Без вины виновный.

      — Я пришёл.       Пустота ответила голосом Хосока:       — Я ждал.       Во рту чувствуется кисло-горький привкус. Это слова, желающие вырваться наружу. Это ещё одно воспоминание, больно ударяющее по голове. Это новый поток слёз, скапливающийся в глазах.       Сжав кулаки, он морщится. Гипс порядком достал его, и он сомневается, что со всеми его махинациями с руками, от него ещё есть польза. Он снимает его и оставляет на тумбе в прихожей. Думает, что боли в пальцах, оставшихся без защиты, как и он сам, не чувствует. Часто моргает и снова просит себя. Просит себя сдержаться хотя бы сейчас. Мысленно проклинает это «хотя бы», потому что в его недолгой жизни, их слишком много, и делает первые шаги.       Дверь в когда-то, их общую спальню была гостеприимно приоткрыта. Хосок сидел на краю голого матраса опустив голову, в его пальцах поблескивала цепочка. Юнги была слишком знакома эта картина. Только на месте Хосока когда-то сидел он сам, и фразу «я ждал», тоже приходилось произносить ему.       Дышать полной грудью оказалось куда тяжелее. Слишком много всего витает в этом воздухе. Чего-то сладкого, напоминающего приятное прошлое. Так Юнги сказал бы, не будь его лёгкие свободны. Сейчас он не только чувствует, но даже признаёт, не так всё было сладко и прекрасно, как он хотел помнить пока был в тюрьме и какое-то время после. Просто эти воспоминания были единственным светом, что у него был. Мысленно он мог вернуться туда и снова почувствовать себя любимым, оберегаемым.       Оказавшись там и узнав о смерти Хосока, Юнги отказывался помнить что-то плохое о нём и о них. Сейчас же он снова понимает, что «их», на самом деле никогда и не было. Всегда были Хосок и Юнги. Вместе, но раздельно. Помнил бы он об этом в тюрьме, не выжил бы там. Потому что тогда ему со всех сторон было бы больно.       Сейчас же, ему нужно это вспомнить, признать и отпустить. Пришёл он сюда именно за последним. Надеется, что и Хосок, тоже. Ведь именно так они и договаривались, для этого и были оставлены эти ключи.       — Теперь мы поговорим?       От Хосока слышится тихое хмыканье. Юнги и сам понимает, что это слишком жестоко для них, но от этой, слабой едкости удержать себя не смог. Потому что просил об этом разговоре, и не раз. Хосок же только затыкал его. Юнги считает, что имеет право вылить хотя бы эту обиду на него. Припомнить, так сказать, что послушай его Хосок тогда, они бы не пришли сейчас сюда. Больные и поломанные. Не только друг другом, но и самими собой.       — Теперь, да, — едва разлепив губы, тихо отвечает и чуть кивает головой. Взгляд исподлобья на Юнги поднимает. — Ты действительно не помнишь, что произошло тогда или это было спектаклем, чтобы выбраться?       Глядя в устремлённый на него, на последнем предложении взгляд, Юнги внутренне смеётся, истерично так. Сквозь этот рваный смех прорываются и очередные вопросы: как этот человек умудряется быть таким? Выглядеть таким жалким, не меньше, чем сам Юнги, но продолжать это нелепое представление с метанием ножей?       — Из меня хреновый актёр, — он достаёт из себя этот клинок, и возвращает его владельцу, не скупившись на силу удара, — не я ведь занимался этим целый год.       Хосок облизывает губы, морщится от горечи, скопившейся на них, и криво усмехается. Этот человек, Мин Юнги, он слишком. Слишком предсказуем, наивен, жалок и мягок. Он же многогранен, неуступчив и жесток. Он будет плакать, ныть и жаловаться. Взмолится небесам и предложит себя дьяволу, только бы кто-то из них забрал его душу и прекратил его мучения. Но после всего этого, каждый мать его раз, он будет подниматься, во что-то верить и пытаться.       Нехотя Хосок вспоминает слова Юнги в их вчерашнюю встречу. Он сказал, что его главная ошибка, это вера Хосоку. Вряд ли он признает это перед ним, но ещё вчера, когда Юнги не успел уйти, а только выбросил кольцо, цепочка от которого сейчас врезается в кожу его пальцев, Хосок согласился с ним. Юнги не должен был слушать его ложь и верить в неё. Должен был продолжать спорить и решится на уход раньше. Тогда, они не были бы здесь сейчас. Не стали бы куклами в чужом театре.       — Я уже сказал вчера и повторюсь, моё отношение к тебе, не было ложью, — сам не знает зачем, но говорит это. Почему-то ему до сих пор важно, чтобы этот крошечный человечек с рыжими теперь волосами и в красных кедах, верил ему в этом. Только в этом.       — Какое из? — в свою очередь спрашивает Юнги и усаживается на пол возле стены. На кровать не сядет. Боится задохнутся. — То, где ты не желал меня слушать, постоянно лишая права выбора и считая всё детским бредом? Когда относился ко мне наплевательски? Когда превратил наш новый дом в огромную клетку для меня, а потом был недоволен тем, что я требую от тебя постоянного внимания и сказал не мешать тебе? Или, когда подумал, что я мог изменить тебе только потому, что ты сдал меня родителям?       — Я думал, мы будем говорить честно, — хмыкает, всем своим видом показывая, что в последние слова Юнги он не верит, а тех, что были до них, словно и не слышал.       — Я честен. Скрывать что-то сейчас не имеет смысла, — отвечает, хоть и хорошо знаком с этим приёмом Хосока.       — Ты был у Чонгука тогда, и я это точно знаю.       Чувствуя боль от старой потревоженной раны, он сжимает челюсти до неприятного скрипа и крошек на языке. Цепочка глубже впивается в кожу и под таким напором точно может порваться. Вдыхает воздух глубже, просит себя успокоиться и сдержаться. Говорит себе, что должен. Если он сорвётся, всё потеряет смысл. Снова.       — Ты две ночи у него провёл, пока я сходил с ума в этой квартире, — тише добавляет, и проклинает себя.       Стоило снизить громкость, как слышны стали те эмоции, что были в высшей степени непозволительны к демонстрации. Они, хуже злости. Потому что обнажают слишком много того, что под запретом и более не принято между ними.       — Да, — кивает, не собираясь отрицать, — я был с ним.       Прерывается, глотает воздух и слюну, скопившуюся во рту, смачивает ею пересохшее горло. Напоминает себе, что они должны расставить все точки над и. Действительно закончить этот эпизод, что остался в прошлом, но пока лишь условно.       — Но, между нами, ничего не было. Всё что он сделал, это забрал меня пьяного из бара. Потом слушал моё нытьё о тебе и твоём поступке, и в конце концов уговорил меня вернутся и поговорить с тобой. Он сказал, что ты бы не поступил так со мной, не будь у тебя на то серьёзной причины.       Размеренно рассказывает и замечает, как с каждым произнесённым им словом, что-то во взгляде Хосока меняется. Вспыхивает то одно, то другое. Он не знает названий этому всему, и даже не хочет. Ему достаточно того, что его не просто слушают, но и понимают и даже, вроде, верят.       — В тот раз, я действительно поступил неразумно, да и не только тогда. Всё что могу сказать в своё оправдание, так только то, что был слишком глуп и наивен. А ещё чрезвычайно обижен тем, что ты пытался скрыть от меня всё. Не сказал ни о проблемах с работой и оплатой счетов, соврал о машине. Почему ты так сделал, Хосок?       Только после этого вопроса Хосок отвлекается от созерцания цепочки и отвечает на взгляд Юнги. Сначала ему захотелось отвернуться, но он сдержался. Лишь тон голоса немного изменился, когда он продолжил спрашивать:       — Ты ведь совсем не глуп и должен был понимать, что из сокрытия правды ничего хорошего в итоге не выйдет. Почему ты не рассказал? Неужели в твоих глазах я был настолько жалким неучем, который совсем бы ничего не понял? Чего ты боялся?       Почему Юнги задаёт эти вопросы сейчас? Он ведь хотел узнать совсем другое. Если спрашивает, значит его это до сих пор волнует. Почему? Так ли важно знать причину? Юнги решил, раз начал, нужно идти до конца. Он помнит, что ни один из полученных ответов не сотрёт тягостных воспоминаний, не изменит прошлое. Он просто цепляется в голове за одну, до смешного банальную, но правдивую фразу внутреннего голоса: «я имею право знать, почему всё вышло именно так. Почему мне не доверяли, когда я был искренен как никогда прежде».       Хосок молчит. Он слышал слова Юнги и хоть говорил тот тихо, каждое из них отдавалось болезненным взрывом в его голове. Потому что Юнги прав. Снова. Он мог рассказать ему обо всём, и не случилось бы ничего выходящего из ряда вон. Юнги, это не его родители, он бы не осудил его, не винил бы. Напротив, обещал бы хранить этот не лучший момент в тайне от родителей, предложил бы свою помощь. Хосок это понимал.       Но также понимал и то, что как бы Юнги не пытался ему бы тоже стало тяжело, а Хосоку ещё тяжелее. Потому что он не справился. Потому что сказать об этом и признать это пред человеком, который в тебе нуждается, несравнимо даже со смертью. Умереть ничего не стоит. Признать же свою слабость и беспомощность, самое страшное унижение для Хосока. И даже сейчас, просто вспомнив о том времени, эти мысли вновь завладели его разумом и языком.       — По-твоему, расскажи я тогда всё, это что-то изменило бы? Эти проблемы тут же исчезли бы или небо разразилось денежным дождём?       Он хрипло посмеивается, но от веселья в этом смехе, только название. Совсем не тот звук, которым жил когда-то Юнги. Одни только горечь, да яд.       — Я бы продолжил искать работу и что-то, да нашёл бы. Ты бы, как и хотел, стал бариста, и оба, мы бы что-то выгребли. Так ты думал?       Он спрашивает, совсем не вкладывая в свой тон вопросительность, как и практически перестав следить за тем, что вылетает из его рта. Будто, они прямо сейчас переместились в тот момент прошлого. Его ступни упираются в пол, и он шагает к сидящему у стены Юнги, при этом продолжая:       — Юнги, неужели ты до сих пор такой наивный и думаешь, что тогда что-то изменилось бы? — опустившись перед ним на корточки, глядит с почти нежной улыбкой. — Ты бы уставал и как бы ни отрицал, тебя бы не хватило надолго. К тебе бы вернулись недовольство и раздражительность как во время учёбы, только в большем масштабе. Потому что отказаться от учёбы, по сути, для тебя ничего не стоило, а вот с работы ты бы уже не смог сбежать. Мы бы точно так же ссорились и закрывались друг от друга, и в конце концов, всё привело бы к плачевному финалу.       Хосок замечает взгляд Юнги из-под пушистых ресниц, отводит в сторону одну из его рыжих прядей, чтобы глаза были лучше видны. Юнги не отшатывается и взгляд не прячет. Хосок тяжело сглатывает и выпускает из пальцев чуть сухую прядь волос. С сожалением думает о том, что они уже не такие мягкие, какими он их помнил. Всё стало другим. И они тоже. Жаль, что не признавали этого долго и довели до катастрофы.       — Ты прав, Хосок. Мы бы всё равно не смогли, — к удивлению Хосока, соглашается и приподняв голову, сам теперь изучает давно знакомое ему, лицо. — Но между нами не было бы этой лжи.       Юнги успевает заметить, как Хосок резко зажмурил глаза, словно от пощечины. Как дёрнулся его кадык.       — Почему вместо того, чтобы прямо спросить меня, где я был или даже, что я делал с Чонгуком, ты только затыкал меня и мстил? Почему не отпустил меня, но изм…       Юнги оказался более труслив и слаб, чем думал. Даже это чёртово слово вслух произнести не способен. Опустив взгляд, он меняет его на другое.       — Ты мог порвать со мной и спокойно быть с ним. Почему заставил мучиться нас обоих? Нет, больше, нас троих. Хоть я и не знаю этого человека, вряд ли ему было приятно с кем-то делить тебя и изредка отпускать.       — Думаешь, всё было так просто? Что я был с ним просто потому, что хотел этого? — Хосок снова чувствует, как в нём поднимается злость. На всё сказанное Юнги, на себя и на то, что тот ему ответит.       — Не хотел бы, не поступил бы так.       Дёрнув уголком губ, Хосок едва заметно кивает. Он знал, что Юнги ответит именно так. Он бы и сам ответил так же.       — Если только твоя работа с ним не заключалась именно в этом, то беру свои слова назад.        Хосок резко вскидывает голову и смотрит на него взглядом, в котором отчётливо были видны шок и злость.        — Ведь ты согласился работать на него именно тогда, когда у нас было больше всего проблем. За счёт него они и были решены. Ты же всё это делал для меня, чтобы я не уставал и ни в чём ни нуждался. Чтобы родители были рады. Чтобы твоё чёртово эго не пострадало.       — Юнги!       Хоть Юнги и не повышал тона и каждое его слово было сказано с поразительно спокойным выражением лица, он понимал, что уже заступил за грань. Но сказанное Хосоком запустило внутри него некий процесс, который он теперь не в силах остановить. А если говорить совсем честно, то ему этого даже не хотелось. Он желал услышать правду из своих уст, хотел собственными ушами услышать осознание, которое долгое время пытался отвергать.       — Что? — и ведь даже доли сарказма в этом вопросе не было. — Скажешь, что я не прав?       — Да, ты переворачиваешь всё с ног на голову! Моё желание заботится о тебе и дать тебе всё самое лучшее, было искренним. Я хотел, чтобы ты был счастлив со мной.       — Ну вот, снова, — фыркает и отворачивает лицо.        О том, куда зашёл этот разговор пока не задумывается. Сейчас Юнги целиком и полностью был сосредоточен на своих, долгое время подавляемых, чувствах.       — Всё это делалось для меня. Да ты прямо-таки идеал, Чон Хосок, а я действительно неблагодарная скотина.       Грустно посмеявшись над этими словами и ситуацией в целом, Юнги поднимается с пола, и смотрит теперь на Хосока сверху вниз. Не чувствует вину за это, просто отплачивает той же монетой.       — Но позволь мне всё же немного выгородить себя. Ответь, ты хоть раз спросил, что мне нужно для этого счастья? И моё счастье, разве это было не то, чего ты хотел взамен словам любви, которых я тебе не говорил? Ты даже не знаешь, какой мой любимый цвет, но пытался сделать что-то для моего счастья. — Он удручённо мотает головой. — Нет, Хосок, ты делал всё это для себя, а не меня. Я же был в твоих глазах кем-то, кого нужно держать при себе. Будто если я пропаду, тебе не перед кем будет красоваться своей силой и выносливостью.       — Юнги.       — Ты даже о узнанной якобы, измене, смолчал, только бы не потерять того, в глазах которого ты такой, каким хотел казаться: хороший, светлый, добрый, сильный, заботливый и любящий. Ведь только в моих глазах ты был таким. Только от меня мог услышать, что ты солнце.       — Мин Юнги!       Хосок вскакивает на ноги и схватив Юнги за воротник, жёстко прижимает к стене. Смотрит на него красными от злости глазами, дышит тяжело, но тому хоть бы что, даже глазом не моргнув, он неторопливо продолжает:       — Даже сейчас, ты дважды сказал, что не врал и любил меня. Но это не любовь, Хосок. А если и она, то совершенно больная. Ты просто доказывал себе что-то за счёт меня, но никакой любви там не было. Ты даже не видел меня, и не желал увидеть. Тебя волновало только, как бы сохранить рядом с собой образ того, хорошенького Юнги, который нарисовали мои родители. Всегда в светлой непримечательной одежде, послушный, прилежный и сговорчивый. Не пьющий, не курящий, не общающийся со всяким сбродом. Тебе нужен был этот образ, но не я. Ведь если рядом с тобой такой человек, значит ты не так уж и ужасен и все твои поступки можно оправдать простым, но совершенно искренним: «это во имя любви». Если это ты хочешь назвать любовью, то я не соглашусь с этим Хосок.       Хосок кричит и ударяет кулаком в стену, совсем рядом с лицом Юнги. Он смог сдержаться и не зажмурится, но внутри у него всё сжалось. Не сколько от этого удара полного злобы, которым Хосок мог запросто убить его. Его пугали собственные, только что сказанные слова.       Он не был удивлён желанию уколоть Хосока в этом разговоре, он признаёт, что хотел этого, чтобы Хосоку было больно от них. Чтобы он хоть немного, но почувствовал, какого было Юнги, когда он оплакивал его несуществующую смерть, когда понял, что это было обманом и готов был захлебнуться в луже, только бы не признавать этого. Он очень хотел вернуть Хосоку хоть какой-то процент этой боли. Но он не думал, что из него выйдут все эти слова, которые он, когда-то давно, предпочитал выбрасывать как можно дальше и даже рядом с Хосоком их не ставить, продолжая идеализировать его наравне с родителями.        Но даже принимая все эти желания, он не понимал испытываемого удовольствия. Ведь несмотря на то, что ни одно из его слов не было лживым или надуманным, стоило их озвучить, как всё стало выглядеть так, будто виноват только Хосок. Но виноваты были оба. Хосок в своём ненормальном желании самоутвердится за счёт того, кто слабее, а Юнги в том, что был слишком труслив.       Всё же первым, кто соврал, был именно Юнги. Он соврал самому себе со словами: «так будет лучше», но всё это повлекло за собой определённую цепь событий, и одно из последних звений, здесь. Именно он был тем, кто проложил им дорогу сюда, и не скупился на гвозди и стёкла. Потому, он и не должен был говорить всего этого. Ну, или не так жёстко. Наверно…       — Не надо, Юнги. Хватит. — Юнги слышит хруст костей, и как ногти царапают стену. Хосок прошаркивает ими по стене почти весь путь до пола и оседает на него бесформенным мешком. — Это слишком.       Он слышит его, и на какое-то мгновение соглашается. Но чёртовы противоречия вновь завладевают им. Он не хочет быть жестоким или превращаться в не признающего свою вину, аморального урода, но чёрт… «хватит», «слишком»?       На протяжении трёх лет Юнги кричал эти слова надрывая горло пока его не затыкали. И в лучшем случае это была половая тряпка или элемент его же одежды. Слишком? А то, из-за чего они тут, это не слишком? Да, он был трусом и ошибся, но то, как отомстил ему Хосок, вот что на самом деле слишком. С людьми так не поступают. А если и да, то хотя бы не говорят после о том, что любовь была настоящей. Это уже верх лицемерия.       Хосок всё так же молча сидит на полу, Юнги продолжает стоять впечатанным в стену. Нижняя губа трясётся, он с силой жмурит глаза. Хочется кричать и плакать. Хочется самому схватить Хосока за грудь и прижав к стене, выкрикивать ему в лицо всё то, что в его голове. Так хочется утопить его в этом, руки нестерпимо чешутся. Он так зол, ему так больно. Он ударяется затылком о стену в попытке привести себя в чувство, но от этого только зубы сильнее сжимать приходится. Потому что желание кричать увеличивается. Из уголков его глаз стекают тонкие дорожки первых слёз. Он быстро смахивает их и уже не знает от чего они. От боли или же бессилия перед собственной злостью и нежеланием срывать её, потому что…       А почему? Почему он не может? Почему пытается сдержать себя?       Он был глуп, и сейчас мало от того себя отличается, но Хосок ведь знал это. Он это знал и просто пользовался его глупостью, наивностью и погоней за недостижимым идеалом. Даже даря ему это кольцо, он знал, что при родителях Юнги точно не сможет отказать. Он нарочно рассказал ему о Чонгуке всё самое плохое, едва не монстром в человеческом обличии его выставив, только бы Юнги не приближался к нему. Потому что Хосок знал Чонгука, и понимал, что все сомнения в Юнги появились именно после встречи с ним. Он знал, что тот повлияет на него и всё поменяет. Что Хосок может потерять свою покорную куклу.       Так почему Юнги не может злиться на него? Почему не может проклинать и кричать? Почему не может ударить? Почему не позволяет себе этого? Если не за то прошлое, так хотя бы за эти три года, что он провёл в Аду. Почему Юнги не разрешает себе сорваться? Зачем снова задавал эти вопросы, если знает, что ни один из полученных ответов не успокоит его боль и не утешит?       Юнги готов отдаться этому желанию. Позволить злости полностью контролировать его и перестать парится об уместности слов и прочем. Он правда готов, ведь так сильно этого хочет. Готов.       Грудь его тяжело вздымается, он уже открывает рот, чтобы уничтожить Хосока своими словами-обвинениями, но перед глазами что-то мелькает. Какая-то мушка, она всего на доли секунды затемняет его обзор, но в этой частичной, дарящей временное успокоение темноте, в его голове вспыхивает имя, а вместе с ним вопрос. Если бы Чонгук стал свидетелем всей этой сцены, что он сказал бы Юнги? Наверняка что-то до тошноты правильное с чем он не сможет не согласиться. Потому что оно будет не сколько правильным, а скорее разумным. Вот и внутренний голос Юнги, иногда отвечающий за эту часть мозга, начинает говорить с ним:       — «Если ты сделаешь это сейчас, то получишь ответ на действительно важный для тебя вопрос? Или ты, так сильно желающий упиться этой злобой, боишься, что снова придётся привыкать к другой правде? Боишься, что злость и обиду придётся заткнуть в себе? С этой целью ты пришёл сюда? Чтобы быть ещё большим трусом, подтвердить своё звание истеричного ребёнка?».       Не готов.       Да, Юнги может злиться. Но эта злость не должна помешать ему выяснить важное. Он выдыхает, туман в его голове рассеивается. Сейчас он должен сдержаться и быть разумнее. Если подтвердятся его самые пугающие подозрения, вот тогда можно будет попрощаться с рассудком. А сейчас… сейчас ему всё ещё есть за что цепляться.       — Я не буду извиняться за эти слова, — выговаривает, едва шевеля челюстью и мечтает о сигарете. Так он мог бы хоть какой-то процент этой злобы выдохнуть вместе с дымом. — И твоих извинений не жду. Но ответь, как тебе удалось подговорить родителей на это представление? Что ты сказал им, или скорее, пообещал, что они согласились на это?       По стене Юнги съезжает на пол. Теперь между ним и Хосоком расстояние меньше десяти сантиметров. Эта близость ему не неприятна, просто кажется нелепой. Он смотрит в чужое усталое лицо и снова тихо спрашивает.       — Что ты сделал, Хосок? — не то упрёк, не то мольба ответить.       Хосок всё молчит и судя по выражению его лица, отвечать не собирается. Юнги обречённо вздыхает и прикрывает глаза. Задаёт себе вопросы, ответить на которые до сих пор не может, а если и может, принять их тяжело.       С сожалением он возвращается к мыслям о том, что винить только себя или кого-то другого, куда проще, чем когда виноваты оба. Потому что не нужно делить себя между этими чувствами. Когда виноват только ты, нужно лишь попросить прощения и исчезнуть, а после пытаться простить себя. Так он и поступил с Чонгуком три года назад. Когда виноват кто-то, можно спихнуть на него эту обиду, переложить в него всю эту боль. И ты не будешь чувствовать себя так плохо. В сложившейся же ситуации он не может всё вылить на Хосока, не может уйти со словами: «я сам виноват, так мне и надо». Это разрывает на части и сводит с ума.       А ведь он всего лишь хотел поступить правильно. Как отец учил, как мама говорила. Тёмные люди, они плохие, нужно тянуться к свету. Дождь, он обманчив. Даже казавшись тёплым, он нашлёт на тебя простуду. Нужно быть хорошим человеком, добрым и тогда с тобой не случится плохого.       Но это же всё чушь собачья. Если с человеком случилось что-то плохое, это совсем не значит, что он был недостаточно хорошим. Если человек не кажется светлым, это не значит, что он обидит. И болеют ведь не только от дождя. Есть ещё множество причин. Банально переесть мороженного и точно так же заболеть, но ведь это не значит, что мороженное, это зло. Всё и всегда зависит от самих людей. Нет абсолютно чёрного и кристально белого.       — Я сказал, что верну тебя, если они скажут так и не будут соваться в дело.       Поток мыслей в голове Юнги останавливается. Он фокусирует взгляд на заговорившем Хосоке.       — Что ты сказал?       Глупо спрашивать, потому что Юнги слышал. Но он не понял. Не поверил в услышанное. Ему нужно повторить, подтвердить.       — Я сказал им, что верну тебя. Тебя должны были отпустить только через три месяца. Не раньше. После вы бы уехали далеко отсюда.       Вот он, самый главный страх Юнги. Правда. Она каждый раз, как насмешка над его чувствами, как обесценивание его боли. Как он теперь может злиться? Что это за слово такое «злость», как оно проявляется в эмоциях? Юнги уже успел забыть. Потому что вместо её нескончаемых, казалось бы, потоков, в нём теперь глухая пустота.       Нет. Мотает головой, хочет отрицать. Это не может быть правдой. Если же это так, то многое ли это меняет? Что он должен сказать Хосоку? Например, «благодарю за щедрость? Мне оставалось потерпеть только пять месяцев». И всё? А все остальные года идут нахуй? Как Юнги вести себя после услышанного? Как заставить все перевёрнутые в его голове полки с информацией снова встать в ряд? Как навести на них порядок? Как навести порядок в самом Юнги?       Хосок был прав, это слишком.       Сам же Хосок прислушивается к тишине разбавляемой лишь шумным дыханием Юнги, и пытается угадать, сколько этажей мата тот уже использовал в его сторону. Сколько проклятий на него обрушил. Наверняка услышанное ему не понравилось и завело в тупик. Он, должно быть, ненавидит его сильнее, чем до сказанного. Потому что теперь он не может бросаться словами-клинками. Совесть не позволит.       И если Юнги действительно возненавидел его, то Хосок полностью разделяет это чувство. Более того, он и сам не рад тому, что услышал от самого себя. Он не хотел этого. Своим голосом это звучало ещё более отвратительно, чем голосом Чонгука прошлой ночью. Хоть правда и не была сказана прямо, но предположения, выдвинутые Чоном при их разговоре наедине, не были ошибочными. Хосок не умел врать Чонгуку, а Чонгук просто не врал и всегда докапывался до истины.       Когда-то давно он слышал, как Юнги, думая, что в квартире один, называл себя идиотом. И говорил он это с такой интонацией, что даже Хосок поверил в эту ругань самого себя, и не сразу решился вмешаться. Сейчас же он в собственной голове повторяет эти слова с тем же чувством и признанием, только направляет эти ругательства на самого себя. Потому что он тоже идиот. Должен был продержаться до конца и не говорить.       Всё не должно было произойти вот так. Юнги должен был пробыть в тюрьме ещё три месяца, затем его, Хэри и Юри вывезли бы из страны. Юнги должен был забыть Хосока, не должен был узнать, что тот жив. Тогда, из них двоих, хотя бы у Юнги, но был бы шанс начать заново.       Да, он потерял несколько лет, но это было всё, что Хосок мог сделать для него. Пусть тот бросил его и даже выстрелил, он не желал ему такого существования. А если и желал, то лишь в порывах гнева, и никогда не обратил бы эти слова в действия. Потому что каким бы в итоге ни оказался Юнги, сколько правды не содержали бы его слова, Хосок останется при своём.       Он любил его. Любил и ненавидел. Желал и хотел забыть. Превозносил и унижал. Да, эта любовь была совершенно больной, в какой-то момент она закончилась, а он не признал этого вовремя, но она была. А каждое проявление заботы было искренним. Хосок хотел сделать Юнги счастливым, не хотел, чтобы тот чувствовал себя нелюбимым или ненужным. Не просто не хотел, боялся. И этот страх превратился во что-то схожее с манией, а после, он стал реальным. Он сам стал тем, кто превратил Юнги в ненужного и нелюбимого.       Хосок хлопает себя по карманам кожаной куртки и достаёт из него пачку сигарет. Какое-то время просто смотрит на неё, вчитывается в название и предупреждение о вреде курения, занимающее её половину. Тихо хмыкает. Люди приносят куда больше вреда. Они создали сигареты, заводы, отравляющие воздух, оружие, наркотики. Это они приносят вред и боль.       — Я не знаю какие ты куришь. Взял наугад.       Он протягивает пачку Юнги. Тот, как и ожидал Хосок, не отказывается, берёт её подрагивающей, тоньше чем он помнит, рукой. Поднимается на ноги и уходит на балкон. Хосок сначала хотел пойти следом, но быстро остановил себя. Он не может. Он не должен.       — Был ли у нас хоть один шанс?       Не знает у кого спрашивает. У ушедшего Юнги, стен, неба. Этот вопрос точно не для ответа, а просто, чтобы задать. Потому что ни он, ни Юнги, никогда не узнают действительно правильного ответа на него. Если он и был, они его уже потеряли.       До его рецепторов доходит запах табачного дыма. Он чуть морщится. Хосоку никогда не нравился этот запах. Большинство детей, у которых были курящие родители, в будущем следуют их привычке. Один из самых ярких примеров этому, Чонгук. Он очень хотел быть похожим на безвременно умершего, отца, а потому, копировал многие его привычки. Забавно что курение, единственная вредная. Это означало, что подражание не было слепым, он всегда выбирал и давал этот выбор другим.       Хосок же, наоборот, всегда испытывал неприязнь. В детстве он часто дышал этим дымом, каждый раз просил отца и дядю не дымить в его сторону, потому что ему не приятно. Так же и сейчас. Этот запах едва не вызывает в нём рвотные позывы. Настолько он ему не приятен.       А вот у Юнги ситуация иная. Его родители не курили, но он почему-то никогда не испытывал неприязни к этому запаху. Хосок даже не раз замечал, как тот, прикрыв глаза, вдыхал его глубже, и в такие моменты на его лице прослеживалась слабая, но определённо, удовлетворённая улыбка. Когда Юнги жил с родителями, то всегда отходил от курящих рядом с ним людей, но только для того, чтобы те запах не учуяли. Сейчас же он сам курит. И не потому, что кто-то показал дурной пример, это было его желание. Хосок роется в памяти и вспоминает, что Юнги делал это даже когда они ещё были вместе. Ну, точнее, жили вместе… в одном доме. Да, ещё тогда Юнги изредка покуривал, а Хосок, иногда улавливающий от него этот запах, не признавал и отмахивался от этих мыслей, потому что…       Почему? Потому что, это же Юнги, он не мог. Так Хосок думал всегда. Это снова подтверждает правильность слов Юнги. Хосок совсем не знал его, и даже не хотел узнавать. Потому что чем больше он узнавал именно его, тем сильнее он ему не нравился. Нет, не совсем так. Просто этот настоящий Юнги, не заколотый в рамки примерного сына своей семьи, не укладывался в его голове с тем, к которому Хосок привык, который он любил. Образ, чёртов идеальный образ, но не Юнги.       За два месяца до ночи X.       Маленькая чёрная муха с прозрачными крылышками и характерным для неё, жужжанием, проносится прямо перед глазами. Делает несколько кругов над лицом и садится на кончик носа. Трёт тонкие лапки друг о друга, будто задумала какую-то шалость и улетает, как только чувствует движение рядом.       — Минни, подай телефон.       Юнги тянет руку к тумбе и взяв в пальцы чужой телефон, чуть сжимает его. Кидает взгляд на спину Хосока. Только что она была обнажена, а теперь её кожа скрыта под тканью белой рубашки. Хосок не любит рубашки и одевает их крайне редко. Всё время старается откупиться пиджаком поверх футболки. Видно, в этот раз ему не удалось это сделать.       — Важный день? — тихо хрипит, не поднимая головы с подушки.       Вслушивается в вопросительное мычание Хосока. Тот даже не повернулся к нему.       — Тебе ведь не нравятся рубашки. — объясняет, хоть и сомневается, что в этом нуждались.       В последнее время Юнги всё больше сомневается. Во всём. И даже в том, в ком чём, казалось бы, невозможно.       — Вроде того.       Хосок отвечает уклончиво, а Юнги глаза прикрывает устало. Из его груди вырывается странный по своему звучанию вздох. Усталый, разочарованный, обречённый. Даёт себе две секунды в темноте и вновь открывает глаза. Его пальцы до сих пор сжимали корпус чужого телефона.       Чужой. Это слово неприятной горчинкой оседает на языке, а палец сам собой давит на кнопку блокировки экрана. Он загорается и на дисплее Юнги не видит фото, их улыбающихся у фонтана. Одна из заводских заставок светила в его лицо ярким, раздражающим сетчатку глаз, светом. Он вчитывается в слова, которых никогда не было на экране, «введите пароль», и не удерживается от горького хмыканья. Хосок его не слышит или просто не реагирует. Юнги привык.       — Значит, сегодня тебя не ждать? — старается звучать как можно беспечнее, будто уже привык к подобному.       Словно «не ждать», для него так же просто, как закрыть глаза.       — Да.       Хосок наконец, поворачивается к нему лицом и их взгляды сталкиваются. Юнги всматривается в них долго и пытливо. Так хочет найти… но не находит. Отводит взгляд первым.        — Чем ты на этот раз недоволен?       Пришла очередь Хосока устало вздохнуть. Но если Юнги прокрутит в памяти звук этого вздоха, то услышит больше недовольства и даже некой раздражительности, нежели, усталости. Если же она и была, то значительно отличалась от той, что чувствовал Юнги.       — Ты снова много работаешь, — не глядя на него, тихо отвечает, — мы живём в одном доме, но я вижу тебя реже, чем когда мы жили раздельно.       — Ты опять начинаешь, — недовольно цокает и, забрав телефон из его рук, поднимается с постели, — я не просто так пропадаю. Когда ты это поймёшь?       — Я понимаю.       Говорить становится тяжело. Воздух загустел так, что он его вместо одеяла в пальцах комкает. Юнги понимает, ещё чуть-чуть и он сдаться. Слишком больно выпускать наружу сидящие внутри, болезненные слова. Точно он разбитые стёкла из горла извлекает, а те от каждого действия, непременно режут. Стенки горла, язык, пальцы. Всё режут. А Юнги снова устраивает самому себе испытание, хочет попытаться договорить, пока от него ещё что-то осталось. Жаль, сохраниться нельзя. Всегда приходится начинать этот сложный уровень сначала.       — Я лишь хочу, чтобы и ты меня понял. Я ведь не ругаю тебя. Я только…       — Что, Юнги? Если я не буду, как ты говоришь, вечно пропадать, как мы будем жить? Я ведь не только для себя стараюсь, а для нас двоих. Повзрослей уже, пожалуйста, и пойми это.       Хосок не кричит как отец, и не говорит с ним нарочито мягко как мама, но именно родителей он узнаёт в нём сейчас. Их способ заткнуть Юнги и вызвать в нём чувство вины на пустом месте. «Мы делаем всё это для тебя, так что будь благодарен, а не возмущайся». Несмотря на всю их, бесспорную любовь, именно такой посыл несли их слова. Хосок поступает с ним так же. Он делает всё это для него. Уничтожает его своими словами, ради его блага. Нужно ли одно из этих местоимений записать как имя для большей ясности?       — Если тебе так сильно одиноко, найди себе занятие. Встреться с друзьями, проведи время с родителями. Но не мешай мне работать.       Делай что хочешь, только мне не мешай. Именно это слышит Юнги.       — Хорошо, — кивает, не открывая вновь закрытых глаз. Пальцы с силой сжимают пустоту. Она же в и нём, делит территорию с болью. — Прости, не хотел с утра портить настроение.       — Ладно, я ушёл.       Юнги переворачивается на бок, и стискивает в руках чужую подушку. Чужую. Хосок и правда, ушёл.       — И лучше не возвращайся, — одними губами шепчет и сильнее утыкается лицом в подушку.       Хочет заглушить и без того беззвучный плач, или задохнуться. Ещё не решил, не понял. Только одно знает наверняка, ему чертовски больно и пусто. Эти чувства поделили его ровно пополам, не уступив друг другу и миллиметра.       На прошлой неделе он читал книгу. В ней любящие друг друга люди, в конце погибли. Юнги долго плакал из-за такого финала и очень сопереживал тем персонажам. Сейчас он думает, что умереть с любимым не так страшно и даже не больно.       Интересно, а Хосок, если бы Юнги умирал на его руках, обещал бы найти его в следующей жизни? Юнги думает, что вряд ли. Потому что они… они другие. Не как те персонажи из книги. Их любовь не была описана сказочной, совершенно идеальной, без ссор и недопонимания. Нет, всё это было. Но в каждом их жесте друг к другу, каждом слове, была эта любовь. В простом: «я купил твоё любимое шоколадное молоко» или, «будь осторожен». Он видел, пусть и обречённую, но настоящую любовь. И видел ту самую заботу, которая действительно забота, а не навязывание своих идеалов и предпочтений другому. Сейчас Юнги больно от понимания того, что у него с Хосоком, не то, чтобы любовь другая. Она просто никакая. Нелюбовь. Совсем, не любовь.       Примерно год назад он думал, что самым сложным решением, которое ему пришлось принять, это бросить учёбу. Теперь он понимает, что это было очень даже легко, несмотря на испытываемое давление. Она ему не нравилась, никогда, потому и отказаться от неё не составило труда.       В настоящее время Юнги находится на некой грани перед новым, по-настоящему тяжёлым, решением. Он всё чаще и серьёзнее задумывается о том, что хочет разорвать эти отношения.       Но если с учёбой всё было понятно и легко, то терять Хосока он никогда не хотел. Он ему нравился, он хотел говорить ему о своей любви, но… даже когда он говорит, Хосок не слышит. Совсем не слышит слов Юнги. В последнее время он даже в глаза ему не смотрит или отворачивается слишком быстро. Не обнимает его, не пьёт с ним чай, а про интим между ними и говорить не стоит. Они не касались друга уже несколько месяцев. Вроде и мелочь, но…       Этих «но» огромное множество. И каждое из них складывается в: «тепла больше нет. Всё кончено, кто-то должен сказать это первым». Юнги не хочет примерять на себя эту роль, как и того, кто услышит эти слова. Но и та, в которой он находится сейчас, ему не нравится. Слишком болезненна и сложна. А Юнги слишком впечатлителен, эмоционален и слаб. Он признал, что конец прочитанной им книги тот, который написан и другого не будет. Признать вот такой вот конец, его с Хосоком отношений, сложно и даже не хочется. Вдруг после, будет больнее?       Он просовывает руку под свою подушку и достаёт из-под неё телефон. Открывает сообщения и смотрит на неполное имя в начале списка. Нажимает на него и, сморгнув непрошенные слёзы, печатает. В ответе он получит причину продолжать за что-то цепляться или же подтверждение своим печальным мыслям.       Юнги:       Буду ждать тебя. Люблю.       Ответ на сообщение Юнги получил только спустя несколько часов. И он стал подтверждением его мыслям, с правильностью которых он начал смиряться. Юнги понял, он уже остался один и ждать ему некого. Это же написал и Хосок.       Хо:       Не жди.       Юнги понял, он не будет.       — Ну ты что опять нос повесил?       Юнги оборачивается к пихнувшей его в плечо бывшей однокурснице и прячет телефон с болезненным сообщением в карман. Отмахивается от вопроса и давит из себя улыбку.       — Всё нормально Дахён, не обращай внимания. Еду принесли, давайте кушать.       Сказав это, Юнги берёт в руки палочки и приступает к еде первым. Ещё трое человек, двое парней и Дахён, переглянувшись между собой, следуют его примеру и вопросов больше не задают.       Юнги же, хоть и выглядел полностью сосредоточенным на еде, думал совсем о другом. Он пытался убедить себя в том, что ему не больно и в целом все равно. Он и без Хосока может жить. Сейчас и потом. Он способен прожить эту жизнь без него. Вот сейчас он хорошо проводит время в компании приятных ему людей, потом он хочет зайти в кофейню, в которой успел поработать и пообщаться с хозяевами. Может, эта пара согласится снова взять его к себе на работу?       Не может же он, уйдя от Хосока, сесть родителям на шею. Это будет неправильно. К тому же Юнги очень понравилось в том месте. Он никогда не сомневался в своей любви к чаю, но и кофеварение оказалось не менее занятным. Почти медитация. За те несколько дней, что он проработал там, он даже успел полюбить этот запах и стал варить кофе дома. Жаль только, что Хосок и этого не заметил…       — Рады были увидеть тебя, Юнги, — улыбается ему парень с выбеленными волосами. — Не пропадай так больше.       — Да, я тоже был рад, — кивает с улыбкой. — Будьте осторожны на дороге.       Помахав на прощание, он разворачивается в противоположную сторону, но останавливается. Дахён, девушка с которой он за всё время универа сдружился лучше всего, окликнула его и просунула в открытое окно машины руку, со сжатым в пальцах, зонтиком.       — Юнги, тучи собираются. Хоть зонт возьми, раз с нами ехать не хочешь.       Девушка с круглым личиком и черными, едва доходящими до плеч, волосами, мило улыбается, а глаза её светятся добротой. Не хорошо отвергать такую искреннюю заботу. Но ещё хуже принимать её, когда она не нужна.       — Спасибо Дахён, но не нужно. Я больше не боюсь дождя.       Правду ли он говорил, или выдумал о себе этот факт, Юнги и сам не знает. Но в этот раз, он и правда не хочет прятаться от дождя. Надоело. Может, именно потому он и болеет от него постоянно, потому что его прятали, вот иммунитета к нему и нет. Пора бы выработать его и избавится от старых страхов.       Проводив взглядом уезжающую машину, Юнги, как и хотел, отправляется в кофейню. Сейчас около восьми вечера, она закрывается в десять, а потому Юнги не торопится. Прогулочным шагом идёт по тротуару, вслушиваясь в звуки шумного города. Для него это немного непривычно, ведь если он находился на улице один, то всегда в наушниках, если с кем-то, то не замечал этих звуков.       Оказалось, город и правда, очень шумный. Звуки были повсюду. Машины, люди, звонок велосипеда, кто-то пронёсся рядом на самокате. Позади пара взрослых мужчин громко смеётся, а на встречу ему идёт девушка, стуча по асфальту своими высокими каблуками. Юнги улавливает каждый звук и ему в голову пришло, что-то совершенное безумное. Ему вдруг показалось, словно до этого он ни разу не был на улице, а если и был, то передвигался исключительно под сферой, и она ограждала его от… всего.       Юнги не скажет, что ему понравился этот городской шум, но он точно не хочет прятаться от него. Только что он принял его как нечто существующее. Или же, этот город, мир, приняли Юнги, потерянного где-то в себе ребёнка, который ступил на тропу жизни тогда, когда та, казалось бы, подошла к концу.       Нет, к своему концу пришла лишь его жизнь с Хосоком. Юнги точно не умрёт, если уйдёт от него. Он сможет. В конце концов, первыми Хосока выбрали родители, а уже потом Юнги.       Он не успел пройти и половину пути, как полил дождь. Он не накрапывал, а сразу обрушился стеной, застав людей врасплох. Даже Юнги, вроде свыкнувшийся с мыслью о том, что сегодня промокнет, поражённо замер. Не прошло и минуты, а его одежда уже насквозь вымокла. Из-за интенсивности дождя он не мог увидеть и своих пальцев на вытянутой руке. Множество людей пробегали мимо него и пытались накрыться куртками, портфелями. Кто-то неспешно шёл под зонтом, лишь на лужи под ногами недовольно цокая. Юнги же только наблюдал за тем, чем мог, и продолжал стоять на месте.       Когда оцепенение, вызванное неожиданными осадками, прошло, на секунду он захотел спрятаться, но первого замешательства было достаточно чтобы оставить эти мысли. Спасать нечего, он всё равно уже промок. Желания спасаться, тоже не имелось, а потому он продолжал стоять посреди тротуара. Только голову поднял, подставляя огромным каплям своё лицо, позволяя им разбиваться об него и чувствуя при этом невероятную близость с ними.       Юнги сейчас тоже, разбивается и распадается на мелкие атомы. Его крошечные частички разлетаются, их подхватывает ветер. Жаль, не самого Юнги. Он хотел бы оказаться в другом месте. Там, где не будет его. Где будет кто-то, но не Мин Юнги. Он слишком устал от него, его постоянных страхов и сомнений.       Юнги опускает голову и прикрывает глаза. Внутри что-то сжимается и переворачивается, а после, такая несвойственная лёгкость. Словно то, что его так сильно беспокоило, вся та тяжесть, вдруг сжалась и рассыпалась ненужной пылью ему под ноги, и её размыл дождь. Наступило желанное спокойствие, которое он не испытывал, когда был один или в компании кого-то. Кроме одного человека.

***

      Дождь продолжал лить, но теперь его капли бились не о лицо Юнги, а в стекло автомобиля. Юнги сидит, обняв себя руками и прижимаясь горящим лбом к этому стеклу, пытается что-то разглядеть за ним, но из-за стены дождя обзор по-прежнему плох.       Он кидает быстрый взгляд на водителя такси и испытывает капельку стыда. Ведь по его милости этому человеку приходится ехать в такую даль, практически на ощупь, а потом ещё и обратно возвращаться. Юнги и правда стыдно, но не настолько, чтобы отказаться от своей безумной идеи. Потому что невозможно отказаться от того, что ты ещё не принял.       Да, Юнги поддался спонтанному порыву приехать к этому человеку, но либо не осознал ещё, что он правда туда едет и ради этого заплатил таксисту сразу и в двойном тарифе, либо…       Он просто идиот и думать тут больше не о чем.       Вдруг, машина резко тормозит и Юнги ударяется лбом о спинку переднего сидения. От водителя слышится неконтролируемая брань, а Юнги только и может, что потирать ушибленный лоб и потерянно по сторонам озираться. Голова кружилась, перед глазами повисла пелена.       Юнги резко захотелось выйти, но мужчина опередил его. Раскрыв дверцу со своей стороны, он впустил в салон поток свежего, холодного воздуха, пропахшего дождём. Юнги вдыхает его, прикрыв глаза и чувствует, стало немного легче. Перед глазами продолжало двоиться, но тошнота от резко появившегося приступа удушья, отступила.       Вдоволь надышавшись, он открывает глаза, но мужчина до сих пор не вернулся, а снаружи, сквозь шум дождя до него доносятся голоса. Он прислушивается и чувствует, как тело немеет и в ту же секунду расслабляется. Он узнаёт этот голос.       Не думая ни о чём, он тянется к ручке дверцы, давит на неё и неуклюже выползает из салона, едва не вывалившись на асфальт. Благо, кто-то подхватил его за локоть, что и помогло устоять ему на ногах. Точнее, кто.       Юнги не обращает внимание на хлеставшие по лицу, колючие точно иглы, капли дождя и, подняв лицо, смотрит на не давшего ему упасть, человека. Судя по его лицу, он точно любит дождь, а ещё, появляться перед Юнги именно тогда, когда тот нуждается в нём больше всего. Это несправедливо. По отношению к Чонгуку, не справедливо.       — Решил заехать в гости?       Чонгук, как и всегда, не теряется. Всегда знает, как начать. Всегда начинает, пока Юнги может только смотреть на него в надежде, что тому слова не нужны.       — У меня нет твоего номера, — отвечает, по-прежнему чувствуя, как пальцы Чонгука обхватывают его руку чуть выше локтя. Не хочет её стряхивать, будет глупо. Но ещё глупее то, что в своей голове Юнги дал пальцам Чонгука его имя, а не использовал привычное уже: «чужие».       — Надо бы записать.       Чонгук говорит легко. Так же с ним чувствует себя и Юнги. Пока что. Он знает, что позже, к этому «легко», прибавится, несуществующая ныне в природе сложность, но он отдаётся только этому моменту. О сложности подумает тогда, когда та наступит на его горло и перекроет путь к кислороду. К правильному, кислороду, без которого Юнги, почему-то не может.       — Раз уж ты почти доехал до меня, составишь компанию за ужином?       — Я весь мокрый, устрою в твоей машине потоп, — и зачем он это говорит? Где купить пособие, «как перестать быть идиотом?».       — Не страшно. Я умею плавать.       Юнги ничего не остаётся, только кивнуть. Всё равно Чонгук уже всё понял. Может, даже больше, чем Юнги хотел. Вместе они проходят мимо ворчавшего водителя и Намджуна, невозмутимо сидевшего на капоте своей машины. Юнги чувствовал на себе его неприязненный взгляд до тех пор, пока не сел в машину Чонгука.       — У тебя были планы с Намджуном? — меньше всего Юнги хотелось удостоверится в том, что своим появлением он как-то помешал Чонгуку, но вопрос этот всё же вырвался.       — Нет, наши планы на сегодня уже закончились. Просто привыкли к тому, что обычно по этой дороге мало кто ездит, а в такую погоду, только мы, потому и встали поперёк ни о чём не беспокоясь. Не испугался? — кидает на него быстрый взгляд и Юнги успевает заметить, как нахмурилось его лицо. — Что с твоим лбом?       Он даже тянет было руку к нему, но тут же опускает её, будто вспомнив о чём-то. Или, о ком-то.       Неловко, даже слишком. Юнги отводит взгляд и сам касается пальцами своего распухшего лба и всеми силами просит себя не молчать. Не только потому, что боится неправильных мыслей Чонгука, но и если он не скажет хоть что-то, то задохнётся от этого липкого чувства. Оно приносит куда больше внутреннего дискомфорта, нежели мокрая одежда его телу.       — Машина остановилась слишком резко, ударился о сидение, — всё же отвечает и, выгнув шею, заглядывает в зеркало заднего вида. На его лбу образовалась большущая шишка, и уже начала синеть. — Чёрт, — пытается прикрыть ушиб чёлкой, но та была мокрой и только подчёркивала размер шишки и прибавляла нелепости его и без того жалкому образу.       — Извини.       Юнги забывает об ушибе, о чёлке, обо всём. Поворачивается к Чонгуку. Смотрит на его пальцы, они сжимают руль сильнее, чем требуется. Об этом говорят побелевшие костяшки и вздувшиеся вены. Скользит взглядом выше и замечает, линия его челюсти напряглась так, что о скулы можно порезаться. Уголки губ не были приподняты в лёгкой улыбке, он сжал их в тонкую линию.       Юнги тихо сглатывает, сжимает пальцы. Поднимается взглядом ещё выше и теперь смотрит в глаза. Точнее то, что может от них увидеть, только край правого. Чонгук выглядел полностью сосредоточенным на дороге, но даже так от Юнги не укрылось то, что взгляд его прищурен. Из этих наблюдений просился только один вывод, Чонгук злился. А ещё Юнги понял, что на какой-то процент, но он всё же узнал этого человека.       — Ты не виноват.       Юнги не хочет, чтобы тот чувствовал себя так. Да и вины Чонгука в случившемся и правда, нет. Это Юнги не должно было тут быть.        — Я не хочу, чтобы ты извинялся за то, в чём нет твоей вины, — тише добавляет и отворачивается до того, как Чонгук остановил машину и повернулся к нему.       Какое-то время они сидели в тишине, будто каждый обдумывал дальнейшие слова и действия. Юнги чувствовал на себе взгляд Чонгука, но повернутся не решался. Боялся, что сделает хуже.       — Если я чувствую вину, то приношу извинения.       Чонгук снова это делает. Снова начинает говорить первым. И несмотря на всю свою неправильность, говорит правильные вещи, которым правильный Юнги, не следует. Он поворачивается к нему.       — А я нет, — произносит, глядя прямо в глубину чёрных омутов.       Со слипшихся от дождя ресниц запоздало падает капля и стекает вниз по щеке. В этот раз, Чонгук видно решил не останавливать себя от прикосновения к нему. Кончиком указательного пальца он смахивает с его щеки эту каплю и, отстранившись, отвечает на слова Юнги:       — Я это уже понял.       И почему он смотрит так? Вот так, нежно? Почему нет злости, едкости, обиды? Они не виделись несколько месяцев с того самого момента, как Юнги ушёл от него к Хосоку. А Чонгук не злится. Поужинать с ним попросил, не прогнал. Почему? Почему вызывает в нём это чувство? Чувство вины. И как ни странно, не перед Хосоком, а именно перед ним. Юнги чувствует вину перед Чонгуком, а сам Чонгук не тычет в него этим и от того только хуже. Было бы куда проще, будь он, как Хосок. Только вот, был бы характер Чонгука схож с Хосоком, Юнги бы не пришёл к нему.       — Ты дашь мне сменную одежду?       Лучший способ спастись, это перевести тему. Это то, что умеет Юнги.       — Конечно, идём.       И то, что позволяет Чонгук.

***

      Настежь раскрыв двери кабинета, Хосок забегает внутрь и, громко закрыв их за собой, припадает к ним спиной, точно боясь чужого вторжения. Но по ту сторону никто не стучит, не пытается выбить двери и это даёт ему возможность облегчённо выдохнуть.       Он устал, дико. Он напуган так, как никогда прежде, потому что всё зашло слишком далеко. Он сам, нырнул слишком глубоко и теперь не знает, как выбраться на поверхность из этого дерьма. С каждым, уже не днём, часом, этот водоворот засасывает его всё глубже, отбирая даже остатки надежды на то, что он сможет выбраться. Пусть грязный, не отмоется и каждый раз будет в искреннем отвращении морщиться, глядя на себя в зеркало. Плевать, переживёт. Только бы выжить, начать дышать без удушающей удавки, которую сам же позволил на свою шею закинуть. Только бы получить шанс вернуться.       Выдохнув из себя весь поток горестных мыслей о невозможном, он достаёт телефон из кармана. Он помнит, что Юнги писал ему, но ответить не мог. Сначала не решился, потом не знал, что сказать, а после это треклятое совещание с этими коршунами. Теперь, Юнги наверняка снова обидится. Так надоел…       Выдыхает.       И что за мысли в нём? Юнги имеет полное право обижаться.       — Какой он у тебя преданный.       Хосок поднимает взгляд от напечатанного наполовину сообщения и впивается в стоящего рядом с ним Сокджина. Смешно. Пока он сломя голову бежал сюда, этот сукин сын уже ждал его здесь.       — Всегда ждёт тебя.       Сокджин улыбается почти очаровательно, но Хосок знает, что улыбка эта может очаровать только смертника ядом. В ней нет ничего, кроме фальши, зависти и злобы.       — Да, — отпихивает подошедшего к нему ближе, Джина и проходит мимо него, совсем забыв о недописанном сообщении и убирает телефон в карман, — тебе до него, как до луны пешком.       — Это же прекрасно.       По голосу, в котором была слышна улыбка, Джин совсем не обиделся на услышанное. Невозмутимо он шагает следом за Хосоком. Беспардонно усаживается на стол, пока тот устало откидывается на спинку кресла и прикрывает глаза.       — Не хотел бы я быть таким, как он. Ведь в таком случае у нас бы не было секса.        Если Джин хотел привлечь к себе внимание, а именно этого он и хотел, у него получилось. Хосок мысленно чертыхается и, открыв глаза смотрит на улыбающееся ему, лицо.       — Что? — выгнув бровь, довольно усмехается. — Хочешь возразить?       Закинув ногу на ногу, нагибается к нему в попытке поцеловать. Хосок отворачивается от него, как от назойливой мухи и вздыхает.       — Может, хоть сейчас угомонишься? Совсем не до твоих идиотских шуточек.       — Чон Хосок, — не менее устало вздыхает и перелезает через стол, свесив обтянутые, точно второй кожей, чёрной материей ноги по сторонам от кресла Хосока, — пора бы уже запомнить, что я никогда не шучу о таком.       — Мне всё равно.       Отмахивается и даже не смотрит в его сторону. Только образ Юнги в памяти воскрешает. Его ноги, лицо, голос. Улыбку его мягкую, прикосновения нерешительные. Цепляется за эти образы и искренне хочет верить в то, что они спасут его.       Но и Джин не из тех, кто легко сдаётся. Он двигается на самый край стола и носками белых кожаных туфлей подцепляет кресло Хосока, придвигает его ближе к себе, чтобы он был точно промеж его разведённых ног. Пальцами цепляет его за рубашку на груди и притягивает к своему лицу.       — Думаешь, я не видел, как ты смотрел на меня сегодня? Как горели твои глаза и выпирали штаны, стоило увидеть меня? Когда ты уже признаешь, что твой святоша Юнги, который таковым и не является, уже не нужен тебе? — вкрадчиво шепчет, чуть улыбаясь, точно уверенный в своих словах и действиях. — Даже сейчас у тебя стоит, — и в подтверждении своих слов, он опускает руку и касается выпирающего через ткань брюк, члена, — а ты продолжаешь ломаться, как девственник. Прекрати строить из себя хорошенького, я не Юнги, не поведусь. Мы оба знаем, и уже не раз убедились в том, какой ты на самом деле и чего хочешь.       Грубо он проезжается ладонью вдоль ширинки, а второй обхватывает его шею, придвинув чужое лицо вплотную к своему.       — Как ты с ним спишь? В обнимку, а секс через долгие предварительные ласки исключительно в кровати?       Сокджин продолжает говорить, нарочно касаясь его губ своими, а Хосок молчит. Сжимает губы плотнее и молчит. Ему нечем крыть. Это он, грязью с ног до головы покрыт. Не Сокджином, самим собой.       — Твой любимый Мин Юнги, являющийся чёртовым идеалом, знает, что ты предпочитаешь трахать жёстко, раком или на столе? Или любой другой поверхности, но не в кровати?       — Нет, он ведь не та сука, которую я могу так трахать, — последняя попытка сохранить хоть что-то от себя.       — Ну конечно нет, — только вот такая реакция Джина настораживает, а не приносит радости от удавшейся колкости, — с тобой, он не сука, которую можно так трахать.       Все мысли, что были до этого в голове Хосока, улетучиваются. Последнее о чём он подумал, так это о том, что хочет сбросить этого человека со стола.       Вот только действия заметно разошлись с этим «желанием». Потому что, схватив Джина за плечи, он не скинул его на пол, а опрокинул на стол и нависая сверху, впился в его шею кусачим поцелуем, пока тот, сцепив ноги на его спине, избавлял его от рубашки, нетерпеливо вырывая некоторые пуговицы.       — Признай свои желания, Чон Хосок. Тогда и жить проще станет, — запрокинув голову, продолжает говорить, чем давит на и без того поражённый желанием ядом мозг.       — Заткнись, — единственное что он говорит, перед тем как впиться в приоткрытые губы жадным поцелуем.       Он не думает, когда снимает с чужого тела одежду. Не думает и когда входит в него до упора, с силой сжимая чужие ягодицы, чтобы точно следы остались. Не думает о стонах, что так сильно отличаются, о ногтях, что царапают спину. Совсем не думает. Мозг отключается на это время, позволяет своему хозяину творить всё, что тому не признанно хочется. Позже, он обязательно включится и начнёт причитать о неправильности его действий. Но пока этого не случилось, Хосок, как бы ему ни хотелось этого признавать, отпускает того себя, которым стать не смог, и наслаждается.       — Ты до сих пор считаешь его своим идеалом?       Лёжа на столе в ворохе собственной разорванной одежды, спрашивает Джин и поворачивает голову в бок. Смотрит на обнажённую, тяжело вздымающуюся грудь, ответа ждёт. Хосок чувствует этот пытливый взгляд и понимает, что тот не отстанет, пока ответ не получит, а потому, кивает.       — Забавно, — хмыкает Сокджин и смотрит на его лицо.       Хосок, не совсем понимая такую реакцию, отвечает на его взгляд и ловит в нём улыбку. Не едкую, без доли сарказма и привычного цинизма. Самую простую улыбку.       — Пока ты предан своим несуществующим идеалам, он предан тобой.       Хосок прикрывает глаза, а Сокджин слезает со стола и судя по звукам, собирает свою одежду. Хосок продолжает лежать, не двигается. Чужие слова будто копья, насквозь его проткнули и прибили к этому столу, как к жертвенному алтарю. Хосок не сопротивляется, потому что выбрал этот алтарь сам. Через несколько минут он об этом забудет и вновь оставляя куски своей плоти на этом столе, уйдёт. Но потом, всё повторится. И самое ужасное в этом то, что он и сам это осознаёт.       — Оставь его пока не поздно, и стань полностью моим, Хосок. Тогда, от вас обоих хоть что-то останется, — слышит он позади себя и хмыкает.       — До конца нашего соглашения осталось два месяца. Потерплю, — и как полный дурак, пытается верить в бред, который только что сказал.       — Хм, потерпишь?       Пытался верить, но стоило услышать голос Джина, почти жалеет о сказанном.       — Снова обижаешь меня, Хосок.       Он слышит, как скрипнула поверхность стола. Сокджин снова, совсем рядом с ним.       — Не боишься, что я когда-нибудь сдачи дам?       Хосок молчит, потому что боится. Потому что любой его ответ может активировать эту бомбу.       — Хватит делать вид, будто я тебя насилую или принуждаю. Ты по своей воле это делаешь, просто признать не можешь.       — И никогда не признаю, — не выдерживает. Шлёт к чёрту всю предосторожность. — Ты мне не нужен. Я люблю Юнги. Не тебя, Юнги. И только его я вижу рядом с собой.        Говоря это, он даже надеялся на то, что Джин взорвётся, но этого не произошло. Этот поганец снова удержал всё в себе, явив вместо открытой злости, змеиную улыбку.       — Ладно, ладно. Что ты так завёлся. Конечно, я не сравнюсь с твоим нежным и до тошноты правильным Юнги. И твои слова о любви мне нахуй не сдались. Это тоже ему оставь. Мне достаточно того, что я вижу тебя таким, какой ты есть, а не вывернутую наизнанку версию, которой тебе приходится быть, чтобы стать достойным своего возвышенного идеала. Только со мной ты честен и можешь не скрывать своих эмоций. Надеюсь, ты поймёшь и оценишь это раньше, чем я окончательно на тебя обижусь.       Хосок не успевает ответить. Джин поднимает с пола его рубашку и, накинув на себя взамен своей порванной, быстро покидает кабинет, тихо прикрыв за собой дверь. Он дал ему возможность обдумать услышанное, но Хосок не думает. Мозг проснулся и снова топит его осуждением. Он пытается откупиться, но не выходит.       Сокджин прав, никто его не принуждал. Хосок сам хотел его. Тогда он в очередной раз пытался убедить себя в том, что это лишь плотское желание, но тут же громко смеётся над собой. Он что, зверь, который не способен удержать свои инстинкты? Выходит, что так. Или он совсем умом тронулся. Иначе эту тягу объяснить невозможно.       Ему не нужен такой человек как Ким Сокджин. Он с ног до головы не правильный, самолюбивый и циничный. Жестокий, не знающий о пощаде, не умеющий прощать и сострадать. Если в нём нет последних трёх пунктов, то и любить этот человек не умеет. Хосок не хотел бы жить и понимать, что привязался к человеку с каменным сердцем, который когда-нибудь, если ему будет выгодно, может и им пожертвовать ради достижения своей цели. Потому, его точно не может тянуть к такому человеку. Себе дороже.       С Юнги же он в безопасности, с ним он сильнее и лучше. Пусть тот и не говорит о своих чувствах и проявляет он их иначе, он хотя бы…       Хосоку просто нужен Юнги. Только с ним он может быть тем, кого не ненавидит в себе.