Уроки французского

28 ноября, 1943

      Он отказался зайти ко мне. Несмотря на брошенные мной многозначительные и отнюдь не двусмысленные взгляды, Дитер, проигнорировав каждый из них, скрылся в темноте ночи в уносящем его чёрном мерседесе. Жестокий! Какой же он жестокий!       Моё сердце разорвано в клочья, и всё, что от него осталось, догорает в пламени безнадёжного чувства. Я в растерянности — не понимаю, что именно произошло в переулке. Точнее понимаю, но… Не до конца верю воспоминаниям. Не верю себе также, как не верю в то, что Дитер Хельштром потерял рассудок этим вечером. В голове вертится назойливый вопрос: почему? На него у меня нет ответа. Мир словно перевернулся, в одно мгновение расцвёл всеми цветами радуги и также быстро погас, как летящая по небу умершая звезда.       Дура! По-другому не скажешь. Майор никогда не был инициатором наших с ним более близких встреч (за исключением времени после занятий). Я и только я мечтала об этом. Вряд ли Дитер предполагал возможность такого завершения дня. Ему, как здоровому мужчине, оказавшемуся вынужденно зажатым с женщиной, не была нужна конкретно я, но именно мне посчастливилось скрываться с ним в одном переулке. Да, я буду продолжать игнорировать тот факт, что майор, вспомнив о брезгливости к человеку явно раздражающему, мог прижаться вовсе не к его груди, а спиной к стене дома, и, таким образом, также остаться незамеченным. Однако он так не поступил, и даже больше — навалился на меня всем телом так, будто по-настоящему желал этого. Как после такого можно говорить: «Дениз, ты ему не нужна»?       Нельзя расслабляться — надо продолжать попытки убедить себя в этом, иначе в скором времени от Дениз Ле Бре ничего не останется.       Ах! Его горячие губы на моих! Я всё ещё ощущаю пивной хмель на кончике языка, который так ослепительно ярко помнит безудержный пыл нашего танца. Закрывая глаза, я вижу перед собой поначалу полный боли и принятия, а затем помутнённый желанием взгляд Дитера. Моё тело помнит требовательные прикосновения, граничащие с приятной болью, помнит его зубы и твёрдые губы, исследующие мою шею, следствием чего стали безобразные грубые засосы. Интересно, что Дитер пообещал себе, чтобы, переборов чувство отвращения, поцеловать такую, как я, такую, внутри которой ничего нет? Наверное, ему было тяжело принять то истинное, первородное мужское естество, так и требующее владеть первой попавшейся самкой, не нуждающейся взамен ни в отношениях, ни уж тем более в браке. Такому, как майор, нужна не я, а благородная немка, не знающая мужчин до него.       Будто в лихорадке, Дениз, бездумно царапая ногтями край письменного стола, принялась повторять одно и то же неуверенное слово: «немка», попеременно варьируя то с утверждением: «да, немка!». Затем к простому повторению прибавился и образ той самой немки, и их с Дитером счастливые лица. В какой-то степени девушке нравилось изводить себя этими рассуждениями, наказывающими за испытанную надежду на взаимность.       Меня переполняет непонимание. Всегда ли Дитер был таким импульсивным? Пауль не совершил ничего такого, что было бы для майора в новинку. Он не единожды становился свидетелем притязаний на обладание тем, что вовсе принадлежать не может, но доступного только благодаря власти, установленной, к слову, не без его участия. Дитер… Почему ты себе противоречишь? Как же всё это странно!       Сейчас задумалась о написанном выше. Пауль действительно не совершил ничего такого, что было бы в новинку не только для майора, но и для меня. Нет, я даже ожидала подобного, стоило только услышать их пьяную речь. Я ожидала их действий и того, как скоро они загонят меня угол. Как ужасно выглядят эти слова! Во что превратилась твоя жизнь, Дениз?       Я знаю во что: в вечную погоню за деньгами, добываемыми любыми путями.       Долгое время я была убеждена, что знаю человеческую натуру лучше, чем кто-либо, что разгадала каждого и нашла универсальный ключик к душам. Однако теперь я понимаю, что не знаю о людях ровным счётом ничего. Абсолютно. Ощущаю себя пришельцем, по случайности попавшим на Землю, по такой же случайности влюбившимся в человека, заведомо зная, что союз этот обречён на провал, и потерявшимся в лабиринте из самого себя.       Да… Ничего более бредовее, чем это, страницы дневников ещё не видели. Осталось только приплести Бога, дающего мне такие непосильные испытания, или Дьявола, жестоко играющего с моей судьбой. Надеюсь, они существуют, иначе ответственность за всё, что творит человек, за всё, что совершаю я или Дитер, останется только на нас самих.       На зверях в человеческом обличие.

5 декабря, 1943

      Весь месяц я была не в себе и не могла сосредоточиться ни на чём, кроме Дитера. Работа моя была куда посредственнее, чем в самый первый день. Хотя казалось бы: куда хуже? Оказалось, что всегда есть куда стремиться, и как жаль, что не всегда вверх… Из-за дрянной погоды в Париже жизнь моя потеряла краски, превратилась в бесконечный набор шаблонных действий, и только мысль о любимом грела и с тем же разбивала хрупкое сердце.       Моей радости нет предела! Наконец-то я ощущаю себя свободной от любовных оков. Перед тем, как встретиться с майором вновь, я ломала голову о наших с ним вероятно разрушенных профессиональных отношениях, о том, что всё нужно было выяснить на берегу и о том, как же глупо то самое «всё» вышло. В библиотеке было так людно, что какое-то время мне было страшно говорить, было страшно увидеть осуждение в их косящихся на мою шею взглядах. От излишних переживаний речь моя была запутанна и на окончаниях фраз подскакивала чуть ли не на фальцет. Дитер оставался бесстрастным. Впрочем, он был таким же, как всегда, за исключением небывалой сосредоточенности на выполнении заданий, — он делал всё что угодно лишь бы не смотреть на меня. По всей видимости, недосказанность, повисшая в воздухе тяжелой грозовой тучей, волновала не только мои мысли. Поняв это, я успокоилась. Почему-то в глубине души мне захотелось быть выше сентиментальных чувств. Мне захотелось быть лучше его.       Словно в сказке про спящую принцессу, что когда-то читала мне мама, поцелуй «принца» снял злое заклятие и вернул способность ясно видеть и слышать. Ах, если бы я знала раньше, что всё может решиться таким простым способом!       Со свободным сердцем продолжаю свой путь. Осталось совсем чуть-чуть. Я докажу семье, что достойна носить фамилию Ле Бре. Папа будет мной гордиться.

10 декабря, 1943

      Пожалуй, я поспешила. Стоило мне увидеть в дверях библиотеки чёрное пальто и такого же цвета глянцевый козырёк фуражки, как сердце моё на каждый мерный шаг майора отбивало по целых два раза. Первый в эту зиму снег запорошил мужские плечи и тут же превратился в водяную морось, как только Дитер оказался в помещении. Ах, его искусанные морозом щеки так мило розовели на фоне белоснежной кожи, а глаза блестели как две кристально чистые капли! Неизменная форма гестапо стала одним целым с мужчиной, и более в моём представлении не могла существовать отдельно.       Всё-таки есть в этом его облике что-то невероятно притягательное.       Я бесповоротно влюблена в Дитера. Отрицать это — значит подписать себе приговор на вечные мучения. Больше, чем несправедливость, я ненавижу бессмысленные страдания, потому стараюсь их не допускать. С майором всё немного иначе. Я не могу перестать любить его, а значит окончательно оборвать своё бремя. Да и как? Всё в Дитере мне кажется родным: частые ироничные улыбки, смешки, проницательные глаза, голос. Однако теперь каждый прожитый день без него не кажется пустым и бессмысленным — дни стали такими, какими и должны быть. Обычными. Отныне мне не приходится скрывать свои чувства и притворяться, что ничего не произошло, ведь точно знаю, а если быть точнее, вижу, как майор смотрит на меня в ответ. Его взгляд нельзя назвать безразличным. В таком случае, могу ли я сказать, что страдаю и одновременно обретаю счастье?       Пока что самым странным для меня остаются наши «свидания» после занятий, продолжившиеся вопреки неоднозначному инциденту в переулке. Их назначение пока остаётся под вопросом, но мне хочется верить в то, что таким образом Дитер желает удлинить наши с ним редкие встречи. Не могу сказать, что мне это не нравится. Боюсь спросить его об этом, будто после вопроса он может передумать и вовсе прекратить занятия. Уверена, что эти волнения беспочвенны, но и испытывать судьбу я тоже не стану. Пусть рискуют дураки и безумцы.

16 декабря, 1943

      Два часа дня, а я уже дома, и причина тому предельно проста: сегодня, после занятия, я отказала Дитеру в походе в ресторан. Он снова что-то говорил про отца. В первый раз, когда майор спросил про него: я испугалась и ничего не записала сюда, во второй: я была крайне раздражена его странной настойчивостью; в оставшиеся: я злюсь. Злюсь от бессилия и непонимания.       Моя любовь к штурмбанфюреру прощает многое, правда, очень многое, но его нескончаемые ковыряния в моей семье и не просто в семье, а в самом лучшем из мужчин, что я знала, вывело меня из себя. Я устала терпеть выпады Дитера в адрес папы и дала ему понять, что более не намерена это терпеть. Оглядываясь назад, вспоминаю, как шипела не хуже змеи, а он лишь довольно улыбался в ответ, словно именно этого ожидал от меня, словно эти слова и хотел услышать. Впрочем, тогда мне казалось, что майор издевается, и злость моя пульсировала и раздувалась, как готовящаяся к взрыву пороховая бочка.       Каких колоссальных сил мне стоило взять себя в руки и провести только начавшийся урок! В наказание за плохое поведение, я заставила Дитера совершать самое ненавистное ему действие — говорить. И не просто говорить (так было бы слишком просто), а говорить на французском. Можно ли назвать злорадство грехом? Если да, то грешила я, как в последний раз.       Местами я всё же сострадала майору и позволяла брать паузы. После занятия он, конечно же, в свойственной ему глумливой манере поинтересовался: «достаточно ли я рада мнимой власти?», а после несколько раздражённо бросил мгновенно пойманную мной неосторожную фразу: «я хочу понимать ваш язык, а не говорить на нём». По всей видимости, моя сообразительность за всё время знакомства с майором Хельштромом пряталась в одном небезызвестном месте, иначе как я могу объяснить себе, почему до сих пор не задала вопрос: а зачем вообще Дитеру нужен французский?       Цель изучения языка главным образом определяет дальнейшее его освоение.       В расстроенных чувствах я попрощалась с Дитером и пешком вернулась домой. Не могу сказать, что никогда не думала о смысле наших уроков и к чему они должны привести, но, следуя верному завету папы: «чем меньше мы знаем, тем в большей мы безопасности», я, в первую очередь в целях той самой безопасности, затолкала возникшее любопытство на дальние полки сознания. Отец был мудрым мужчиной. Теперь, узнав чуть больше, чем хотелось бы, я не ощущаю себя под защитой неведения. Теперь в голове вертятся совершенно ненужные вопросы, ответы на которые, вероятно, приведут лишь к большей моей угрозе.       Ох! Какая ужасная и с тем же сладкая догадка посетила меня! Что, если Дитер ничего о себе не рассказывает, потому что боится за меня? Конечно же! Он — военный, штурмбанфюрер СС, да ещё и сын оберстгруппенфюрера СС. Как много людей желают ему смерти? Что ждёт его в случае проигрыша войны? Что ждёт его близких? Как же сложна жизнь!       Мой любимый папочка… Что за секреты ты хранил? Чего я не знаю о тебе? Всю мою жизнь ты был больше, чем защитник, — ты был моим самым лучшим другом. Единственным другом. Ты всегда был на моей стороне, даже тогда, когда я была неправа. Твоя трепетная любовь к маме — самый правильный пример того, какими должны быть настоящие чувства. Что же ты такое совершил, что о тебе, давшему всей семье свою фамилию, спрашивает штурмбанфюрер? Что такого он знает, чего не могу знать о тебе я?       Пришлось сделать перерыв. Прошло уже несколько часов от последней записи. Всё это время мне не давала покоя идея посетить сегодня маму, и единственной причиной этого не делать, оставался тот факт, что живёт она с братом и его супругой, если эту даму всё ещё можно называть таковой. Поразмыслив, что пора бы уже избавиться от иррационального страха быть отвергнутой последним родным человеком, я позвонила в дом семьи Ле Бре, но мне, будто нарочно, никто не ответил. К счастью, мне хватило решимости, чтобы позвонить ещё раз и ещё, пока мама наконец не взяла трубку. Её прокуренный низкий голос стал ещё более глухим. Услышав его, земля под ногами превратилась в вату, а сердце в груди в музыкальную шкатулку, поломавшуюся в момент заведения. Где-то совсем глубоко оно всё ещё хранит наивную любовь маленькой девочки к маме. Да, где-то совсем глубоко…       Мы договорились встретиться к ужину. Надеюсь не узнать ничего нового о папе, иначе частые упоминания Дитера Хельштрома о нём заиграют совсем иными красками.

***

      — Тебе тут не рады, — с порога заявила белокурая девушка, окидывая Дениз безразличным взглядом.       — И тебе добрый вечер, м?.. — дружелюбная улыбка быстро слетела с губ, и переводчица, не дожидаясь приглашения, протиснулась в щель полуоткрытой двери.       Жена Пьера Ле Бре, брата Дениз и наследника оставшегося состояния их отца, ставшая заложницей в доме нелюбящего её мужа, с несколько секунд недоуменно наблюдала, как спина названной гостьи теряется за углом арки, ведущей в гостиную, и, закрыв входную дверь, направилась обратно на кухню. В это время внимание Дениз, кинувшей зимнее пальто на когда-то очень дорогое, но сейчас затёртое зелёное кресло, привлекли выставленные на камине семейные фото. На одном из них, покрытом слоем пыли, на переводчицу смотрели маленькая она, ещё молодые отец и мать. Фото было таким же безжизненным, как и его цвет. На втором, абсолютно чистом, помещённом в рамку из красного дерева, к ним добавился семилетний Пьер. То было счастливое изображение, по всей видимости, пользующееся популярностью в этом доме. Третье фото — свадебное фото брата.       Разочарованно фыркнув, Дениз провела подушечками пальцев по немного запуганной себе, спрятанной за пыльным стеклом, и серьёзному лицу молодого отца. Она помнила тот день до мельчайших подробностей, ведь то было событие, как ей тогда казалось, мирового масштаба. Она помнила то, как долго выбирала, какую куклу возьмёт с собой в кадр, и то, с какой яростью выбранная игрушка была вырвана из её рук прямо в момент съёмки. Сдерживая слёзы, ей пришлось просидеть неподвижно целых десять минут на неудобном стуле, а затем неделю выслушивать порицания от матери. Теперь Дениз вспоминала о том дне с тёплой грустью, но один вопрос всё же оставался невыясненным: почему ей нельзя было взять с собой куклу?       По ногам бежал по-настоящему зимний, морозный ветер. Дениз с тоской посмотрела на виднеющуюся за светлым тюлем открытую дверь, ведущую в сад, и воспоминания из детства нахлынули на неё с новой силой. Сколько переводчица себя помнила, в любое время года она могла наблюдать эту приоткрытую дверь и ощущать аромат благоухающих роз, смешавшийся с запахом тяжёлого табака, или свежесть дождливого осеннего утра с тихим напевом песен Шуберта.       — Что-то никогда не меняется, — произнесла Ле Бре и, измученно улыбаясь, вновь посмотрела на семейные фотографии. Скорбь по отцу, погребённая вместе с ним под тяжёлой монолитной плитой на старом кладбище, вновь выбралась наружу и принялась терзать грудь.       — Дениз? Это ты? — донёсся голос матери из-за стеклянной двери.       — Да, мама, — громко ответила она, усаживаясь в кресло, на спинке которого лежало коричневое пальто.       Где-то через минуту в гостиную вошла высокая худощавая женщина в строгом бордовом платье, с собранной в ракушку седеющими тёмными волосами. Уши и шея её были обвешаны дорогими украшениями — остатками угасшей роскоши. Мать Дениз, мадам Ле Бре, всегда любила выглядеть не просто хорошо, а неотразимо, и с большим трудом привила это качество с юности неряшливой дочери. Тусклые карие глаза матери, помутнённые недавно выкуренной сигарой, оценочно заскользили по аккуратно собранным волосам переводчицы, по идеально отглаженной кремовой блузе, коричневой юбке и такого же цвета сапогах на небольшом каблучке, и, будто оставшись довольной от увиденного, она, ласково улыбнувшись, произнесла:       — Милая, ты так похорошела. Напоминаешь меня в молодости.       Выпустив всё удивление в долгий вдох, Дениз проводила мадам Ле Бре к такому же старому, как вся мебель в доме, но всё ещё кричащему о своей дороговизне дивану, а сама вернулась в кресло. Слышать подобные слова от матери — означало высшую похвалу и единственно возможное проявление любви, на которое была способна женщина, — однако Дениз осталась к ним безразличной.       — Ты, как всегда, прекрасна, мама, — сказала переводчица то, что беспроигрышно поднимало настроение мадам Ле Бре.       Еще раз с нескрываемым скепсисом она внимательно посмотрела в глаза дочери, хрипло рассмеялась и спросила:       — Что-то случилось? У тебя проблемы с военными?       — Что? Нет, — Дениз скупо поджала губы       — Пьер рассказывал, что ты даже не поговорила с ним. Так нельзя, милая.       Пытаясь игнорировать упоминание брата, Дениз глумливо усмехнулась и закинула ногу на ногу.       — Видимо, для него обычное дело трепаться, когда другие работают, — переводчица поставила руки на подлокотники и с раздражением в голосе добавила: — Это он тебе сказал, что я имею дела с военными?       — Дениз, что за отношение? Пока ты не замужем, ты должна выказывать своему брату беспрекословное уважение, даже если тебе это не нравится, — мадам Ле Бре предупреждающе подняла ладонь, заметив в дочери порыв воспротивиться. — И прежде чем ты отвесишь очередную необдуманную глупость, я тебе отвечу: потому что он — единственный мужчина, который, в случае чего, может прийти тебе на помощь. Мы живём в опасное время, поэтому и ты, и я, как никогда раньше, нуждаемся в защите.       — Пусть мне отрубят руку или вырвут язык за ложь, но я ни за что не попрошу у Пьера помощи.       — Не этому мы тебя учили, Дениз. Будь мудрее, и забудь об обидах. Он был мал и вовсе не это хотел тебе сказать.       — Правда? Как по мне, он сказал именно то, что хотел. Что ж, его слова сбылись — я осталась ни с чем, а он, как мужчина, получил всё, — Дениз презрительно усмехнулась и продолжила: — Пресмыкаться перед ним я не собираюсь.       — Очень надеюсь, что тебе не придётся этого делать.       Мадам Ле Бре взяла с круглого кедрового кофейного столика графин и налила себе бокал любимого красного вина, пока Дениз задумчиво глядела в угол комнаты, в котором прошла большая часть её детства. Пусть Пьер и не был так умён, но ему всегда приносило удовольствие придумывать всё более обидные колкости, которые однажды привели к заявлению: когда они с Дениз вырастут, он ни за что не подаст ей — бедной и нуждающейся — и одного франка.       — Тогда что тебя привело сюда? — прервала неловкую тишину женщина, горделиво выпрямив спину.       — Я хочу знать, как вы познакомились с папой.       — Неужели у тебя появился ухажёр? — мадам Ле Бре сощурила подслеповатый левый глаз и как-то уж очень хитро улыбнулась. — Кто он? Француз? Немец?       Щёки Дениз тут же налились румянцем. Как бы она не пыталась казаться невозмутимой, держать все чувства под замком, владеть собой и ситуацией в целом, но до мастерства, достигнутого майором Хельштромом, ей было далеко. Пока лицо переводчицы наливалось алым, за считанные мгновения мысли в её голове проносились с невероятной скоростью. Любой разговор с матерью, где нынешний не стал исключением, был для неё подобен хождению по минному полю, где неверный шаг уже был совершён.       Лучезарно улыбаясь, Дениз иронично ответила:       — Меня окружает так много мужчин, матушка, так кого из них мне считать своим кавалером? Немца ли или француза?       Мадам Ле Бре несвойственно себе устало охнула — возраст неумолимо брал своё. Теперь она не хватала дочь за волосы, если та совершила проступок, теперь ей не хотелось выплеснуть ярость на беззащитное существо, а затем жалеть себя, испытывая чувство вины.       — С твоим характером, Дениз, ты никогда не найдёшь себе достойную партию.       — Ты же как-то нашла папу, — вырвалось у переводчицы, ворчливо вскинувшей рукой.       — Во-первых, он нашёл меня сам, — со льдом в глазах сказала мадам Ле Бре, смотря на дочь. — Во-вторых, выбирать было из кого.       — Например?       Пожалуй, Дениз попридержала бы своё удивление тем, что ей удалось вернуть разговор в нужное русло, знай она, какую историю расскажет ей мать, и на какие компромиссы с собой придётся пойти.       Мадам Ле Бре долгое время не решалась заговорить — бокал за бокалом иссыхали прямо на глазах, пока в хрустальном графине не осталось растёкшееся красное пятнышко, — а когда всё же заговорила, то сделала это с широкой, невиданной раньше Дениз, улыбкой:       — Мне было семнадцать, когда родители отправили меня с письмом в руках на лето в Вену к родственникам. Они полагали, что там я научусь дисциплине, и оказались полностью не правы. Я возненавидела их, думала, что меня отправили в ссылку в страну, язык которой мне даже не был знаком. Пусть и прибыла я в столицу, в, казалось бы, большой оживлённый город, но жила я далеко за его пределами. Родители написали, что моя распутность перешла все границы дозволенного, поэтому тётушка считала должным не выпускать меня из дома первые две недели.       — Распутность? — воскликнула Дениз, часто моргая.       — Чему ты удивляешься, милая? — мадам Ле Бре подозвала дочь к себе на диван и продолжала, когда та присела рядом: — Красота — наказание для юной девушки… Естественно, на счастье общественности, я была невинна, но никогда не отказывала себе в общении с симпатичными молодыми людьми.       — В Вене вы познакомились с папой?       — Да, он был одним из первых людей, с которым мне удалось поговорить за те две недели, — Дениз заметила, как лицо матери смягчилось всего на мгновение и снова стало бесстрастным, стоило ей продолжить рассказ: — Тогда ещё было модно устраивать званые обеды. Тётушка их обожала. Они с дядей пригласили несколько семей, одна из которых была непозволительно богатой. Я бы не узнала об этом, если тётушка не повторяла этот факт каждые пять минут. В назначенный час в доме собралось не меньше пятнадцати человек, и каждый из них восхитился моей красотой. Но самой желанной похвалой для меня стали его слова…       И снова лицо мадам Ле Бре приобрело оттенки мечтательности. Она также тепло улыбнулась, от чего морщинки вокруг глаз собрались в гусиную лапку, а на щеках проступили ямочки.       — Кого? Папы? — сгорала от нетерпения Дениз.       — Что? Нет! — женщина презрительно хмыкнула. — Его друга, милая. Твой отец тоже был красив, но красота его друга была для меня чужой, ненастоящей. Веришь или нет, но я не встречала в Париже таких высоких мужчин, как он. Статный, голубоглазый, манерный… Он покорил моё сердце одним только приветствием. Ах, он был моей первой любовью!       Дениз помрачнела. Идеальная картинка, где мать и отец влюбились во вдруг друга с первого взгляда, стремительно обрушилась. С одной стороны переводчица понимала её, ведь сама стала заложницей голубых глаз статного майора Хельштрома, с другой же ей абсолютно не хотелось понимать и уж тем более слушать историю о другом мужчине.       Мадам Ле Бре, не заметив перемен в настроении дочери, продолжала:       — Самое худшее для меня лето превратилось в самое лучшее. Мы много гуляли — втроём: я, он и твой отец. Ночами я сбегала из дома, учила их язык, а затем мы любовались звёздами       — Втроём? — дрогнувшим голосом уточнила Дениз.       — Да, втроём, — женщина пожала плечами и утомлённо посмотрела в тёмное окно. — Не выйдешь со мной?       Переводчица неуверенно кивнула, а мадам Ле Бре гортанно крикнула:       — Жанин, наполни, пожалуйста, графин.       Пальто, накинутое на плечи, мало чем согревало Дениз, а её матери, казалось, мороз был не по чём.       — Тётушка знала о моих ночных похождениях, но ничего мне не говорила, — выпустив тяжёлое облако сигарного дыма, мадам Ле Бре провела ладонью по деревянному заборчику веранды, смахивая с него свежий снег. — В частности, это было из-за твоего отца. Они считали его достойной партией, а через месяц так начала считать и я. Он был славным малым, так ещё и до безумия богатым. Его же друг не имел за душой ничего, кроме страстного стремления выбраться из той ямы, в которую загнали себя его родители. Вскоре, я вела двойную игру, где на чаше весов расположились любовь и состояние. Как ни странно, они начали нравиться мне вдвоём.       — Значит, ты вышла замуж не за отца, а за его состояние? — голос Дениз потерял всякие краски, и вовсе не холод пронзал её тело, а жестокие слова матери, которые больше не хотелось слушать. У Ле Бре возникло непреодолимое желание поскорее покинуть это некогда родное, а теперь ставшее абсолютно чужим место.       — Почему же? Я любила его, любила, как могла, — после этих слов женщину схватил долгий приступ кашля, после которого её голос вовсе стал грудным: — Мы поженились через три года, когда он приехал за мной в Париж. Родители, конечно же, одобрили наш союз, пусть он и выглядел несколько странным, но уже в мае мы были счастливыми молодожёнами… А зимой родилась ты.       — Постой. Что значит «странным»?       — А ты как думаешь? — мадам Ле Бре криво улыбнулась. — Я вышла замуж за живущего в Австрии немца, а все мы почему-то носим французскую фамилию. Мою фамилию.       Губы Дениз раскрылись в немом вопросе. Она забыла про холод, про едкий табачный дым и то, как ей хотелось сбежать в свою маленькую квартирку, — только одна мысль заняла всё внимание. Разгадка странных вопросов Дитера стала так близка, что переводчице стало страшно.       — Но… Почему?.. — решилась спросить она.       — Потому что он был не совсем немцем, милая. Думаю, ты понимаешь, кто тогда владел всеми богатствами мира, — женщина положила остатки сигары на извечно стоящую на заборчике пепельницу. — Пойдём в дом.       Остаток вечера прошёл для Дениз, как в очень плохом сне. Мадам Ле Бре поделилась тем, что Дениз не помнила в силу малого возраста. Например, то, что прожили они в Австрии больше четырёх лет, и фото, которое Дениз не так давно рассматривала, было сделано там же. Узнала она и, что возлюбленный матери женился на дочери офицера буквально после того счастливого лета в Вене, стал военным и завёл ребёнка. Когда мадам Ле Бре переехала с мужем в Австрию, те стали дружить семьями и частенько гостили друг у друга. Смутные воспоминания кружили у переводчицы перед глазами, но ничего из того, что рассказала ей мать, она натурально не помнила.       В середине двадцатых они переехали в Париж, где главе семейства Ле Бре пришлось поднимать их состояние практически с нуля. Причину переезда мать не озвучила прямо, но упомянула то, что бывший её возлюбленный настоятельно порекомендовал им это сделать. Дениз не нуждалась в пояснениях — всё поняла с полуслова. Уже в Париже родился Пьер, а отец, приумножив состояние, приобрёл большой особняк, ставший домом для всей семьи. Как переводчица не пыталась разговорить мать и разузнать о том самом австрийском возлюбленном, но женщина, хоть и была порядком пьяна, оставила имя мужчины в тайне.       Стоило только мадам Ле Бре снова заговорить про сына, как тот вернулся домой. Если бы за каждую его издёвку, каждое недвусмысленное ругательство, Дениз платили деньги, то разбогатела бы она благодаря этому намного быстрее, чем могла себе позволить, работая переводчицей. С другой стороны, Ле Бре больше не была запуганным ребёнком, потому любые выпады брата парировала легче, чем может воспарить воздушный змей в ветреную погоду.       Про таких, как Пьер, обычно говорят: «On ne prête qu’aux riches», что как нельзя лучше описывало молодого человека. Серая форма офицера СС ему была совсем не к лицу, делая его и без того светлую кожу мертвенно-бледной, да и звание, по мнению сестры, досталось ему подозрительно мистическим образом. Конечно же, никакой мистики в этом не было, но, спроси кто у Пьера: «как же так вышло?», то он по собственному незнанию вряд ли бы что-то ответил.       Час, проведённый в обществе семьи, показался Дениз вечностью. С каждым годом самые родные люди становились самыми чужими. Бурчание вечно недовольной жены брата, их ругань, пьяные бредни матери и раздражительность самой Дениз превратили обычную хорошо обставленную столовую в филиал Ада, с характерными ему страданиями в лице всех присутствующих. В завершении сие мероприятия, когда Дениз великодушно предложили оставаться на ночь не в когда-то принадлежащей ей комнате, а в гостевой, что не могло не задеть её чувства, мадам Ле Бре, завалившись на диван в гостиной, принялась выкрикивать совершенный бред:       — Вы, все вы — неблагодарные выродки! Вы и представить себе не можете на что я пошла ради вашего выживания, а вы приняли это как должное!       Также мадам Ле Бре не забыла напомнить своим детям и то, что она положила свою молодость на бездаря да дрянную девчонку, и то, как сильно она ими недовольна. Близился конец тирады. Пьер уже намеревался отвести мать в её комнату, силком подняв ту со злосчастного дивана, но женщина неожиданно для всех, особенно для Дениз, вырвалась из его рук и, подлетев к дочери, судорожно зашептала на ухо, прежде чем взбешённый сын не оттащил её обратно:       — У меня не было другого выхода. Ты должна меня понять. Ты должна…

***

      

17 декабря, 1943

      Что я должна понять? Что мама имела в виду под «у меня не было другого выхода»? Я попыталась вспомнить всё, что она произносила до этих слов, найти хоть что-то, что могло меня подтолкнуть в нужное русло, но всё тщетно.       Интуиция подсказывает мне, что это как-то связано с тем, что она рассказывала ранее, до возвращения Пьера со службы. О, ужас! Что, если цель моего визита состояла не в том, чтобы узнать, кем был мой отец, а в том, чтобы понять, что скрывает мать? Тогда я по-настоящему оплошала… Интересно, получится ли у меня раскрыть эту тайну?       Мама — несчастная женщина. Почему-то поняла это я только сейчас, и мне искренне жаль, что она выбрала для себя такой путь. Было ли для меня новостью, что мама не любила папу? Нет, нет и нет, несмотря на теплящуюся надежду, что это когда-то было не так. Она всегда была погружена только в собственные проблемы и переживания. Её глаза всегда были холодны, и только появление Пьера смогло растопить в них лёд. Остаются причины, по которым она выбрала папу… Чёрт возьми, я в абсолютном унынии от этого факта! Как же она пережила его банкротство?..       Кто тот военный? Жив ли он сейчас? Ведут ли они переписку? Гниль в осквернённой пороками душе подсказывает, что отношения этих двух голубков вовсе не оборвались браками, а, быть может, приобрели лишь большую пикантность. Как же это отвратительно осознавать!       А ужаснее всего стало понимание того, что, как бы мне этого не хотелось, как бы я не старалась перенять всё самое лучшее от отца, но от матери я переняла куда больше. Моя внешность, характер, вкус на мужчин… Всё это будто сошло с копировального станка. Неужели личность Дениз Ле Бре была заведомо определена?       Двадцатого нужно выйти в свет со всей семьёй. Пьеру улыбнулась фортуна, если так можно назвать вечеринку у военной элиты. С одной стороны я рада, что попаду туда без особых на то причин, с другой… Другую сторону я, пожалуй, придержу в собственных мыслях.

19 декабря, 1943

      Самым противоречивым фактом за последнее время для меня стало то, как сильно мне удалось разбогатеть во время войны. Страшно представить, какие деньги сейчас крутятся у людей… Нет, не просто у людей — у них их как раз нет. Работая с военными всего несколько лет, я увеличила свой капитал втрое. Втрое! Это немыслимо!       Этим утром вспомнился случай, когда один полковник, вечно разъезжающий по регионам Франции и его подконтрольным территориям, предлагал быть его личным переводчиком за такую сумму денег, что мне не могла присниться даже в самом сладком сне. Он был умён, хорошо сложен, красив. Ему действительно требовался хороший переводчик, а не французская подстилка, удовлетворяющая его плотские потребности. Не понимаю, почему он удивился моему отказу? Я ни за что и никогда не стану официальным лицом. Мои услуги — капля в море. В случае их проигрыша, когда режим Виши спадёт и всё вернётся на круги своя, меня никто не станет искать, да и вряд ли найдёт. Пока мама считает меня глупой, недальновидной дурой, я уверена, что её любимого Пьера постигнет ужасная участь — яма, в которую он так инициативно спустился, слишком глубока.       Что будет с Дитером, я даже не хочу представлять. Мне так хочется вытащить его, так хочется уберечь его, схватить и утащить за собой на другой конец света, туда, где нас никто не найдёт. Он ни за что не захочет быть спасённым. Верит ли он в то, чему служит, и так ли крепка его вера?       Люблю. Я так сильно люблю его, что умру вслед за ним.

***

      День «Х», как его мило называла все эти дни Дениз, наконец наступил. В этом месте, куда она прибыла в обществе брата и матери, не было ни Бога, ни Дьявола — в нём были сплошные звери, разодетые в праздничные платья и белые парадные формы, горделиво увешанные знаками отличия. В этом месте шампанское лилось рекой, официанты не успевали выносить горячее и закуски, а горстка музыкантов неистово отыгрывала вальсы Штрауса.       Дениз не разбирала лиц, не разбирала имён да и не хотела этого делать. Её приветливая улыбка всё чаще выходила судорожной и кривой, а блестящие карие глаза становились всё тусклее. Ей было не счесть количество знакомых и незнакомых людей, считавших нужным подойти к их трио, сделать комплимент её наряду и прекрасному виду не молодеющей мадам Ле Бре, познакомиться с Пьером, сказать ему, что тот счастливчик, и уйти восвояси. И так из раза в раз, пока вокруг Дениз не осталось никого из тех, с кем она пришла.       Одиночество нависло облаком из скуки. Несколько раз переводчицу приглашали на танец, и только единожды она дала согласие какому-то уж очень знакомому мужчине. От выпитого шампанского голова её совсем опустела и стала лёгкой, сознание туманным, а глаза засверкали пьяным блеском.       Только ни один бокал с шампанским не мог унять тревогу в сердце Дениз. За часы, проведённые в огромном зале ресторана, она ни разу не встретилась с тем, кого так страстно желала увидеть после неудавшегося занятия. Уверенность в том, что Дитер Хельштром где-то здесь, не покидала её мыслей. В минуты одиночества Дениз оглядывалась по сторонам, ища его в толпе, но не находила.       — Нет, он не мог не прийти, — одними только губами шептала она всякий раз, когда оставалась одна.       Шло время. Дениз стояла перед окном, разглядывая за ним парковочную площадку, освещённую электрическим светом уличных фонарей. Она смотрела вдаль, туда, где за горизонтом, прячась во мгле грузных снежных туч, виднелся тонкий серп одинокой луны. Могла ли переводчица сказать, что не ожидала этого тёплого касания к пояснице, рассыпавшегося по всему телу мягкой истомой? Могла ли солгать, что не ожидала услышать бархатистый голос прямо возле уха, заставивший её отбросить всякие мысли о своём беспросветном одиночестве?       — Мадемуазель Ле Бре, вы выглядите, как всегда, неотразимо, — томно проговорил Дитер Хельштром, от чего тело Дениз сразу покрылось мурашками. Ей тут же вспомнился рассказ матери. Она была права: ни один комплимент, ни множественное их количество, не сравнится с комплиментом от возлюбленного.       — Я ждала вас, герр Хельштром, — чуть обернувшись и поймав взгляд мужчины, сказала Дениз. — Где же вы были всё это время?       Губы Дитера сложились в лукавую улыбку. Сделанный им шаг вперёд заставил сердце Ле Бре неистово биться о рёбра, а от ладони, поднявшейся с поясницы на талию, она чуть ли не лишилась сознания. Переводчица не могла поверить в то, как же чутко реагировало на него её тело.       — Твой побег расстроил меня, — майор не отрывал цепкого взгляда от карих глаз. — Признайся, Дениз, ты так глупа или действительно считаешь, что меня не стоит опасаться?       — А ты так глуп, чтобы не видеть истинную причину? — обречённо хмыкнув, ответила Дениз, после чего пальцы на её талии больно впились в кожу, будто их вовсе не отделяла ткань тяжёлого вечернего платья.       Дитер изменился в лице. Впервые за всё время холод в его голосе был обращён именно к переводчице.       — Отбрось это ребячество, Дениз.       — Как я могу, герр Хельштром, когда вы сами так рьяно цепляетесь за меня? — дерзила она, криво ухмыляясь. — Оставьте меня, и дело с концом.       Испугавшись, что Дитер так и поступит, всего на секунду сердце Дениз сжалось в страхе, а затем заколотилось с неописуемым темпом. Однако опровергая все ожидания, в голубых глазах майора пролегла печаль — такая же, с коей он смотрел на Дениз в тот самый день, — пальцы его разжались, а затем и вовсе соскользнули с девичьей талии.       — Не могу, — два слова, пропитанные горечью, врезались в уши Ле Бре, и мир перед её глазами потерял всякие краски, становясь таким же размытым, как серебристый свет прячущегося за тучами лунного серпа.       Зал раздался аплодисментами, нарушая интимность признания, и на сцену, где сидел уже как несколько минут беззвучный камерный оркестр, взошёл одетый в парадный белый китель, подпоясанный широким серым ремнём и увешанный медалями, высокий мужчина лет пятидесяти пяти. Это был никто иной, как генерал-полковник СС Хельштром, а следом за ним поднялась миниатюрная светловолосая женщина, его жена, в невероятном по красоте синем платье. Не только публика, но и сама Дениз, потерявшись в хаосе громких звуков, замерла в ожидании и, не сразу заметив, что Дитер скрылся в другой стороне ресторанного зала, начала затравленно оглядываться по сторонам ровно также как весь этот вечер.       Речь генерал-полковника была встречена с восхищением. Пока мужчина вещал со сцены о грандиозных успехах их войск, о бравых подвигах солдат и бесчисленных победах, рядом с Дениз раздавались речи отнюдь не такие оптимистичные. Кто-то слева тихо рассказывал о друге, что сгинул вместе с ротой под натиском небесной бомбардировки, пока собеседница этого «кого-то» тяжко охала и шептала что-то неразличимое для ушей Дениз. Признаться честно, разговор этих двоих заинтересовал её куда более, чем красивые, но совершенно пустые речи герра Хельштрома, потому ей поздно было замечено и то, что на сцене появился третий член семьи, и то, как он, словно вставленный в не то место кусочек пазла, во всех отношениях не подходил своим родителям. Его чувственные губы обманчиво изогнулись в обескураживающей любого дружелюбной улыбке, и только ироничный взгляд, такой знакомый Дениз, выдавал его истинное отношение к происходящему. Майор оглядывал им всех и одновременно никого.       Презрение — вот, что он скрывал.       Минуты собрались в час. Дениз, совсем недавно терзаемая недавним признанием возлюбленного и пытающаяся спрятаться ото всех в коридоре возле мраморной лестницы, будто окаменев, замерла возле перил, позабыв обо всём. То, что она видела не поддавалось какому-либо логическому смыслу, тем не менее было реальным: её мать и генерал-полковник Хельштром, находясь друг с другом наедине, премило о чём-то переговаривались, попутно хихикая, как влюблённые подростки, пока мадам Ле Бре заботливо разглаживала складку на белом кителе. Возмущение сжало горло Дениз, и она не могла выдавить из себя и звука. Две пары испуганных глаз метнулись в её сторону, опаляя кожу открытой угрозой.       — Мадемуазель Ле Бре, по всей видимости, заблудилась? — первым заговорил генерал-полковник, не удосужившись ради приличия отпрянуть от любовницы.       — Да, оберстгруппенфюрер СС, — не слыша собственного голоса, ответила переводчица, в ушах которой шумело вовсе не море, а разгоняемая тревожным сердцем кровь.       Оркестр гремел медью, а тело Дениз содрогалось от горечи. Воздух стал осязаемо тяжёлым, что было невозможно сделать полноценный вдох. Ле Бре начала задыхаться, хватая себя за обнажённые плечи, впиваясь в них ногтями до красных отметин. Она хотела бы расплакаться, выплеснуть едкую горечь из своей души, но слёз не было. Истеричные смешки срывались с её губ, пока в голове варилась одна и та же мысль: «у судьбы слишком жестокое чувство юмора». Как она могла любить того, отца которого когда-то любила её мать? Сложившаяся картина поражала.       Выйдя на холодную улицу, переводчица пробыла там не меньше десяти минут, пока буйство в её голове не улеглось, и сердце не покрылось неприступным панцирем, потому обратно вернулась не трусливо сбежавшая Дениз, а Дениз, ставшая одним большим и колким шипом розы. Среди танцующего моря из черного и белого ей немедленно были найдены всё ещё находящиеся рядом мать и генерал-полковник Хельштром, делящие общество с Дитером. Запал уверенности терялся с каждым шагом. Майор заметил Дениз сразу, стоило ей попасть в поле зрения, и тогда глаза его заблистали нездоровым интересом.       — Дениз, где ты была? — раздражённый голос мадам Ле Бре настиг переводчицу, как только она подошла к компании.       — Пела песни, — бросила Дениз понятную одной матери фразу, и не попытавшись состроить искренность, дополнила: — Прошу прощения за моё неожиданное исчезновение.       — Да, вы заставили фрау Ле Бре не на шутку разволноваться, — хищно ухмыляясь, произнёс Дитер.       — И вам добрый вечер, штурмбанфюрер, — голос Дениз стал ласковым, нежнее шёлка.       — Как вы находите сегодняшний вечер? — учтиво поинтересовался оберстгруппенфюрер. — Надеюсь, ваши старые знакомые вас не утомили?       — Очень недурно, герр Хельштром, очень недурно, — шутя, ответила Ле Бре, — а общение со старыми знакомыми мне всегда в радость.       Генерал-полковник рассмеялся, отчего медали на его груди зазвенели словно колокольчики.       — К слову, не хотел бы штурмбанфюрер пригласить меня на танец? — невинно хлопая густо прокрашенными ресницами, спросила Дениз у Дитера, чем вызвала у его отца ещё пущий смех и колючее неодобрение в глазах её матери, скупо поджавшей губы.       — Безусловно, мадемуазель Ле Бре, — без особых раздумий ответил майор, не противящийся сбежать из общества отца и ненавистной женщины. Рука его тут же нашла ладонь переводчицы, сжимая.       — … Такая же… — уже вдалеке услышала Дениз обрывок замечания генерал-полковника.       Этот танец определённо мог нести куда больше чувственности и страсти, чем было на самом деле. Темп фокстрота сбивал дыхание и кружил голову, и, несмотря на это, всё внимание пары было нацелено на родителей, стоящих рядом со столиком с морскими закусками. Словно не принадлежа сама себе, Дениз, скованная узкой юбкой платья, кружилась в руках майора и всё дальше отдалялась от реальности. Музыка теперь звучала где-то совсем далеко, доносясь эхом, танцующие пары превратились в одно сплошное размытое пятно, и только голос возлюбленного смог вернуть её из небытия:       — Старая любовь не ржавеет, — произнёс он ей на ухо, перекрутив девушку вокруг своей оси и на миг прижав к телу.       Скрипки с былой силой запели незамысловатую мелодию, а окружающие вновь разъединились по парам.       — Что ещё ты знаешь? — саркастично спросила Дениз, всё больше раздражаясь своей слежки за матерью.       — О, я знаю многое, мадемуазель Ле Бре, — понизив голос, начал Дитер и, позволив переводчице покружиться, продолжил: — но ничего из этого не стоит рассказывать прилюдно.       — Тогда давай уйдём отсюда. Сейчас же! — выпалила она, и тут же, осознав, какую двусмысленность несли слова, без того румяные щёки стали ещё краснее.       Освещённая одним только светом уличного фонаря комната на втором этаже встретила Дениз благословенной прохладой. Кожа переводчицы горела ни то от оживлённых танцев, ни то от плотоядного взгляда майора Хельштрома, коим он одарил её в момент их подъёма по лестнице. Пожалуй, не только она поняла неоднозначный контекст необдуманно оформленной просьбы.       Дитер подошёл к маленькому окошку, приоткрыл его створку и закурил. Дениз осталась возле входа, боясь подойти ближе, боясь поддаться нарастающему желанию снова оказаться в объятиях возлюбленного. В этом желании не было ничего хорошего или хоть как-то полезного: оно несло примитивное разрушение и убивало здравый смысл, потому Дениз глушила его единственным возможным способом — расстоянием.       — Так и будешь там стоять? — с насмешкой спросил Хельштром. В свете фонаря глаза его окрасились тёмной загадкой. — Я не кусаюсь.       — С этим я бы поспорила, — с напускным равнодушием произнесла Дениз, облокотившись плечом о выступающий возле двери угол. Тело её дрожало от возбуждающей неизведанности, подкашивая ноги. Ле Бре нравилось ходить по грани допустимого, нравилось исследовать его границы, а более всего — переступать через них.       Испустив грудной смешок, Дитер коварно осмотрел шею переводчицы, будто та всё ещё хранила следы его маленькой шалости, и, сделав новую затяжку, вернул взгляд на запотевшее окно.       — Так что ты готов мне рассказать? — Дениз знала, что ни ласковый тон, ни смиренный взгляд не смогут обмануть майора, не смогут скрыть её нетерпеливость, но ничего не могла с собой поделать, — привычка угодить собеседнику была куда сильнее её.       — Смотря, что ты готова отдать мне в ответ, — расплывчато ответил Дитер, задумавшись.       — Пара бесплатных уроков устроит? — шутила Дениз, попутно размышляя, что на самом деле имел в виду штурмбанфюрер.       — Боюсь, в таком случае парой не обойдётся, — поддержал он игру. — Пять, а может быть, шесть будет достаточно.       — Ну и расценки у вас, майор!       Хельштром замолчал, будто испытывая Дениз на прочность. Или он решил бросить ей вызов? Как бы то ни было, всё из этого оказывало на переводчицу один лишь эффект: невзирая на предосторожность, сделать шаг — сначала один, а потом ещё несколько, — и достигнуть высокой мужской фигуры. Шаловливые пальцы выдернули сигарету, помещённую меж губ штурмбанфюрера, и Дениз, не отрывая карих глаз от недобро горящих напротив, сделала глубокую затяжку, выпуская клубы дыма прямо перед лицом Дитера.       — Ты и без моего разрешения сможешь взять всё, что захочешь, — переводчица протянула догорающую сигарету обратно. Она не шутила. Если Хельштром действительно знал о её грязном происхождении, то, как скоро об этом мог узнать кто-то менее к ней благосклонный, оставалось лишь вопросом времени.       — Могу, — подтвердил майор и, наклонившись к лицу затаившей дыхание Дениз, выудил протянутую сигарету из недвижных пальцев, — но удовольствия это принесёт куда меньше, чем твоя добровольная капитуляция.       — Я не веду войн.       — Разве? — заводясь, спросил Хельштром, сделал последнюю затяжку и, выдохнув дым в окно, приблизился к переводчице, отчего теперь их тела могли соприкасаться при каждом глубоком вдохе. — Как по мне, ты самого детства воюешь против меня, — он наклонил голову к её шее, опаляя дыханием. — Очаровываешь, путаешь, сбиваешь с верной дороги…       Дениз закусила нижнюю губу, ощущая жаркую истому от пока не до конца ясных, но безоговорочно приятных слуху слов. Неизвестно что удержало её от ненужной сейчас реплики, позволив получить не только ответы, но и наслаждение от жадных прикосновений блуждающих по талии рук.       — Ты и представить себе не можешь, как сильно мне хотелось уничтожить твою шлюху-мать, разрушившую мою семью, и как сильно я хотел избавиться от тебя, постоянно докучающую нелепыми вопросами, — жестокие слова лились изо рта Дитера непрерывным потоком, пока он не заглушил их сам, чувственно поцеловав тонкую шею сбитой с толку Ле Бре.       Дениз потерялась в смешанных чувствах, не разбирая: стоило ли ей сейчас злиться или бездумно принять неосторожные ласки. Ровным счётом она толком не поняла ничего из того, что пытался ей донести штурмбанфюрер — единственный, кто из них двоих, хоть что-то помнил о годах, прожитых её семьёй в Вене. Переводчица заботливо провела ладонью по хрустящей укладке возлюбленного и опустила её на чёрный китель, принимая горячие жадные губы на то шее, то на острых ключицах. Мужские ладони сползли по округлым бёдрам, но не даруя прикосновения, а сдержанно сминая в кулаках юбку платья, из-за чего, то немного задралось вверх.       — Я собственноручно хотел убить тебя, когда увидел впервые и узнал, кто ты такая, — оторвавшись от поцелуев, Хельштром, намеренно осаживая разбушевавшиеся чувства, поднял на Дениз нечитаемый взгляд. — Ты улыбалась какому-то ублюдку и совсем не замечала меня.       — Ты говоришь о своём… приятеле?.. — вспомнила переводчица их первую встречу перебив.       Дитер не ответил — только натянуто улыбнулся, поджав губы. Глаза, только что пылающие страстью, превратились в два ледяных кристалла.       — Хватит играть со мной, — угрожающе произнёс Хельштром и, без всяких осторожностей схватив Дениз за подбородок и заставив смотреть в эти пронизывающие страхом глаза, добавил то, что навсегда раскололо жизнь на до и после: — Иначе тебя не защитит ни твоя мамаша, ни то, что она самолично устранила угрозу для всех вас.