языком, скребущим по небу, как наждачная бумага. – Всего лишь немного откровенности. У меня есть инструменты, чтобы заставить тебя выдать самые сокровенные тайны – но меня не интересуют твои интимные секреты, только то, что позволит мне уберечь мое племя, и я очень надеюсь, что ты сам расскажешь это мне. – Поэтому я… все еще жив? – Рейн спрашивает отрывисто, болезненно сглатывая; рот, глотка такие сухие, и легкие горят с каждым коротким вдохом, так что речь дается ему с большим трудом, но он не может позволить себе роскошь молчания. – Верно, Рейн ван дер Хейл. Видишь ли, я хочу использовать тебя в качестве инструмента, тонкого и острого ножа, которым я отсеку гноящийся нарыв на теле моего племени. Я потратил немало сил, чтобы подготовиться к этому. Все же, что теперь требуется от тебя – это смиренно сказать правду, когда тебя спросят. А если начнешь выкручиваться и лгать – я сделаю так, чтобы ты горько пожалел об этом. – Ты знаешь… а я ведь могу быть сговорчивым. Могу сказать все, что нужно… если буду знать, что именно ты хочешь услышать… – Рейн быстро переходит к беспринципным торгам, и индеец молчит несколько мгновений. – Вы, белые выродки, ненавидите любых чуждых вашему роду созданий из-за животного страха инаковости и понимания собственной ничтожности, – наконец издалека начинает он. – И многие мои соплеменники отвечают вам столь же сильной, порожденной вами ненавистью. Но не я. Для меня вы стоите даже ниже скота, который хотя бы можно забить и съесть. С вами же можно только поразвлечься, и вовлечь одного из вас в наши внутренние дела… тем более в распри… не думаю, что ты предложил бы мне это, если бы понимал, сколь ничтожен в моих глазах, так что я прощаю тебе эту ошибку, – он молчит еще недолго, машинально пожевывая губу, как будто все же борется с искушением поделиться тем, что знает. – Но что-то я все-таки скажу тебе: с первого дня, когда я увидел тебя, я знал, что тобой правит чужая рука. Ты опережал нас с Тазаррой, предугадывал шаги, давал на удивление искусный отпор… и я догадываюсь – нет, знаю! – откуда у тебя такие познания. Только одно существо знало о наших планах в достаточной мере. И ты поможешь мне обвинить ее. – Что же, я тебя понял… – Рейн хрипло втягивает воздух. – В таком случае я тоже кое-что тебе скажу… У меня есть для тебя один секрет… что-то, до чего ты так и не добрался со всеми своими соглядатаями… – откровенность в голосе Рейна, которую он мастерски умеет изображать еще с детства, заставляет индейца медленно приблизиться к нему, наклониться к самому лицу. Взгляд потемневших от предвкушения глаз жадно впивается в него, ловя малейшее движение, а голос падает до шепота. – Что же… я слушаю, белый выродок. Индеец как будто заворожен, его ноздри нетерпеливо раздуваются, и теплое дыхание касается лица; Рейн рывком подается вперед и впивается зубами во все еще довольно аккуратный, хотя и явно не раз поломанный нос. Индеец исступленно шипит, быстро вырываясь, но на зубах и во рту Рейна остается его сладкая-сладкая кровь; он прижимает ладонь к рваному следу от укуса, разъяренно глядя на довольно щерящегося красными зубами, кое-как перевернувшегося на бок Рейна, и кровь подтекает между его необыкновенно бледными пальцами. Другой рукой он дает знак в темноту, и из нее выходит рослый, широкоплечий индеец. И через мгновение приходит новая нестерпимая боль, сквозь марево которой Рейн перестает видеть – от сильного удара ногой в мягком мокасине в солнечное сплетение. Второй удар приходится в живот, третий – в плечо, и дальше они так и сыпятся один за одним. Задыхаясь от боли, Рейн рефлекторно прикрывает голову и поджимает ноги, и тяжелые ступни с силой врезаются в сведенные руки, грудь, уязвимый бок и голени, пока наконец в его левой руке не раздается хруст от особенно крепкого удара, после чего подошва мокасина впечатывается ему в лицо – и глаза наконец заволакивает мрак. – Рейн ван дер Хейл. Рейн приходит в себя то ли в том же, то ли в очень похожем помещении, с удивлением понимая, что не лежит, а сидит на коленях, несмотря на оглушающую боль, изможденность и спутанность сознания: кажется, его разум решил на время оставить тело действовать самостоятельно. Неровный свет масляных ламп пляшет на пористых стенах, на сидящих кру́гом человеческих фигурах в кожаных одеждах; от духоты, чада, боли и слабости к горлу подкатывает тошнота. По краю зрения плывет какой-то розовый туман. Молодой индеец вместе с незнакомой, облаченной в искусно инкрустированное платье женщиной сидит на расстеленных кожах подле вальяжно скрестившего ноги ирокеза, держащегося так властно и непринужденно, как свойственно только правителям. Половину лица старейшины скрывает золотая маска с застывшим на ней грозным ликом, вторая половина осклабилась в неприятной улыбке, обнажающей острые заточенные зубы, но за ней проступает усталая скука. Изысканные одежды ирокеза пошиты из лоскутов тончайшей кожи – и Рейн готов поставить все свое состояние на то, что она человеческая. Розовый туман становится гуще. Молодой индеец добавляет что-то на ирокезском, снова произносит имя Рейна и бросает на него холодный взгляд; кровь, кажется, только-только остановилась, и теперь хорошо видно, как его красивое лицо изуродовано глубоким рваным шрамом. Женщина отвечает ему неожиданно пренебрежительным, жестким голосом, и, помедлив, вдруг смотрит на Рейна, и цедит сквозь зубы на английском: – Ничтожный мальчишка. Старейшина отстраненно взмахивает рукой и коротко что-то велит на ирокезском. На лице молодого индейца появляется высокомерное выражение, и он торопливо продолжает. И в какой-то момент тоже обращается к Рейну на английском: – Признаешь ли ты, Рейн ван дер Хейл, свою связь с Иремерисс и служение ей в качестве верного цепного пса? – Что… что здесь вообще происходит? – Рейн пытается понять, что от него хотят, но мысли плывут малосвязанным потоком, и при попытке сосредоточиться на какой-нибудь из них только новая боль сильно пульсирует в висках. Индеец поднимается, шагает ближе и склоняется над ним, так неровно улыбаясь, будто бы его совсем не беспокоит свежий шрам на лице. – Рейн ван дер Хейл, ты не услышал мой вопрос? Или же всего пара дней плена уже заставили тебя ослабнуть умом? – сквозь издевательские слова просачивается раздражение – он явно недоволен тем, что не получил желаемого ответа на свой вопрос. Старейшина же при виде мучений Рейна слегка подается вперед, и скука в его глазах на секунду рассеивается. А женщина недовольно косится на молодого индейца и говорит что-то еще на ирокезском, о чем-то спрашивает. Тот отвечает ей и снова сосредотачивается на Рейне: – Один лишь факт, что ван дер Хейл при наших нападениях оказывался в нужном месте, пусть и не всегда своевременно, – лучшее доказательство того, что он работал с кем-то из нас, сообщающим белым о передвижениях племени и целях нападений. Он произносит еще несколько фраз, в которых Рейн разбирает уже упомянутое им до этого имя. Присутствующие остаются безмолвны, хотя и бросают странные взгляды на женщину, которая, кажется, и есть Иремерисс. – Итак, каковы же были твои истинные намерения, ван дер Хейл? – а индеец снова переходит на английский. – Ты скажешь, что все это время вел войну с нами. Однако… была ли война на самом деле? – он смотрит на Рейна в упор, почти не моргая, и его голубые глаза кажутся такими темными от гневного торжества. – Нет, я расскажу, как это было. Ты разрешил Иремерисс хозяйничать за землях, которые считаешь своими, а затем использовал наше племя, чтобы посеять смуту и надавить на своих так называемых союзников. Очень удобно – выставить себя жертвой, на деле работая с теми, кто грабит твоих соседей и держит в страхе тех, кто работает на тебя. Сколько ты на этом заработал, патрон ван дер Хейл? – Я и раньше был о твоем интеллекте невысокого мнения… но, похоже, ты совсем ума лишился, – наконец все же выдавливает из себя Рейн, прижав руку к разрывающемуся от боли виску. – Рейн ван дер Хейл, – а индеец обращается к нему сквозь стиснутые зубы. – Не стоит тебе так пренебрежительно отказываться от своего единственного шанса поучаствовать в свершении правосудия и испытывать судьбу. Хочешь сказать, наша война не была притворством? Тогда как же ты и прочие тупые белые людишки каждый раз узнавали о наших нападениях? Думаешь, помощник вашего шерифа Скаландр достаточно умен для того, чтобы предугадывать их? Нет. Лишь другие хауденосауни могли знать… и то не все. Значит – вы были в сговоре. Пустое упрямство не красит человека твоего положения, патрон. Но раз ты решил не идти навстречу совету – у меня найдется и другой свидетель. Уверен, всем будет интересно посмотреть на эту историю с еще одной стороны. Из тени выводят еще более бледного, чем обычно, Ахиллеаса, насильно усаживают рядом с Рейном. Его глаза, устремленные к молодому индейцу, полнятся почти маниакальным смирением, и он привычно откашливается перед тем, как начать. – Я хочу, чтобы все присутствующие знали – все, что сказал Маражай из племени Опустошительной бури, истинно. Мы и правда работали с ироке… с хауденосауни и получали от них вести о предстоящих атаках. По приказу патрона ван дер Хейла мы отдали на растерзание людям Иремерисс окружную тюрьму, чтобы у остальных хауденосауни не возникло лишних подозрений в наших чрезмерных успехах. По этим же причинам мы позволили им напасть на усадьбу патрона ван дер Хейла, также надеясь обезглавить сопротивление Маражая, но… ничего не вышло, он оказался проворнее, чем мы предполагали, – Ахиллеас произносит все это безучастно, безразлично к происходящему. Он словно не замечает свежих ран на своем истерзанном теле, его взгляд затуманен и то и дело обращается к Маражаю – и, не найдя ответа, возвращается неосмысленно блуждать по лицам окружающих индейцев. Маражай же довольно оглядывает всех присутствующих. Рейн молчит, справляясь с резко легшей камнем в груди тяжестью, затрудненным дыханием и тошнотой, и Маражай удовлетворенно кивает. – Совет выслушал достаточно доказательств, и, я надеюсь, ни у кого не осталось сомнений в виновности Иремерисс из племени Опустошительной бури и ее сговоре с Рейном ван дер Хейлом. Рейн все же пытается что-то сказать, вытолкнуть слова из горла, но не может ни вдохнуть, ни выдохнуть, у него начинается приступ. Завидев его мучения, Маражай быстро подстраивается: – Очевидно, патрон Рейн ван дер Хейл… Старейшина вскидывает руку, и Маражай замолкает на полуслове. Рейн мучается от боли, сдавившей грудь, в глазах темнеет, но все же он медленно-медленно, самыми малыми, сдавленными вдохами втягивает душный воздух, а пульсирующая в голове и теле боль жестоко напоминает о том, что он еще жив. Властный же голос старейшины, прорезавший наступившую тишину, окончательно вырывает его из тисков агонии. Тот что-то спрашивает, обращаясь к Маражаю, губы которого подрагивают в предвкушении торжествующей улыбки, и он начинает отвечать, но старейшина отмахивается от него и долго говорит что-то, и чем дольше он говорит, тем более жестоким, даже издевательским становится его тон. И когда он замолкает, Маражай смотрит на него широко раскрытыми глазами, наполненными удивлением и неверием. Кажется, он был совершенно уверен в исходе – и не ожидал того, что услышал сейчас. Спустя несколько мгновений его губы искривляются в разъяренном оскале – ненависть обращена к старейшине… и все же не находит выхода под взглядами десятка других индейцев. Старейшина же чуть повышает голос, и лицо Маражая постепенно приобретает куда более смиренное выражение, он через силу кланяется, а после снова обращается к Рейну. – Я, военный вождь Маражай из племени Опустошительной бури, буду переводить тебе слова Назракея, старейшины племени Черного сердца, Первого из Избранных, Сеющего Погибель. Назракей окликает его, и Маражай, крепко стиснув зубы, добавляет: – …буду переводить тебе в наказание за то, как провинился перед советом. Назракей кивает и начинает неторопливо говорить. Маражай переводит чуть медленнее, но почти без запинки и даже не слишком сильно краснея от стыда и гнева: – Совет услышал достаточно пустых слов от Маражая, но все же… я, Назракей, Первый из Избранных, выражая волю племени Черного сердца и, с их согласия, собравшихся здесь старейшин и правительниц других племен свободных хауденосауни, вынужден признать правительницу Иремерисс виновной в сговоре с белыми людьми, повлекшем смерть многих наших собратьев. Однако… за то, что Маражай вовремя не вырвал сердце Иремерисс своими руками и не даровал его совету в качестве прощения за ошибки Опустошительной бури, за то, что вместо этого он продолжал терять людей в нападениях на белые поселения, за то, что после еще и посмел оскорбить совет самим своим появлением, своей дерзостью и своей ничтожной жалобой, я, Назракей, отправляю его в яму. Что же касается тебя, Рейн ван дер Хейл… живым ты будешь для племени куда более полезным, чем мертвым, – Маражай договаривает вслед за Назракеем, и в помещении повисает тишина, наполненная согласным перешептыванием сидящих кругом индейцев. – Передай своему вождю… – сипло начинает Рейн, но Маражай перебивает его: – Старейшина Назракей прекрасно понимает твой язык, белый выродок, просто не хочет осквернять им свои уста, так что можешь обращаться напрямую к нему. – Старейшина Назракей. Несмотря на явное недопонимание, случившееся между нами, я всячески готов сотрудничать с племенем Черного сердца и… Назракей склабится, снова показывая острые зубы, и быстро отвечает, так, что Маражай едва успевает переводить: – Нет, ты не так понял. Никто не собирается с тобой сотрудничать. Но тебя можно продать за хорошую плату. Точнее, то, что от тебя останется. Но пока мы не получим эту плату, ты будешь оставаться в живых – на всякий случай, – Назракей негромко смеется, и этот смех поддерживают некоторые индейцы, но Маражай, что удивительно, смотрит на Рейна даже без злорадства: кажется, он слишком сосредоточен на собственном наказании. Назракей говорит еще что-то, обращаясь уже к самому Маражаю, довольно кивает и исполняет незнакомый жест рукой. Скрывавшаяся до того в темноте стража обступает Рейна, Ахиллеаса и Маражая, и последний поднимается, снимает с пояса револьвер и нож, передает их стражникам. Назракей уже без интереса к ним поворачивается к Иремерисс. Но Рейн так и не узнает, что именно происходит между ними: приклад ружья врезается в его затылок, и снова наступает темнота.