Уроки французского

      Любовь и ненависть — два чувства, идущие рука об руку, — легко обращаются друг в друга. Как скоро ты заметишь, что твой любимый стал врагом? Как скоро поймёшь, что враг полюбился тебе?       — Заткнись!       Прежде, чем в глухой комнате раздался оглушительный звук бьющейся друг о друга кожи, оскорблённая и разгневанная словами возлюбленного Дениз из сколько есть мощи занесла лежащую до этих пор на плече мужчины ладонь и наотмашь ударила ей по гладко выбритой щеке. Шлепок громыхнул такой силы, что на какие-то доли секунды оглушил всех в комнате. Тот, кому он был адресован, застыл в растерянном недоумении, пока переводчица с ужасом осознавала суть своего поступка. Красный отпечаток ладони прилип к щеке Дитера, ясно виднеясь даже в тусклом свете уличного фонаря, единственного источника света.       Оба замерли, и, пожалуй, время замерло вместе с ними.       — Змея… — процедил майор, неторопливо поворачивая лицо обратно, что для Дениз показалось бесконечно долгой пыткой.       Без тени страха и отчасти демонстративно она смотрела на штурмбанфюрера, пока невыносимая боль пронзала вздымающуюся грудь. Слова, вошедшие в неё будто лезвие хорошо наточенного ножа, разрезали кожу и плоть, пробравшись глубоко под рёбра, в самое сердце. В нём не нашлось какой-либо защиты или преграды, чтобы предотвратить стремительно разрастающееся чувство ненависти. Каждая его клеточка, что некогда предназначалась только для любви к Дитеру Хельштрому, расцветала омерзением к нему.       Смотреть на штурмбанфюрера Дениз пришлось недолго, и в следующее мгновение, когда его лицо исказилось гримасой ярости, тело Дениз было грубо припечатано к стене, прилегающей к окну. От неожиданно резкого движения переводчица больно ударилась затылком, от чего из глаз её будто полетели искры, и окружающая комната потеряла свои очертания. Безжалостные пальцы, что удерживали Дениз за плечи, испуганно разжались, а после и вовсе куда-то испарились.       Как только ощущение дезориентации прошло, болезненно зажмуренные глаза Ле Бре широко распахнулись и посмотрели на Дитера не то что с ненавистью — она, безусловно, была — но и с каким-то невиданным прежде майору укоризненным страхом. Страхом, с которым смотрит на охотника его добыча. Но хотелось ли теперь упиваться им? Хотелось ли наслаждаться каждым оттенком и переливом?       В груди Хельштрома что-то кольнуло и ухнуло, что-то, о чём он позабыл за годы войны. Паника завладела разумом мужчины, перетасовывая все мысли. Дитер не ощущал ни своего тела, ни пола под ногами, где только полные боли и страха карие глаза помогали держаться за действительность.       — Дениз… — теперь голос майора был соткан из недоумения, однако был едва слышен и донёсся до ушей Дениз далёким эхом.       Не теряя и секунды, никак более не удерживаемая переводчица, подобрав одной рукой юбку платья, побежала к двери и, не оглядываясь, покинула комнату. Слёзы, застилая глаза, просились наружу, чтобы сердце наконец смогло излить всю горечь едких и кажущихся неправдивыми слов.       Чтобы оно излило обиду и скорбь о любви к тому, кто этой любви не принимает.

***

21 декабря, 1943

      Горе мне! Не помню, как закончился вчерашний вечер, и каким образом оказалась не дома. Я проснулась глубокой ночью от невыносимой жажды и ужаснулась, обнаружив себя не в своей постели. Клянусь, меня словно ослепили, стоило только открыть глаза! Зрение невыносимо долго привыкало к кромешной темноте, и в это время, несколько паникуя, я успела перебрать сотню вариантов завершения злополучного вечера. Через пару минут я наконец разглядела очертания собственных рук, а затем и висящую на противоположной стене картину обвитой плющом каменной беседки, и бельевой шкаф, и трельяж, перед которым стоял низкий табурет. Словом, я поняла, что нахожусь в гостевой родительского дома, и никакая опасность мне не грозит.       Только осознание внешней безопасности не принесло покоя. Стоило перестать волноваться об одном, как мыслями завладело совсем другое волнение. Туманность сна окончательно сошла с сознания, и я в полной мере осознала в какой заднице нахожусь. Снова злясь на Дитера и на его гнусные изречения, я, стремясь как можно тише, спустилась на первый этаж, на кухню, налила из кувшина стакан воды, а затем и второй, и третий. Я пила и не могла напиться, будто жажда моя была вовсе иного плана, и, чтобы её утолить, нужна была не вода, а нечто другое. Мне требовалась права. В голове тут же возникла идея.       Почему я терзаю себя вопросами? Правда? Неправда? Да какое дело! Прекраснее возможности — проверить всё здесь и сейчас — мне могло и не представиться. Была ночь, в доме стояла абсолютная тишина, а значит я могла приняться за дело. Оставив пустой кувшин, я, словно пробравшийся в дом воришка, перешагивая через одну ступеньку, вновь оказалась на втором этаже. Отец запрещал заходить в его кабинет без ведома. Теперь его нет, и запрещать больше некому… Прескверное ощущение. Не знаю, что именно хотела там найти, но точно знала, что где-то в комнате должен находиться папин тайник.       Я прощупала все стены, пыльный книжный шкаф, стол и половицы и уже отчаялась, ничего не найдя. Купаясь в свете луны, я сидела на холодном полу рядом с письменным столом и смотрела на дверь, как на глаза мне попало старенькое низкое кресло на резных ножках, а под ним совершенно чистое пятно пола, не замеченное с высоты человеческого роста. Возбуждение и восторг забурлили в моих венах. Ринувшись с места, я принялась двигать кресло, то со скрипом затрещало по полу, и скрежет старого дерева разрезал безмолвие. Сердце упало прямо в пятки, а затем забилось с бешеной силой. Замерев в нелепой позе, я прислушалась к тишине — ничего, моя шалость осталась незамеченной.       Не буду вдаваться в подробности — тут это ни к чему. Может, напишу как настоящий вор, но улов мой был совершенно никудышный. Да, под креслом, в полу, и правда оказался отцовский тайник, но то, что наполняло его, принадлежало уже не ему. Там были заверенные бумаги Пьера, деньги, револьвер и какая-то мелочёвка. Меня пробрал озноб от понимания, что от папы остались лишь пара фото да полуобветшалый дом. Он исчез практически без следов, словно был ненастоящим человеком. Хотя… Доля правды в этом есть.       После ночного «рандеву» с пыльной комнатой я промучилась ещё всю оставшуюся ночь — уснуть так и не получилось. Вернуться домой удалось только после обеда, и, сбросив с себя платье, я принялась писать.       Какие я могу сделать итоги? Отец хорошо позаботился о том, чтобы его личность было невозможно рассекретить. Нужно снова навестить маму — к ней накопилось много вопросов. Что, если слова Дитера окажутся правдой, и она действительно замешана в смерти отца? Чёрт, он так сказал, будто она самолично убила его! Как после этого мне смотреть ей в глаза, когда в мыслях всегда будут подозрения?       Дитер… Нет! Ни слова не напишу про него! Пусть ненавидит, пусть презирает, но он должен признаться в том, что соврал мне.

24 декабря, 1943

      Сегодня утром состоялся тревожный разговор. Во время того, как я готовилась к очередному уроку с майором, планируя сделать его последним, в квартире раздался телефонный звонок. Догадываясь, кто звонит, я подняла трубку и умирала с каждой секундой бьющей в ухо тишины по ту сторону. Почему ему потребовалось время, чтобы огласить этот ужаснейший приговор таким безжизненным голосом? Почему?..       Дитер уезжает.

30 декабря, 1943

      Пьеру не нравится, что я зачастила к ним, а мама, напротив, только рада видеть. Это кажется мне странным или даже диким. Мог бы кто-то подумать, что высокомерная чёрствая мадам Ле Бре будет ждать свою блудную дочь в гости? Может, так мама пытается втереться ко мне в доверие, чтобы я чего не сболтнула про её связь с тем самым человеком из прошлого? Старая любовь и правда не ржавеет. Практической пользы делу мои визиты не принесли, но благодаря им я стала более спокойной, и душевная рана, нанесённая отсутствием материнской любви и внимания в детстве, начала потихоньку затягиваться. Плевать, если это всего лишь иллюзия, — я первая бросила пыль в глаза!       Что касается Дитера. О нём я тоже ничего не смогла узнать. Это к лучшему.       Пора его…       Дребезжание дверного звонка отвлекло Дениз от последних строк. Настенные часы показывали одиннадцать вечера. Пошарив в верхнем ящичке стола и достав оттуда старенький пистолет, босыми ногами переводчица, пробравшись к двери, замерла и прислушалась. Кто-то, кто находился по ту сторону, чихнул, выругался на немецком звонким тенором и на этот раз настойчиво постучал в дверь. Голос оказался незнакомым Дениз, и она сильнее сжала в руках оружие, которым, к слову, не умела пользоваться. Ей во что бы то ни стало не хотелось открывать нежданному гостю в столь позднее время. Вероятно, угрозы Дитера о рассекречивании «грязной» тайны не прошли бесследно, как она наивно полагала.       Так прошло несколько минут, пока немец не подал голос вновь:       — Фройляйн Ле Бре, заберите, пожалуйста, посылку.       — Кто вы и от кого? — всё ещё не решаясь открывать, потребовала Дениз через закрытую дверь.       — Не могу вам этого сказать, фройляйн, — отчеканил мужчина.       — Оставьте посылку возле двери и идите.       — Не могу, фройляйн, — приказано отдать лично в руки.       Дениз живо осмотрела себя и коридор, судорожно соображая куда спрятать оружие, чтобы то оставалось в доступности, но немец не заметил бы его. Скудно обставленная прихожая и тонкий шёлковый халат, что был надет на Дениз, не оставили ей выбора, как убрать пистолет прямо на трюмо, которое оставалось невидимым, если не входить в квартиру.       — Нужно его как-то отвлечь… — пробормотала переводчица, взбивая пальцами волосы у корней.       Через считанные секунды перед молодым солдатом без лица и имени распахнулась дверь, и в тусклом свете ламп предстала та самая фройляйн Ле Бре, до которой он никак не мог достучаться, босая, но одетая в белую кружевную ночную сорочку и в провокационно свисающий с плеч не запахнутый халат. Немец тут же раскраснелся, заметив проглядывающиеся сквозь тонкую ткань соски, отвёл взгляд и, протянув вперёд безымянную коробку, произнёс:       — Держите.       — Благодарю… — ликуя маленькой уловке, Дениз посмотрела на погоны и петлицы военного и, забирая у того посылку, томно протянула: — герр штурмманн.       Стыдливо-красный немец, освободившись от груза, словно в предобморочном состоянии развернулся, сделал несколько шагов в сторону лестницы, как вдруг опомнился и быстро вернулся обратно.       — Подождите! — прикрикнул он, замечая закрывающуюся дверь. — Вам ещё письмо.       Глубоко вдохнув и поставив коробку на пол, Дениз забрала у немца письмо и напоследок кокетливо подмигнула, пока тот, наскоро попрощавшись, ретировался с лестничной площадки.       — Какая же дура! — критиковала себя переводчица, неся посылку и конверт в гостиную. — Какой к чёрту пистолет?! Ты его даже с предохранителя не сняла! Совсем рехнулась…       Закуривая, Дениз завалилась на маленький, обитый бордовым гобеленом диван и распаковала плотно набитое письмо. Там обнаружились два сложенных пополам листка бумаги, один из которых был таким блёклым, будто пролежал там не один год, и тысяча рейхсмарок. Стряхнув пепел, Ле Бре развернула листок поновее и нахмурилась, видя на нём знакомый ровный почерк. Его почерк. Вслед за дымом воздух покинул лёгкие Дениз, и она почувствовала, что задыхается.       Письмо гласило следующее:       «Мадемуазель Ле Бре, спешу сообщить вам, что временно покидаю Париж и возвращаюсь на родину. Я сожалею, что вы узнаёте об этом таким образом. В качестве извинения, а также подарка к приближающемуся дню рождения, примите то, что лежит в коробке, и второй листок бумаги из этого конверта. Думаю, его содержание вас заинтересует.       Не мог не заметить, что вы не поверили мне тем вечером. Однако у меня нет причин лгать вам. Надеюсь, это письмо поможет раскрыть глаза на правду, о которой, я думал, вы знаете.

Благодарю за наши уроки и желаю счастливого праздника».

      — Пошёл ты на хрен, Дитер! — яростно крикнула Дениз и швырнула листок в сторону, а за ним конверт с деньгами и вторым листком.       Как бы не хотелось этого признавать, но после звонка майора пару дней назад переводчица ощутила себя по-настоящему брошенной. Она пыталась убедить себя, что отъезд Дитера Хельштрома к лучшему, и, что теперь она заживёт спокойной жизнью, но чувство пустоты никуда не исчезло. Она твердила себе, что должна быть сильной, что безразличие — единственный способ отпустить человека — но всё это было ложью самой себе. Дениз поджала к груди колени и, закусив нижнюю губу, чтобы не всхлипывать, отчаянно вытирала рукавами халата катящиеся по щекам слёзы. Ей вспомнились все лучшие и худшие моменты с возлюбленным, сжавшие грудь в тиски, от чего Дениз перестало хватать воздуха, и она незамедлительно открыла окно, впуская в комнату холодный ветер.       Успокоившись, переводчица вытерла последние слёзы, подняла с пола конверт и, присев на остывший диван, начала читать рекомендованный штурмбанфюрером листок, исписанный на немецком лишь наполовину размашистым, но отчётливым прочерком — также знакомым глазу Дениз.       «Мой дорогой Альби. Я сделала всё, как ты советовал. Сегодня у него появились первые признаки отравления, но он не обратил на них внимания. Возлагаю надежды, что так и продолжится.       Как же я мечтаю встретиться с тобой! Когда ты приедешь в Париж? Понимаю, сейчас ты очень занят, но более подходящего времени для визита не найти.

Скучаю. Ton petit oiseau».

      — Как?..       Дениз снова и снова перечитывала строки письма, не веря или же заставляя себя не верить собственным глазам. С каждым новым разом она, противясь звучащим в ушах словам Дитера, пыталась найти на листке другой смысл, какой-то иной подтекст, в конце концов, шифр, но не находила. Сердце в груди не то что болело — его будто вырвали из неё.       — Значит, маленькая птичка. Нет, дорогая мама, ты — далеко не безобидная птичка. Ты — ядовитая змея, — сухой истеричный смешок слетел с губ переводчицы, позабавившейся от придуманного ей сравнения.       Часы пробили двенадцать. Свист ветра, нашедший себе путь через щель плохо закрытого окна, наполнял гостиную и раздувал тонкий тюль. Дениз теперь не сидела, а лежала на диване и бессильно шептала в пустоту, будто та была её собеседником:       — Тебе всегда и всего было мало, ненасытная стерва… Не удивлюсь, если вы сговорились убить отца, не потому что он был наполовину евреем, а… — слова: «потому что хотели избавиться от третьего лишнего», застряли в горле переводчицы комом, оставшись не озвученными.       Так продолжалось до раннего утра, и Дениз даже не заметила как уснула на том же диване, свернувшись калачиком от холода, с застывшим на устах вопросом: «Как теперь жить дальше?»

13 января, 1944

      С последней записи прошло уже две недели. Я не выходила на улицу, плохо ела и также плохо спала, а чтобы встать с кровати требовались неимоверные усилия. Помню, в канун Нового года мне кто-то звонил. Наверняка это была мама. Не помню. Больше меня никто не беспокоил. Да и кто станет обо мне волноваться?       Сегодня особенный день. Я проснулась — нет, даже вскочила — рано, ещё не было и семи. Далёкие огоньки маленьких праздничных ламп, развешанных вдоль улицы вплоть до бара, перекликались с россыпью только что выпавшего снега. Залюбовавшись их игрой, я долго стояла у окна, а затем распахнула шторы и зажгла свет во всей квартире. Наконец-то жизнь позволила мне выбраться из кокона печали, грусти и злости, дав шанс на перерождение.       Этой ночью мне снился сон — первый, который я запомнила за три месяца. Ах, нет! Всё это неважно, ведь мне снился он. Помню, что мы были в библиотеке, где обычно проходили занятия, и мне зачем-то нужно было отойти к стеллажам французской классической литературы, всегда стоявшим вначале зала, между современной прозой и прозой зарубежных авторов, но в этот раз почему-то стоявшим в конце. Я ушла, а Дитер остался сидеть на нашем месте, и этот факт меня необычайно расстроил. Тут же резко потемнело. Возникло такое ощущение, словно я осталась совсем одна в этом огромном зале, и от этого стало так страшно, будто в следующую минуту из-за высоких полок на меня мог выскочить какой-то чёрт. На языке навязчиво вертелось всего одно название: «Госпожа Бовари». Интересно, почему именно она?.. Не суть. Роман отчего-то стоял на верхних полках, и я, видя выглядывающих из общей массы книг нужный мне корешок, никак не могла до него дотянуться. Чем больше я тянулась вверх, тем сильнее, будто нарочно, отдалялась нужная мне полка. Однако не стоит винить сны за отсутствие упорядоченности или логики. Опять-таки, не в этом главный фокус.       Никогда не думала, что ощущения в мире грёз могут быть настолько яркими, что их едва ли отличишь от реальности! Хотя… Такое могло случиться только во сне. Я всё тянулась и тянулась к книге, не зная каким образом ещё могу вытянуться в росте (кроме как взлететь), чтобы достать эту чёртову книгу. Тут на мою талию легла большая горячая ладонь, а затем, через мгновение, другая рука, облачённая в чёрный рукав, как хищная змея, едва ощутимо лаская пальцами открытую кожу, поднялась вверх вслед за моей и замерла у основания книги. К спине прижалось чьё-то тело, при том такое разгорячённое и большое, что, не обернись я, точно посчитала бы его за чёрта, о котором думала ранее. Но нет — то был вовсе не чёрт.       Дитер смотрел на меня, а я на него. Черты лица его смягчились, из-за чего то казалось спокойным и отчасти каким-то нереальным. А его глаза! Они излучали уверенность и… теплоту. Мне знаком такой взгляд с самого детства — так папа смотрел на маму, когда невольно поддавался её чарующей красоте. Так смотрел любящий на любимого. Чёрт, я готова отдать всё, что у меня есть и даже больше, чтобы увидеть эти глаза вновь, — неважно, во сне или наяву!       Он дарил безопасность, и необъяснимый страх исчез. Окно залилось солнечным светом, и лучи его осветили наши лица. Я прижалась спиной к груди майора, а он, в свою очередь, загрёб мои руки под свои и обнял, мягко сжимая. И это действие, и ситуация показались мне настолько правильными, что я без раздумий окунулась в омут чувств и прикосновений. Я считала Дитера своим в такой же степени, как была убеждена, что принадлежу ему.       Как-то раз я читала какую-то книгу, в которой было сказано, что мы ненавидим себе подобных. Эти слова в точности описывают наши с Дитером отношения. Однако я всё ещё люблю его, несмотря на всю ту злость и ненависть, испытанные за последние дни наших встреч. Несмотря на то, что он бросил меня…       Вот и всё. Я призналась себе в этом.       Спустя некоторое время Дениз продолжила запись:       Каков наглец!       Решила сделать уборку, иначе существовать в этом чистилище из мусора, немытой посуды и разброшенных вещей стало невыносимо. Как очередь дошла до гостиной, мной были замечены лежащие под кофейным столиком вывалившиеся из конверта деньги и коробка. Если с деньгами всё было ясно, и я приняла их без зазрения совести, то содержимое второй позиции поначалу просто повергло меня в шок. К этому содержимому, заботливо обёрнутому в подарочную бумагу, прилагалась немногословная записка. Цитирую: «Надень это, когда твоё ребячество по отношению ко мне закончится. Я всё пойму». Уже разозлённая словами про ребячество, я распаковала подарок, в котором покоились очаровательная летняя блуза с цветочным орнаментом и прелестными рукавами-фонариками и отвратительно пошлое нижнее бельё.       Что ж, Дитер, твой посыл ясен. Будь ты где-то поблизости, то эта коробка точно полетела бы прямиком в твою самодовольную рожу. Чёрт! Как можно быть настолько невыносимым и таким невероятно притягательным?! Не понимаю…

19 января, 1943

      Обещаю, когда-то я найду в себе силы записать свои мысли по поводу мамы, но сейчас я не хочу ни то, что записывать их, — я не хочу думать.       Без наших с Дитером уроков жизнь стала простой до такой степени, что меня начала рубить лень. Ужаснейшее ощущение. Стоило майору уехать, как в переводчиках отпала нужда, видимо, из-за того, что немцев в городе стало значительно меньше. Неужели сейчас происходит что-то поистине страшное, а мы этого не знаем?       Одним вечером, я, не испытывая нужды в деньгах, но жадно пытаясь приумножить их как можно скорее, малодушно размышляла о переезде в Страсбург, где сейчас царит полная вакханалия. Благоразумие ли, страх ли остановили безумные порывы, и я решила ждать работу ровно столько, сколько потребуется, как выслеживающая свою добычу тигрица. Уверена, война окончится нескоро. Когда-то же они вернутся?       Дениз отложила перьевую ручку, устало потянулась и, будто опомнившись, без всякого интереса дописала на краешке бумаги:       С днём рождения меня.

6 февраля, 1943

      Пребываю в шоке от предательства матери. Хочется поехать и посмотреть ей в глаза. С одной стороны, мне радостно, что в наивысший момент ярости, я пролежала несколько недель в собственноручно выстроенном заточении, не натворив глупостей, с другой же, я была бы не прочь их натворить. Иногда, чаще всего перед сном, я представляю себе: каково будет уличить мать в столь подлом преступлении прямиком на смертном одре и, признавшись, что её заведомой кончиной стало пристрастие к красным винам, отравленных белым порошком, посмотреть в лицо, полное осознания того, что собственная дочь стала убийцей.       Ох, всё это — ужасные мысли… Я никогда не была жестокой, но с матерью мне хочется быть именно такой.

***

      Дни сменялись вечерами, недели месяцами. Пока на дворе расцветал май, жизнь Дениз Ле Бре вернула прежние очертания, однако мысли о майоре Хельштроме никак не покидали её, вбиваясь колом в серую скуку. Последняя их встреча, закончившаяся ссорой, не давала покоя переводчице. Ей не раз грезилось иное продолжение их недомолвки, другие слова и действия. Стала бы она сейчас давать пощёчину, зная, какое сожаление будет испытывать в будущем? Стала бы убегать, вместо того, чтобы выяснить всё на месте? Хотела бы получить скромное письмо с разрушающими всё то, во что она верила или хотела верить, словами вместо серьёзного разговора двух взрослых людей, которыми они должны являться? Нет, конечно же, нет. Нынешняя Дениз предпочла бы: громким ругательствам — спокойный диалог, рукоприкладству — нежность, а ненависти — любовь.       Смотря на очередного военного герра, кичившегося своими связями и сомнительно заслуженными достижениями, переводчица сохраняла маску равнодушия, сгорая изнутри. Чёрный плащ, надетый на мужчину, был уж очень похож на тот, что некогда холодил колени Дениз в их первую с Дитером напряжённую поездку и согревал тело в их первый поцелуй, сорванный с губ страстно наспех. В этом плаще она видела его в последний раз.       Сколько бы Дениз не злилась на отсутствие писем, сохраняя в сердце теплоту чистой и, возможно, первой любви, посещения библиотеки дважды в неделю, где раньше проходили уроки французского с Дитером Хельштромом, приобрели для неё характер привычки или даже некоторой странной традиции. Сама того не осознавая в должной мере, высиживая отведённый на занятие час, она ожидала никак не иначе, как чуда, — таким казалось возможное появление майора. Но, как бывает обычно с чудесами, те случаются не тогда, когда их ожидают, и не в том месте.       Стоит упомянуть и то, что достаточно длительная преподавательская практика открыла для Дениз, по-прежнему стремящейся к увеличению собственного денежного состояния, возможности иного способа заработка. Хорошенько постаравшись и задействовав все свои связи, она обзавелась тремя сообразительными учениками — мальчиками семи, восьми и десяти лет, которых заботливые и особо дальновидные родители решили должным в сегодняшней непростой ситуации обучить немецкому языку.       День был располагающим к прогулке — туманным и всё ещё по-весеннему свежим — потому, отогнав скуку и уже привычную лень, Дениз направилась к младшему из своих учеников, жившему отнюдь не близко к её съёмному жилью, пешком. Низкие шпильки новых и всё ещё натирающих в заднике туфель отбивали мерный ритм шага. Улица за улицей Дениз, никуда более не смотря кроме как перед собой, преодолела половину пути и остановилась возле небольшого пустого кафе. Впрочем, оно не совсем было пустым — после всего, что случилось, переводчицей всё же был замечен единственный его посетитель, молодой военный, читавший газету.       Красная шляпка нелепо съехала на лоб Ле Бре, когда та, опёршись рукой о фонарный столб, пригнулась, чтобы в конце концом поправить адский задник туфель. Мимо проехал грузовичок, и, чем дальше он отъезжал, тем тише становилось на улице. Набравшись сил, Дениз облегчённо выдохнула, поправила шляпку и даже сделала пару шагов, прежде чем, ведомая каким-то первородным инстинктом самосохранения, не обернулась на лязг резко тормозящей за её спиной машины. К небольшому кинотеатру через дорогу, показавшемуся переводчице таким же невзрачным, как и девушка, что стояла на самой вершине приставной деревянной лестницы, подъехал чёрный мерседес, из которого незамедлительно вышел молодой военный, также быстро открывший заднюю дверь транспорта. Если бы у Дениз, распознавшей с одного взгляда во втором госте «Le Gamaar» Дитера Хельштрома, тогда была возможность описать увиденное в своём дневнике, то там фигурировали бы слова, такие как: сукин сын, дьявол, сволочь, подлец, негодяй и прочие нелицеприятные толкования. Правда, вероятнее, запись ограничилась бы только первым.       Не веря ни глазам, ни ушам, Дениз, позабыв о том, куда она так торопилась, замерла с большой бордовой сумкой в руках и гневом в душе, если такова всё же имелась, наперевес. Сердце чутко откликалось глухими ударами о рёбра на каждую короткую фразу майора, на его спокойный и в то же время властный голос, на чёртовы плащ и форму гестапо. Игра в незнающего французский штурмбанфюрера была вне всяких похвал, и Дениз нервно заулыбалась. Вскоре невзрачную девушку, хозяйку кинотеатра, — как поняла из разговора переводчица — без особых церемоний запихнули в машину, и, прежде чем Дитер последовал за ней, он, несколько медля, посмотрел вперёд, прямо в глаза возмущённой Дениз, и, лукаво подмигнув, скрылся в салоне отъезжающего мерседеса.       Ревность — чувство куда более прозаичное, чем любовь или ненависть, однако и оно, притворившись незначительной вспышкой, может стать причиной всепоглощающего пожара. Парадокс Дениз Ле Бре заключался в том, что она, будучи красивой, притягательной женщиной, разбивающей одной только чувственной улыбкой сотни мужских сердец, была крайне не уверена в себе. Нет, она несомненно не закрывала глаза на очевидные достоинства своей фигуры и миловидного личика и никогда не отрицала комплиментов, но страх — быть отвергнутой — никуда не исчезал. С появлением единственного волнующего сердце мужчины, он только усилился, подпитываясь показными неприязнью и безразличием. Потому теперь ни в чём неповинная жертва несправедливой судьбы, Шошанна Дрейфус, ныне скрывающаяся под именем Эммануэль Мимьё, стала врагом номер один в списке Дениз.       Занятие с учеником прошло как в тумане. Находясь в некотором роде потрясении, переводчица отстранённо попрощалась с мальчиком и его назойливой няней и только через три часа оказалась в своей скромной квартирке, стоя перед письменным столом, держа в руке дневниковую тетрадь. Ощущение удушающей, впивающейся в кожу ткани приталенного чёрного пиджака и юбки в цвет стало невыносимым, потому вслед за шляпкой на кровать полетело всё остальное. Легче не становилось, да и не могло, ведь душила Дениз вовсе не одежда, а безысходность, граничащая с бессилием. Сидя на полу, Ле Бре около часа бездумно смотрела в окно, а затем неожиданно широко оскалилась. Глаза её засверкали опасным огоньком. Тут же она снова оделась, поправила причёску и макияж и принялась ждать, присев на диване в гостиной. Один только чёрт и она знали, что творилось в тот момент в столь чудной голове!       Была ли Дениз пророком или обладателем развитой интуиции, но через четверть часа в квартире раздался дверной звонок, подтверждая, что ожидания не были напрасными. Обладая плохой памятью на имена и с тем же хорошей памятью на лица, переводчица узнала в молодом зардевшемся солдате, стоявшем на её пороге, того самого юношу, которого она так ловко смутила зимой.       — Мадемуазель Ле Бре, вас ожидают внизу, — неуверенно проговорил немец, отведя взгляд, что показалось Дениз очень забавным.       — Благодарю… О, так вы уже — унтершарфюрер, милый герр! Поздравляю!       Удивление и насмешливое поздравление француженки окончательно смутили молодого человека, и тот, вытянув руку в сторону лестницы, приглашая Дениз спуститься, больше не проронил ни слова. Всё естество переводчицы обуял лихорадочный огонь. Руки тряслись от предвкушения, и, если бы не маленькая красная сумка, всё же держащая их неподвижными, Ле Бре вряд ли выглядела столь самоуверенно. Каждая ступень, ведущая вниз, к нему, была словно дорогой к эшафоту, где Дениз ощущала себя не иначе как Марией-Антуанеттой.       Дитер Хельштром стоял возле открытой задней двери припаркованного автомобиля. Не подавая радости, переводчица невозмутимо подошла к нему, остановившись на некотором расстоянии.       — Мадемуазель Ле Бре, вы, как всегда, очаровательны, — довольно промурлыкал майор и протянул ей руку, на которую Дениз бросила презрительный взгляд — в памяти отчётливо отпечатался тот момент, когда мужчина этой рукой, подгоняя, шлёпнул по заднице невзрачную француженку. Кем она приходилась Дитеру, что тот вёл себя так фривольно?       Обида жгла вены, и, сдерживаясь из последних сил, переводчица, проигнорировав комплимент, сдержанно процедила:       — Добрый день, штурмбанфюрер.       За окном мелькали дома, редкие машины и люди, абсолютно не стоящие внимания деревья и дорога, но являющиеся единственными, куда Дениз могла спрятать взгляд. Она ощущала кожей, как Дитер, не отрываясь, смотрит на неё, будто на диковинную зверушку. Единожды она позволила себе взглянуть на него в ответ и, сразу же пожалев об этом, отвернулась, скрывая в тени салона розовеющие щёки. Хельштром озорно заулыбался.       Прибытие в уже знакомый Дениз ресторан ничуть не удивило её. Аккуратно одетый официант проводил пару к столику в центре зала и на время удалился. Переводчицу распирало от вопросов, невысказанных слов и чувств, от чего та нервно елозила на стуле. Но разве она могла себе позволить так низко пасть, озвучив всё, что её мучило на протяжении всех месяцев одиночества? Об этом не могло идти и речи — материнская гордость была впитана Дениз с молоком ещё в младенчестве.       — Что вы будете: вино, шампанское, может быть, кофе? — вдруг спросил Дитер, заинтересованно смотря в меню.       — Мне без разницы, — кинула переводчица, отмахнувшись. Карие глаза метались по залу и наконец зацепились за мило болтающую пожилую пару, сидящую через один столик. Грудь тоскливо защемило. Дениз вцепилась пальцами в край юбки, нервно её теребя и перебирая образующиеся складки. Вечер обещал быть тяжёлым.       — Как поживает мадам Ле Бре? — беззаботно продолжил разговор майор, выдерживая на себе ядовитый взгляд. — Надеюсь, она прибывает в добром здравии, — добавил он с насмешкой.       — Не утруждайте себя светскими беседами, штурмбанфюрер, — подчинив себе злость, возникшую при упоминании матери, и спрятав ту глубоко внутри, лицо Дениз озарило ледяное спокойствие. — Думаю, с ней всё в порядке. Спасибо за беспокойство.       — Вы не общаетесь? — голос Дитера сквозил фальшивым удивлением, когда глаза откровенно смеялись.       — Многое поменялось за ваше отсутствие, герр Хельштром.       — Так уж и многое? — веселился мужчина, вернувшись к просмотру бумажек в своих руках.       Дениз сочла ненужным отвечать на последний вопрос, приступив к выбору блюд. Ей уже давно позабылось то, каким невыносимым может быть общество майора, и теперь, сидя с ним за одним столом, ей посчастливилось всё вспомнить на этот раз с принятием любящего человека. Участливый официант принял заказ и принёс аперитив, выпитый переводчицей, взволнованной долгожданной встречей, ни разу не изящно, не как подобает воспитанной девушке — спешно и неряшливо. Лёгкий алкоголь облегчил тупую боль в сердце и развязал язык.       — Как давно вы снова в Париже? — грубо спросила она, внимательно прищурившись.       — С марта.       «С марта!» — воскликнула в мыслях Дениз, однако проглотив бурное возмущение, подалась вперёд и, деловито положив руки на стол, произнесла:       — За это время вы обзавелись подружкой?       Дитер недоуменно нахмурился, а затем, словно осознав, снисходительно улыбнулся.       — Если мадемуазель Мимьё — и чья-то подружка, так этого придурка Цоллера, но никак не моя.       — Кто такой Цоллер?       — Не знаешь? — искренне удивился майор, получая одобрительный кивок. — И хорошо…       — Слишком тощая? — Дениз, точно позабыв о такте и опустившись до неумышленных оскорблений, изучающе смотрела на Хельштрома. Он определённо был тем же, но вместе с тем совершенно другим, будто являясь братом близнецом мужчины, которого она уже знала. Но, что именно было не тем, она так и не поняла.       — На любителя, — сухо прочеканил Дитер в ответ, но тут же, понизив голос, с кокетством барышни добавил: — Мой же типаж, к сожалению или к счастью, ограничивается всего одной женщиной.       У Дениз перехватило дыхание от небывалой откровенности. Всего пара слов стали для неё и воздухом, и водой, и пищей. Пять тяжёлых минут прошли в тишине, и Дениз наконец-то удалось рассмотреть перемены в возлюбленном: если раньше он сидел ровно, то теперь позволял себе развязно откинуться на спинку стула; если раньше лицо его сохраняло бесстрастное хладнокровие, то теперь выражение было не то что насмешливым, а практически презрительным. Нынешний майор Хельштром позволил себе закурить в помещении дорого ресторана, когда старый соблюдал выстроенные им же рамки дозволенного.       — Здесь не курят, — зачем-то пожурила мужчину Дениз, так и не раскусив его мотивов. Она потерялась в новом амплуа любимого, и не будет ложью сказать, что оно ей не нравилось.       — Правда? — Дитер безучастно осмотрел аудиторию зала, делая затяжку. — Мне должно быть не всё равно?       Переводчица стушевалась, но не подала виду, как это обычно бывало в присутствии майора. За очередным молчанием скрывалась неловкость. И нет, молчание это было вызвано вовсе не тем, что паре нечего было обсудить, — вопросов, к тому же сугубо личных, было так много, что понимание: с какой стороны стоило бы к ним подступить, так и оставалось неясным. Официант принёс еду, но отсутствие беседы продолжало давить на плечи Дениз невидимым мучительным грузом.       — Дениз, — неожиданно нежно обратился к ней Дитер, и волна облегчения смыла тягостную неловкость, разбиваясь о скалы следующих слов, — как много у тебя было мужчин?       Вопрос вышел таким же бестактным, как и те, коими Дениз осыпала майора ранее. Было ли это местью с его стороны, или же он продолжал веселиться? Выпрямившись под колким взором, переводчица продолжила ужин, тщательно размышляя об ответе.       — Хочешь стать одним из них? — бесстрастно уточнила она, стреляя ехидным взглядом.       Дитер молчал, и молчание его было изощрённой пыткой. Голубые глаза смотрели с холодной отчуждённостью, пронизывая, будто тысячи иголок, каждую клеточку тела, но мысли, что кружили тогда в голове мужчины, шли далеко вразрез действиям. Хотел ли он? Безусловно! Штурмбанфюрер отдавал все силы на то, чтобы не представлять, как мягко может ощущаться кожа этой строптивой женщины под пальцами, и, как нежны её пухлые губки. Он думал, если покинет Францию, то перестанет думать о ней, грезить об обладании ей, перестанет желать её… Только удалось ли? По возвращении в Париж майор первым делом нашёл дом переводчицы и, как непроходимый дурак, караулил тёмное окно на втором этаже половину вечера. Но как только к парадной подъехало такси, и из него выбралась та, что он так долго ждал, он, спрятавшись за углом соседнего здания, не нашёл в себе смелости подойти.       Сердце Ле Бре, казалось бы, готовое лопнуть от переполняющих его чувств, болезненно сжалось в груди, пытаясь уклониться от колючего взгляда. Тем не менее ни один мускул не дёрнулся на лице Дениз, сохраняя маку равнодушного спокойствия, а глаза не пролили рвущихся наружу слёз.       — Ты был последним, — нарочито игриво произнесла она, смело поймав взгляд Хельштрома, в котором раскрылась целая гамма эмоций: от упоительного восторга до неудовлетворённости.       Приборы тут же были отброшены со звоном, мгновенно затерявшимся в гуле играющей в зале музыки, на тарелки, и рука, протянувшаяся через весь стол, схватила запястье Дениз. Продолжая держать вилку, переводчица направила её в сторону мужчины и угрожающе зашипела:       — Убери руку, Дитер.       Огонь и лёд схлестнулись в поединке, где каждый хотел, чтобы этот бой не заканчивался.       — Я дал себе обещание, что больше не свяжусь с тобой, сирена. Как тебе удаётся всякий раз заманивать меня в свои сети?       Дениз вздрогнула.       — Значит, ты сам не прочь нырнуть на дно, моряк.       Глаза майора опасно сверкали, и Ле Бре смотрела в них, как заворожённая. Прижавшись грудью к краю стола, он приоткрыл губы в попытке что-то сказать, но был нагло прервал раздавшимся за его спиной приятным мужским голосом:       — Кого я вижу! — воскликнул на немецком подходящий к столу светловолосый мужчина в военной форме. — Что за удача видеть тебя трижды за день!       Пальцы Дитера в миг разжались, и рука вернулась на прежнее место. Бросив на Дениз предупреждающий взгляд, говорящий ничто иное, как: «будь осторожна с ним», он, нацепив деланную улыбочку, поднялся и горячо обнялся с побеспокоившим их немцем.       — Как же зовут столь очаровательную мадемуазель? — ласково спросил незнакомец на безупречном французском, галантно целуя тыльную сторону ладони той руки, что до недавнего времени была так грубо сжата Хельштромом.       — Дениз Ле Бре, герр штандартенфюрер, — в обычной для себя кокетливой манере Дениз обворожительно улыбнулась, в то время как все её внутренние органы сжались от неописуемого страха, который внушал улыбчивый мужчина.       — Ганс Ланда, — представился он, не отпуская ладони переводчицы.       Теперь причины испуга стали ясны. О ком только не приходилось слышать Дениз во время бесед с многочисленными военными, но о Гансе Ланда, негласно именуемого во Франции «охотником на евреев», она слышала не раз. Надо полагать, бояться было нечего, поскольку охотник пришёл не за ней, да и уличить её, собственно, было не в чем, однако Дениз ощутила на языке кислый привкус подступающей к горлу паники.       — Иметь знакомство с вами — честь — герр Ланда, — с трудом удержав голос от дрожи, произнесла переводчица на немецком.       Мужчина, благодарно кивнув, выпустил руку Дениз, и та чуть ли не завались на стул от облегчения.       — Я в Париже уже неделю, — присев на соседний от Ле Бре стул, начал полковник, общаясь с Хельштромом, — и вот сегодня решил по твоему доброму совету заглянуть сюда на ужин. Признаться, я и мечтать не мог о встрече с тобой, к тому же в такой прелестной компании. Я не помешал? — вновь перейдя на французский, спросил он у переводчицы, намеренно игнорируя возможность общения с ней на родном языке.       — Ничуть, герр Ланда, — ответила она, приветливо улыбаясь.       — Не волнуйтесь, я уйду за свой стол, как только принесут еду. Кстати, ваша фамилия мне кажется знакомой, мадемуазель Ле Бре. Мы не встречались раньше?       Мысли, как хорошо смазанные шестерёнки часов, цепляясь друг за друга, образовывали непрерывную цепь внутренних рассуждений. Мог ли Ганс Ланда, вероятно, дружащий с Дитером ни один год, знать о её отце и его явно неоднозначном происхождении? Или всё, что ему было известно — это слухи и рассказы сослуживцев о ней самой?       — Возможно, вы знакомы с моим братом, Пьером Ле Бре? — незамедлительно предположила Дениз, озвучив самый безопасный для себя вариант.       — Нет, я определённо слышал вашу фамилию раньше… — Ганс чуть нахмурился, и в голубых глазах засела задумчивость. Дениз невзначай скользнула взглядом в сторону Дитера, ища в нём поддержку.       — О чём речь? — весело спросил он у друга, изображая непонимание. — Я ни слова не понял.       — Дитер, ты помнишь, как в детстве мы часто бегали за твоими родителями к семье неподалёку от твоего дома? У них во дворе рос величественный старый дуб. Мы ещё шутили о том, как долго старина Фридрих будет его спиливать, когда тот высохнет. Не является ли очаровательная мадемуазель прямой родственницей тех самых Ле Бре?       — Твоя память смертоноснее любого оружия, Ланда, — рассмеялся майор. — Да, Дениз — их дочь.       — Поразительно! — с восторгом вскрикнул полковник, чуть ли не припрыгнув на месте от радости. — Как тесен мир… Да, только сейчас я рассмотрел в вас, Дениз, вашу мать — вы очень похожи на неё.       Дениз была готова плюнуть в лицо мужчины из-за озвученного им замечания — не было ничего хуже, чем признание их с мадам Ле Бре схожести, — от чего благодарная улыбка, за которой она пыталась скрыть презрение, и вовсе вышла какой-то кривоватой. Дитер снова закурил, не вмешиваясь в разговор.       — И что же свело вас в другой стране? Хотя нет, можете не отвечать. Простите меня за мою бестактность, — не отступал Ланда. — Мадемуазель Ле Бре, вы ведь были совсем крохой на момент того, как ваша семья покинула Австрию, верно?       — Всё верно, штандартенфюрер. Прошу меня извинить, если мы были знакомы с вами, однако я этого не помню. Когда герр Хельштром рассказал мне о том, что знал меня ещё с глубокой юности, я с трудом поверила в это! — шутя, Дениз закинула ногу на ногу и отпила вина.       — Вы правы, мадемуазель Ле Бре. Этот хитрец всем своим видом показывал мне, как сильно вас ненавидит, но… — немец доверительно наклонился к переводчице и заговорщически прошептал, приставив ладонь ребром ко рту: — Все мы знаем, что за ненавистью частенько прячутся чувства куда более пылкие.       — Ох, герр Ланда, — хихикнула Дениз, продолжая отыгрывать стереотипную роль дурочки, — и как же вам удалось сдружиться с таким нелюдимым человеком, как штурмбанфюрер Хельштром?       Дитер вопросительно выгнул бровь, поражаясь ловкости переводчицы.       — Поверьте, Дениз, в юности с ним было куда более приятнее общаться, — делал ли Ланда вид, что поддался, или действительно клюнул на удочку, но говорил он без всяких притворств. — Я, хотя, думаю, не только я, но и наши с Дитером знакомые со школьной скамьи согласятся, что не знали более энергичного и безумного до шалости человека. Вы представить себе не можете, какие посиделки у костра он устраивал на заднем дворе. Будоражищие… На них собиралась добрая половина Венского университета!       — Правда? — девушка удивлённо посмотрела на майора, будто видя его впервые. Впервые настоящим.       «Хотела бы я встретиться с ним намного раньше… — мечтала она, — Как бы сложились наши отношения?»       — Абсолютная! Смею предположить, мадемуазель Ле Бре, что Дитер мог стать хорошим актёром. Как и вы… — Ланда сделал многозначительную паузу, смотря то на обретающую такой же бледный оттенок, как мраморный пол под ногами, Дениз, то на флегматичного Хельштрома; но вдруг, хлопнув в ладоши, от чего переводчица пугливо дрогнула, весело прибавил: — Что ж, кажется, я видел, как официант принёс еду к моему столику, поэтому не буду смущать своим присутствием couple d'amoureux. Приятно было познакомиться с вами, Дениз. Дитер…       Когда Ганс Ланда удалился, Дениз, облегчённо осев на стуле, выпила бокал вина залпом и истерично хохотнула. Её больше не заботило то, как неуютно она ощущала себя раньше под пронзительным взглядом майора, теперь кажущимся таким же тёплым, как в бережно хранимом сердцем сне. Была ли причиной откровенность полковника о прошлом возлюбленного, но отныне Дениз смотрела на него совсем иным взглядом — понимающим и принимающим. Мог ли Дитер в попытках угодить родителям полностью перекроить свою личность? Чувствует ли он себя собой, изображая изо дня в день чёрствого, неприступного, временами пугающего военного, когда его естество — это бунтарство и вспыльчивость?       Во всём виде майора, в каждом его движении читалась злость. Чёрный китель натянулся на широких плечах, заманчиво их обтянув. Дениз не могла не смотреть на Дитера — тот же предпочёл игнорировать её присутствие, размышляя о своём. Вытерев рот салфеткой и раздражённо бросив ту на стол, Хельштром поднял полные леденящего душу гнева глаза, что вовсе не испугали переводчицу, а наоборот, придали ей большей уверенности, и не беспрекословно огласил:       — Ты закончила? Пойдём отсюда.       Как в прошлом, они ехали к дому Дениз молча. Как в прошлом, их колени касались друг друга, за исключением того незначительного факта, что теперь соприкосновение это было отнюдь не случайным. Облако электрического напряжения, образовавшееся между плотно прижавшимися друг к другу безмолвными спутниками, можно было потрогать руками. В какой-то момент, какой именно сложно было определить, ладонь Дитера легла на колено переводчицы и, страстно сжимая его, пробыла там до конца поездки. Дениз неуверенно посмотрела на Хельштрома и встретилась с его серьёзным взглядом. Ещё чуть-чуть и она без всяких стеснений подалась бы вперёд, уступая навязчивой мысли о манящих к себе губах возлюбленного. Сглотнув, Дениз отвернулась к окну, всё более распаляясь и изнывая от расползающегося по коже тепла мужской ладони и приятных массирующих прикосновений.       Небо Парижа затянулось грозовыми тучами. Тёмную улочку осветили жёлтые фары подъезжающего мерседеса. Машина остановилась, и водителю, без того желающему как можно скорее покинуть транспорт, было приказано подождать на улице. Юноша незамедлительно нырнул в мрак безлюдной улицы. Дитер, ловко потянув Дениз на себя, расположил ту на крепких бёдрах и нетерпеливо поцеловал. Сдавленно застонав от нескрываемого удовольствия, Ле Бре обвила руками его шею и, запустив пальцы в волосы на затылке, вжалась всем телом так сильно, насколько то позволяло пространство заднего сиденья. Копившаяся месяцами страсть друг по другу вылилась в грубый, напористый поцелуй. Что-то бормоча, губы Дениз порхали по бледной щеке, скуле, шее, зацеловывали родинку над верхней губой и снова возвращались в требовательном глубоком поцелуе. От пронзающих вспышек желания её кожа покрывалась мурашками, а в животе растекался трепет восторга.       Узкая юбка переводчицы уже давно откровенно сползла вверх, оголив обтянутые чулками бёдра и атласную ткань нижней части белья, обрамлённой кружевной каёмкой. Медленно, не торопясь, будто запечатывая в памяти восхитительный миг, Дитер прощупывал каждый открытый ему участок нежной кожи, выхватывая губами тихие жалобные стоны. Его руки по-свойски прошли по изгибам талии, опустившись ниже, зацепили складки юбки, поднимая ту вверх и окончательно освобождая путь к мягким ягодицам, а затем подтянули их на себя. Глубокий грудной стон вырвался наружу, и, услышав его, Дениз едва отвела лицо и замерла, покрываясь от головы до пят мурашками. Чуднее звука, чем этот, точно не существовало на свете. И, о Боги, глаза! Его приоткрывшиеся глаза, заволоченные пеленой вожделения и любовного тепла, пожалуй, погубили сердце Дениз! Отдавшись их власти, она позабыла о дискомфорте молодого солдата, смиренно ожидающего на улице, о времени, ставшим всего на всего бессмысленным словом, и том, почему бы следовало подняться в квартиру.       Шумные вдохи оглушали. Чувствуя, как ладонь Дитера скользнула между их телами, переводчица, поняв, куда та следует, Дениз испуганно втянула живот. Ожидание ласки казалось невыносимым. Не прерывая зрительного контакта, майор лукаво заулыбался. Всегда держащаяся дерзко, теперь она напоминала ему вовсе не змею, а маленького полевого мышонка.       — В чём дело, Дениз? — голос Хельшторома наполнился грудными обертонами, выдавая в нём испытуемое сладострастное предвкушение.       Ладонь нырнула по атласу к паху и не без удовольствия, вдавливаясь пальцами в мягкую плоть, провела по скользкой ткани меж широко раскрытых бёдер. Благодать! Не прошло и секунды, как Дитер поймал ртом только что сформировавшийся, но ещё не прозвучавший стон и, как следует им насладившись, снова спросил:       — Что такое? Ты что-то хочешь мне сказать?       Мыча нечто невнятное, Дениз отрицательно покачала головой и, закрыв веки, запрокинула её назад, из последних сил цепляясь одной рукой за шею майора, другой же нетерпеливо опускаясь вслед за его меж своих бёдер и ложась поверх. В мире ощущения, где не было места словам, оно неожиданно нашлось, снизойдя на переводчицу озарением, когда приятный спазм, скопившийся внизу живота, начал постепенно угасать.       — Двигай грёбанной рукой, Дитер, — прошептала она охрипшим от долгого молчания голосом, — либо отпусти меня немедленно.       — Как грубо, фройляйн! Не ты ли приказывала мне убрать её час назад? — Хельштром явно издевался, упиваясь её незамедлительной реакцией. Рука оставалась неподвижной.       Дениз подняла голову и стрельнула убийственным взглядом.       — Полдня назад ты лапал ей тощую задницу той девицы из кинотеатра.       — Какой? Что? Мимьё? — Дитер искренне недоумевал взявшейся из ниоткуда ревности. — Нет, Дениз, «лапаю» я твою задницу, — пальцы, лежащей на ягодицах переводчицы руки, впились в кожу, оставляя на ней красные отметины и закрепляя те сочным звучным шлепком. — Это значит «лапать», дорогая, а её я лишь поторапливал.       — Это не отменяет факта…       Обхватив щёки Дениз пальцами одной руки, Хельштром притянул ту в поцелуе. Пусть действие это и было до неприличия грубым, но поцелуй вышел настолько нежным, настолько сладким и упоительным, что неудобства тут же позабылось, сменяя гнев на милость. Дениз послушно следовала каждому движению майора, дрожа под его пальцами от переизбытка эмоций. Почти полгода без неё расставили всё по своим местам: Дитер любил Дениз Ле Бре, любил также сильно, как ненавидел себя за столь правильное чувство в такое неправильное время. Он считал, что, обретя покой, никогда не захочет его потерять. Но разве такое возможно во время войны?       С самого детства отец говорил: «Сынок, у солдата не может быть любви, кроме как к своей Родине. У солдата не может быть мнения, ибо мнение его пустой звук, в сравнении с по-настоящему великими целями. Сейчас ты можешь мне не верить, но, когда вырастешь — всё поймёшь». Дитер вырос, но так ничего и не понял, а лишь смирился с той участью, которую заготовил ему отец. Бездумно следуя его заветам, майор оправдывал себя высшей целью, стоящей на порядок выше его или всего населения Австрии. Думать так было проще… Было проще до тех пор, пока в руки не полилась власть, не требующая быть стыдливым или совестливым, и то, что раньше казалось навязанным, стало естественным. От прошлого Дитера Хельштрома осталось лишь развитое чувство правды, но никак не справедливости. Может, поэтому он был так хорош в своём деле…       Встретив Дениз, Дитер ощутил вкус былой жизни. Пожалуй, он влюбился в переводчицу с первого взгляда, и факт того, кем она являлась, лишь закрепил чувство. Он любил Дениз, и столь же ненавидел. Ненавидел за то, как легко дочери шлюхи из Парижа удалось добиться его расположения. Ненавидел за то, что любовь к ней делала его уязвимым. Познав взаимность, к тому же такую пылкую, майор испугался. «Так хорошо не бывает», — говорил он себе, целуя Ле Бре в переулке. То же самое он говорил себе сейчас, дав волю чувствам.       Как жаль, что всё уже решено…       Мягко поцеловав Дениз в уголок припухших губ, Хельштром слегка отстранился от неё и, в восхищением поглаживая вьющиеся тёмные волосы, смиренно попросил:       — Молю о последнем уроке французского.

***

5 мая, 1944

      Конечно же под «последним уроком» Дитер имел в виду единственный возможный урок, перед тем, как он навсегда покинет Францию! Я не знаю, как мне быть. Я разбита…

7 мая, 1944

      Что, если поехать за ним? Признаться ему в чувствах и поехать всему вопреки? Моей любви хватит на нас двоих.       Впервые наш урок пройдёт вне стен библиотеки. Дитер ясно обозначил своё желание провести его в безлюдном месте, предложив в качестве того самого места свой дом. Какой же наивной я была всего стуки назад! Я серьёзно размышляла о том, каким сложным и невыносимым для меня может стать это последнее занятие, и даже помыслить не могла, что лучше возможности: привязать к себе майора, мне не найти. Сегодня, только сегодня меня озарило! Не верю, что верила в то, что это будет настоящим уроком, а не предлогом, чтобы остаться наедине. Как я вообще могла предположить такое после всего, что между нами произошло? Наивная простота!       Больше нельзя мешкать. Я воспользуюсь шансом, воспользуюсь страстным желанием Дитера овладеть мной сегодня и ни за что не отступлю. Я стану хотя бы той, без которой он сможет видеть свою кровать, и плевать, что осознание его равнодушия в будущем может сделать меня глубоко несчастной женщиной.

***

      — Проходи, — сказал Дитер, пропуская Дениз внутрь.       Выданная майору Хельштрому квартира была слишком большой, слишком забитой сверху до низу всяким хламом, именуемых украшениями, но совершенно неуютной. Вместительный коридор плавно перетекал в гостиную, где возле низкого кресла горела одинокая напольная лампа — основной свет в комнате был выключен. Дениз чувствовала себя неуютно в этих хоромах, привыкнув к маленьким размерам своей жилплощади. Дитер проводил переводчицу до мягко набитого дивана, а сам сел в кресло, распивая стакан скотча.       Поёрзав от неловкого молчания, Дениз раскрыла сумку и достала принесённые для вида конспекты, аккуратно разложив те на маленькой столике перед собой.       — Так… — начала она, — мы с тобой остановились…       — Обойдёмся без повторений, — перебил Дитер, обновляя стакан. — Скотч?       — Да, пожалуй.       — Говори со мной на французском, — протягивая новый стакан, попросил мужчина. — Мне нравится тебя слушать.       — Хорошо, — согласилась Дениз. Смущённая улыбка тронула её губы. Холодный крепкий алкоголь обжег язык, разливаясь лавой по горлу. — Тогда, может, расскажешь мне о поводе веселья? — откашлявшись, спросила она, едва раскачивая стакан в воздухе. В комнате эхом раздался перезвон кубиков льда, бьющихся о стенки.       — Веселья? — хмыкнул Хельштром. — Что ж… Наверное, я радуюсь тому, что совсем скоро вернусь на любимую родину, в лоно бескрайнего полноводного Дуная и наконец смогу ощутить, прильнув лицом к родной земле, её тепло. А более всего я был бы рад тому, если бы мне не пришлось идти на премьеру идиотского фильма!       — Твой сарказм мне неясен. Разве тебя здесь что-то удерживает?       — Хватит строить из себя дуру, Дениз, — Дитер устало откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза.       Одетый в свою обычную форму, он, видимо, только недавно вернулся домой. Сомневаясь, Дениз подошла к майору и, обхватив двумя ладонями его холодную руку, присела рядом, на подлокотник.       — Хорошо, не злись, — мягко проговорила она, массируя большими пальцами костяшки и ловя на себе недоверчивый взгляд. — Ты выглядишь уставшим. Хочешь сделаю тебе массаж?       — Это очень заманчивое предложение, Дениз, — Хельштром грустно улыбнулся, млея от ласки, — однако вынужден отказаться.       — Вот и славно — я совершенно не умею его делать, — переводчица сухо рассмеялась своей глупости, надавливая пальцами на костяшки сильнее положенного. Дитер же оставался серьёзным, вгоняя Дениз в ещё большую стыдливость. Ярко-алый румянец мазнул по её щекам.       — Тебе идёт быть такой, — освободив руку, майор провел ей по покрасневшей коже.       Пожалуй, после этого Дениз зарделась ещё сильнее. Внимательный, отчасти пьяный взгляд изучал чистенькое лицо переводчицы, ныне не сокрытое маской косметики. Хельштрома обрадовало то, как хорошо сидела на теле когда-то подаренная и демонстративно надетая сейчас цветастая блуза, ненароком намекающая о спрятанном под своей тканью. Дитер ухмыльнулся, вспомнив о прилагающейся к подарку записке.       Она правда готова его отпустить или храбрится также, как он?       Прочистив горло, смущённая Дениз отвела взгляд и спросила первое, что ей пришло в голову:       — Что за премьера?       — «Гордость нации», — отчего-то голос Дитера сквозил презрением. — Это название тебе о чём-то говорит? — уточнил он и одним глотком опустошил содержимое стакана.       — Нет, — ответила Ле Бре и, бережно забрав у майора стакан, встала. Вернулась она с уже с двумя наполненными стаканами, один из которых был взят для себя. Снова присаживаясь на подлокотник, девушка прибавила: — Что в этом фильме такого, что он заранее тебе не нравится?       — На сам фильм мне глубоко наплевать, но то, сколько проблем доставляет его премьера, выводит из себя. Доктор Геббельс желает… моё личное присутствие, поэтому теперь мне придётся сидеть здесь до десятого мая.       — Он хочет поставить свой чёртов фильм в день вашего нападения на Францию?! — воскликнула Дениз, прежде, чем осознала свою оплошность. И отчего в ней вдруг заговорил неслыханный ранее патриотизм?       — Иронично, не правда ли? — майор скривил губы в глумливой ухмылке. — Пока вся Франция будет скорбеть о своей трусливой капитуляции, мы, верхушка Рейха, будем восседать на вашей территории, есть вашу еду, пить ваши вина и воздавать по заслугам юному герою, убившему за три дня, если мне не изменяет память, около двух сот пятидесяти вражеских солдат. Так выпьем же за этот славный подвиг и процветание Третьего Рейха!       Дитер поднял стакан вверх, но не находя в Дениз обратной отдачи, сделал глоток и поставил тот на столик.       — Ты пьян, — заключила девушка и, закрыв двумя пальцами нос, выпила залпом весь налитый ей скотч, осевший в животе вулканическим теплом. Пути назад нет. — Я тоже не буду отставать. Так… чем мы займёмся?       Переводчица разгладила складки на чёрном кителе, смотря на майора из-под томно прикрытых век. Нельзя отступать.       — Мы будем говорить, мадемуазель Ле Бре. Откровенно, — произнёс он насмешливо, пытаясь отогнать нарастающее возбуждение, что вызывали в нём женские прикосновения.       — И только? — Дениз порывисто поднялась, словно слова Хельштрома её чем-то обидели, и села уже не на подлокотник, а на колени мужчины, невинно сложив кисти за его шей. — Право слова, штурмбанфюрер, это совсем не интересно!       — Ты права, — окидывая долгим, пытливым взглядом, сказал Дитер с фальшивой милостью. Решив подыграть переводчице, он положил две ладони на её талию. — Думаю, нам стоит развеселить себя старыми добрыми историями. Вы же помните моё письмо?       Беспечная улыбка сползла с губ Дениз. Инстинктивно она захотела встать и немедленно скрыться из вида довольного возлюбленного, но не смогла сдвинуться и на сантиметр под настойчивыми руками. Да и выпитый алкоголь, к сожалению, сыграл злую шутку.       — Его тяжело забыть, герр Хельштром, — подавившей волнение переводчице удалось прозвучать даже более, чем игриво. — Мне было интересно с ним ознакомиться. Как вам удалось раздобыть столь неопровержимые доказательства вины моей горячо любимой матушки?       — Пожалуй, способ его получения мы оставив нераскрытым, — сказал Дитер, обаятельно улыбаясь. Одна только такая улыбка могла растопить холод обиды в сердце Дениз и подчинить своей воле. Этот раз не стал исключением. — Знаешь, я до последнего не верил в то, что ты ничего не знаешь.       — Думал, я была соучастницей убийства моего отца? Абсурд! Ты и представить себе не можешь, как сильно он был дорог для меня!       Дениз чувствовала, что потеряла контроль. Всё шло не так, как она планировала. Ни приглушённый свет, ни отсутствие посторонних людей не помогало сдвинуть «дело» с мёртвой точки — майор по-прежнему оставался непреклонным.       Обстоятельства вынуждали прибегнуть к последнему экстренному варианту.       — Я сочувствую тебе, — тихо, но твёрдо произнёс Дитер. Сердце Ле Бре пустилось в дикий, безудержный пляс. Теперь ей потребовалось куда больше времени, чтобы снова заговорить.       — Думаю, со мной уже давно всё ясно, — стараясь быть невозмутимой, Дениз, поёрзав, уселась поудобнее, — но, что на счёт тебя?.. — тонкий указательный палец мягко ткнул в грудь майора. — И раз уж сегодня мы говорим откровенно, то скажи, пожалуйста, какова истинная причина этой нашей с тобой встречи? Наедине… Может… — хмель придавал храбрости. Рука Дениз спустилась с груди по животу на пах и нескромно огладила через ткань брюк твердеющий уже в который раз за вечер член. — Может, ты желал продолжения того, что так и не закончилось в машине? Или в переулке?..       То, как открыто и ясно смотрел Дитер в глаза, казалось переводчице до ужаса возбуждающим. Бурлящая по венам власть заводила не меньше. Внизу живота сладостно потянуло, когда под гладящей ладонью очертился полностью вставший орган. Однако, кроме этого, ничего не выдавало в стоически молчащем Хельштроме страстного пыла. Требовалась смена тактики.       — О чём ты думаешь, милый? — спросила Дениз чарующим голосом. Одна её рука продолжала ласкать через ткань, другая же принялась заигрывать с перетянутым поверх кителя ремнём. — Если ты помышляешь о том, как бы заткнуть мне рот, то просто прикажи встать на колени.       Зрачки Дитера в миг расширились, и глаза засверкали лихорадочным блеском. Да, именно об этом он мечтал весь последний год. Мечтал тогда, когда слушал её притворно любезную болтовню с другими мужчинами, когда она говорила с ним на французском, когда дерзила и отстаивала себя. В такие моменты одна только вера в непоколебимую силу духа помогала справиться с собственническими замашками.       В этот раз он не хотел справляться с ними. Хельштром схватил переводчицу за подбородок и поцеловал, тот час же углубляя и делая поцелуй до прекрасного развратным. Язык то ласкал нёбо, то сплетался с другим в головокружительном танце.       — Грязная… Грязная Дениз… — горячо шептал майор, опускаясь поцелуями к мраморной шее вслед за рукой, продолжившей путешествие вниз. — Ты и сама пришла сюда не для того, чтобы уроки вести. Какой же ты после этого учитель?       — Очень плохой… — с придыханием ответила Ле Бре и, открыв глаза, ахнула, ощущая болезненный укус на своей шее, быстро сменившийся влажными ласками языка. Две ладони легли на мягкую грудь и попеременно сжали её, словно примеряясь.       Ведомая чувством отмщения, Дениз намеренно взяла одну из рук Дитера своими двумя, не отрывая взгляда от озадаченных глаз, поднесла к её губам и, сначала невесомо поцеловав, погрузила в рот указательный палец, всасывая и обвивая языком. Хельштром не без интереса смотрел на эту сцену. Его ноздри раздулись в нетерпении, дыхание стало порывистым и шумным, а кристально-чистая радужка будто бы скрылась под чернотой расширенного зрачка. Не прошло и минуты, как к указательному добавился средний палец, и уже вдвоём они затолкались навстречу. Влага, скопившаяся у Дениз между ног, начинала приносить дискомфорт, тут же позабытый, стоило только ласкаемым пальцам требовательно надавить на язык, вынуждая нижнюю челюсть опуститься. Робея, переводчица разомкнула губы, демонстрируя не моргающему майору ровные ряды белых зубов и обожжённый алкоголем язык, на котором, едва поблёскивая от слюней, лежало два его пальца. Задвигав ими вновь, он, позволяя губам вновь сомкнуться, хрипло произнёс:       — Ты специально заняла свой рот, чтобы не давать ответ на вопрос?       Дениз не отвечала, да и, собственно, не могла ответить. Чем дольше Хельштром смотрел на то, как теряются его пальцы во влажном горячем местечке, тем больше он терял рассудок, тем больше ему хотелось схватить девушку за волосы и, пристроив её голову между ног, найти выдающимся навыкам более полезное применение.       Пройдясь языком между фалангами, Дениз, до сих пор обхватывающая мужскую ладонь, выпустила пленников из своего рта и довольно заулыбалась.       — Что, если и так? — в вызовом поинтересовалась она. Всё её тело невыносимо пылало жаром, а ноги затекли от неудобной позы и скопившегося возбуждения. — Штурмбанфюрер отправит меня на расстрел? Или, может, расстреляет сам? Какая же расплата ждёт меня?       Закатив глаза, Дитер резко развернул переводчицу и, прижав ту спиной к груди, прошептал в волосы:       — Подбирай слова, Дениз, иначе я не удержусь и опробую что-то из того, что ты так отчаянно пророчишь.       Хельштром снова завлёк её поцелуем, исследуя ладонями просторы выгнутого в пояснице тела. Дениз окончательно потерялась, ощущая, как те, выправив из брюк блузу, юркнули под неё, обжигая грудь. Всасывая кожу на шее, Дитер сжал пальцами соски, вынуждая выгнувшуюся в ещё большем удовольствии переводчицу податься на встречу рукам. Биение собственного сердца заглушало мысли, и только одна из них имела право всегда находиться в свете.       — Я люблю тебя, — в полубреду призналась Дениз.       Три простых слова ударили увесистой пощёчиной по сознанию Дитера. Руки остановились, словно окаменев, а затем нехотя выползли наружу. Дениз вновь развернулась на бок, испуганно глядя на такого же напуганного майора. И пусть признание отнюдь его не удивило, ведь Ле Бре ни раз намекала о своих чувствах, но, обретя форму, оно беспощадно разрушало выстроенные годами принципы.       — Тебе лучше уйти, — бесцветно проговорил Дитер, смотря куда угодно, только не в карие глаза.       Задетая гордость не позволила Дениз долго засиживаться. Она была готова услышать всё что угодно — да хоть отказ! — но никак не это. К глазам подступали слёзы, но она запретила им изливаться. Только не при нём. Вскочив, девушка начала сгребать со стола принесённые тетради и запихивать их в сумку. Несколько из них упало на пол, приводя переводчицу в первозданный гнев.       — Знаешь, Дитер, ты такой же, как все мужчины, — зло сказала Дениз, поправляя чашечки лифа и заправляя края блузы обратно в штаны. — Женщины, как таковые, вам нужны не для любви и даже не для удовлетворения низменных потребностей, а для того, чтобы быть аксессуаром, красивым приложением, завоеванием которого можно похвастаться перед друзьями или сослуживцами.       Взяв сумку, Дениз посмотрела на сидящего в кресле майора. Его лицо приоделось обыденной маской безразличия, несмотря на то, что всё тело было натянуто и напряжено. Разбитое сердце обливалось кровью, и ноги уносили Ле Бре к выходу. Открывая дверь, ей хотелось крикнуть какие-то слова, определённо какую-нибудь гадость, на прощание. Но его не состоялось. Дверь с грохотом захлопнулась прямо перед лицом переводчицы. Её, не успевшую ни среагировать, ни испугаться, словно тряпичную куклу, дёрнули за плечо назад и развернули, припечатав спиной к деревянной поверхности.       Впиваясь пальцами в тонкие плечи и не особо заботясь о том, какую боль те могут причинять, Дитер смотрел на Дениз с пьяным безумием. Испуг наконец настиг переводчицу, и она, закрыв веки, хотела толкнуть мужчину в грудь, но её губ неожиданно коснулись губы майора. Злость давала силы на сопротивление, однако этого было недостаточно, чтобы привести в действие измождённое чувствами, больше стремящееся упасть, чем дать отпор, тело. У Дениз даже сложилось впечатление, что оттолкнуть она пытается вовсе не мужскую грудь, а целую Триумфальную арку.       Хельштром лишь слабо улыбнулся, ощущая такое же жалкое сопротивление, какое прикладывал Париж во время оккупации. Язык настойчиво скользнул по пухлым губам, пока опустившиеся на бёдра руки безжалостно сминали их под собой. От тупой боли Дениз возмущённо застонала, чем воспользовался пронырливый язык, углубивший поцелуй. Дитеру, словно кровожадному зверю, хотелось растерзать женское тело и испить из него крови — такое воздействие на него оказало признание в любви.       Дениз окончательно сдалась. Её тело снова опалила страсть, пожалуй, в сотни раз сильнее предыдущей или какой-либо случавшейся ранее. Разум опустел, стал решительно беззаботным. Сумка с конспектами упала на пол, и освободившимися руками переводчица обхватила шею майора, притягивая ближе и приумножая наслаждение. Подобно маленькому мальчику, с нетерпением распаковывающему долгожданный рождественский подарок, Хельштром потянул воротник блузы в разные стороны, с треском разрывая. Перламутровые пуговички осыпались на пол, словно первый снег. Разбираться с ними не было никакого желания.       Теперь и вторая часть подарка была открыта взору.       Дитер изучил немигающим взглядом хрупкие ключицы, высоко вздымающуюся грудь, никак не скрытую под вставкой бежевого кружева лифа, плоский живот. Выпутав Ле Бре из разорванной блузы и сняв бюстгальтер, штурмбанфюрер восторженно припал губами к ключице, в то время как его руки по-свойски сминали оголившуюся грудь столько раз, сколько было душе угодно. Спустившись дорожкой поцелуев, Дитер выводил языком на коже замысловатые рисунки и, глядя на лицо Дениз, играючи прикусил собравшийся бусиной сосок. С тихим стоном она больно оттянула волосы майора у корней, вынуждая запрокинуть голову. Смотреть на него так — сверху вниз — захватывало дух.       В ту же секунду маленькая выходка подверглась наказанию. Всё случилось так быстро и грубо, что голова Дениз шла кругом. Теперь чуть согнувшаяся и прижатая к двери грудью, она ощутила, как стремительно сползают с ног брюки вместе с трусами, поясом, подвязками и чулками. Дениз обернулась через плечо и сразу же об этом пожалела, ибо ничего развратнее в своей жизни она не видела. Майор Хельштром стоял сзади неё на одном колене и, оглаживая и раздвигая двумя ладонями упругие ягодицы, любовался на истекающее любовными соками лоно.       Было стыдно и одновременно желанно. От жадного взгляда хотелось скрыться, сбежать подальше из чёртовой квартиры, однако пульсация между ног только усиливалась. Во рту стало сухо, пока переводчица взволнованно наблюдала, как лицо возлюбленного постепенно скрывалось между половинками ягодиц, а затем несдержанно, на грани крика застонала, ощущая медленно проталкивающийся между половых губ язык. Руки тряслись и Дениз, не удержавшись, съехала по двери вниз на десяток сантиметров, приняв практически прямой угол.       То, с каким упоением майор ласкал её, было сравнимо лишь с вознесением в Рай. Развратные вылизывания сменялись тихими посасываниями и так по кругу. Как бы Дениз не пыталась увильнуть от ублажающего рта, любые попытки её купировались мертвой хваткой цепких пальцев на ягодицах. Ей стало слишком жарко, слишком хорошо, чтобы нормально соображать. Она понимала лишь то, что всё идёт так, как она запланировала, — а большего и знать было не нужно. Дыхание майора опаляло кожу. Язык теперь не просто скользил по складкам — он проникал внутрь, вылизывая, будто испивая. Колени подкашивались, грозя переводчице в любой момент больно упасть на пол. Отдавшись во власть нарастающего ощущения пика, Дениз, хрипло постанывая, задвигала бёдрами навстречу, пытаясь извлечь ещё большее удовольствие.       И каково было разочарование, когда всё это, вся феерия звуков и чувств немедленно прекратилась! Дитер, легко прикусив бедро, поднялся с колена и, шлёпнув девушку, раздосадованную, с алеющим румянцем на щеках, по истерзанной ягодице, произнёс, словно приказ, смотря в прищуренные глаза:       — Повтори.       Разъяснение того, что именно требовал повторить Хельштром, Дениз не требовалось. Признание в любви — вот, что он хотел услышать вновь. Тем не менее переводчица, часто хлопая длинными ресницами, отдала оставшиеся силы, чтобы посмотреть на него с невинным вопросом. Мужчина зловеще улыбнулся. Увесистый шлепок, на этот раз мощнее предыдущего, снова пришёлся на выставленные ягодицы. Дёрнувшись от боли, Дениз попыталась выпрямиться, но другая рука майора легла на поясницу, придавливая.       Закусив нижнюю губу до крови, девушка горделиво молчала, не издавая ни звука. Новый удар окрасил упругую кожу в красный.       — Повтори и, может, я награжу тебя, — шептал штурмбанфюрер, пригнувшись, чтобы ясно видеть лицо Дениз.       — Заслужи, — сквозь стиснутые зубы ответила она, получая очередной шлепок.       Исполнив свою маленькую фантазию, Дитер встал поодаль и принялся раздеваться. Ремень, а за ним и чёрный гестаповский китель были сброшены на пол. Поймав себя на мысли, что хочет раздеть возлюбленного сама, Дениз попросила того остановиться и, вышагнув из лужи собственного белья и скомканных брюк, подошла абсолютно голая. Хельштром снимал запонки с рукавов в то время, как переводчица, ощущая на себе цепкий взгляд, пуговица за пуговицей расстёгивала саму рубашку. Вскоре и она, и нательная майка были отброшены в сторону.       У Дениз свело дыхание от вида обнажённого подтянутого торса того, кого так страстно любила. В своих мечтах она не раз размышляла о том, какое тело может скрываться под формой завоевателя, однако действительность радовала куда больше. Руки сами собой провели по широким плечам, по впадинам ключиц, груди и напряжённому животу.       «Он так красив…» — восхитилась девушка, прижимаясь грудью к груди и рассыпаясь на тысячи осколков от жара мужского тела. Ни одна мужская фигура не вызывала в ней столько благоговейного трепета.       Губы не на долго слились в нежном поцелуе, а потом совсем не нежно Дениз была вновь припечатана к злосчастной двери. Только что согретые нежной кожей ладони нашли опору в прохладной древесине. Томные женские вдохи наполнили коридор, когда Дитер, пристроившись сзади, начал ласкать скользкие складки и, проталкиваясь вперёд, кружить подушечками пальцев по клитору.       — И как же я могу заслужить? — на выдохе спросил Хельштром.       Дениз непонимающе моргнула, уже позабыв о своих словах. К счастью, вопрос был риторическим. Звякнула бляшка ремня. Запретив себе оборачиваться, переводчица ощутила поцелуй на плече и вводящее в дрожь прикосновение члена между влажными бёдрами, вошедшего в лоно одним резким толчком. Ле Бре закрыла рот от громкого протяжного стона. Без промедлений, не давая привыкнуть, Дитер задвигался в ней, впиваясь ногтями в кожу. С каждым глубоким движением, с каждым хриплым выдохом майора кожа Дениз покрывалась мурашками. Внизу живота сладостно тянуло.       — Я люблю тебя, — тихо говорила она, будто молитву. — Люблю тебя… Люблю…       Майор задвигал бёдрами быстрее, вколачиваясь с такой силой, будто пытаясь переубедить её в обратном. Одна его рука всё ещё цеплялась за талию, помогая насаживать податливое тело, другая же по позвоночнику поднялась выше и, намотав волнистые волосы на кулак, оттянула голову назад, вынуждая Дениз до боли прогнуться в пояснице.       — Всё ещё любишь? — ласково спросил он, когда все его действия были диаметральной противоположностью тону.       — Люблю… — зажмурившись от боли и наслаждения, подтвердила переводчица.       С каждой минутой Дитер наваливался всё сильнее, и, вероятно, только чудо помогало Дениз удержаться на полусогнутых ногах и не замечать дискомфорт данной позы. Но вдруг Хельштром остановился, отдаляя подступавший оргазм. Подхватив Дениз на руки, он принёс её в кромешно тёмную комнату и, пройдя по памяти, положил на кровать. Тепло его опустившегося тела вмиг согрело её.       И снова Дитер вошёл в него, и снова комнату наполнили влажные шлепки, сливаясь в унисон с частым дыханием. Руки и ноги обвили, словно лиана, шею и поясницу майора. Ощущение наполненности сводили с ума. Дениз чувствовала, будто падает, и в попытках удержаться царапала плечи и спину возлюбленного. Приятные сладкие пульсации расходились по всему телу, усиливались, и, достигнув своего пика, разлились по нему пьянящим удовольствием. Тягучий стон был пойман поцелуем.       Дитер положил ладонь на щеку содрогающейся в экстазе переводчицы, с трудом проталкиваясь между плотно сжимающими член стенками. От такого её вида, в пустой голове всё громче звучала навязчивая идея: кончить прямо внутрь. Змеиный шёпот заверял о том, как приятно это будет. Здравый рассудок канул в небытие, как только штурмбанфюрер увидел Дениз в подаренной им блузке.       Член начал непроизвольно вздрагивать, предвещая скорый финал.       — Я тоже люблю тебя, — самозабвенно прошептал Хельштром в губы, приподнимая таз и делая последние толчки, излился внутри.       Вот так просто слова признания слетели с его уст. Казавшееся ранее сложным на деле оказалось таким простым и отрадным.

***

      — Теперь я обязан на тебе жениться, — усмехнувшись, сказал Дитер уже на следующее утро, лёжа с Дениз в обнимку на кровати. Солнце освещало их счастливые лица.       На губах Ле Бре играла глупая улыбочка. Он признался, что любит её. Любит! Ни о чём другом она и думать больше не могла.       — Обычно так говорят первые кавалеры, — шутливо заметила Дениз, — поэтому тебе не обязательно.       — Даже, если я этого хочу?       Хельштром резко стал серьёзным и пристально посмотрел на неё. Дениз стушевалась. Разве не об этом она мечтала? Разве только вчера не была готова на всё, чтобы быть рядом с возлюбленным?       — Знаешь, я могла бы тебя переубедить, рассказав о том, какая я скверная хозяйка, но, пожалуй, не буду.       — Тебе и не придётся работать по дому, — улыбнувшись, майор поцеловал Дениз в висок и задумался.

***

8 мая, 1944

      Фрау Хельштром… Кто бы мог подумать, что судьба раздаст такие карты? Я уж точно не могла подумать!       Дитер предложил сходить с ним на премьеру «Гордости нации», прежде… Чёрт, даже писать о таком сложно! Прежде, чем мы вдвоём покинем Францию. Безумие! Просто безумие!       Как же мне хочется посмотреть на реакцию его отца, когда он узнает: на ком хочет жениться сын. Хах, наверняка это будет умора! Хотя, наверное, более этого я хочу посмотреть в глаза матери. Да… Нужно сообщить ей приятную новость перед тем, как уехать. Решено, завтра состоится мой последний визит в отчий дом.       Сегодня же Дитер спросил у меня: умею ли я стрелять, и, получив отрицательный ответ, предложил научить. Почему-то тогда мне вдруг вспомнился тот забавный случай, когда его водитель принёс мне коробку с подарками, а я, испугавшись, просто положила пистолет на трюмо, надеясь, что его никто не заметит. Майор как-то странно на меня посмотрел и, не дав комментарий, сказал, что заедет в пять.       Уже вечер. На часах где-то половина одиннадцатого. Приехал Дитер один, без водителя, и увёз нас в какой-то лес. Там мы мило пообжимались, пока я безнадёжно пыталась попасть по пустым пивным бутылкам. В целом, теперь я понимаю, как правильно пользоваться оружием, но… Применение его, конечно, оставляет желать лучшего… Я не унываю.

***

      Найдя сомнительный компромисс с внутренним «я», желающим изничтожить мать, Дениз привела сама себя к дому, где жила её семья. Дверь открыла мадам Ле Бре и, скептично посмотрев на дочь, впустила ту внутрь. Всё естество переводчицы содрогнулось при виде матери.       — Тебе должно быть стыдно за своё отсутствие, — обвиняла женщина, разливая по чашкам уже остывший кофе. Дениз нервно теребила ручки тяжело набитой сумки. Теперь, помимо помады и пудреницы, она была вынуждена, уступив убедительной просьбе Дитера, всегда носить с собой пистолет. — Где ты пропадала? Я уже начала волноваться, что тебя арестовали…       — А есть за что? — забирая чашку из трясущихся рук матери, полюбопытствовала переводчица, подразумевая не то тайну своего происхождения, не то вероятность, где от неё, ставшей свидетельницей весьма откровенной беседы двух любовников, мог избавиться генерал-полковник Хельштром.       — Нет, конечно, нет, — наспех ответила мадам Ле Бре, морщась от выпитого холодного кофе.       — Где все?       — Пьер на службе, а Жанин… Неблагодарная ушла от него. Пьер в отчаянии — начал много пить и играть в карты.       Глаза Дениз округлились и засияли от восторга. То, что она всегда пророчила брату, наконец-то начало сбываться.       — Очень жаль, — пусть слова и предполагали наличие сочувствия, но сарказм перевернул их с ног на голову, делая злыми и насмехающимися.       — Я слышу, что ты ехидничаешь, Дениз. Ты никогда не любила Пьера…       — Ну уж нет, матушка! Когда он только родился, я полюбила его всем сердцем. Я играла с ним, укладывала спать и даже рассказывала сказки. Я делала всё, на что способен такой же, как и он, ребёнок. И только тогда, когда Пьер повзрослел и стал невыносимым идиотом, я возненавидела его. До этого же я терпела все его выходки. Не будь Пьер так похож на папу, то можно было бы подумать, что он вообще не от него.       Мадам Ле Бре, выслушав монолог дочери, закурила прямо в гостиной, что было совсем на неё не похоже.       Намёк был слишком прозрачным.       — Я всегда любила его, Дениз, — смиренно произнесла женщина. — Это тяжело описать словами. Однажды полюбив, ты поймёшь меня…       — Да вы прямо-таки Ромео и Джульетта нашего времени, мама! — переводчица чувствовала, что скоро взорвётся. Неконтролируемый гнев обрушился одной тяжёлой волной. — Только вместо того, чтобы отравиться самим, вы почему-то решили отравить папу! — стукнув чашкой о стол, уже кричала она.       В гостиной повисла минутная тишина.       — Что?.. — наигранно непонимающе спросила мадам Ле Бре.       Дениз тут же ощетинилась, услышав фальшь в голосе. Рука, будто обретя собственную волю, полезла в сумку и достала из неё заряженный пистолет, направив дулом на мать.       — «Что»? — с презрением передразнила Ле Бре. — Вот и я хочу знать, что дало тебе право распоряжаться чужой жизнью?       Испуганные глаза матери заметались по комнате, ища путь к побегу. Длинные тонкие пальцы вжались в подол платья. И без того светлое лицо стало мертвенно-бледным.       — Кто тебе об этом рассказал?       — Мой жених, — намеренно преувеличив статус майора, ответила Дениз, хищно скалясь. — Ой, ты же не знаешь имя счастливчика!       Мадам Ле Бре боязливо смотрела то на заливисто рассмеявшуюся дочь, то на её опасно дрожащий на курке палец.       — Я дам тебе одну подсказку, маленькая птичка, — сложившаяся ситуация нездорово веселила Дениз, планирующую лишь запугать мать неснятым с предохранителя оружием. Ей хотелось, чтобы мать завидовала её счастью. — Его фамилия начинается на «Х», а заканчивается на «ельштром». Есть варианты?       — Не может быть! Дитер твой жених? Ох, мне плохо… — схватившись за грудь, мадам Ле Бре откинулась на спинку дивана — она была потрясена до глубины души.       — Да, он — мой жених, — подтвердила переводчица, поднявшись. Её мать тут же пришла в чувства. — Послезавтра мы уезжаем с ним в Вену, и прежде, чем мы это сделаем, я хочу услышать от тебя: почему ты, падшая женщина, решила избавиться от папы, якобы защищая своих детей, вместо того, чтобы бросить нас и уйти в содержанки?       Мать Дениз незамедлительно поднялась и прошлась к ней величественной походкой.       — Потому что быть вдовой выгоднее, — сухо прочеканила женщина. Видя, что дочь мешкается, она медленно потянула руки к оружию и продолжила, смотря в глаза: — Брось это ребячество, Дениз, и отдай мне пистолет.       Пальцы обхватили дуло пистолета, пытаясь вырвать тот из рук переводчицы. Дениз лишь сильнее сжала оружие и начала отталкивать мать от себя. Мадам Ле Бре не отступала, всё более желая выхватить из рук дочери опасную игрушку. Толкания переросли в потасовку.       До ушей Дениз донесся странный хлопок. Непонятый, не признанный сразу. Мать перестала трогать её руки и растерянно посмотрела. Все звуки мира сошлись в одну точку, где существовали лишь собственное тяжёлое дыхание и неистовое биение сердца. Дениз медленно сглотнула накопившуюся слюну, но та будто была готова подняться обратно вместе со рвотой.       Неморгая, переводчица, потеряв всякую волю, наблюдала, как мадам Ле Бре хватается за живот. Рана, спрятавшаяся под её ладонями, стремительно окрашивала мятный цвет ткани в грязно-бордовый. Оружие тряслось в руках Дениз, но не падало, словно приклеившись. Она посмотрела на него, задавая себе единственный вопрос: когда же был снят предохранитель?       — Дениз… — едва слышным голосом позвала мать и, держась за стенку камина, медленно присела на пол.       Жгучая ненависть, коей пылало сердце Дениз, куда-то испарилась. Слёзы полились по щекам, и, подбежав к стоящей на коленях мадам Ле Бре, Дениз хотела как-то помочь, но не понимала: с какой стороны подступиться. Её руки нелепо порхали в воздухе, то приближаясь к согнутой спине, то отдаляясь, но никак не решаясь прикоснуться. Страх сковал мышцы.       Вдруг женщина повалилась на бок, и удар седеющей головы о пол был подобен раскату грома. Она больше ничего не говорила, потеряв сознание. Переводчица придушенно пискнула и, всё больше обливаясь слезами, бессвязно залепетала:       — Мама… Мамочка… О, Боже…       Дениз не находила себе места. Жизнь в исхудалом теле утекала с такой же скоростью, как вырывалась наружу безоговорочная любовь ребёнка к своему родителю. Мысли, что она желала смерти матери, и не просто смерти, а жестокого коварного убийства, теперь казались лепетом обиженной девчонки, доказывающим то, какая она всё-таки жалкая. Нет, Дениз вовсе не хотела становиться убийцей ни матери, ни кого-либо ещё. В ней никогда не было безжалостности, и даже ненависть, какой бы сильной она не была, не могла её пробудить. Но было ли теперь это так?..       Дениз сидела на полу и, поджав колени к груди, слушала едва заметное уху дыхание матери, а когда то прекратилось, поднялась, положила орудие убийства обратно в сумочку и на негнущихся ногах побежала из дома. Она бежала из сколько есть мочи, пока не упала на тротуарную плитку и снова не разревелась.       Не помня себя, Де Бре забрела в бар возле своего дома. Пока Эрик наливал шот виски, пустой взгляд осмотрел веселящихся за столиками пьяных немецких солдат в компании красивой улыбчивой женщины, играющих в какую-то карточную игру. Дениз тут же влила в себя янтарный напиток и, поморщившись от острой его крепости, попросила бармена отвести её в более укромное место и принести ещё виски. Мужчина начал отнекиваться, говоря, что все места заняты, но переводчица уже не слушала его, проходя мимо немцев, вошла в каменную арку. Живенькая немецкая песенка, играющая на граммофоне, оглушала Дениз на одно ухо, но ей не было никакого дела до этого — стоило сделать ещё шаг, как взору предстал читающий за столом Дитер. Напряжённый, курящий не первую сигарету.       Подняв на Дениз глаза, он будто бы расслабился, а затем снова напрягся, подмечая бледность кожи и заплаканные припухшие глаза.       — Где ты была? — поднявшись, спросил майор и усадил девушку на стул. — Что случилось?       Эрик, как и было прошено, принёс шот виски, но Хельштром махнул ему, показывая жестом унести напиток обратно.       — Я была у мамы, — сипло ответила переводчица и закрыла глаза, прислонившись затылком к стене за спиной.       Дитер положительно не понимал происходящего. Придя к Дениз без предупреждения этим вечером, он не обнаружил её дома и решил скоротать какое-то время в баре прежде, чем снова навестить возлюбленную. Штурмбанфюрер никак не ожидал встретиться с ней именно тут. От её разбитого вида сердце болезненно сжалось. Кулаки чесались, желая наказать обидчика.       — Я убила её, — добавила она чуть слышно.       Глаза Дитера широко распахнулись, и он, вскочив с места, двумя ладонями хлопнул по столу, из-за чего налитое до краёв пиво в армейском сапоге немного разлилось. Эрик заинтересованно выглянул из-за барной стойки, однако другие посетители, казалось, не заметили шума и продолжали веселиться.       — Что ты сделала?! — изумлённо прошипел Хельштром. Внешнее спокойствие переводчицы приводило его в замешательство.       — Убила, — повторила она и подняла свою сумочку. Дитер завалился обратно на стул. — Оказывается у того, кто не может попасть в цель, всё же есть шансы. Mieux vaut tard que jamais.       Майор хотел было что-то сказать, но Дениз подняла ладонь, останавливая, и тихо попросила:       — Давай посидим тут какое-то время. В тишине…       Исполнять её просьбу было мучительно. Глаза бегали по строкам книги, но не вчитывались ни в одно слово, продолжая поглядывать на переводчицу. Какое-то время она сидела неподвижно, глубоко дышала и безвольно смотрела на потолок, а затем взяла двумя руками бокал пива и сделала три больших неаккуратных глотка.       Закончившаяся пластинка зашуршала под иглой граммофона, и слуху стали доступны разговоры из основного зала. Хотя, пожалуй, было бы точнее сказать не разговоры, а разговор, ведь говорило всего несколько человек, пока остальные сочувственно молчали. Былое веселье куда-то испарилось. Дитер напрягся прислушиваясь. Какой бы подавленной сейчас не была Дениз, как бы не хотелось игнорировать реальность, но даже ей, привыкшей к чистой немецкой интонации за годы работы переводчицей, показалась странной речь одного из мужчин.       Хельштром закурил и, не отрывая взгляда от книги, словно боясь передумать — а Дениз и правда могла заставить его передумать! — тихо, но чётко произнёс:       — Если запахнет жареным, сиди и не высовывайся. Если почувствуешь угрозу для себя, стреляй. Ты меня поняла? Кивни, если да.       Дениз нехотя кивнула. С неким облегчением, майор прикрыл веки, надеясь, что хотя бы ей удастся выбраться отсюда живой. Она должна остаться живой. Кучка пьяных солдат должна ей помочь.       Как же не хотелось умирать! Как же не хотелось оставлять её…       Долг всегда превыше любви.       Дав о себе знать, Хельштром вышел в зал. Переводчице хотелось побежать за любимым, схватить, унести его подальше, но никак не сидеть. Вина за убийство матери отошла на второй план, заменяясь первородным страхом. Чувство опасности дышало в затылок Дениз. Чем дольше майор вёл беседу в компании, тем ощутимее становилось это чувство. Странный акцент гауптштурмфюрера раздражал слух. Он не был французским, и переводчица никак не могла разобрать, кому он мог принадлежать.       Атмосфера всё более накалялась, пусть и все в компании делали вид, будто ничего не происходит. Дениз пугливо выглядывала из-за угла арки, наблюдая за игрой, что вёл Хельштром. Ей так хотелось, чтобы он посмотрел на неё хотя бы раз, но понимала, что так он может выдать её нахождение.       Руки сами собой потянулись к сумочке и вытащили из неё пистолет, когда подозрительный гауптштурмфюрер попросил майора уйти. В баре действительно запахло жареным. Дениз узнавала этот холодный и презрительный взгляд возлюбленного — от него не жди ничего хорошего. Штурмбанфюрер понимал, кто перед ним, но не решался действовать. Да и Дениз, без каких-либо знаний о выявлении шпионов, было ясно, что улыбчивый мужчина был не тем, за кого себя выдаёт.       Стало слишком тихо. Времени, чтобы подумать, оставалось непозволительно мало. Пусть Хельштром попросил сидеть тихо и не высовываться, но переводчица не могла оставить его одного в тылу врага. Они превышали Дитера по количеству — трое мужчин, не считая актрисы, — и могли в любой момент напасть на него. Мучительно долгая минута, когда бокалы наполнились и мигом осушились, показалась Дениз вечностью. Позабыв о собственной безопасности, она сняла предохранитель с пистолета, и тонкое его дуло выглянуло в зал, прицелившись в чуть рыжеватую голову сидящего слева от майора подельника шпиона, казавшегося наиболее опасным. Дениз выровняла дыхание — медлительность могла обернуться смертью любимого.       Звонкий хлопок на долю секунды оглушил всех в зале, а затем началась перестрелка. Выстрел хоть и не пришёлся в голову мужчины, но его попадание в шею также было смертельным. Девушка возликовала, и на волне триумфа продолжила стрелять куда не попадя. Шпион со странным акцентом, выстрелив Дитеру в ногу, получил такое же ранение от него. Майор предусмотрительно повалился на пол, стискивая зубы от боли. Задетая пулей артерия щедро выливала кровь наружу.       Молодые солдаты стреляли по подставным офицерам, убили Эрика и его работницу. Или последних убили вовсе не они, а Дениз?.. Истратив все пули, она спряталась за стенкой, присев на пол. Прозвучала последняя череда выстрелов, и бар погрузился в тишину. Через несколько секунд раздался протяжный стон Дитера. Голова переводчицы вынырнула из-за стенки. На лестнице возле выхода стоял молодой перепуганный солдат, дважды счастливчик, а возле столов двое его сослуживцев. Они тут же ринулись на помощь штурмбанфюреру, позволяя девушке выйти из укрытия.       От вида такого количества крови ей подурнело. Хельштром, держась обеими испачканными в красный руками за наложенный выше ранения самодельный жгут, грязно ругался морщась. Дениз упала рядом с ним на колени, обхватывала ладонями искривлённое лицо, гладила плечи и, заставляя смотреть на себя, говорила ободряющую бессмыслецу.       Радость от невредимого вида любимой заглушала всякую боль.       Входная дверь неожиданно распахнулась, но никто не зашёл. Дитер поднял окровавленную руку вверх, вынуждая всех замолчать, и, многозначительно посмотрев на новоявленного отца, тихо шепнул ему: «Говори». Пока юноша вёл переговоры с, как оказалось, американцами, остальные рассредоточились по залу, подготавливая оружие. И только Дениз осталась сидеть рядом с майором на полу. Она не слышала ничего, кроме биения его сердца под своей ладонью.       Колом, а, может, всё же приятным дополнением, стал истошный крик ожившей актрисы, сообщивший тем, кто сверху, о её нахождении внизу. Несмотря на это, план не менялся. Дитер поднял с пола чей-то пистолет и проверил патроны. Дениз же, держа в руках своё незаряженное оружие, направила его на актрису, вынуждая ту трусливо замолчать.       Молодой солдат наплёл американцу, что в баре остался лишь он и фрау фон Хаммерсмарк, предприимчиво смешивая ложь с правдой. Тот в ответ внёс новую переменную, упомянув о наличии у них гранат. Дениз испуганно посмотрела на майора, и тот отрицательно покачал головой, как бы говоря: «Они блефуют».       Вскоре по лестнице начал спуск предводитель отряда, получившего название «ублюдки», лейтенант Альдо Рейн. Пусть он и предполагал, что переговорщик мог быть в подвале не один, но не думал, что выживших нацистов будет настолько много.       Шальная пуля Хельштрома тут же нашла лоб американца.

***

      Следующим же вечером на весь мир прогремела ошеломительная новость: в Париже, на премьере фильма «Гордость нации» был взорван кинотеатр. Погибла вся верхушка Фашистской Германии: Адольф Гитлер, начальник Партийной канцелярии Мартин Борман, министр авиации Герман Геринг, министр пропаганды Йозеф Геббельс, снявший столь запомнившийся всем фильм, в том числе и «охотник на евреев» Ганс Ланда, и генерал-полковник Хельштром.       Причиной возгорания стала кинематографическая плёнка.       Третий рейх умер вместе со своими предводителями. Находящиеся во Франции немцы начали бежать из неё, как крысы с утопающего корабля.       Ранним, ещё не освещённым рассветом утром четверга 1944 года на взлётной полосе оказалось двое людей и лётчик. Пока он осматривал, а затем запускал двигатели самолёта, пара, обнимаясь, смотрела в даль, на восходящее за горизонтом солнце. Крутящийся винт на носу самолёта раздувал волнистые тёмные волосы, нежно приглаживаемые мужской рукой.       Заложники своих положений, теперь только они могли решать, как строить собственную судьбу, невзирая ни на чьи мнения и предрассудки. Теперь они могли обрести покой, способный выдержать любые препятствия, друг в друге. Одиночные скитания подошли к концу.       Кем бы возлюбленные не стали, пытаясь скрыть свои личины, где бы они не жили, безграничная любовь всегда будет вести их вперёд.       Они были вместе, отпустив грехи прошлого. А разве ещё что-то нужно?