Собака ест собаку

Темнота наполнена теплой, укутывающей и пеленающей тело болью. Рейн покоится в ней неподвижно, как спущенный на воду мертвец, дрейфуя от одной неосмысленной вспышки сознания к другой. Его покой нарушает только неприятное покалывание, идущее от груди, но он старается игнорировать его. – Сдохни, падальщик! – смутно знакомый голос доносится до него как сквозь толщу воды, но в затухающем разуме не находится и следа того, где и когда он слышал его прежде. Покалывание тем временем сменяется птичьим вскриком, резким шорохом, дуновением ветра – и наконец прекращается. Зато вместо него появляются легкие, раздражающие уколы то в руке, то в ноге, и они никак не дают уснуть обратно; сознание уже пробуждается в темноте, глаза против воли приоткрываются, и Рейн снова ощущает свое тело, каждая частица которого испытывает боль. – Помоги мне подняться, – в слабом, хриплом и невнятном тоне Рейна прорезается привычная властная нотка, но в голосе неизвестного слышатся только скука и безразличие: – Слишком о многом просишь, белое отродье, – и уколы, сперва затерявшиеся в боли, продолжаются с новой силой. Рейн пытается понять, что это вообще такое, но изматывающая пульсирующая боль, бьющаяся в висках, видимо, вызванная остаточным действием яда, сразу заволакивает остальные ощущения. Сфокусироваться на размытой фигуре, ведущей с ним какой-никакой разговор, тоже никак не выходит. Этот человек вроде бы сидит на земле, он высокий, худой, и… нет, каждое мгновение сосредоточения причиняет только новые мучения, и лучше потратить силы на что-нибудь более полезное. Рейн пытается сесть. В прежней жизни он управлял многими акрами земли и десятками работников и слуг, но в новой даже собственные ноги и спина отказываются слушаться его. И хотя Рейн никогда не был религиозен, сейчас он попеременно поминает про себя то Господа, то черта. И через какое-то время… как будто нечто прикасается к его измученному, снова начинающему угасать сознанию. Странное ощущение чужеродного присутствия охватывает его, на границе сознания словно раздаются едва слышные, неразборчивые голоса, и Рейну приходится встряхнуть головой, чтобы избавиться от них, что вызывает новый приступ охватившей виски боли, зато приводит его в чувство и возвращает мысли к насущной задаче. Ему с трудом, но все же удается подогнуть босые, замерзшие и онемевшие ноги – из одежды ему оставили только тонкий шерстяной комбинезон и джинсы, забрав даже ремень – и сесть. Движения его неуклюжи, и тело ощущается чужим: левая рука повисла плетью, и он почти ничего не видит одним заплывшим глазом, а ахилловы сухожилия, как он определяет, задрав штанину и с трудом сфокусировав взгляд, аккуратно подрезаны, чтобы затруднить его перемещения, но не лишить возможности двигаться окончательно. От кровоподтеков же по всему телу болезненно ощущаются даже прикосновения одежды. Но, несмотря на все это, он жив и, хотя и испытывает нечеловеческую жажду и привычную трудность дыхания, даже не… Очередной камешек врезается в его бок, и Рейн наконец, сощурившись, сосредотачивает взгляд на сидящем неподалеку человеке. Маражай, в отличие от него, полностью одетый – в то же черное, что и на совете – и обутый в теплые мокасины, выковыривает из земли еще один камешек и лениво швыряет его в Рейна. Стены глубокой ямы нависают над ними, и в сгустившихся на ее дне сумерках Рейн различает в лежащих поодаль телах Инцендию и Каллигоса. Они либо мертвы, либо, что вероятнее, еще не пришли в себя, но выяснить это пока нет никакой возможности – на том, чтобы сесть, силы оставили его, и он только впустую облизывает сухие губы таким же сухим языком. Маражай, впившийся в него взглядом темно-голубых глаз, медленно потягивается, подбирает новый камешек и с размаху кидает его, так что Рейну приходится отвернуться, чтобы он не попал в лицо. – Эй. Перестань. Давай лучше поговорим, – Рейн еще раз облизывает губы, чтобы его речь стала хоть немного более разборчивой, но Маражай, кажется, и так его понимает, только бросает на него удивленный взгляд: – О чем это еще, белое отродье? – Если зрение мне не изменяет, мы сейчас с тобой на дне одной ямы. Буквально. И могли бы помочь друг другу. – Помочь? Ты? Мне? – Маражай пренебрежительно фыркает. – С какой стати? – Я деловой человек, и мне безразличны некоторые… нравственные условности, возникшие между нами. Мы можем заключить сделку. Ты поможешь мне, я помогу тебе, и мы вместе выберемся отсюда, потому что, полагаю, ты не больше моего желаешь прозябать в этой… яме. И если ты захочешь после раздобыть оружие и разобраться с кем-то из своих сородичей… я не буду возражать. А потом, когда мы закончим с этим, то ничего не будем должны друг другу и сможем свободно разойтись. Маражай смотрит на него задумчиво, не торопясь с ответом, а Рейн хрипло закашливается. Потраченные на разговор силы, нервное и физическое напряжение неизбежно приводят к очередному приступу, и он не может ни перестать кашлять, ни нормально вдохнуть, только хрипит, стараясь медленно, спокойно втягивать воздух между идущими почти подряд наплывами сухого кашля, но у него никак не выходит: приступ слишком сильный, и в легких начинает разгораться болезненный огонь. – Что это с тобой? – спрашивает Маражай, и за его нарочито ленивым, безразличным тоном таится легкое беспокойство. Рейн не может ответить, он задыхается, безотчетно впиваясь пальцами правой руки в шею. Крох воздуха, которые ему удается вдохнуть, не хватает, чтобы оставаться в сознании, и перед глазами начинают маячить темные пятна; нестерпимая, несравнимая ни с какой предыдущей боль агонии охватывает грудь, бьется неровным пульсом в голове, и только паническая мысль о том, что он может умереть вот так, и этот сраный индеец будет последним, что он увидит в своей жизни, удерживает его сознание на границе темноты, когда он заваливается вбок, против воли сосредоточив плывущий взгляд на Маражае. Тот же высоко изгибает бровь, и на мгновение на его лице застывает такое выражение, словно он мучительно пытается что-то решить. Но только на мгновение, а дальше он двигается так быстро, что Рейн не успевает уследить за ним, уже полностью погружаясь в боль, понимает только, что его берут за плечи и грубо укладывают на спину. – Вот же дрянной, жалкий белый выродок, – Маражай сердито ругается на английском, – мне стоило бы наслаждаться тем, как… привлекательно ты умираешь… но сделка есть сделка, – похоже, он понимает, что без Рейна шанса договориться с другими патронами у него не будет. – Чтоб тебя… – он быстро расстегивает воротник комбинезона и как-то растерянно оглядывает тихо сипящего, из последних сил борющегося с удушьем Рейна, как будто не знает, что делать дальше… но вдруг резко, с хорошо уже знакомой Рейну решимостью зажимает ему нос, другой рукой разжимает челюсти и, глубоко вдохнув, прижимается к его губам, с силой выдыхая. Рейну почему-то – наверное, из-за полубессознательного состояния – неожиданно становится очень спокойно. Он ощущает, как горячий воздух наполняет его горло и грудь, и, почти не осознавая этого, подстраивается под следующий выдох рот в рот, и еще один, и еще, пытаясь вдыхать вместе с тем, как выдыхает Маражай – пока наконец на него не накатывает судорожный кашель и он сам не втягивает воздух с оглушающим хрипом. Звуки, краски, ощущения возвращаются мгновенно вместе с желанным кислородом, поступающим в легкие; Рейн весь взмок, лицо и руки у него бледные, покрытые бисеринами пота, вокруг ногтей кожа посинела. Маражай садится рядом, скрестив ноги, пока он приподнимается, опираясь на локоть, и отхаркивает мокроту в сторону; когда Рейн утирает рот, они встречаются взглядами, и тонкие губы Маражая расплываются в наглой улыбке. – Надо же. Как переменчива судьба, Рейн ван дер Хейл. – Как тебе пришло в голову?.. – Рейн часто дышит, и ему не хватает воздуха, чтобы закончить вопрос. – Не знаю, – а Маражай пожимает плечами и смотрит на Рейна со странным выражением, словно и сам не понимает до конца, что произошло. – Так делают с младенцами и стариками, когда те перестают дышать, так что… – Так что, полагаю, мне стоит поблагодарить тебя. – Оставь свои пустые слова для других белых, я лишь выполняю свою часть сделки, – отмахивается Маражай. – Но не вздумай выкинуть такое еще раз, иначе я решу, что ты совсем бесполезен, – он смотрит на Рейна очень серьезно, не оставляя сомнений в том, что в следующий раз помогать ему не собирается. – Итак, белое отродье… Ты и впрямь намерен сбежать отсюда? – Еще раз назовешь меня белым отродьем или выродком… и наш союз закончится, – хрипло выдыхает Рейн, и Маражай кривится. – Я… сделаю над собой усилие. – Будь добр. Отвечая же на твой вопрос… Нет, я не собираюсь ждать, пока меня прикончат либо болезнь, либо твои соплеменники. Тебя, думаю, тоже ждет незавидная участь, если ты останешься. – Если я останусь… Ха. Ни за что. Я выберусь отсюда… и заставлю Иремерисс и Назракея заплатить за каждое мгновение моего унижения, – голос Маражая вздрагивает от сдерживаемой ярости, и он надолго замолкает. Рейн, постепенно приходя в себя, осторожно садится и, все еще испытывая головокружение, наконец может толком разглядеть своего бывшего противника: его красивое, сильное, поджарое, как у дикого хищника, тело, которое не скрыть даже свободными черной рубашкой и перемотанными ремешками ноговицами, готово к движению, длинные жилистые ладони обманчиво покойно лежат на коленях, а с необыкновенно бледного, почти белого узкого лица, украшенного багровыми татуировками и изуродованного следом от укуса на опухшем носу, на Рейна взирают темно-голубые глаза, наполненные злым любопытством. Видимо успокоив свой гнев, Маражай смотрит на Рейна сверху вниз – даже сидя он заметно выше, – по-птичьи склонив голову набок. Рейн отвечает ему прямым взглядом, отстраненно думая, что для того, чтобы планировать побег, надо бы самое меньшее собраться с силами и привести в чувство Инцендию и Каллигоса, но пока ему их хватает только на то, чтобы еще порасспрашивать Маражая. – На что ты рассчитывал, устраивая весь тот фарс на суде? Раз уж ты знал, что Ахиллеас и вправду получал сведения от Иремерисс, почему сразу не пресек это, не обратился к вашему совету? Странно было ожидать, что ваши вожди благосклонно воспримут то, как долго ты тянул с этим, – Рейн высказывается без стеснения, и Маражай раздраженно прищуривает один глаз. – Полагать, что я безразличный к судьбе своего племени дурак, было бы большой ошибкой с твоей стороны. Нет, у меня была договоренность с Назракеем: я обещал ему унижение Иремерисс, но мне требовалось время, чтобы получить свидетельство белого отро… белого человека, которое обречет ее на падение в глазах старейшин и правительниц. Потому что свергнуть правительницу – пускай и ту, что так сильно оступилась – весьма непросто: у Иремерисс достаточно поддержки в племени, достаточно тех, кто примет от нее любое оправдание. И Назракей пообещал мне ждать, пообещал подставной совет с предрешенным исходом, – Маражай смотрит мимо Рейна. – Но в итоге он унизил меня… и отправил сюда. Почему? Тайный союз с Иремерисс? Или есть иная причина? Я обязательно вырву ответ из его глотки с последним вздохом, – он бросает на Рейна ненавидящий взгляд, но ненависть в этот раз обращена не к нему, несмотря на его следующие слова. – Надо сказать, Назракею не требовалось много труда обернуть совет против меня – не после того, что ты устроил перед ним. – Хм. Но, несмотря на это, ты все равно согласился объединить силы со мной. – Я не планирую окончить свои дни в этой яме, – просто отвечает Маражай. – А вот ты… – он чуть двигается вперед и заглядывает Рейну в глаза. – Ты так легкомысленно предложил мне союз. После всего, что я с тобой сделал… – Как я и сказал, мне… нам не помешает партнер, чтобы выбраться отсюда. Особенно тот, кто знает все о том, где мы находимся и как здесь что устроено. Так что… – Рейн легонько хлопает Маражая по колену, на какие-то мгновения задерживая руку, и этот простой жест вдруг кажется ему предельно неуместным между ними здесь и сейчас, в укрывающих их сумерках на дне ямы. Маражай же, впрочем, кажется, так не считает: он на секунду опускает взгляд на его руку, а когда поднимает его… находись Рейн в других обстоятельствах, его могло бы приятно бросить в жар от того, насколько взгляд молодого индейца раскован и… прямолинеен. – Так что?.. – он переспрашивает своим низким, грудным голосом, и Рейн ловит себя на мысли, что ему нравится его звучание. – Так что я предпочту держать тебя близко к себе, – он отвечает немного тише обычного, но твердо, и, судя по лицу Маражая, тому по душе такой ответ. – Насколько близко? – он придвигается еще и протягивает к Рейну руку, берет его пальцами за подбородок. – Настолько, насколько захочу, – а Рейн с толикой брезгливости перехватывает запястье Маражая здоровой рукой, больно стискивает его. – И не страшишься нечаянно соприкоснуться со мной? …или, быть может, желаешь этого? – Маражай едва слышно вздыхает – и Рейн не может понять, наигранно или искренне. – Если я чего-то пожелаю, поверь мне, ты об этом узнаешь, – Рейн облизывает сухие губы, чувствуя под пальцами медленный, тягучий пульс. – Властный. Знаешь свое положение. Что ж… – Маражай одним движением выкручивает руку из хватки Рейна и смотрит на него из-под полуопущенных век. – Я услышал тебя, Рейн ван дер Хейл. Это может быть… необычно. – Может быть. Но сейчас ты сосредоточишься на том, как нам выбраться из этой проклятой ямы. Есть мысли, как нам это сделать? – По многочисленным телам врагов, умывшись их кровью и слезами, – Маражай хищно облизывается. – Не лги себе, считая, что мы покинем это место живыми без насилия. Я только надеюсь, что на нашем пути его будет много. Но если же говорить конкретнее, мы можем… – его прерывает хриплый стон, и они оба поворачивают голову на звук. – Инцендия, – Рейн как будто забывает о своих ранениях, приподнимаясь и переползая ближе к Инцендии, которая заходится кашлем и надсадно втягивает воздух. Ее коса растрепана, с бледного лица стерлась вся пудра, а из одежды ей оставили только грязную, испачканную землей лиловую блузу и грубые брюки из черной кожи, но в целом она выглядит намного лучше Рейна, он даже не замечает на ней каких-то повреждений, не считая так же рассеченных сухожилий на ногах. Возможно, даже безжалостные ирокезы имеют представление о том, как обращаться с женщиной, возможно, Инцендия была умнее него и не пыталась откусить кому-то из них нос. – Ты, – кое-как откашлявшись и часто дыша, Инцендия поднимает голову и сразу натыкается взглядом на Маражая. – Что мы… что он здесь делает? Где мы? – Прошу вас, дышите спокойнее, Инцендия, – Рейн привлекает ее внимание, – иначе у вас случится переизбыток кислорода. Что же до нашего положения… плохая новость состоит в том, что мы находимся в яме, куда нас определили после так называемого совета местных вождей, чтобы мы смиренно ожидали, когда за нас заплатят выкуп, после чего нас, скорее всего, убьют. Хорошая же новость в том, что, кажется, я нашел союзника, который поможет нам выбраться отсюда, не дожидаясь этого печального развития событий. – Только не говорите, что имеете в виду… его, – уже спокойнее, но с тем же выражением ярости, ужаса и презрения на лице произносит Инцендия, глядя на Маражая. Тот же только фыркает, видимо, считая, что как-то еще комментировать это выше его достоинства. – За неимением других желающих… – Рейн пожимает плечами. – Мы находимся совсем не в том положении, Инцендия, чтобы перебирать теми, кто хочет нам помочь. – Кто хочет помочь? Я знаю, что вы с Каллигосом не брезгливы, он даже приблизил к себе одного из них, но эта тварь… побойтесь Бога, Рейн, вы всерьез считаете, что после всего, что он сделал, мы можем хотя бы на мгновение довериться ему?! – Я ни слова не говорил о доверии. Только о временном взаимовыгодном сотрудничестве с человеком, который, в отличие от нас, знает, где мы находимся и кто, что нас окружает. – С человеком? Ха. Да животное знает о сотрудничестве больше, чем эта… богопротивная мерзость. – Для белой суки у тебя слишком грязный язык, – Маражаю видимо надоедает это слушать, и он хищно скалится. – Ах ты, дрянная шавка… – Инцендия мгновенно багровеет, левая сторона ее лица непрерывно дергается от тика, и Рейн вскидывает здоровую руку. – Ш-ш, Маражай! – У зверюги и имя ей под стать, – выплевывает Инцендия. – Инцендия! Прошу вас, вы же умная, образованная женщина, вам не к лицу опускаться до базарной перебранки. – Вам не к лицу учить женщину, годящуюся вам в матери, что, кому и когда ей говорить, – отрезает Инцендия. – Так что подумайте лучше, что скажете Каллигосу, когда он очнется. Посмотрим, как у вас получится его обуздать, – она бросает полный презрения и ненависти взгляд на Маражая, поднимается, охнув от боли в подрезанных сухожилиях, и принимается тормошить лежащего на боку, мертвенно-бледного Каллигоса. – Помогите же мне! – она с укором глядит на Рейна, и они вдвоем переворачивают его на спину. Рейн расстегивает его запыленную рубашку одной рукой, раскрывает воротник, невольно касаясь редко поднимающейся груди, пока Инцендия охаживает Каллигоса по щекам. От очередной сильной пощечины его голова дергается, и он натужно закашливается, взмахивая своей тяжелой рукой так, что Инцендия и Рейн едва успевают уклониться. – Каллигос, тише, тише, это мы, – торопливо бормочет Инцендия, и Каллигос не сразу, но реагирует на ее голос, перестает бешено вращать глазами, видимо успокаиваясь. Рейн пока оглядывает его – грудь и руки под закатанными рукавами рубашки покрыты ссадинами и кровоподтеками еще хуже, чем у него самого, костяшки сбиты, на виске подсохла натекшая из-под волос струйка крови, сухожилия так же подрезаны, как и у остальных. – Рейн… Инцендия, – Каллигос приподнимается на локте и сплевывает кровь, но на его губах все равно остаются красные капли. – Вы живы… хоть какая-то хорошая новость. – Что с тобой сделали? На тебе живого места нет, – замечает Рейн, но Каллигос только смеется так, будто ничего с ним не произошло. – Кто бы говорил. Не волнуйся, они заплатят за каждый синяк, каждую царапину, – крякнув, он садится и на какие-то мгновения приобнимает одной рукой Рейна за плечи. Того окатывает его теплым, знакомым запахом, и это кажется еще более неуместным, чем… – В отличие от тебя, Рейн ван дер Хейл, получившего взбучку из-за пустой борзости, Каллигос Винтерскейл пытался бежать. И даже почти что успешно, – Маражай, про которого все на время забыли, напоминает о себе; он так и сидит поодаль, демонстративно ни на кого не глядя и вытянув руку, изучая свои ногти. Каллигос замирает, услышав его голос, а когда переводит на него взгляд, его лицо искажает животная ярость. – Каллигос, спокойно! Знаешь, как говорят, amicus meus, inimicus inimici mei – мой друг, враг моего врага. Ты не видел того, что произошло на совете вождей… – Спокойно?! Мой друг?! – ревет Каллигос. – Да тебя, видать, сильнее моего по голове приложило, что ты так, как ни в чем не бывало, называешь эту мразь своим… тьфу! – он снова сплевывает кровь в сторону. – Это риторическое высказывание. Я хочу сказать, – невозмутимо поясняет Рейн, – что Маражай теперь в положении едва ли более завидном, чем мы, и будет разумно объединить усилия, используя его знания и… – Единственно разумно будет придушить эту дрянь к чертовой матери, и, видит Бог, мне это будет только в радость!.. – губы Каллигоса кривятся в оскале. – Попробуй оскорбить меня еще один раз или сделать единственный выпад в мою сторону, белый выродок – и я на деле покажу тебе, какой мразью и дрянью могу быть, когда зол, – шипит Маражай, быстро теряя все свое напускное спокойствие. – Давай, давай, покажи свое гнилое нутро! – рычит Каллигос, поднимаясь. Маражай тоже моментально вскакивает на ноги, а следом за ним и Инцендия, поморщившись от боли. Рейн встает на ноги нетвердо, зато его сильный, громкий оклик заставляет всех отвлечься: – Хватит собачиться! Мы все в одной лодке, нравится вам это или нет! И я не знаю, как, куда ты собрался отсюда выбираться, Каллигос, если мы даже не представляем, где находимся, – последнее Рейн произносит уже тихо, завладев общим вниманием. – Так что вместо того, чтобы тратить силы на сведение старых счетов, лучше бы спросил, каким именно планом Маражай собрался поделиться со мной как раз перед тем, как вы пришли в себя – и после того, как он спас мне жизнь во время приступа вместо того, чтобы передушить нас, пока мы были без сознания. – Он… что? – Инцендия поднимает точеную бровь, и даже Каллигос от неожиданности немного успокаивается – по крайней мере, настолько, чтобы перестать сжимать руки в кулаки. – Ладно, – наконец цедит он сквозь зубы. – Будь по-твоему. Мы его выслушаем. Но если в конце этого своего плана он вдруг соберется выпустить тебе кишки, имей в виду, я тебя предупреждал. – Вот и чудно, – раздраженно выдыхает Рейн. – И пусть скажет сперва, где Вортен и остальные. – Двое мальчишек мертвы, а тела отданы на растерзание Тервантьясу, – Маражай почесывает подбородок. – Вортена Серого же держат отдельно – яма только для чужаков… и особенно провинившихся. – То есть таких, как ты, – фыркает Каллигос. – Что ж ты такое сделал, чтобы оказаться здесь? И кто тебя так разукрасил? – он довольно хекает, оглядывая опухший нос Маражая. – Твой покорный слуга, – Рейн замечает, как Маражай снова изменяется в лице, и переводит тему. – Но вернемся к тому, как нам выбраться отсюда. – Как я уже сказал, Тервантьяс, – пожевав губу, все же продолжает Маражай. – Он наш… – он произносит слово на ирокезском и задумывается. – Как это будет на вашем… святой… священник, целитель. Он одержим изучением различий между расами и наверняка заинтересуется белыми выр… белыми пленниками, в которых можно воткнуть с десяток игл и влить каких-нибудь растворов, пока они ждут своей участи. Рано или поздно нам принесут воду – или хотя бы проверят, не поубивали ли мы друг друга, – и тогда я мог бы привлечь его внимание. А дальше все зависит от того, насколько убедительными вы можете быть. Первый раз их навещают рано утром, после выматывающей жаждой, холодом и болью ночи, которую они провели, насколько это было возможно, по разным углам ямы, предаваясь каждый своим мыслям и мучительным ощущениям. Высокий ирокез, чье полуголое тело усеяно металлическими кольцами, с живым интересом оглядывает их сверху и что-то говорит на своем языке. Маражай отвечает ему хриплым смехом. – Что он сказал? – в который раз бесплодно облизав высохшие губы, сипло любопытствует из своего угла Рейн. – Удивился, что я еще жив, – переводит ему Маражай, а через несколько минут разговора, больше напоминающего перебранку, обращается и к остальным: – Он согласен позвать кого надо, но ему нужно что-то взамен. – И что же он хочет после того, как у нас все забрали? – Каллигос поднимается на ноги и так яростно смотрит на стоящего на краю ямы индейца, что тому в самую пору порадоваться разделяющему их десятку футов. – Может быть, что-то и осталось, – после паузы задумчиво произносит Инцендия. – Он примет к оплате золото? – она обращается к Маражаю, и тот, спросив и получив ответ, кивает. – Тогда мне понадобится ваша помощь, Каллигос, – она тоже поднимается, коротко объясняет, что от него потребуется и, решительно запрокинув голову, широко раскрывает рот. И следующие несколько долгих минут индеец нетерпеливо переступает на краю ямы, а Рейн, почти не моргая, слушает, как Инцендия мучительно вскрикивает, пока Каллигос, силы которому не занимать, по одному расшатывает и вырывает ее золотые зубы. Рейн машинально ощупывает языком собственные фарфоровые коронки и думает, что, хотя они и держатся не слишком плотно, ощущения все равно должны быть не из приятных, и это находит в его душе отклик даже сейчас, когда он так измотан, и он чутко воспринимает боль Инцендии. Маражай тем временем договаривается с индейцем, и тот сперва спускает им деревянное ведро – Инцендия, сплюнув кровь, пьет первой, затем мучительную жажду свежей ледяной водой, сводящей зубы, поочередно утоляют и остальные, – а потом в нем же поднимает наверх окровавленные золотые коронки. Высыпав их в ладонь и тщательно осмотрев, он удовлетворенно кивает Маражаю и удаляется, а через некоторое время все они слышат тяжелые шаги, и на краю ямы появляются новые лица – высокий, нескладный седой индеец с суетливо перебирающими, теребящими множество опоясывающих его бус из разноцветных ракушек руками и цепким, но равнодушным взглядом и сопровождающий его здоровяк, чьи мышцы непропорционально вздуты, сухожилия натянуты, а тело пересекают уродливые толстые шрамы. Маражай жестом уступает Рейну возможность самому вершить свою – и их общую – судьбу. – Ты – Тервантьяс, – Рейн обращается к долговязому индейцу, и тот часто кивает: – Ты совершенно прав. Мне настоятельно рекомендовали обратить внимание на твою якобы незаурядную натуру, – тягучая речь Тервантьяса вызывает неприятный диссонанс с суетливыми движениями его рук; в самом его силуэте и дерганых движениях сквозит нечто фундаментально неправильное, отдающееся в сознании Рейна приглушенным отвращением. Но он игнорирует это чувство, продолжая: – Что именно тебе сказали обо мне? – Достаточно, чтобы я дал тебе хотя бы шанс заговорить со мной, – фыркает Тервантьяс. – Пусть так. Это неважно. Я в любом случае хотел предложить тебе кое-что. Тервантьяс отвечает Рейну улыбкой, в которой равно смешаны презрение и удовольствие. – Твои жалкие ценности, если они у тебя и остались, для меня не представляют интереса. Но если бы у тебя было что-то, что способно вызвать любопытство мастера, подобного мне… Тогда, возможно, я бы и уделил тебе внимание. – А у тебя не вызывает любопытство тело… как ты сказал, незаурядного белого человека? Тервантьяс несколько секунд задумчиво молчит и наконец произносит: – Вызывает. Но скажи сперва, в чем именно заключается твоя незаурядность. Чем твое тело отличается от тела любого другого белого, которого мне могут привести в любой момент? И говори быстро. – Например, тем, что я не чистокровный белый. Моя мать родом с далекого востока, с самого дальнего края евразийского континента, из Азии, а если точнее, из Китая, если тебе знакомо это название. И во мне, как ты уже понял, половина ее крови. Редкий, я бы сказал, штучный товар здесь, в наших лесах. И я хочу предоставить его тебе для исследований. Тервантьяс явно взволнованно наклоняется, щурясь, оглядывает Рейна с головы до ног и отрывисто спрашивает: – И в чем твоя выгода, мальчик? – Полагаю, просить отпустить или даже оставить в живых кого-то из нас будет бессмысленно, так что пусть для начала нас как следует накормят. Не знаю, представляешь ли ты, как хочется есть после нескольких дней помутненного сознания. – Разумная сделка, – коротко, лающе хохочет Тервантьяс. – Хорошо, твоим друзьям принесут еду, бренди и табак, пока мы с тобой будем заняты, а тебя накормят после. Это тебя устраивает? – Да, пожалуй, устраивает. – В таком случае… в первую очередь мне понадобятся твои параметры, – Тервантьяс снова суетливо дергает свои пояски. – Ты сможешь подняться, если мы спустим тебе веревку? – Не после того, как один из твоих соплеменников сломал мне руку, – Рейн качает головой, и Тервантьяс что-то говорит здоровяку, на что тот молча кивает. – Хорошо. Тогда обвяжешься веревкой, и Развалина поднимет тебя, – он сообщает Рейну и теперь обращается к обвешанному кольцами индейцу, и тот после обмена несколькими отрывистыми репликами отходит за подходящей веревкой. Вблизи Тервантьяс кажется Рейну еще более отвратительным – и при этом вызывающим какое-то смутное ощущение родства с ним, что отталкивает только сильнее. Тервантьяс же сразу, не дожидаясь даже того, чтобы отойти от края ямы, ощупывает лицо Рейна, трогает волосы, оттягивает веки и губы длинными заостренными ногтями, проводит одним по шее и груди, так и открытой расстегнутым воротником комбинезона, вызывая резкое желание запахнуться. – Ты говоришь, она сломана? – Тервантьяс не слишком бережно ощупывает его левую руку, и Рейн неуверенно кивает, морщась от боли: – Я не могу пошевелить ей с тех пор, как… – Стой и не двигайся. Тервантьяс быстро берет его за предплечье, сгибает локоть – и одним плавным движением вправляет вывихнутое плечо на место. Вспыхнувшая от этого резкая боль, заставившая Рейна вскрикнуть, постепенно успокаивается вместе с непроизвольными сокращениями мышц, и он чувствует, что снова может шевелить рукой. Взгляд Тервантьяса все еще равнодушен, низкий голос расходится эхом: – Не стоило беспокойства. Он неторопливо, но неостановимо тянется к глазу Рейна острым ногтем, практически прикасается к нему… но со вздохом останавливается. – Не сейчас. Может, позже. Идем, – он отворачивается, и Рейну ничего не остается, кроме как следовать за ним, чувствуя ноющую боль от каждого шага и мысленно проклиная всех ирокезов и сочувствующих им. Типи, в котором оказывается Рейн, полнится ароматным, пахнущим травами дымом от курящегося очага, а по стенам стелются тени от стоящих повсюду масляных ламп. На прикрепленных к одному из шестов крюках подвешено тело одного из телохранителей Инцендии с освежеванным лицом. Приятное, тягучее ощущение смерти витает в воздухе. Тервантьяс, игнорируя подвешенное тело, велит Рейну раздеться донага и дотошно измеряет в его теле все, что только поддается измерению, диктует что-то Развалине, и тот, усевшись на расстеленных кожах и беря из большой корзины ракушки разного цвета, нижет их на нити, переплетает между собой. – Я делаю таким образом твой портрет, – заметив любопытствующий взгляд Рейна, поясняет Тервантьяс. – Потом его можно будет сравнить с портретами чистокровных белых, портретами черных людей, портретами хауденосауни и других народов, представителей которых я успел запечатлеть, – он указывает на развешанные по стенам бусы из ракушек, каждые из которых имеют неповторимый узор. – И какой же вывод ты можешь сделать из этих портретов? – Пока самый плачевный. Человек ничтожен в своей сути сравнительно с любым другим хищником. А ваше, белое племя даже более ничтожно, чем мое, обладает еще более тонкой кожей, слабыми мускулами, хрупкими ногтями и зубами, недолгой памятью. И хотя ты можешь парировать тем, что человек компенсирует физическую слабость развитым мозгом, я возражу, что подавляющее большинство представителей нашего вида не может похвастаться подобным достоинством. И особенно белый человек, разбалованный жизнью в достатке, пресыщенный примитивными удовольствиями, – он едва ли способен добыть себе пропитание, окажись наедине с природой, определить верное направление движения, защитить себя от зверья, дождя и холода. И что же его столь хваленый тяжеловесный разум, не способный справиться с тем, с чем справляется бессознательное животное? Нет, разумеется, и у человека есть достойные представители, такие как Развалина или твой покорный слуга – так вы выражаетесь? – но в большинстве своем… – Тервантьяс неудовлетворительно цокает языком. – И что же общего между тобой и Развалиной? – Рейн послушно вытягивает язык, когда Тервантьяс высовывает свой, донельзя длинный и отчего-то тоже вызывающий отвращение. – Ничего, – дернув язык Рейна пальцами одной руки и другой приложив к нему подобие измерительной ленты в виде веревки со множеством цветных узелков, неприятно поскребя его острым ногтем, Тервантьяс еще что-то диктует Развалине. – Мы являемся носителями двух великих достоинств – в его руках заключена небывалая телесная сила, в моей же голове содержится гениальный разум. Будь мы единым целым, мы представляли бы собой идеального человека, но, увы, видимо, каждому жалкому представителю нашего вида отмерены немногие таланты. – Один из моих… товарищей, тот, что пытался сбежать, тоже необыкновенно силен, – замечает Рейн. – И хотя не одарен гениальным разумом, все же будет поумнее Развалины. – Я заметил, – с разочарованием вздыхает Тервантьяс. – И с удовольствием бы заполучил его себе в образцы, но, к сожалению, рисковать так сильно – непозволительная роскошь. В отличие от тебя, он склонен к побегу и может потягаться в схватке даже с Развалиной, так что выпустить его, пусть и ненадолго, мне не дадут, – он срезает у Рейна прядь волос и прибирает куда-то в кажущийся хаос, творящийся на широком, массивном сундуке, приспособленном под рабочий стол. – Кажется, не все здесь так уж заинтересованы в твоих исследованиях? – Это правда, – соглашается Тервантьяс. – Сплюнь сюда, – он подставляет Рейну небольшой горшочек. – Многие не проявляют к моей науке должного почтения, не ценят, не уважают… – глядя мимо Рейна, Тервантьяс с маниакальной дотошностью перечисляет ему свои поводы для недовольства. – Но, как бы то ни было, – он подытоживает, извлекая из хлама длинную кривую иглу и прокалывая Рейну палец, – это мое племя, и я принимаю его волю, – он собирает кровь Рейна в подставленную склянку и цедит это сквозь зубы. – Я могу тебя понять, – Рейн наблюдает за тем, как Тервантьяс больно сжимает его палец, и кровь густо подтекает в горлышко склянки. – Я тоже отказываюсь признавать общепринятую расовую теорию, и на меня смотрят, как на чудака. – Почему же ты отказываешься? – Тервантьяс поднимает на него свой цепкий взгляд. – Теория о превосходстве белой расы на основании худшей приспособленности белого человека к окружающей среде кажется мне, скажем так, надуманной лишь с той целью, чтобы назначить любой формальный повод эту белую расу превознести. – Хм. Возможно, ты не так глуп, как мне показалось, – с чем-то похожим на приязнь в голосе замечает Тервантьяс и пододвигает наполненную склянку себе, собирает кровь с ободка пальцем и пробует на вкус. В эту секунду он даже не кажется Рейну таким уж отталкивающим. Но потом он закрывает склянку пробкой, отставляет ее в сторону и безразлично продолжает: – Теперь мне нужно немного твоего семени. – Что? – Рейн приподнимает бровь, и Тервантьяс с легкой ноткой раздражения в голосе поясняет: – Мне нужны все жидкости, которые может произвести твое тело. Мужское семя в том числе. – И ты думаешь, в таком состоянии я могу… произвести то, что тебе нужно?.. – Пожалуй, в этом есть резон, – задумчиво произносит Тервантьяс – и отдает какой-то короткий приказ Развалине, который послушно поднимается с места и скрывается за тяжелым пологом типи. – Он принесет тебе еды и бренди сейчас. Это должно помочь. Рейн не находит подходящих слов, но Тервантьясу, кажется, все равно. Он изучает Рейна с легким нетерпением, продолжая гипнотизирующе теребить свои пояски. Они проводят время в молчании, но Развалина возвращается скоро, и хотя Рейну не то чтобы хочется давать Тервантьясу повод почувствовать себя во всем правым, отказываться от еды в его положении было бы предельно неразумно. Так что, усевшись на застеленный пол, он рвет зубами вяленое мясо, почти не разжевывает еще горячие, только поджаренные на костре овощи, пропитавшиеся дымом, а Тервантьяс смотрит на него с нескрываемым интересом. – Ты ешь, как животное, – когда Рейн уже почти заканчивает, замечает он. – Интересно, это следствие голода, или ты всегда так насыщаешься? Необыкновенно для белого человека твоих кровей. – Как я и сказал, я метис, полукровка, а мы… несколько по-другому относимся к тому, как должны вести себя в обществе. – Вот как. Любопытно. Интересно знать, на какие еще твои привычки это повлияло. Так ли ты невоздержан и в других физических занятиях? – Ты имеешь в виду секс? Или бой? – прямо спрашивает Рейн, отправляя в рот еще одну полоску вяленого мяса. – И то, и другое. Не думаю, впрочем, что из тебя хороший боец, – Тервантьяс еще раз придирчиво оглядывает его слабое нагое тело с головы до ног, – но, может быть, хороший стрелок… или хороший любовник. К сожалению, у меня нет возможности узнать первое, и нет ни времени, ни подходящей белой женщины, чтобы узнать второе. – К сожалению, – соглашается Рейн. – Итак, вернемся же к делу, – Тервантьяс нетерпеливо сжимает пояски, заметив, что Рейн уже закончил с трапезой. – Дай мне секунду, – несмотря на то, что Развалина принес целую бутылку, Рейн ограничивается одной рюмкой бренди – больше чтобы согреться и успокоить легкую дрожь в руках, – зато ее выпивает с удовольствием. Сейчас ему кажется, что этот бренди необыкновенно хорош, и лучшего он в жизни не пробовал, хотя на деле это и наверняка что-то посредственное, выменянное индейцами у тех, кто согласен с ними торговать. – И… отвернись, я тебя прошу. – Зачем? – непонимающе спрашивает Тервантьяс. – Не знаю, как это принято у вас, но для нас это очень интимный процесс, и я не думаю, что у меня получится что-то произвести, если ты будешь пялиться. – Я не… – Тервантьяс обрывает себя на полуслове, потому что наверняка уж знает, что действительно пялится, а не просто смотрит. – Хорошо. Но Развалина будет приглядывать за тобой. – Ну уж нет, – а Рейн резко артачится. – Лучше уж тогда ты, чем он. Эти его маленькие глазки… Я только о них и буду думать. Тервантьяс видимо сдерживает улыбку, но его голос звучит все так же серьезно: – Только не говори, что хочешь, чтобы мы оба повернулись к тебе спиной. – А чего вам бояться? Бежать мне некуда, разве что мимо вас, но, как ты и сказал, из меня так себе боец, да и драться мне нечем, – Рейн демонстративно обводит рукой свое голое тело. – Но ладно. Если кому-то обязательно смотреть, то, повторюсь, лучше ты, чем он. Так что можешь себе пялиться – только Развалина пусть сядет спиной. – Договорились, – после секунды колебания соглашается Тервантьяс, командует не понимающему английского Развалине, и тот послушно пересаживается, отворачиваясь. Тервантьяс же складывает руки на животе, на своих поясках, и без стыда, но и без особого интереса в упор смотрит на Рейна. Что же… Рейн садится удобнее и накрывает ладонью член. Разумеется, он и не собирается стараться как-то поднять его или, более того, доставить себе хоть какое-то удовольствие, но, раз Тервантьяс желает этого… он медленно мастурбирует свой мягкий член, слегка раздвинув ноги и прямо глядя на него. Грудь Тервантьяса неторопливо поднимается, пальцы привычкой перебирают ракушки, глаза следят за происходящим цепко и бездушно – его не смутить откровенностью, и Рейн раздраженно придерживает дыхание. – Я глотну бренди? – он спрашивает, и Тервантьяс кивает. – Пожалуйста, – в эту секунду он кажется почти радушным хозяином. Рейн берет бутылку и, запрокинув ее, едва пригубляет бренди, только смачивает губы. Пока все идет неплохо, разве что он не отказался бы, чтобы Тервантьяс сейчас был к нему поближе. Но это можно исправить. – Как видишь, не слишком-то у меня выходит, – он издает сиплый смешок. – И раз уж ты все равно пялишься, не хочешь ли помочь мне, Тервантьяс? – Что ты имеешь в виду? – Тервантьяс едва ли не вздрагивает, когда Рейн зовет его по имени. – Я имею в виду, что как знаток человеческого тела ты наверняка обладаешь умелыми руками. Ты так ловко сцеживал мою кровь, почему бы не помочь мне и с тем, чтобы поднять его и слить немного семени? – Рейн говорит это все немного медленнее, чем обычно, сдерживая нервный смех от того, что хорош из него сейчас соблазнитель – весь измордованный, с отекшим глазом. Но, кажется, Тервантьяс все равно воспринимает его слова буквально. – Пожалуй… пожалуй, это может иметь смысл, учитывая нашу нехватку времени, – задумчиво произносит он – и живо садится ближе к Рейну, перехватывает его руку своей. Его прикосновения, как и сама его близость, неожиданно оказываются более приятными, чем Рейн ожидает, уверенными, но мягкими. Но это уже не имеет значения. Рейн делает еще один маленький глоток бренди – и, опуская бутылку, резко разбивает ее о край сундука. Развалина оборачивает голову на звук, но пока он разворачивается всем телом, Рейн уже хватает Тервантьяса за длинные седые волосы и прижимает отбитое горлышко бутылки к его шее. Это оказывается не сложнее, чем успеть выстрелить до того, как пристрелят тебя. – Убери руку, – он цедит сквозь зубы, и Тервантьяс, вздрогнув, слушается. Развалина же резко подается к хозяину, но тот осаждает его коротким сдавленным окриком, когда Рейн сильнее вжимает острое стекло в его кожу; выступившая кровь струится по смуглой шее. – Хороший индеец, – одобрительно мурлычет Рейн, наматывая его волосы на руку. – Хотя и не представляешь, каким может быть разбалованный белый человек, когда хочет выжить. Идем, – вставая на ноги, он вздергивает Тервантьяса за волосы, и тот поднимается на полусогнутых, злобно шипя, но не вырываясь. Развалина растерянно смотрит на хозяина, но Тервантьяс только взмахивает рукой, чтобы он шел вперед. По счастью, как Рейн заметил еще на пути сюда, типи Тервантьяса стоит на отшибе, и они не попадаются никому на глаза, успевая раньше скрыться в лесу, ведущему к яме. Мелкие ветки и хвоя впиваются во вспыхивающие болью босые ноги, а сквозящий между деревьями прохладный ветер пробирает усталое, ноющее, непривычно нагое тело, но Рейн едва замечает все это, чувствуя поднимающийся из глубины души животный восторг от запаха свежей крови, от удачной охоты и крупной добычи. И прав ли Тервантьяс в том, что человек уступает другим хищникам, Рейн не может сказать, но в том, что, соскреби немного цивилизованного лоска, и ты увидишь в белом, черном или краснокожем готового разорвать нежное горло неприятеля зверя, он совершенно уверен. Спустя пару минут они выходят к яме, и скучающе сидящий на ее краю обвешанный кольцами индеец вскакивает на ноги при их приближении. – Скажи ему, что если он закричит, я прирежу тебя, как свинью, – шипит Рейн, и Тервантьяс торопливо объясняется с соплеменником. Тот кивает, молча и яростно глядя на Рейна. – А теперь пусть спустит в яму веревку. Тервантьяс переводит и это, но индеец отчего-то не сдвигается с места, только неожиданно спокойно и довольно долго говорит что-то в ответ, а когда он замолкает, Тервантьяс только издает сдавленный удивленный звук. – Что он сказал? – раздраженно спрашивает Рейн, но Тервантьяс как обмирает и молчит, и когда он повторяет вопрос, ему отвечает Маражай со дна ямы. Отвечает сухо и безрадостно. – Он говорит, что жизнь Тервантьяса не стоит того золота, которое заплатят за вас. Говорит, что Назракей предполагал подобное развитие событий, учитывая страсть Тервантьяса к белым людям, и что в таком случае это все не его забота. Так что он предлагает тебе вернуться в яму по собственной воле, и тогда то, что ты сделал, будет забыто, как будто этого никогда и не было. И хотя ты можешь вместо этого прирезать Тервантьяса, если хочешь, он не может обещать, что тогда Развалина не убьет тебя. Рейн вздрагивает. Ну уж нет, в яму он не вернется, но соображать надо быстро. И Тервантьяса, кажется, посещает та же мысль. Он бросает короткую фразу, чуть вывернув голову, и даже Рейну понятно, что она обращена к Развалине и содержит единственную команду. Убить. Рейн с силой вдавливает острое горлышко бутылки в шею Тервантьяса, отступая назад и рассчитывая самое меньшее забрать его с собой, но Развалина отчего-то шагает не к ним, а к индейцу на краю ямы. И, не обращая никакого внимания ни на его предупреждающий окрик, ни на выхваченный нож, через мгновение вошедший в мощную грудь, просто берет его за голову, сжимает и одним рывком сворачивает шею. Рейн замирает, пораженный произошедшим; кровь Тервантьяса из глубоких царапин стекает по его руке. А потом тот произносит тихо и как-то очень устало: – Убери уже эту штуку от моей шеи. И мы поговорим.