Связь

Перед осмотром квартиры нужно было опросить слуг. Их оказалось не так уж и много: Евсей — его Николай видел при своём первом появлении дома у Ореста; Петр, кучер Савелий, который всё никак не мог прийти в себя, и кухарка Вера. Остальные были приходящие и появлялись в квартире пару-тройку раз в неделю, когда нужно было наводить порядок, или для каких-нибудь работ. Сейчас они отсутствовали. — Оресту Ивановичу, как мы знаем, приходили послания неприятного содержания. Можете ли вы рассказать о чем-нибудь ещё? Какие-то странности в поведении, или подозрительные посетители, или неприятные ситуации были у вашего барина? — спросил Яков. Все ответили отрицательно, и ничего особенно полезного не сказали. Однако, когда слуг отпустили, Евсей подошёл к Якову и сказал, что неприятности у Ореста приключились, но говорить о них при остальных он бы не хотел. Евсей позвал его и Николая к себе в комнату, где и рассказал довольно мутную историю. — Это случилось незадолго до того, как записки стали приходить, в ноябре прошлого года. Орест Иванович куда-то отлучился на вечер и ночь, причём свой экипаж брать не стал. Это само по себе не удивительно — он любил ходить пешком и, особенно если путь был близкий, частенько передвигался на своих двоих. Просто, теперь не узнать, где он был, — хмуро начал Евсей, стараясь вспомнить как можно больше подробностей и оказать содействие следователю с его помощником. — Вернулся он лишь утром, едва держась на ногах. На лице у него был синяк, одежда испачканная… Орест Иванович попросил меня приготовить для него ванну, и, когда он хотел её принять, я увидел, что синяком на лице дело не ограничилось. Его избили сильно. На вопросы он отвечать отказался, более того, и мне запретил хоть как-то распространяться о том, что с ним произошло. Весь день он потом провёл в постели, врача вызвать отказался. Я беспокоился за него и попытался настоять на этом, но он довольно резко мне ответил, чего за ним обычно не водилось. Но это-то понятно, почему… Потом, к вечеру, Орест Иванович ещё и на очередной приём отправился. Не представляю, как так можно, в его состоянии… Ему там с кем-то важным нужно было переговорить, по работе. Он хорошо держался, но к концу приёма ему стало очень плохо. — В обморок упал? — предположил Яков. — Да. После этого ему пришлось вернуться домой, но с тем человеком он успел переговорить. — И что за человек такой? — Какой-то очередной возможный заказчик. — Точно заказчик? — Точно. Я, конечно, рядом не стоял, но знаю, что к этой встрече Орест Иванович серьёзно готовился, а ещё жаловался, что этого человека только на светском мероприятии и можно поймать. — Какая преданность работе, — только и сказал Николай. — Да бессмысленно это оказалось. Тот человек всё равно не захотел с ним сотрудничать и, мне кажется, сказал что-то резкое. Оресту Ивановичу именно после этого разговора и стало совсем плохо. Я вот поражаюсь — у него не было нужды бегать за такими людьми ради заработка, он и сам из важной семьи, пусть она сейчас и не здесь. Зачем же тогда тратить столько сил и нервов? — Он хотел достичь максимального признания в своём деле, — вздохнул Николай. «Хочет, — одёрнул он себя. — И достигнет». Орест Иванович жив, и он сделает всё возможное, чтобы найти его и не дать Тени ему навредить. — Очень много работал, — согласился Евсей. — А теперь-то что… Нужны ли ему сейчас все эти его чертежи? — И всё-таки, у вас есть предположения, кто мог его избить? — вернул слугу к самой важной теме Яков. — Ни малейших. Он ни с кем не ругался, по кабакам не ходил, проблем себе не искал. Да и ситуаций подобных тоже никогда не было, я ведь не первый год у него служу. Могу сказать только, что Орест Иванович незадолго до случившегося стал довольно нервным, но я тогда не придавал этому особого значения, списывал всё на его работу. Вот так. Больше мне, наверно, нечего добавить. Яков взглянул на Николая и задал ещё один вопрос: — У Ореста Ивановича шрамы на левой руке, вы знаете что-нибудь о том, как они появились? — Появились они раньше, чем я стал у него служить, а я с ним без малого девять лет. Он сам объяснял это результатом травмы от падения, и разговаривать о них крайне не любил, а демонстрировать их тем более. — Что ж, спасибо за информацию, — поблагодарил Гуро. — Нам сейчас нужно будет здесь осмотреться. — Конечно, — печально согласился Евсей, и по нему было видно, насколько он не хотел, чтобы посторонние копались в жилище его барина. Николай постарался не думать об этом, а также о том, как совсем скоро заголовки газет будут пестреть жуткими новостями. Вместо этого он сосредоточился на своей силе. «Ну же, найди здесь наиболее важное» — обратился он к ней, пока остальные бодро копались в ящиках и шкафу той комнаты, где Ларионов предпочитал жить. Сила отозвалась. Повинуясь ей, Николай прошёл к тумбочке и выдвинул средний ящик. В нём лежали… Похоже, сувениры? Набор открыток с видами Парижа и нежной подписью от некой Лили, стеклянный шар с узорами, менявшимися при каждом повороте, калейдоскоп, какие-то цепочки, альбом с зарисовками достопримечательностей. Николай по наитию полез в самый дальний угол ящика. Там он нашарил нечто, обитое тканью, оказавшееся в итоге золотистой коробочкой. Открыв её, Гоголь увидел маленькое чёрное перо. Ну вот и что это? Он взял перо, повертел в пальцах, затем сжал в кулаке. Видений нет, только чувство… Эта вещь для Ореста почему-то очень важна. Попробуй теперь разберись, почему именно. Убрав перо обратно в коробочку, Николай сунул её себе в карман. Если для Ореста перо обладает ценностью, оно может помочь связаться с ним. Поняв, что больше тут ничего не обнаружит, Гоголь решил присоединиться к остальным. Алексей и Иван рассматривали альбом, найденный в нижнем ящике стола. — Слушайте, а красиво, кстати, — сказал Алексей. Николай заглянул и понял, что, вероятно, именно здесь Орест держал проекты, которые создавал не для заказчиков, а по велению души. Хотел ли он их показывать? Усомнившись в этом, Николай забрал у Алексея альбом, закрыл его и убрал обратно в ящик. — Ты чего? — удивился Алексей. — Думаю, на расследование изображённое здесь никак не повлияет, а для него это слишком личное. Алексей понимающе кивнул. Яков в это время возился с замком сейфа, стремясь его взломать. «Орест Иванович, простите нас», — мысленно попросил Николай. Замок до последнего оборонял тайны своего владельца, но всё же не сумел противостоять Якову и, с жалобным щелчком, наконец сдался. Превозмогая упрёки совести, Николай, так же, как и Яков, заглянул внутрь. Сейф был довольно большой и вмещал в себя множество вещей. Тут оказались ценные бумаги, деньги, ювелирные изделия. Ничего подозрительного и удивительного — где ещё всё это держать, как не здесь. Выбивались из общей картины только листы разного размера с портретами. Некоторые из них были свернуты в трубки, некоторые, выполненные на картоне — завернуты в ткань. Яков вытащил все и разложил на полу. — Интересно-то как! — эмоционально прокомментировал он. Нечто определённо интересное тут действительно имелось. На всех портретах был изображён один и тот же человек. Похоже, в разное время, но черты всё равно оставались узнаваемыми. Внешность он имел яркую: огненно-рыжие волосы, зелёные глаза, правильные черты лица, но довольно резкие скулы. Николай бы приписал такие данные какому-нибудь рисковому герою, любящему авантюры. И почему он не додумался сделать Ольховского рыжим? Впрочем, ещё не поздно сменить ему внешность… Может, тогда и его характер станет иным? Ольховский, возникший перед мысленным взором, пригладил напудренный парик, под которым скрывались коротко остриженные волосы максимально блёклого оттенка, и покачал головой, одарив Николая очередной приторной улыбкой. «Как ты можешь считать этого злого грубияна привлекательнее меня? — с жеманной укоризной спросил он. — У него лицо отъявленного бандита». «Уж не хуже твоего, — съязвил Николай. — Вот возьму, и сделаю тебя похожим на него». «Ничего не выйдет. Я такой, какой есть», — Ольховский выполнил танцевальное па и скрылся. До чего противный! Ещё и человека незнакомого оскорбил. И как Николая угораздило создать такого героя? Он снова посмотрел на портреты. На некоторых их них изображённый был юношей с довольно длинными волосами, ниспадавшими пламенной волной. Здесь особенно выделялся его портрет на фоне лимонного дерева, написанный акварелью на обыкновенном альбомном листе. Зелень, свежесть, яркий солнечный свет, жёлтые плоды. Черты лица у портретируемого были мягче, чем на более поздних изображениях, а сам он выглядел несколько смущённым, несмотря на заметную хитрецу во взгляде. Он слегка улыбался и казалось, глядел в упор на созерцающего портрет. На самом деле, очевидно, смотрел он в тот момент на человека, его писавшего. Красноречиво так смотрел… Николай, пожалуй, подбирая слова для передачи такого взгляда, обязательно упомянул бы о влюблённости и даже некоем обожании. Или ему только кажется? Кто, интересно, автор? Подпись в углу не оставляла сомнений — автором выступил Орест. Ещё интереснее была надпись на обороте, гласившая: «Моему лучшему другу Пантелею». — Какие у Ореста Ивановича, оказывается, интересные друзья! — с необъяснимой радостью заявил Яков. — Это же Пантелеймон Озерцов! Николай уже не удивился тому, что Якову знаком даже загадочный человек с портретов и посмотрел на другие изображения, так же имевшие подпись Ореста. Пантелеймон на них менялся, несмелое обаяние юности сменялось самоуверенностью молодого, довольно наглого мужчины. А на, очевидно, последнем портрете взгляд у него был даже какой-то жёсткий, причём одаривал он им всё того же автора. Волосы у него здесь были чуть выше плеч, всё такие же огненные, и сам он словно горел негодованием. Как интересно… Какие отношения могли связывать его с Орестом? И почему он так странно смотрит на последнем изображении? Будто Ларионов его чем-то обидел. — Разве портреты не отдают моделям? — спросил неизвестно когда подобравшийся Алексей. — Тем более, видно, что Озерцов позировал. — Хороший вопрос, — похвалил Яков. — И кто такой этот Озерцов, известный всем, кроме меня? — спросил Николай. — О, это же звезда полусвета, — многозначительно сказал Яков. — Я не понимаю, что это значит. И почему вы так радуетесь, увидев здесь его портреты? Водить с ним знакомство настолько постыдно? — Для такого человека, как Орест, дружба с ним — не самый лучший выбор в отношении репутации. Он не преступник, но его образ жизни весьма сомнителен. Скажем так, в приличных домах ему точно будут не рады. — По-моему, они больше и не дружат… — заметил Николай. — Мне тоже так кажется. От этого становится ещё интереснее. Надо найти Озерцова и допросить. Эх, а я ведь совсем недавно его видел. — Где это, интересно? — В том игорном доме, откуда Марина Овсова утащила. Ты в это время в зеркало смотрел, поэтому вам не удалось познакомиться. Ну, как обычно… Тут Николай вспомнил про перо и вытащил коробочку с ним из кармана. — Я вот что нашёл, — продемонстрировал он находку Якову. — Там чёрное перо и оно, почему-то, очень дорого Оресту. Гуро поднял крышку, достал перо, недоумённо его оглядел и вернул обратно. — Совсем непримечательное. Твой дар, конечно, знает больше, поэтому носи при себе. Но мне оно ни о чём не говорит. А сейчас давайте ещё немного тут посмотрим, после чего мы с тобой отправимся на поиски господина Озерцова. Алексей и Иван продолжат обыск. К ним присоединился ещё и Роман, до этого успевший проведать Сергея в лазарете. Тот уже пришёл в себя и его жизни ничего не угрожало, но полученные травмы выводили его из стоя как минимум на несколько дней. Чего-то полезного для расследования он вспомнить не сумел, лишь сокрушался, что пошёл на поводу у Ореста, и не осмотрел всё, что собирался. Больше ничего примечательного обнаружить не удалось. Конечно, в своей огромной квартире Орест мог понаделать бессчетное количество тайников и спрятать всё, что угодно, да так, что это и не нашёл бы никто — архитектор же всё-таки, поэтому времени на обыск требовалось много, а оно поджимало. Вскоре Яков сказал Николаю, что пора идти искать Озерцова. — Это так просто у нас не получится, — предупредил Гуро. И точно. Им пришлось обойти два игорных дома и три кабака, но обнаружили они его на скамейке в саду, почему-то с шикарным букетом чайных роз. Самым странным было то, что Озерцов отрывал от них лепестки, таким образом, вся земля под скамейкой была усыпана ими, а часть цветов он уже буквально «обезглавил». — Что это с вами, Пантелеймон Константинович? — спросил Яков. Тот лениво повернул голову и посмотрел на них. Николай отметил цепкость его живого взгляда, но сейчас в нём сквозила печаль. — Сами подумайте, почему я могу неприкаянно сидеть здесь, обрывая цветы из оранжереи, за которые были уплачены немалые деньги? — Наверно, никто не расскажет об этом лучше вас. — А вот представьте себе. Вы покупаете такой букет и с замиранием сердца идёте к заветному дому. Вы готовы подарить не только цветы, но и лучшее, что есть в вас, и у вас тоже. Однако, словно ушат холодной воды, выливаются слова на вашу бедную голову. Оказывается, вы не нужны. И букет этот не букет вовсе, а веник. Он тоже не нужен, вы можете оставить его себе. Но мне же надо что-то с ним сделать, не в помойку же выкидывать. Вот я и занимаюсь дополнительным украшательством сада. Разве не символично? Всё равно, что аллегория разбитой любви. Он ободрал ещё несколько лепестков и склонил голову, разглядывая их. — Боюсь, мне придётся ещё больше огорчить вас, Пантелеймон Константинович. — Куда уж больше. Сплошные неудачи в личной жизни! Дама с игорного дома скрылась… Кстати, вы нашли её? — Нет, — не моргнув глазом соврал Яков. — Так что вы вполне можете встретиться ещё раз. — А толку? Может, и она меня отвергнет. Так чем вы хотите меня огорчить? — Вы же знакомы с Орестом Ивановичем Ларионовым? — Кто же с ним не знаком? Весьма активная личность. — К сожалению башня, в которой он проводил проверку механизма, была взорвана. — Ох… — Пантелеймон отвлёкся от лепестков и уставился на Якова. — А Орест? То есть, господин Ларионов? — Он был внутри. Шансов у него… Сами понимаете… Озерцов снова опустил голову и резко сжал бутон одной из роз. Через несколько секунд он, уже оторванный, полетел на землю. Николая передёрнуло от этого зрелища. Было в нём что-то отчаянно-жестокое. — Как же так… Проверял механизм, говорите? Несчастный случай? — Нет. Кто-то захотел его убить. — Кто-то… Вам нужно моё содействие? Постараюсь добыть любую информацию. — Содействие нам не помешает. Но не только. Для начала, скажите нам, чем вы были заняты вчера — с утра и до восьми часов вечера? Пантелеймон изумлённо посмотрел на него: — Неужели вы меня подозреваете? Но с чего вдруг? — Вы сами подтвердили ваше знакомство, так что мы должны и вас проверить тоже. — Но какой мне смысл… А впрочем, раз вам нужно это знать… Сейчас припомню… Так, ну где я провёл ночь вы видели, и подтвердить это вы сами и сможете. Там же я и проспал в комнате для гостей, примерно до трёх. Потом сходил в ресторан «Флёр», а затем отправился в заведение Игнатьевой, ну вы знаете, с певичками. Там я проторчал до девяти, затем поехал домой. Но почему вас именно я заинтересовал настолько, что вы аж здесь меня разыскали? Яков вытащил портрет с надписью позади. — Вы, будучи, как оказалось, лучшим другом Ореста Ивановича, можете знать больше подробностей о его жизни, чем кто-либо другой. Пантелеймон взял у него портрет, посмотрел на него и сентиментально улыбнулся. — Это было так давно, а кажется, будто вчера… Мне здесь всего шестнадцать, и ему было столько же, но смотрите, какое мастерство. Лимоны он из головы дописал, так ему захотелось. Он их обожал. Всё мечтал поехать в Италию, где их много. Это ему удалось, да… — Пантелеймон вздохнул. — И ещё много чего тоже. А моих портретов он написал ещё несколько. Но видите ли, потом он потребовал их все вернуть. — Почему же? — Потому что не везёт мне ни в любви, ни в дружбе, — Озерцов сконфуженно развёл руками. — Люди на меня постоянно за что-то сердятся. — И на что же рассердился Орест Иванович? — с нетерпением спросил Николай. — Обвинил меня в том, что я увёл у него пассию. Как можно кого-то увести? Человек же сам решает, с кем быть. К тому же, эта дама всё равно уже была замужем, так какая разница? И она не имела ничего против того, чтобы встречаться с нами обоими. А Орест Иванович оскорбился неимоверно, да так, что даже на дуэль меня хотел вызвать! Почему именно меня, а не эту даму, или её супруга, например? Конечно же, я отказался. Я не следую навязанным нормам морали. Но друга я всё равно потерял. Теперь, видимо, уже без возможности помириться. Как жаль… — Очень жаль. Сами понимаете, нам придётся порасспрашивать вас о господине Ларионове поподробнее. — Что вы хотите знать? — В первую очередь, не мог ли он связаться, так сказать, с плохой компанией? — Смотря что вы понимаете под этим названием. В плохую компанию-то можно и меня записать. — Нет, я имею в виду максимально плохую компанию. — С одной из городских банд? Но помилуйте, зачем ему? Там для него не нашлось бы ни одного интересного собеседника. — Быть может, ему кто-то угрожал? — Ну разве только муж какой-нибудь дамы. А что? Одурел от ревности, заплатил деньги преступникам и… О, жестокие нравы! В мире так мало любви, а некоторые пытаются уничтожить её полностью. — То есть, вы утверждаете, что, кроме ревнивых мужей, врагов у Ореста Ивановича быть не могло? — Ну почему же. Завистливые неудачники, неспособные создать и десятой доли того, что мог он. Орест ведь был очень талантливым человеком, кто бы что про него ни писал. Ещё мог быть какой-нибудь псих… Я слышал про некоего маньяка, убивающего чиновников. Может, он теперь ещё и за людей искусства решил взяться? Знаете — полгода чиновники, полгода архитекторы с художниками, потом, например, оперные певцы… Ужас! Пойди разбери этих ненормальных! — У нас есть информация о том, что господина Ларионова кто-то сильно избил, было это в ноябре прошлого года. Озерцов прикрыл глаза, сжал пальцы в кулак и глубоко вздохнул. Так он посидел несколько секунд, затем сказал: — Наша дружба прекратилась в июне 1828 года. Я запомнил эту дату. Такое прекрасное было лето… До нашей ссоры. После этого я, конечно, уже не был в курсе его дел. Если бы я знал, то нашёл бы способ призвать виновного к ответу. Вы думаете, тот, кто это сделал теперь решил окончательно с ним расправиться? — Пока сложно что-либо сказать. Да, ещё… У Ореста Ивановича я видел шрамы на левой руке, вы знаете, как именно он их получил? — встрял Николай. Озерцов до странного недобро зыркнул на Николая, но затем вновь принял более спокойный вид и ответил: — На стройке получил. Я этому свидетелем, конечно не был, да и расспрашивать его об этом не стоило — он эти шрамы ненавидел, так как думал, что они портили ему внешность. Глупость, как я считаю, но на попытки переубедить он реагировал очень агрессивно. Это была та часть его жизни, которой не стоило касаться. — Ясно… Здесь слова Пантелеймона не расходились со сказанным самим Орестом, равно как и Евсеем. Видимо, пока стоило посчитать их за правду — иных вариантов не оставалось. — Что-нибудь ещё можете вспомнить? — спросил Яков. — Так сложно сходу… Пока нет. Сегодня попробую собраться с мыслями, может, что-то ещё придёт в голову. Сами понимаете, такое узнать… Пусть он больше не хотел со мной общаться, но я всё это время не терял симпатии к нему. Надо купить ирисов и оставить в каком-нибудь красивом месте. Они ему очень нравились. Николай выслушал всё сказанное Озерцовым и понял, что его внутреннее чутьё не готово принять некоторые из его ответов. По крайней мере, причина ссоры уж точно выглядела вымышленной, ну разве только Озерцов отбил ту пресловутую пассию из стремления насолить Ларионову. А вот за что? Да и дружба ли у них была, или всё же нечто большее? Но как об этом спрашивать? Тема крайне скользкая, а уж об интересе, многими считавшемся противоестественным, здравомыслящий человек и вовсе предпочтёт не распространяться посторонним людям. Однако кое-что Николай всё же решил выяснить. — И ещё один, возможно, нескромный вопрос, — начал он. — На портрете, который, как мне кажется, написан последним, вы… как бы сказать… Чем-то недовольны. — Да? Вспомнить бы ещё, какой именно был последним. — Вот этот, — Николай развернул небольшой холст. Озерцов порассматривал его, затем сказал с унылым видом: — Точно, последний. Я тут не вышел, потому что в тот день вообще не в духе был, а Орест меня издёргал всего. То какую-то светотень подбирал, то я голову не вовремя повернул, то вообще поза не та, и выражение какое-то не такое. Вот скажите, вы бы как реагировали? Тем более, он сам не знал, чего хотел. И, учитывая, что портрет он всё-таки дописал, видимо, ему и нужно было меня немного вывести. Умел же он быть дотошным… Звучало убедительно, но Николай в глубине души не мог принять такую версию. Яков же никак в разговор не вступал, ограничиваясь наблюдением за обоими. — Что бы вы сказали об Оресте Ивановиче как о человеке? О его характере? Можно ли выделить в нём особенно дурные черты? Склонности? Иногда бывает, что человек неосознанно высказывает то, что хочет скрыть, когда ему предлагают поискать нечто дурное в его знакомом. Так Николаю Яков рассказывал, да и сам Гоголь уже наблюдал подобное. Взгляд Гуро выразил некоторое одобрение, видимо, способ мог сработать. — Выделить что-то конкретное, когда мы все сотканы из противоречий? Разве это возможно? — пустился в рассуждения Озерцов. — В некоторые моменты я обожал его, в некоторые — ненавидел. Понимаю, что последнее вы можете истолковать превратно и не в мою пользу, но надеюсь на ваше понимание. Есть люди, к которым нельзя относиться ровно. Вот Орест как раз был из их числа. Николай не мог не признать, что определённая правда в его словах имелась. Озерцов, с несколько рассеянным видом, продолжил: — Он казался довольно простым для понимания, но у него было двойное дно. Знаете, это такое… Когда думаешь, что всё уже о нём знаешь, истина внезапно ускользает. Я скажу странную вещь, но за столько лет общения с ним я так и не пришёл к чёткому осознанию того, что он из себя представлял как человек. Он мог часами болтать без умолку, при этом не выдавая вообще ничего о себе. Здесь Николай тоже не мог поспорить, хотя кое-что о Ларионове ему уже удалось узнать, правда, это только вызывало множество вопросов. Орест однозначно имел за душой какие-то тайны. — Вы спросили о его дурных наклонностях? Я особых не замечал, тем более, что Орест крайне заботился о своей репутации и не позволял себе чего-то, способного выставить его в неприглядном свете. Многочисленные романы не в счёт — кто их не заводит, да они, к тому же, только добавляли ему популярности. Характер? Ну вы уже поняли. Разорвал со мной дружбу, не слушая никаких объяснений. Жестокий. Да, пожалуй, в нём это было. При этих словах глаза Озерцова блеснули недобрым огнём. «Жестокий»… Что именно он подразумевал, сказав так? — Что вы имеете в виду? — уточнил Николай. Пантелеймон только махнул рукой. — Ах, да бросьте. Делу мои слова никак не помогут. — Почему? Может, именно названная вами жестокость стала причиной произошедшего. — Это я утрировал. Просто у него были свои принципы, и, нарушив их, можно было лишиться его благосклонности. Кто же знал, что та пассия имела для него такое значение? — Вероятно, будучи его другом, вы и должны были знать, — не удержался Николай. В эту версию их размолвки он по-прежнему не верил, но, если она была правдивой, то вина лежала именно на Пантелеймоне. — Как же вы правы! И сделанного уже не воротишь. Надо было спросить что-то ещё, но Николаю ничего не приходило в голову. Он вытащил перо и показал Озерцову. — А это вам знакомо? Тот взял перо и покрутил в руках. — Пёрышко. Какое симпатичное. Но нет, ничего не могу сказать на его счёт. Он отдал перо Николаю и поднялся со скамейки. — Вы сейчас в каком направлении, господа? — В отделение, — ответил Яков. — Подкинете? Мне по дороге. — Конечно, почему нет? Сидя в карете, Николай достал своё зеркало и уже хотел навести его на Пантелеймона, но тот внезапно чихнул и так взмахнул своим истерзанным букетом, зачем-то взятым им с собой, что чуть не выбил ценную принадлежность у Гоголя из рук. Причём своей неловкости даже не заметил. Или сделал вид. Можно было бы повторить попытку, но мало ли, что ещё мог выкинуть Озерцов, а Николай рассчитывал при помощи зеркала найти Ореста. Пожалуй, не стоит больше вообще ни на ком его использовать. — Мне пора, — Озерцов указал на особняк. Карета остановилась, и он быстро покинул её. — Мутный он какой-то, — сказал Николай. — Это его состояние по жизни. И да, ожидать от него можно чего угодно. Вон, оказывается, с Ларионовым дружил. Но расстроился, как мне показалось, натурально. — Выглядело натурально… Тут Николай сделал паузу, вспоминая разговор с Озерцовым и свои впечатления от него. Выглядели переживания Пантелеймона и правда искренне, но было в них что-то странное… Осознав, что именно, он продолжил: — На меня Озерцов произвёл впечатление человека, который упивается своими эмоциями. Вроде страдает, но ему, в то же время, это нравится. — Знаешь, именно такой человек и мог стать лучшим другом Ларионова, так как выдерживать его долго, как мне кажется, в состоянии только мазохист, — усмехнулся Яков. — Впрочем, ты не согласишься. Но, в любом случае, что нам даёт твоё наблюдение? — Пока ничего, — вынужден был признать Николай. — Я вот думаю, а что, если взрыв и правда дело рук не работорговцев, а кого-то другого? — Преступление на почве страсти? Озерцов был так убедителен? Не будем сбрасывать со счетов, но вообще Пантелеймон помешан на интрижках и карточных играх. Талдычит о них постоянно, а страсти у него — корень всех явлений. Задай ему вопрос о причинах абсолютно любого исторического события, и он тебе ответит, что там замешана женщина. — Так сильно демонстрируемое повышенное внимание к чему-то далеко не всегда отражает реальные мысли. — Ты сегодня прямо цитатами сыплешь. На что-то намекаешь? — Взгляд у него на многих портретах… Будто не на друга смотрит, а на… Даже не знаю, как сказать, — смутился Николай. — Объект вожделения, ты имеешь в виду? И как, по-твоему, у них с Ларионовым могло что-то быть? — Не знаю, как насчёт «у них», но у Озерцова, мне кажется, могли быть чувства, скажем так, превосходящие дружеские. Хотя… Правильно ли говорить «превосходящие»? Дружба часто бывает чистой и прочной, а то, что называется «влюблённостью», иногда оказывается грязным и низменным чувством, не имеющим никакого отношения к истинной любви. — Да, ты прав. Но, касаемо Озерцова, если мы у него спросим, он всё равно ни за что не признается. К тому же, даже если у них и правда была подобная связь, что нам это даёт? Конечно, при расследовании убийств в первую очередь проверяют самых близких, а заодно и обиженных любовников, но Ларионов, судя по всему, был замешан в более серьёзных вещах. — А вот в записках от Тени говорилось о ненависти. Вдруг причины его злости вовсе не в работорговцах? Если подумать, то и Озерцов мог иметь что-то против Ларионова, хоть и утверждал, что обижен то как раз Орест. — У нас нет ни одного факта, это подтверждающего, догадку ты строишь лишь на основании его недовольного лица на портрете. Но Ники, злиться в тот день он мог на что угодно, и, возможно, здесь он сказал чистейшую правду. Позировать для портретов, знаешь ли, занятие не из лёгких. — Но его история про уведённую пассию выглядит как-то несерьёзно. — Такая история вполне типична для Озерцова, а то, что мы тут надумали про его влюблённое выражение лица вообще может оказаться ерундой. Может, рядом с Ларионовым кто-то ещё стоял, и на этого человека Пантелеймон и смотрел. В расследовании нужны чёткие факты, а их у нас пока нет. — И всё-таки, если допустить, что у Озерцова могли быть претензии к Ларионову, может ли тогда он оказаться Тенью? — Ну знаешь… — Яков задумался. — С его стороны отправлять записки как-то глупо. Обладая такими способностями, он бы придумал что пооригинальнее. Да и на роль мстителя Озерцов как-то не тянет. И кстати, если вспомнить нашу версию с Митей, то на него он никак не похож. Ещё, не стоит забывать, что у Тени и ко мне претензии есть, а Озерцова я знаю уже довольно давно. Захотел бы мстить — сделал бы это раньше, но началось всё даже меньше года назад. Хотя какие намерения у Тени на мой счёт я так пока и не понял. — Если говорить про Митю, то ему тогда всего восемь было. Внешность меняется, тем более, если есть сверхъестественные способности. — Ага, а волосы что? Хной выкрасил? — тут Яков хмыкнул. — Впрочем, это Озерцов мог сделать. Однако, я знаю, в какой семье он родился, и к тому городку она не имеет никакого отношения. Ну это, конечно, если считать нашу версию подходящей. А ты почувствовал от него какую-нибудь силу? — Нет. Но это ни о чём не говорит, чутьё периодически меня подводит. Хорошо, если ты не веришь в то, что он — Тень, мог ли он тогда быть тем, кто подложил взрывной механизм? — Теоретически — мог. Или, скорее, поручить кому-то эту работу, так что его алиби ни о чём не говорит. А практически… Какие у него причины нападать на Ларионова именно сейчас, если общаться они перестали четыре года назад? Разве что он сам имеет отношение к торговцам? Но это ещё раскопать надо, так-то он даже ни в одну из банд не входил, сам по себе болтался. Впрочем, несколько лет назад у него и правда завелись большие деньги, но их он в наследство получил. — Когда он получил это наследство? — Лет пять назад. — Ты точно уверен, что деньги ему достались законным путём? — Такие вещи проверяются, там всё чисто. Деньги и имущество ему завещал его троюродный дядя, Максим Александрович Горский, человек и правда очень состоятельный, но неженатый и бездетный. Он уехал в Австрию в 1804 году. В последующие годы успел пожить и в Англии, и в Швейцарии, и в Италии. Ни в чём подозрительном он замешан не был. Максим Горский? Николаю это имя показалось знакомым и он постарался вспомнить, где же мог его увидеть. Жил в разных странах? Точно! — Это он мемуары издавал о своих путешествиях? — Ага, одно время его заметки были очень популярны. Так что персона вовсе не мутная, вполне на виду. А Пантелеймон приезжал к нему периодически. Не знаю уж, одобрял ли Горский его образ жизни, но наследство, как видишь, ему оставил. — Да уж, трудно зацепиться… — с лёгким разочарованием сказал Николай. — Ты, я смотрю, этим недоволен? Тебе настолько не понравился Озерцов, или ты просто завидуешь, что Ларионов его портреты писал? Ну, если нам удастся спасти Ларионова, попроси его в качестве благодарности тебя порисовать, тем более, что место его лучшего друга, возможно, теперь свободно, — едко заметил Яков. — Яша, опять ты за своё? Я человека спасти хочу! И не одного, а двух — Глеб тоже сейчас в опасности. И с торговцами надо разбираться как можно быстрее. Ещё Тень искать. При чём тут вообще моё отношение, да и каким оно может быть, если я совсем не знаю Ореста Ивановича? Хватит ревновать! Ему, может, сначала и понравилась ревность Якова, но всему же есть предел! И чего Яков так взъелся именно на Ореста? Николай ведь много с кем общался, почему, например, его не раздражают те же самые Алексей с Романом? — Где ты ревность увидел, я тебе просто совет дал, — фыркнул Яков. — Дурацкий совет! Как и твои подозрения! — Нет никаких подозрений, я же о дружбе говорил. — Ага, таким тоном? — Каким таким? — Мерзким! — Скептическим, Ники. — Да ну тебя! Сам, если уж на то пошло, к какому-то парню в лечебницу постоянно наведывается, а ещё имеет наглость в чём-то подозревать! Николай чуть было не высказал ему об этом, но успел вовремя остановиться. У Якова бы после сказанного возникли вопросы, на которые он всё ещё не был готов ответить. — Ладно, не нервничай так. Озерцова проверим, надо будет подключить моих информаторов. — Что-то мне пока не особо нравится качество их работы. — Ты не прав на их счёт. Совершённые ими ошибки лишь подчёркивают их заинтересованность. Доказательство заинтересованности в работе людей Якова Николай увидел, когда они доехали. Неподалёку от отделения их дожидался очередной мальчуган с запиской. Посмотрев её, Яков нахмурился: — Опять от Агапа. Он пишет, что очередной вероятный Глеб человека убил, не прикасаясь к нему. Кажется, в этот раз ошибки нет.