Без вины виновный.

      Взгляд Юнги неотрывно следил за человеком, что стоял в десяти шагах от него. Чонгук назвал его по имени, всё пропало.       — Не зови меня так, — просит и мысленно над собой смеётся. Имеет ли теперь значение то, как он его будет звать?       — Ты будешь мне указывать? — выгнув бровь, невесело посмеивается, от чего Юнги в этот момент чувствует себя еще более жалким. — Уходи.       Юнги и сам знает, что должен уйти. Должен сбежать, зарыться куда-то и головы не поднимать, не смотреть. Он знает. Но имеет ли всё это смысл теперь? Пусть его обвинят в ещё одном убийстве, пусть его самого убьют. Ему безразлично. Он уже потерял всё, даже себя. Чонгук же просто любезен, даёт несуществующую надежду. Юнги наверняка не сможет уйти, даже если попытается, даже если Чонгук действительно его отпустит.       — Зачем ты это сделал?       — Что именно? — Чонгук отвечает спокойно и непринуждённо. Смотрит так, будто и правда ответа ждёт.       Но у Юнги его нет. Он и сам не знает, что именно хотел узнать этим вопросом. Зачем Чонгук убил этого человека? Да какое ему до этого дело? Зачем он вернулся в кабинет? Не всё ли равно? Зачем по несуществующему более имени назвал?       Потому что оно существовало. Потому, что Юнги существовал, когда-то, и этот человек, знал его. Он бы и не смог назвать его иначе, ведь всегда по имени звал. И не волнует его, что на пропуске другое написано. Он лишь посмеётся над ним. Уже посмеялся. А Юнги, чёртов дурак, разрешил продолжить, ведь и сам этого человека по имени назвал.       Чонгук делает шаг вперёд, его взгляд на мгновение переводится к окну, и снова прямо в Юнги. При этом выражение его лица изменилось, а линия челюсти заострилась. Он вдруг произносит:       — Я же говорил, уходи.       Юнги отчётливо видит чужое напряжение, чувствует его в голосе и во взгляде прямо смотрящих глаз, но ноги намертво в пол вросли, а горло проволокой колючей обмотали. Ни шагнуть, ни звука издать не в силах. Наблюдает только как мужчина ближе к нему подходит и мечтает, чтобы всё здесь и сейчас закончилось. К чёрту этот издевательский шанс, он ему не нужен. И этот Чон ему тоже не нужен. Он своей дурной головой о другом думал, другого встретить тут желал. Он не уйдёт. Пусть его убьют, ему плевать. Тогда всё точно закончится, и он будет по-настоящему свободен. Без издёвки, без страданий. Свободен. И на зов имени идти не придётся, потому что имя будет не нужно. Потому что…       — Юнги.       Да не зови ты! Не нужно! Неужели не видишь, что он этого не хочет? Зачем ты тут? Зачем ближе подходишь? Ты, не он. Ты не нужен. Ты не спасёшь! Юнги уже как три года мёртв, зачем призрак призвать пытаешься? Что за детские игры, Чонгук? Уйди, оставь, пусть будет что будет. Юнги всё примет сам. Он ведь уже готов. Он уже давно потерян.       Перед глазами, подобно быстрой вспышке, проносится красная точка. Юнги судорожно вдыхает воздух, но в шее что-то колется. Голос, что подавлен, снова сказать что-то пытается. Юнги собственными руками проволоку на шее сильнее стягивает, чтобы не прорвался, не заговорил, не посмел просить. Вселенная уже услышала его главное желание, и совсем скоро оно будет исполнено. Хоть раз, но она услышала его. Но вот мушки, стоящие перед глазами, пропадают, и взгляд снова прямо в Чонгука. Зачем он стоит тут? Чего ждёт? Почему не уходит? Что своими чёрными глазами-безднами сказать ему пытается?       Неважно, Юнги слушать не станет. Ожидаемую мужчиной фразу, тоже не скажет. Его не нужно спасать. Он давно приговорён и казнён, а вороны только и ждут, когда глаза его выклевать позволено будет. Так зачем заставлять их ждать? Пусть насытятся его сгнившей плотью. Разорвут на куски и ошметки хоть по всему миру раскидают. У Юнги все равно нет ничего и никого, куда бы он мог податься и вернуться. Мертвецам место на кладбище. Только бы до конца умереть. Только бы Чонгук так смотреть на него перестал.       — Попроси, и я спасу, — тихим шёпотом, повторяет. Юнги глаза только на это прикрывает.       Он не хочет спасаться. В этом смысла нет. Не убьют его сейчас, это сделают через час. Не час, так день. К чему откладывать? Исход будет тот же. У его тела заберут возможность функционировать. Душой же он давно умер. Умер ведь?       Юнги открывает глаза. Снова с чужими сталкивается, к потолку взгляд поднимает, но видит лишь небо, а на нём… Звёзды. Тучи рассеялись, проволока на горле ослабла. Голос прорывается, сухие губы приоткрываются, из них он выдыхает тихое: — Я, — но не дальше.       Подрагивающих пальцев касаются чужие, сжимают крепко, до боли, до хруста, точно Чонгук хочет, чтобы рука Юнги рассыпалась, а вслед за ней и всё тело. Он и не против, пусть делает что хочет. Разбитое не бьётся, умерший раз, не может умереть дважды. Не может.       Может. С какой силой Чонгук сжимал его руку, с той же он отталкивает его от себя. Задев бедром стол, Юнги падает на пол. Окно позади них, с оглушающим звуком разлетается на осколки и покрывают теперь собой весь пол кабинета.       Юнги дрожит. Он хотел умереть, он этого хочет, но это не значит, что ему не страшно. Это не означает, что от такого падения ему не больно. Рефлекторно он накрывает голову руками, но не чувствует, чтобы в него хоть один осколок прилетел. На голову ложатся чьи-то руки, закрывают уши, но даже так он слышит приглушённые звуки выстрелов. Глаза открывает, но видит только лицо чужое над собой. Оно улыбается, а дыхание щеку обжигает. Может, он уже умер, а у смерти оказалось лицо, которое он последним видел? Нет, это не у смерти лицо Чонгука. Чонгук и есть его смерть, его вторая погибель. Потому что он не отдаёт Юнги, Ей. Чонгук продлевает время его страданий, в имеющийся список испытуемой боли ещё пунктов добавляет.       Юнги не хочет. Он закрывает глаза, нет сил смотреть на улыбку. Нет сил смотреть. Он не хочет, чтобы его спасали сейчас, потому что «сейчас», слишком поздно. Сейчас, уже не нужно. Но неожиданно становится легче. Его тело словно поднимается над жёсткой землёй, он будто в желанных объятиях, что правда спасают.       Открыв глаза вновь, он убедится в том, что это был самообман. Но какой же он приятный. Может Юнги хоть раз отдастся ему и хотя бы так, снова почувствует, что он не один, что его берегут. Может же он представить, что это любимые руки его к себе, как нечто драгоценное прижимают. Может же он к этой груди прижаться и не услышать слова-обвинения. Может же он представить, что тех трёх лет не было, все они были кошмаром, а он снова любим и оберегаем.       — Чонгук! Ты что творишь? — стоило дверям лифта открыться, как Чон сразу сталкивается с обеспокоенным лицом и недовольным взглядом. — Это еще кто? — Лишь когда Чонгук проходит в лифт, мужчина замечает на его руках рыжеволосого паренька в комбинезоне уборщика, и сильнее недоумевает, что заметно по его близко сведенным друг к другу бровям.       — Это маленький глупый лис, угодивший в капкан, — усмехается и выходит из лифта, когда тот открывается в подземной парковке.       — Почему ты не оставил его там? Откуда такое великодушие? — скривив губы, спрашивает и открывает заднюю дверцу внедорожника.       Он наблюдает за тем, как осторожно Чонгук укладывает на сидения паренька, а потом и сам внутрь залезает, положив чужую голову на свои колени. Хмыкнув, мужчина захлопывает дверцу и, обойдя авто, садится за руль. С громким скрипом шин по полу он срывается к выезду, а позади себя слышит:       — Намджун, будь я на самом деле великодушен, я бы оставил его там.       Намджун кидает быстрый взгляд на Чонгука через зеркало, но тот на него не смотрит. Всё его внимание забрал лежащий на нём парень. Намджун решает больше не спрашивать.       — Глупый, глупый лис, — тихо разговаривает с потерявшим сознание Юнги, перебирает в пальцах его рыжие волосы. — Ты же всегда был таким правильным и законопослушным, как же ты умудрился так низко пасть?       Чонгук откидывает голову на спинку сидения, открывает окно и любуется проносящимся перед глазами ночным городом. Переводит снова взгляд на Юнги и берёт в руки пропуск, висящий на его шее. Снова имя читает, на языке его смакует. Морщится недовольно, будто что-то невообразимо горькое съел, и снимает пропуск с его шеи. В этот момент успевает заметить, как что-то блеснуло и отгибает ворот чужой одежды. Заметив тонкую цепочку, он подцепляет её пальцами, вытягивает полностью из-под одежды, и видит на ней тоненькое, едва не игрушечное, колечко. Хмыкает, а после начинает посмеиваться и с каждой секундой смех этот становился всё громче.       Намджун полностью отдав всё своё внимание дороге, то ли злорадного, то ли горького смеха, не слышит. Чонгук же достаёт из кармана пиджака телефон и что-то быстро печатает в нём, а после, телефон в руках сменяет сигарета, а смех, нечитаемое выражение лица.       — Насколько далеко ты способен зайти? — выдыхает вместе с дымом, глядя вдаль на ночное небо.       Кажется, в этот раз он увидел слабые проблески далёких звёзд.

***

      Звон будильника, запах плесени и будто кто-то ползёт по руке. Юнги знает, что скорее всего, действительно ползёт, а потому морщится и трясёт рукой, сбрасывая с неё противное насекомое. С трудом поднимает тяжёлые веки, взгляд устремляется в жёлтый потолок. По нему ползёт ещё парочка рыжих усатых тараканов.       — Фу блядь, — переворачивается на бок, думая только о том, чтобы ни одна из этих усатых тварей на него не свалилась. Ну или хотя бы не на лицо, это в десять раз противней.       Звон будильника бьёт по ушам и усиливает головную боль, но Юнги не торопится его выключать, как и подниматься с матраса. Хотя, надо бы. Сейчас соседи снова начнут колотить по стене и матерится, а Юнги всегда переживает, что те не выдержат и сломаются. Хм, прямо как он. Но никто не стучит, и не кричит. Видно, сегодня этот звук мешает только Юнги.       Он тянет к телефону руку, морщится от сильной боли в пальцах, и кое-как выключает звук будильника. Подносит руку к лицу и разглядывает свои пальцы. Указательный и средний опухли так, будто сломаны, ещё два сильно посинели. Из груди вырывается удручённый вздох. Нужно идти в больницу и накладывать гипс, но это будет стоить денег, которые Юнги не хотел бы тратить на это.       Хочется курить. Нехотя Юнги приподнимается и охает от сильной боли. Весь его правый бок будто превратился в огромный, пульсирующий синяк. Он горько хмыкает. В тюрьме он был уверен, что смог нарастить толстую кожу, но поднимаясь сейчас на ноги, готов едва не заплакать. А ведь его просто уронили на пол, да пальцы сломали.       Он искренне верил в то, что перестал чувствовать физическую боль, по меньшей мере, год назад. Так почему сейчас так больно? Почему снова чувствует её? Или это просто потому, что притворяться больше не перед кем? Там он должен был проглатывать всю боль, бороться с ней и ни в коем случае не показывать, иначе, его бы давно убили. Сейчас же его тело видно расслабилось, и Юнги это не нравится. Он и перед самим собой настолько жалким, как плакать от физической боли, быть не хочет.       Как смешно. Он ведь именно такой и есть. Жалкий слабак, ноющий от боли и жаждущий безболезненной смерти. Юнги именно жалкий, а Чон Чонгук — чудовище, что продлило его муки.       Поднявшись с матраса Юнги замечает, что он до сих пор в рабочем комбинезоне, это означало, что его одежда осталась на работе. Он беззвучно матерится и проверяет карманы. Сигареты, благо, были при нём.       Он покидает квартиру, чтобы покурить на улице, и в коридоре сталкивается с соседом. От того, как и всегда несло перегаром, а в пальцах он сжимал пакет, в котором позвякивали бутылки. Его волосы были мокрыми, значит, на улице снова дождь. Ещё Юнги понимает, что не услышал привычных ударов по стене просто потому, что соседа в этот момент не было дома. Но даже когда они вот так сталкивались, тот всегда находил, за что наорать на Юнги, а сейчас смотрит на него как-то зашуганно, точно призрака перед собой увидел.       А может, всё так и есть? Может, Юнги и правда умер прошлым вечером, но оказался недостоин ни рая, ни ада, ни перерождения. Ничего. А потому оставлен в этом мире призраком слоняться, да вот таких алкоголиков пугать. Но если это так, то почему ему до сих пор больно? Разве она не проходит со смертью? Неужели даже призраком он обречён на эту фантомную боль?       — Дайте пожалуйста пройти.       Юнги ненавидит надежду. Она как спичка. Вспыхивает и воспламеняется слишком быстро, но ни тепла, ни света не приносит. Дразнит лишь, а после гаснет.       — Простите, — чуть склонив голову, отвечает на необычную вежливость от мужчины и отходит в сторону, давая тому пройти к своей квартире.       Каждая надежда Юнги была бессмысленной и короткой. Также и сейчас. Ничего не изменилось. Он не умер. Чонгук даже как-то узнал его адрес и привёз сюда вместо того, чтобы сбросить его на дно карьера. А Юнги понятия теперь не имеет, что ему делать дальше.       Он не знает, что сейчас происходит в компании, но ему необходимо вернуться туда за одеждой. Помимо того, что это был единственный комплект его одежды, все его деньги тоже были там, во внутреннем кармане пальто. Если он пойдёт туда, то его может задержать полиция. В лучшем случае его опросят как свидетеля, в худшем, сделают козлом отпущения и повесят всё произошедшее вчера, на него. Если же он не пойдёт туда, то это не даст гарантий, что к нему не придут. А ещё, он сдохнет от голода.       Как иронично. Он никогда не оставлял деньги дома из страха, что у кого-нибудь из его соседей появится идея прокрасться к нему и обворовать, а в итоге он потерял их вот так. Юнги снова возвращается к мыслям о том, что было бы лучше, если бы Чонгук оставил его там или сам убил.       Фильтр обжигает пальцы, Юнги отвлекается и выбрасывает его. При любом сделанном им выборе ему конец. Так зачем медлить и томится нервирующим ожиданием? Он сам придёт. Наручники или петля его там будет ждать, Юнги стало по-настоящему безразлично. Он всё примет.       Стоило Юнги ступить за пределы козырька, как дождь оросил его голову. Не обращая на него внимания, он поднимает взгляд к тёмно-серому небу.       — Может, я наконец стану свободным и смогу увидеть тебя?       Лицо, подставленное холодному дождю, моментально становится мокрым. Юнги этому только рад. Дождь, самое лучшее оправдание видным на ресницах и щеках, каплям.       Придя к зданию компании Юнги совсем не был удивлён обстановкой вокруг него. Всюду стояли люди: журналисты, полицейские, пытающиеся их разогнать, и простые зеваки. Для Юнги такое скопление людей совсем не являлось привилегией, ведь теперь в здание ему так просто не пробраться. Во всяком случае не через главный вход.       Он приподнимается на носочки, пытаясь разглядеть, как ему незаметно пройти мимо толпы к заднему входу, но тут же смеётся над своей «гениальной» идеей. Он ведь наверняка не один такой умный, и тот вход тоже охраняют. Он уже готов был принять тот факт, что вся эта затея не имеет смысла, развернуться и уйти, но желудок снова громко урчит и в этот раз Юнги с ним соглашается. Даже если его поймают и обвинят в случившемся, какой бы приговор ему ни вынесли, он сможет поесть. Пусть его даже к смертной казни приговорят, последним желанием Юнги будет наесться досыта ресторанной едой. В конце концов, он готов умереть уже любой смертью, но только не от голода в плесневелой комнатушка, чтобы по его лицу потом тараканы ползали.       Вдохнув больше воздуха, он подошёл ближе к толпе и там смог убедиться в том, что через главный вход ему действительно не пройти, а потому ушёл в бок и медленно продвигался к задней части здания. Спустя около пятнадцати минут, Юнги наконец видит заветную дверь, и облегчённо выдыхает, когда рядом с ней никого не замечает. Подойдя к двери Юнги тянется к шее за пропуском, чтобы прислонить его к электронному замку, но не нащупывает его.       — Твою мать, — приглушённо выдыхает и судорожно проверяет каждый карман, но кроме телефона, зажигалки и промокшей теперь, пачки сигарет, в них ничего не было. — Проклятье! — восклицает, размахивая руками и притоптывая ногой, и снова морщится от усилившейся в руке, боли. Без пропуска ему в здание точно не пробраться, а тот, в лучшем случае дома где-то на матрасе валяется, в худшем, — я помру от голода, — цокает и отходит дальше от здания. Всё же он не хотел намеренно привлекать к себе внимание.       Остановившись под козырьком какого-то магазина, чтобы скрыться от усилившегося вновь дождя, он вынимает из кармана промокшую пачку, осторожно достаёт из неё сигарету, чтобы та не сломалась и, кое-как отвоевав у зажигалки огонь, начинает водить им по сигарете, чтобы та высохла.       — Думаешь, это поможет? — Юнги, проклиная всех людей этого мира с их привычками неожиданно появляться, вздрагивает и из его дрожащих рук выпадают и сигарета, и зажигалка. Отлично, минус одна, а у него в пачке всего шесть осталось. — На, не мучайся, — Юнги оборачивается и видит перед собой паренька, чуть ниже его ростом. В ярко-салатовой куртке и капюшоном на голове, на носу очки в круглой оправе. В одной руке он держал закрытый зонт, другой протягивал ему свою пачку.       — Спасибо, — принимает сигарету и присаживается, чтобы поднять упавшую зажигалку.       — Да оставь ты её, — снимая капюшон, посмеивается, поправляя свои розовые волосы, и протягивает Юнги свою зажигалку. — Она уже тоже намокла.       Юнги на это согласно мычит, но зажигалку всё же поднимает. Позже она высохнет, и сможет снова выполнять свою функцию. В отличие от пальцев Юнги. Мало того, что пальцы правой уже практически не были способны на какие-то действия, так теперь и пальцы левой онемели от холода. Но незнакомец не только поделился, но и помог Юнги подкурить.       — С рукой совсем беда, — кивает на опухшую и посиневшую конечность, — с таким в больницу нужно.       — За сигарету с зажигалкой, спасибо, но с остальным я уж как нибудь сам разберусь, — не грубо, но и без особой дружелюбности, отвечает, на что курящий тоже парень приподнимает ладони в сдающемся жесте.       — Как скажешь, — пожимает плечами.       Юнги на эти слова благодарно кивает и крепче затягивается с удовольствием смакуя оставшееся на губах послевкусие. Давно он не курил таких хороших сигарет, почти забыл даже, что это такое.       Желудок продолжает урчать, Юнги снова старательно игнорирует эти звуки. Ему нужно просто смириться со своей голодной смертью, ведь он уверен, что не найдёт пропуск дома, а в его холодильнике даже мышам вешаться стыдно. Отбросив окурок в мусорный бак, Юнги ещё раз благодарит паренька в очках и вновь выходит под стену дождя.              Он не знает, куда ему теперь идти, но домой точно не хотелось. Он просто брёл туда, куда ноги его несли, с каждым шагом надеясь на то, что тот станет последним и он замертво свалится на асфальт. Тогда больше не придётся подниматься, изображать подобие борьбы. У всего есть предел, у Юнги тоже. В добавок, у него кажется, окончательно помутился рассудок. На фоне голода, пульсирующей во всём теле боли и усталости. Он слышит смех. Тот самый смех. Такой громкий, чистый, солнечный и заразительный. Это точно его смех.       Юнги тормозит посреди тротуара и прислушивается откуда идёт этот звук, каждого проходящего мимо него человека жадно разглядывает в смешной попытке найти его в чужих лицах. Крутится вокруг себя псиной бестолковый, зачем-то повторяет самому себе, что ошибки точно быть не может, это не галлюцинация, он точно его слышал.       Он не сошёл с ума, ещё нет. Потому что снова его слышит и моментально в ту сторону поворачивается. Шагает на звук, слёзы, что уже не копились в глазах, а по щекам стекали, дождём не оправдывает. С каждым сделанном им шагом звук смеха становился всё громче, и Юнги пытался ускориться. Сердце его с бешенной скоростью колотилось в груди. Он, не стесняясь расталкивал людей, не реагируя на их недовольные замечания, потому что просто не слышал их. Только его голос, только он волновал Юнги сейчас.       — Хосок, — остановившись, едва слышно выдыхает и не верит тому, что видит.       Его мозг, что запомнил другую совсем картину, отказывается верить в подлинность этой. Всё подкидывал ему образы, что он пытался забыть, но Юнги на это только головой отрицательно мотал, не желая их видеть. Исступлённо имя, что оставалось солью пролитых слёз на губах, повторял, не моргая вперёд глядел. Там, он видел сидящего на скамейке, улыбающегося во всё лицо, Чон Хосока. Это точно был он. Его тёмные волосы, его острый профиль, его длинные пальцы, сжимающие телефон у уха. Его глаза, его улыбка открытая, его голос, его смех.       — Хосок, — в голове кричит, на деле лишь шептать это имя может. Горло сдавливает от просящихся наружу, бесстыдных рыданий. А Юнги улыбается, звать продолжает и, пошатываясь, идёт прямо к нему.       Хосок в этот момент поднимается со скамейки, говорит что-то подошедшему к нему с раскрытым зонтом, мужчине, после чего они оба уходят, а Юнги оступается и падает прямо в лужу.       — Хо, — едва не задыхается.       Не с первого раза, но поднимается на ноги и неровной походкой бежать пытается. Снова окликает мужчину по имени, но успевает заметить лишь то, как он сел в автомобиль, который сразу уехал.       — Хосок! — последний надрывный крик.       Он заставляет проходящих мимо людей уставиться на него во все глаза, пока сам Юнги обессиленно падает коленями на асфальт, а после и вовсе сворачивается на нём в позу эмбриона и не стесняясь больше, плачет. Плачет, кричит срывая голос к чертям, на все вопросы и предложения помощи головой отрицательно мотает, только имя одного человека повторять, продолжает.       Ему не помогут, ему больно. В него словно свинец раскалённый влили, и теперь каждый его внутренний орган плавится с противным шипением. Больно! Больно! Больно! Больно!       Не больно получать удары ногами по лицу и солнечное сплетение, не больно кости ломать или падать на жёсткий пол. Больно разлагаться изнутри от моральной боли. Больно дышать больными, едва не мёртвыми лёгкими, когда ещё и воздух точно ядом пропитан, с частицами убивающей кислоты. Больно давится собственными слезами, когда те обжигают глаза, лицо и горло. Больно знать, что тот, кого ты любил, мёртв и нести за это предписанную законом вину. Больно видеть этого человека живым, здоровым, улыбающимся и смеющимся.       Юнги даже не знает, от чего ему больнее. Одна его часть рвёт и мечет, приказывает Юнги подняться и идти искать Хосока. Другая, останавливает. Подкидывает Юнги сотни вопросов, на которые у него нет ответов, а на большинство из них, он признаёт, знать даже не хочет. Он просто сглатывает очередной ком, давится им, но продолжает проталкивать его в себя. Прикрывает глаза и говорит самому себе:       — Мираж. Хосок бы не оставил меня там. Это не правда.       Но сколько бы Юнги ни пытался убедить себя в том, что он всё же с ума сошёл, противный голос в его голове упорно отрицал сумасшествие, задавал наводящие вопросы и ими же топил его. Юнги с головой уже в этом зловонном болоте, и дна у него нет, отталкиваться не от чего, выплывать не куда, не к кому. Его солнце, оно умерло. Оно оказалось лишь красивой, переливающейся картинкой.       Впервые за почти три года, Юнги хочет верить в то, что Чон Хосок мёртв. Впервые за этот месяц Юнги хочет, чтобы его свобода оказалась сном, после которого он снова проснётся в камере. Плевать даже, одиночная или общая. Ко всей боли, что Юнги чувствовал находясь там, он привык. Он знал, что с ней делать, как её глушить. Там он знал, как бороться, и хоть крупица сил, но она у него имелась. Сейчас же Юнги не может.       Эту боль он не знает, она незнакома, а потому слишком болезненна. Юнги проигрывает в сухую. Признаёт поражение и с асфальта подняться не пытается. Теперь, ему действительно ни к чему это делать. Он, кажется, даже смерти бояться перестал.       В нос забивается знакомый запах одеколона, чья-то рука ложится на его плечо. Юнги узнаёт этот запах, он перекрывает доступ к кислороду, вынуждая только им дышать. Юнги знает, кому принадлежит эта рука. Он не хочет, чтобы она помогала ему подняться, а потому хрипит:       — Я не просил.       Голос, знакомый до дрожи, отвечает:       — Я знаю, — в нём слышится лёгкая улыбка, — но я и не нуждаюсь в твоём разрешении, Юнги.       — Мин Юнги — нет. Он умер.       — Я сам решу, когда ему умирать, и теперь ты со мной не поспоришь.       Чонгук прав, абсолютно. Именно ему теперь решать, будет Юнги жить дальше или умрёт. Он хочет, чтобы Чонгук выбрал второе. Хочет, чтобы ушёл и оставил его тут умирать как пса бездомного. Потому что, если Юнги выживет, он начнёт искать ответы на все свои вопросы. И даже не зная их сейчас, он уверен, что ему станет ещё больнее. Что правда окажется более ужасной, чем он может себе представить.       — Я не хочу, — тихо хрипит, вновь оказавшись в чужих руках.       — Именно потому, я это и делаю. Ты забыл? Всё, о чём ты меня попросишь, я буду делать наоборот.       — Тогда, — пытается вывернуться и заглянуть несущему его на руках Чонгуку в лицо, — я прошу тебя о помощи. Помоги мне, — голос предательски дрожит, а щёки снова становятся мокрыми, хоть дождь и взял снова паузу.       Чонгук останавливается и опускает взгляд на заплаканное, испачканное в грязи, лицо.       — Прошу, спаси меня.       Да, в прошлом Чонгук не раз говорил ему о том, что любая, сказанная вслух просьба Юнги, будет выполнена им с точностью, да наоборот. Так пусть сделает это. Сбросит его со своих рук на асфальт прямо в лужу, и уйдёт не оглянувшись. Юнги с радостью в ней захлебнётся. Это будет самым достойным финалом для него.       Да только Чонгук медлит почему-то, всё никак не подведёт к нему. Смотрит только глазами своими чёрными, рук не разжимает, наоборот, крепче держать стал. И не волнует его даже, что собственная одежда уже намокла и замаралась.       — Это так не работает, Юнги.       Чонгук даёт свой ответ, а Юнги выть готов зверем раненым. Хочет кричать снова, рвать и метать, и спрашивать бесконечное множество раз «почему?». Но Чонгук в озвучивании этих вопросов не нуждается. Они для него яркой бегущей строкой на лбу Юнги выведены. Когда его губы зашевелились в очередном ответе, из его голоса не ушла привычная ему невозмутимость. Только в глазах, что-то поблескивало.       — Я говорил, что я буду выполнять твои просьбы наоборот, но никогда я не говорил, что исполню каждую.       Держаться сил нет, как и на крики. Юнги скулит, предпринимая слабые попытки вырваться. Чонгук это никак не комментирует, продолжает идти, да слабо бьющееся в руках тельце, к себе теснее прижимает.       — Отпусти меня, — хрипит, пребывая на грани сознания и забвения, смутно различая очертания салона автомобиля.       — Никогда.

***

5, 5 лет назад.       Яркий солнечный свет пробивается сквозь густую листву росших за окном деревьев, освещает белоснежное лицо. Длинные ресницы трепещут, брови чуть хмурятся. Глаза совсем не хотят открываться, но яркий свет вынуждает это сделать. Веки начинают подниматься, но вдруг на лицо падает приятная тень. Лоб и брови разглаживаются, а уголок губ удовлетворённо тянется вверх.       Юнги любит солнце, но тень ему более приятна и желанна. И сейчас, когда она накрыла его лицо, он мог бы вновь погрузиться в сладкую дрёму, но насколько сильно Юнги любил тень, настолько же он был любопытен. Он открывает глаза, чтобы посмотреть, куда пропало солнце.       Он ожидал, что абсолютно безоблачное, голубое небо вдруг заволокло тучами, и они не только спрятали палящее солнце, но и наконец прольют на иссыхающую землю, капли спасительного дождя. Но Юнги совсем никак не ожидал, что его взгляд столкнётся не с серым небом, а с чьей-то ладонью.       Пару секунд он бестолково пялится в неё, изучает проходящие по ней линии, и только после переводит взгляд на лицо обладателя этой ладони. Первое, о чём подумал Юнги, это о том, что это лицо красиво, а его выражение, загадочно. Голова незнакомца была чуть наклонена, от чего концы собранных в короткий низкий хвост волос, выглядывали из-за шеи. Взгляд чёрных глубоких глаз, был устремлён прямо в Юнги, а уголки его губ были чуть приподняты в слабой улыбке.       — Я Мин Юнги, — не поднимая головы со своих сложенных поверх стола рук, представляется.       — Рад узнать твоё имя, Юнги, — на мгновение улыбка становится чуть шире. — Я Чон Чонгук.