Пэйринг и персонажи
Метки
Описание
Каким бы зверем стала ты, милая Дениз, живя в смерти и ненависти? Стала ли бы ты иметь дело с тем, кто является воплощением этого места? Или ты уже им являешься? Признайся, милая Дениз. Признайся и прими его таким, какой он есть.
Расплата
18 ноября 2024, 02:41
26 июля, 1943
4 августа, 1943
На прошедшем уроке с Дитером обсуждали анатомию. Было так неловко показывать всё на себе. Он смотрел на меня так долго, как никогда за всё наше знакомство. Его цепкий взгляд, не лишённый заинтересованности, то превозносил меня к самим небесам, то бросал в глубины преисподней. Не скажу, что настолько наглядное обучение не было провокацией с моей стороны. Обычно, учителя используют пособия, например, как месье Байо, обучающий меня в своё время немецкому, но я выбрала другой путь, о котором пожалела прямо в момент занятия, когда на отступление не было ни малейшего шанса. Эта небольшая уловка сыграла со мной большую шутку. Как бы странно не звучало, но именно я стала её заложником, ведь за первоначальной неловкостью и робкими жестами пряталось чувство куда более сильное. Вожделение. Пытаясь завлечь во внимание майора, я распалила себя до такой степени, что не могла думать ни о чём другом, как о его голубых глазах, радужка которых скрылась за бездной расширенных зрачков, и чувственных губах, извечно приподнятых в уголках ухмылкой. Достаточно откровенная голубоватая блуза, специально надетая мной утром, намертво прилипла к телу, всё более преещему от августовской жары и волнения, и, как удав, постепенно убивающий свою добычу, схватила меня в удушающий капкан. Дитер следил за каждым движением моего тела, и это наблюдение не могло не радовать меня. Поначалу внимательный взгляд очерчивал покрасневшее лицо, шею, плечи, тяжело вздымающуюся грудь и руки и, становясь всё более пронизывающим, пресекал любые мои мысли об остановке. В один из моментов, возможно, когда я чересчур увлеклась и болтала исключительно на французском, Дитер, поймав себя на непристойно долгом созерцании, прочистил горло и как-то уж очень неловко заёрзал на стуле. Или мне показалось? Что скрывалось за его взглядом? Впрочем… Нет никакой разницы. В любом случае, в последнее время я перестала доверять себе, ибо мир фантазии, где я могу вообразить себя центром существования немногословного майора, стал для меня роднее реального. Такое уже случалось, потому наступать на одни и те же грабли так болезненно. Старые дневники помнят обо всём. Я же стараюсь забыть.11 октября, 1943
Неожиданно для себя пишу утром. Проснулась от телефонного звонка, когда на часах не было и семи. Проклиная звонившего на чём свет стоит, я взяла трубку и первой заговорила своим самым разражённым, нетерпящим препирательств и пугающего любого тоном. И каково было моё удивление, когда вместо предположительно женского незнакомого голоса, я услышала на другой стороне провода смеющийся голос герра Хельштрома! Ни одно литературное слово в должной мере не сможет описать степень моего потрясения этим звонком. Удивило меня сколько не то, что произведён он был в крайне ранее для здорового человека время, столько само его наличие. Чтобы посчитать количество звонков от майора, мне даже не понадобятся пальцы. Дитер ввёл меня в замешательство. С его вполне привычного «Доброе утро, мадемуазель Ле Бре» до разбавленного долгим молчанием «Вам меня слышно?», я успела подумать обо всём самом плохом. Слишком ранние или чересчур поздние звонки никогда не бывают хорошими — этой простой истине меня научили смерть отца и последующая за этим делёжка имущества с братом (который, как помнится, в этом деле преуспел лучше меня), — потому было так страшно и с тем же интересно узнать, какую весть мне преподнесёт штурмбанфюрер. На неожиданном звонке потрясения мои только начинались. Особо не дожидаясь ответа, Дитер, как отчитывающийся перед командующим солдат, скупо и быстро озвучил повод для столь раннего моего пробуждения: сегодня, в одиннадцать часов утра, майор должен провести инспекцию театра Монпарнас, в котором через пять дней состоится премьера «Фауста» драматурга Отто Шмидта, а затем, уже после полудня, посетить выставку в закрытом на данный момент Лувре, устроенную по понятной одному Богу причине. Смутные подозрения одолевали меня в момент его рассказа, однако паниковать было ещё рано. От сонного состояния, крепко удерживающего меня от тёплой мягкой кровати до дребезжащей трубки телефона, не осталось и следа, когда Дитер твёрдо огласил, что моё непосредственное присутствие на этих двух мероприятиях категорически обязательно. Напрашивался резонный вопрос: почему я? Только я его не задала — жуткая паника одолела меня и размягчила мозг, делая язык и тело каменными. Оба предложения казались мне катастрофичными, и причин на то было несколько. Первая и, пожалуй, самая серьёзная — это сам Дитер Хельштром. Вторая, не менее важная, — это вероятное общество таких, как он, в Лувре. Уже сейчас, когда состояние моё нормализовалось, я понимаю, что в походе в Монпарнас нет ничего опасного, но Лувр… Что за выставка? Любой человек в Париже, даже самый безразличный к искусству, знает, что все экспонаты, представленные до недавнего времени в залах художественного музея, развезены по разным уголкам Франции, дабы те не были присвоены кое-кем. Однако выставка состоится. Видимо, развезено не всё?.. Из-за навалившейся осенней хандры и частых дождей не планировала выходить сегодня на улицу. Что ж, придётся… Одна только мысль, что проведём мы с майором практически весь день, будоражит моё воображение. Он возложил на меня большую ответственность, позвав личным переводчиком, потому нужно выглядеть достойно. На дверце шкафа уже висит отутюженная шерстяная юбка, а блуза так и осталась лежать под марлей на столе. Нужно уложить волосы и нанести макияж.***
Моросящее отвратительными мелкими дождливыми каплями утро сменил не менее серый, унылый день, будто сама погода противилась тому, чтобы Дениз ощущала себя не то чтобы хорошо, а хотя бы чуть лучше, чем растоптанная прохожим папироса, с коей она сравнила себя сегодня утром, одеваясь у зеркала. Стоило Ле Бре только сесть в присланную майором Хельштромом машину ровно в десять тридцать утра, как её одолело нелепое желание сделать пусть даже самый маленький глоток о-де-ви, который навряд ли помог бы, но точно смог успокоить внезапно разбушевавшееся в груди сердце и трясущиеся якобы от осенней прохлады руки. Впрочем, Дениз быстро отбросила эту мысль и, погрузившись в бездну размышлений о сегодняшнем тяжёлом дне, бездушно глядела в покрытое россыпью грязевых точек окно. Инспектировать Монпарнас пришли шесть человек, двое из которых были знакомые переводчице штурмбанфюреры Хельштром и мужчина, имя которого она никак не могла вспомнить, как-то обратившийся к ней за услугой парой месяцев назад. В отличие от понравившегося девушке таинственно молчаливого Дитера, этот субъект обладал наипротивнейшей физиономией и развязным характером. Отдающие в рыжину редкие и тонкие каштановые волосы он зачесал назад гелем, лысину на затылке скрыла серая фуражка, а упитанность туго натянутый на «талии» широкий кожаный ремень. Да и фамилия у майора всё же была, при чём достаточно говорящая — Лист. Пожалуй, из всех них, трёх офицеров, герра Хельштрома и самой Дениз, этот был самым приставучим — докучал глупыми вопросами, стенал о такой неважной сейчас пыли на плафонах бра, прощупывал углы и свободные от украшений стены, подозревая в них наличие потайных путей. Но всё это было ничем в сравнении с последней придиркой к цвету занавеса, ставшей нелепым апогеем сие мероприятия. Именно она довела мадам Жамуа, владелицу театра, до истерики, что от досады и несправедливых замечаний раскраснелась до такой степени, что лицо её стало в тон того самого занавеса. Несмотря на самодрессированность и огромный багаж опыта участия в подобного рода неприятных столкновений с лицами, не заслуживающими ни тени улыбки, ни доброго слова, профессиональная маска Дениз в моменты уединений непроизвольно сползала с её густо накрашенного лица, делая его отнюдь не самым доброжелательным. Когда шаг девушки становился нарочито медленнее, а походка переставала быть пружинистой, поясницы обжигающе невесомо касалась спрятанная в чёрную кожаную перчатку рука, заботливо подгоняющая к идущему впереди инспектирующему квартету. Ко всему прочему Дениз совершенно не давалась ни беглая речь мадам Жамуа, ни менее торопливый тенор Листа. Одним словом — понедельник. Стоит отдать должное Дениз — подобного с ней никогда не происходило — потому она никак не могла взять в толк то, как же следует побороть напавшее преступное дилетантство. К счастью, ей всё же удалось вернуть потерянное самообладание и завершить проверку с остатками достоинства. Между тем, пришло время обеда. Делегация покинула здание театра, и вроде бы всё вернулось на свои места, но не для Дениз… Стыдливый румянец перекрывал плотный слой пудры, а разочарование в самой себе совестно повисло в районе сердца. Желание быть лучшей так и осталось желанием. — Фройляйн, вы себя плохо чувствуете? — спросил у переводчицы мерзопакостный майор Лист уже под козырьком, нависающим над парадной дверью Монпарнас. — Сегодня не мой день, штурмбанфюрер, — переводчица попыталась перевести всё в шутку, очаровательно улыбаясь. Стоит ли говорить, что никто ей не поверил? — Пока что ваша репутация позволяет таким дням случаться, фройляйн. Тёмные брови Ле Бре недовольно сошлись на переносице, но, будто опомнившись, она тут же вернула их на место и натянуто улыбнулась. Прежде чем Лист снова заговорил, взгляд его стал менее придирчивым, а выражение лица потеряло оттенки брезгливости и сменилось на безоговорочное благоговение. Дениз, жадно наблюдающая за престранными метаморфозами ненавистного майора и понимающая то, что он сейчас произнесёт, будет крайне занимательно, предвкушала его следующие слова. — Дитер, — задушевно обратился Лист к курящему рядом сослуживцу, будто были они самыми настоящими друзьями. Рвано вдохнув, Дениз замерла на месте, не шевелясь и даже не дыша, словно то могло спугнуть предназначающийся лишь двум мужчинам разговор, — оберстгруппенфюрер СС Хельштром будет сегодня в Лувре? Ле Бре впитала каждую букву, каждую пропитанную потаённым страхом перед генералом-полковником интонацию и воспряла духом. Кем же он приходился? Братом? Отцом? Неужели теперь она на шаг ближе к разгадке майора Хельштрома? — Наверняка, — ответил Дитер, безразлично пожав плечами. Лицо его оставалось непроницаемым, однако глаза сверкали леденящей душу сталью, и обращены они были прямо к Дениз, скромно стоящей позади и подозрительно улыбающейся. — Тогда тебе следует отпустить нашу прекрасную фройляйн домой, пока её день не стал ещё более хреновым, — гаркая как ворона, рассмеялся Лист. Маленькие глазки мазнули по переводчице от головы до пят, заинтересованно прилипнув в районе стройных ног. — Или она где-то провинилась? — не получив ответной реакции от Дитера, спросил он. — Если да, то можно найти более приятные способы наказания. — Тебе уже пора заткнуться, Штефан, — небрежно бросил Дитер и, увесисто хлопнув сослуживца по плечу, добавил с притворной дружелюбностью: — Бери офицеров и езжай в штаб, а нам с мадемуазель Ле Бре нужно отобедать перед тем, как её день станет ещё хреновее. Хельштром практически затолкал Дениз в машину. Молодой мальчишка лет восемнадцати, что задремал за рулём и не заметил подошедшего начальника, зашуганно выскочил на улицу, как только задняя дверь салона с грохотом закрылась, но было поздно — майор со спутницей уже сидели внутри транспорта. Но разве юношу можно винить? С раннего утра он развозил штурмбанфюрера по всему городу и ожидал в машине часами, пока тот не выйдет и не прикажет везти в ещё какое-то место. Будь майор в более лучшем расположении духа, он бы безусловно понял и простил за единичный проступок, только… К слову, молодого водителя Дениз больше никогда не видела, а его дальнейшая судьба скрылась в тумане тайн начальника. Под звон приборов в небольшом, но хорошо обставленном кафе, в котором Ле Бре приходилось бывать лишь единожды, она, не скрывая довольной улыбки, следила за каждым действием майора Хельштрома, и настроение её постепенно улучшалось, в то время как его оставалось неизменно нечитаемым. С их приходом разговоры в зале прекратились, что не могло не вызвать у него презрительную усмешку. Дениз перестала терзать себя мыслями о том, что в Монпарнас показала она себя из рук вон плохо, что, вероятно, разочаровала Дитера, и потому тот с ней так резко повёл у машины и более не разговаривал. Какой смысл думать о прошлом, которое ты уже не можешь изменить? Вышло, как вышло. Страх перед оставшейся частью дня пытался скрыться под ложной игривостью, возникшей на почве первой за сегодня еды и нахождении вне библиотечных уроков с понравившимся мужчиной. Однако он всё же давал о себе знать, когда Дениз смотрела в голубые глаза Хельштрома, — теперь она точно знала, что встретит такие же в Лувре, и по контексту мерзопакостного майора Листа понимала, что, в отличие от этих, ничего хорошего от них ждать не стоит. Хотя… Стоило ли ждать чего-то хорошего и от этих глаз? — На что ты смотришь, Дениз? — задал вопрос Дитер, не поднимая взгляда от тарелки, на которой лежал чуть остывший жирный рыбный стейк. Голос Хельштрома был плоским и лишённым энтузиазма. Завороженная педантичными и чётко выверенными перемещениями столовых приборов в руках мужчины, с поразительной одинаковостью разрезающих рыбную плоть на равные друг другу кусочки, Дениз подняла полные неприкрытого восторга карие глаза и томно ответила, перейдя на французский: — На твои губы. Нет лучше способа ответа оппоненту, пытающемуся тебя уличить в чём-либо, чем поставить того в неловкое положение, — такова ещё одна тактика Дениз. При том на майора она, по всей вероятности, не сработала, и тот задал ещё один вопрос, на этот раз довольно ухмыляясь и стреляя на девушку ироничным взглядом: — Тебе нравится, что ты видишь? — Безмерно, — переводчица немного засмущалась, но то не помешало ей произнести ответное слово с кокетливым придыханием. Дитер лишь хмыкнул на такое её заявление и продолжил обед. Проведённое в отягощающем молчании время давило на Дениз больше, чем осознание неизбежности дальнейшего похода в музей. Всё больше наблюдая за Дитером Хльштромом, она осознавала, что отдаляется от понимания того, кто он есть на самом деле. Почему он не выразил никаких недовольств по поводу её однозначно непрофессионального поведения в Монпарнас? Ответом на этот вопрос в голову закралась трусливая мысль о том, что майор путём унижений и возникающих всеобщих подозрений пытается избавиться от неё. Он точно знал про неё больше, чем она сама. Не поэтому ли его так веселили собственные вопросы о её семье? — Оберстгруппенфюрер СС Хельштром — ваш отец? — обозлённая последним своим рассуждением, Ле Бре смерила Дитера, которого так хотелось уколоть, глумливым взглядом. Тонкая бровь штурмбанфюрера удивлённо взлетела вверх, а голубые глаза приобрели оттенок звенящего от холода льда. Реакция на случайную догадку превзошла любые ожидания Дениз — посмотрев на неё всего несколько секунд, он поднялся со стула, передвинул тот поближе к переводчице и снова сел, растянув губы в подобии улыбки. От такой близости, пусть и не первой, Ле Бре напряглась всем телом. — Отец, — утвердительно сказал Дитер и, нагнувшись чуть вперёд, к ожидаемо поумерившей запал Дениз, ядовито-ласково поинтересовался: — И что же ты будешь делать с этой информацией? — Очевидно, пойду в «Виктуар» и сообщу о династии военных, посетивший наш славный город. Думаю, мне отсыпят за это пару сотен рехсмарок. — Не хочу тебя разочаровывать, Дениз, но вряд ли это будет для них новостью, — искренне заулыбавшись, Дитер взял лежащую на коленях девичью руку и, приспустив рукав молочной блузы, нащупал на открывшемся запястье пульс. Его скорость была усладой. — Хотя ты можешь попытаться продать им историю о себе и рассказать о том, кем был твой отец, и что с ним стало. — Как ты заметил, его уже нет, поэтому и рассказывать нечего, — без колебаний произнесла переводчица, но чутко реагирующее на майора сердце говорило совсем о другом. Дениз смутилась. Почему, каждый раз смотря на него, она видела не убийцу, а безусловно опасного и с тем же привлекательного мужчину? Может быть, стараясь не быть как все, она, сама того не заметив, стала такой же жертвой радости безвоенного установления диктатуры; и теперь, столкнувшись лицом к лицу с настоящим отголоском войны, испугалась того, что кроме симпатии более ничего не испытывает? Такова расплата за беспечность. — Что тебя так тревожит, Дениз? — спросил Дитер так тихо, словно пытаясь выведать секрет. Большой палец сильнее надавил на выглядывающую на запястье синюю вену, внутри которой глухо трепетал сердечный пульс. Тревога, с коей смотрела Дениз, только подогревала интерес к ней. — Ты… — спрятав страх за откровенностью, ответила Ле Бре. В отместку за то, что Хельштром в открытую провоцировал её, безрассудная Дениз, игнорируя предупредительный взгляд, потянулась свободной рукой к его шее и, найдя под хрустящим воротничком серой рубашки сонную артерию, замерла, ощущая под указательным и средним пальцами отбивающее лихорадочный темп сердце. Оба так и застыли: он, не понимающий причин, почему было так приятно ощущать её прикосновение, и она, не знающая его настоящих чувств. Намазанные алой помадой губы переводчицы расплылись в хищной улыбке, и та сладко протянула: — А что так растревожило вас, герр Хельштром? — Твоя плохая работа, — наконец озвучил своё мнение о сегодняшнем инциденте Дитер, однако Дениз показалось, что сказать он хотел вовсе не это и произнёс первое, что пришло в голову. — Надеюсь, в Лувре ты будешь более… — тут Хельштром замолчал, якобы подбирая нужное слово, но на самом деле, поддавшись тому животному, что так навязчиво требовало быть ближе к пресловутой переводчице, наклонился к её лицу и, замерев у уложенных волнами тёмных волос, прошептал: — Предусмотрительнее… Дениз не могла вымолвить и слова. Она не могла не только говорить, но и словно не могла более дышать, словно в лёгкие, как в пустующие амфоры, разлили вовсе не вино, а расплавленное железо. Поверни она голову чуть вправо, то их с майором носы бы точно соприкоснулись. А быть может, не только носы… Стоило Дениз только подумать об интимности момента, о том, что могло произойти, но так и не произошло, как щеки её залились такой густой краской, что ту было видно даже под слоем пудры. Кто-то назвал бы подобную реакцию влюблённостью, для себя же Ле Бре определила, что сердце врёт, и влюбиться в майора Хельштрома она никак не могла. Очередная её беспечность.***
Так странно начинать не сначала… Перечитав утренние записи, я пришла к выводу, что переживать стоило лишь о странных людях, что могли встретиться мне. В театре я повела себя как последняя дура! Весь день убеждаю себя не думать об этом, но чем больше размышляю о том, о чём не стоит думать, — думаю об этом ещё усиленнее. Моему разочарованию в себе нет конца! Но в то же время, в собственное оправдание точно могу привести то, что в Лувре прошло всё гладко, без происшествий. Отдельным хорошим открытием для меня стал отец Дитера, генерал-полковник Альбрехт Хельштром. К своему удивлению, я сразу же запомнила его имя. Говорят, если посмотреть на мать девушки, то будет ясно то, как она будет выглядеть в старости. Пусть генерал-полковник и является мужчиной, и пользоваться житейской мудростью в таком случае неприемлемо, но оспаривать тот факт, что выглядит он как более взрослая, умудрённая опытом версия майора, не стану. Альберхт Хельштром оказался не только высокопоставленным военным, но и… неплохим человеком?.. По крайней мере, он был вежлив, также немногословен, как его сын, и заинтересован в устроенной моим братом экскурсией. К слову о брате. Давненько я о нём не писала. Забавно… Весь путь домой размышляла о нашей с ним первой встрече после трёх лет разлуки. Мама, наверняка, им гордится, гордится тем, что тот отобрал у меня всё и вышвырнул из семейного гнезда. В начале войны он был никем, как и все мы после смерти отца, а сейчас, прислуживая им, пробился туда, где солнечные лучи могут опалить его крылья, стоит совершить одно невыверенное движение. Раньше я так завидовала, плакала и переживала, что ему досталось всё, лишь потому, что он имеет член между ног, а сейчас мне так легко, что даже становится страшно… Неужели я стала такой бессердечной? Немного опасаюсь записывать сюда содержание нашего похода в Лувр. Стоит ли? В холодной комнате горела лишь одна настольная лампа. Дениз поднялась со скрипучего стула, закурила и задумчиво прошлась от стола к окну. На улице перегорели почти все фонари, и работал лишь один вдалеке, у пекарни. В темноте безлунной ночи волосы Дениз стали практически чёрными, как у её отца и брата, что вызвало у неё язвительную ухмылку. Холодный осенний ветер, ловко пробирающийся через щели в раме, заставил тело, прикрытое одним лишь неснятым бельём, покрыться мурашками. Обернувшись к столу, где оставались открытыми страницы дневника, усталая Дениз решила, что игра стоит свеч. Недокуренная сигарета была безжалостно раздавлена в пепельнице. Всё утро мне было невдомёк: что за выставка должна состояться сегодня в Лувре. В обед, я поняла, что на ней будут присутствовать военные, да такие, что мне, как личности безусловно заурядной, не приходилось ни то чтобы работать с такими, но и повстречаться. Почему именно они? В самом музее всё встало на свои места. Не буду вдаваться в подробности, но выставлены были коллекционные предметы бесследно пропавших жителей Парижа, на которые, перед тем как отвезти за границу, пришли полюбоваться военные. Затолкав ужас куда-то совсем далеко, я переводила на немецкий искусно выстроенный рассказ моего брата, выстроенный так ловко, что о бывших владельцах он даже не упоминал, будто вещи эти никогда никому не принадлежали и были историческим наследием Франции. Боюсь представить, что стало с этими людьми… Лучше мне о таком вообще не думать. Дитер впервые улыбался так долго, искренне. Было видно, как он любит и уважает своего отца, но экскурсия, ровно как и утренний рейд в Монпарнас, его мало интересовала. Майору больше нравилось наблюдать за мной, за моей реакцией на всё происходящее, на брата… Полагаю, именно из-за него, внезапный выбор переводчика у Дитера, как у большого любителя игр, пал именно на меня. Интересно, как далеко он готов зайти в своём азарте? Ощущаю себя также как утром, с одним только отличием, что причин такому состоянию теперь море. Осень берёт надо мной вверх…26 октября, 1943
Хочу спросить себя: кто я? Но не могу найти сил совершить это. Рот намертво захлопнулся, а руки отказываются писать ответ. Наверное, я — всё та же Дениз. Хочу верить, верить, что от той милой девушки, какой я была раньше, осталось хоть немного понимания, но, вероятно, это не так. Теперь не так. Нет никакого желания записывать сюда что-либо, иначе все строки, что запечатлеются на этих страницах, будут нести сплошные страдания. Меня ломает осознание безответной влюблённости в мужчину, которого я должна презирать. Я ненавижу его за то, кем он является, и влюблена во всё остальное. Как же мне быть?..1 ноября, 1943
Кажется, Дитер ненавидит меня. Я себя тоже. Тут мы на равных. После каждых занятий он отпускает своего водителя и отвозит меня во всегда разные кафе или рестораны. Ни во время поездки, ни в момент трапезы, мы ни о чём не разговариваем — лишь изредка переглядываемся — а после он привозит меня к дому и желает хорошего дня. Стоило бы с самого начала спросить его о причинах столь странного поведения. К чёрту его!***
Одолеваемая не то осенней хандрой, не то безответной любовью к майору Хельштрому Дениз стала частым гостем одного невзрачного на первый взгляд кабака, где могла уединиться от мирской суеты и, как следует, напиться. Неоспоримыми плюсами этого места стали недалёкое расположение к дому, где Ле Бре снимала квартиру, и хорошая выпивка. Не будет ложью сказать, что Дениз опустила руки. Призрачная цель пробиться в люди, к которой она относилась все эти годы с благоговейным трепетом, перестала быть такой значимой — на её место пришли сердечные переживания. Воспалённый влюблённостью мозг понимал, что чувство это лишь отравляет, но никак не мог отделаться от него. Сон теперь не приходил по вечерам, а если и приходил, то снились Дениз такие яркие, наполненные любовной страстью сны, что просыпалась она со слезами на глазах, а затем долго-долго ревела. Частые походы в кабак несли свои преимущества: помимо забвения, девушка засыпала, стоило только голове коснуться подушки. Потому Ле Бре сидела тут, как всегда, за барной стойкой, уже целый час из запланированных двух. Почти все столы были заняты большими шумными компаниями из молодых людей, беспечно смеющихся и болтающих о неважном. Переводчица горько усмехнулась — у неё никогда не было настоящих друзей, компании или беспечных бесед. Как же много она упустила в погоне за мечтой! Дверь наверху открылась и на лестнице послышалась весёлая немецкая речь. Зал смолк. Дениз обернулась через плечо и увидела, как меж заполненных столов шло трое в форме, один из которых, весь красный и с пустым взглядом, чудом держался на ногах. Солдаты встали у барной стойки и вежливо попросили у владельца три кружки пива. Стараясь не смотреть налево, Дениз надеялась, что те не заметят её. Так и было, при чём времени прошло много, прежде чем самый пьяный из них по-свойски завалился рядом с переводчицей, подперев щеку кулаком поставленной на деревянную поверхность бара руки. — Что же такая красивая фройляйн делает тут совсем одна? — зажёвывая слова, спросил он. — Топлю горе в вине, — глядя перед собой, холодно ответила Дениз. Находясь в состоянии далёком от адекватного, молодой немец явно не считал интонаций интересующей француженки. Возможно, её ответ показался ему располагающим к беседе, потому без лишних размышлений тот продолжил наступление: — Я бы хотел скрасить ваш вечер. — Пауль, отстань от фройляйн! — крикнул один из его друзей, но так и не был услышан. — Спасибо, я предпочитаю одиночество, — также скупо сказала Дениз, готовясь уходить домой. — Эрик, рассчитай, — попросила она бармена, положив на стол смятые купюры. Пауль явно не был готов так быстро расставаться, потому вторая рука его бесцеремонно легла на поясницу незнакомки. От возмутительного хамства спина Дениз натянулась, как струна, а ладонь так и чесалась дать пощёчину. К сожалению, ей не пришлось привыкать к тому, как правильно следует выпутываться из подобных ситуаций. Легко подцепив руку немца за запястье, Дениз с фальшивой улыбкой убрала ту на барную стойку и спокойно сказала: — Доброго вечера, Пауль. Не успела Ле Бре встать, как её потащили обратно, да с такой силой, что она, безвольно приземляясь на стул, больно ударилась локтем. Поначалу безобидный военный сверкал практически трезвым недобрым взглядом. — Как для французской шлюхи, ты слишком много выделываешься, — плескаясь ядом, произнёс Пауль. Ладонь его вернулась туда же, откуда Дениз убрала её меньше минуты назад, и вжалась на этот раз намного сильнее. — Я же хотел подружиться, а ты сразу убегаешь… Выпей со мной, а потом вали, куда хочешь. Переводчица молебно посмотрела на Эрика, но тот лишь безучастно отвёл взгляд, натирая бокалы. Поняв, что никто в этом зале не поможет ей, Дениз, скрывая внутренний тремор, решила напоить военного до потери сознания и слинять. — Если только… — она хотела сказать «пару бокалов», но её прервал взявшийся из ниоткуда до боли знакомый голос: — Тебе же сказали: «Добрый вечер». Какое из этих слов тебе не понятно, рядовой? Стоявшие рядом два солдата, увидев майора, мгновенно протрезвев и выпрямившись, отдали честь, третий же, Пауль, ленно оглянулся и, чуть не свалившись со стула, второпях повторил за своими друзьями. Почему-то Дениз это так рассмешило, что она торжествующе усмехнулась. Она была не одна. Ей пришли на помощь. Да не абы кто! — Что вы здесь делаете? Кто отпустил вас? — принялся допрашивать Дитер. Щёки его ласкал хмельной румянец, горлышко рубашки оказалось расстёгнуто на две пуговицы, а ладонь почему-то перевязана бинтом. Рядовые отчитались перед ним, рассказали, что здесь они, только потому что им дали отгул, и что уже планировали уходить. Однако во время того, как немцы говорили, майор Хельштром смотрел только на Дениз, и по взгляду его не было понятно, о чём же он думает. Впрочем, Дениз была так пьяна, что ни внезапное появление Дитера, ни его странное внимание не вызвали у неё никаких вопросов. Пока Дениз расцветала как майская роза, во взгляде Дитера рождался яростный огонь, и причиной тому стали нелепые изречения Пауля, зачем-то принявшегося оправдываться. Чем больше несвязной ахинеи он нёс, тем больше Хельштром хмурил брови. Пролетали и такие обидные фразы как: французская подстилка, она виновата, они все помойные свиньи. Доведя до точки невозврата, Пауль сам подписал себе приговор. Не став более слушать пьяный бред рядового, Дитер, бросив Дениз строгое: «Никуда не выходи», схватил того за ворот пальто и потащил по лестнице вверх, на улицу. За минуту, что переводчица провела, следуя указанию майора, она успела известись до такой степени, что в одном только платье выскочила на улицу. Дениз боялась, что Дитер совершит непоправимую ошибку, и оказалась права — под жёлтым светом фонаря она увидела, как пьяный Пауль, рыдая, стоит на коленях, а во рту его покоится чёрное дуло пистолета, лежащего в вытянутой руке штурмбанфюрера. От этой картины кровь отлила от лица Дениз и прилила с большей силой, как только сердце забилось в истерике. Как к такому вообще всё пришло? Путаясь в ногах, Ле Бре со звонким стуком каблуков о каменную плитку подбежала к двоим и осторожно коснулась плеча Дитера. Пауль, увидев причину своего безвыходного положения, безнадёжно замычал. Вслед за Дениз выбежали два других солдата, но, в отличие от неё, не подошли, лишь опасливо держась в стороне. — Штурмбанфюрер, — тихо обратилась она к Хельштрому, — он не заслуживает того, что с вами может произойти после его смерти. Думаю, хватит с него и того, что он так унижен. Пойдёмте, прошу вас. — Думаешь, хватит? — не сдерживая смешка, спросил Дитер, и указательный палец его дёрнулся на курке. Пауль застонал. — Он, как животное, что не понимает того, что ему говорят. Такого мусора не должно существовать. Вместо того, чтобы сказать: «Не нам, людям, решать: кому жить, а кому умереть», Дениз, подгоняемая адреналином и бредом опьянения, озвучила страшное предложение: — Так отправьте его на передовую, в Страсбург. Да куда угодно! Зачем пачкать руки? Дитер изумлённо вскинул бровь и сухо рассмеялся, не веря своим ушам. Пистолет в его руке затрясся, задевая зубы рядового, готового распрощаться с жизнью прямо здесь и сейчас, нежели от рук врага или еще хуже — гранаты или пушки. — Ты ещё хуже, чем я думал. — Я знаю. Не нужно делать это ради… — Дениз хотела сказать «меня», но, решив, что это было бы слишком глупо, замолкла, а затем попросила: — Отпусти его… — тонкие пальцы сжали шерстяную ткань пальто. Ле Бре тряслась от страха и холода, но продолжала настаивать на благоразумии, коим сама была сейчас обделена. Цокнув о верхние зубы, измазанный слюной пистолет вылетел изо рта Пауля, и рукоятка его тут же пришлась куда-то в район виска. Переводчица вскрикнула, прикрыв рот двумя ладонями, пока тело рядового плашмя упало на плитку. — Забирайте своего дружка, — обернувшись, крикнул Дитер двум военным и, брезгливо посмотрев на влажное оружие в своей руке, выкинул то рядом с бездвижным немцем. Настроение у майора было прескверное. Не церемонясь, он схватил Дениз за запястье и повёл в противоположную от кабака сторону, туда, где до сих пор стояли перегоревшие столбы. Холодный ветер пронизывал каждую клеточку тела, но переводчица, пребывая в состоянии шока, не замечала его. Не заметила она и того, как они с штурмбанфюрером оказались за углом соседнего от её дома. Дитер небрежно толкнул Дениз к стене, а сам начал ходить кругами, убрав руки за спину. — Я же сказал тебе не выходить, — раздраженно процедил он, даже не смотря в её сторону. — Никто не должен знать, что мы с тобой знакомы. — Тебе стоило позаботиться об этом раньше, а не развозить меня, как любовницу, по местам, где нас могут увидеть, — тихо произнесла Дениз, обняв себя за плечи. — Что я должна была делать? Ты чуть не убил его. Тут Дитер остановился и окинул Ле Бре яростным взглядом. — Ты должна быть мне благодарна… — За что? — перебила она майора. — За то что спас меня от пьянчуги? Ох, я вам так благодарна, герр майор! Только вот любой хороший человек, увидев, как обижают слабого, заступился бы за него. При чём бескорыстно. Не нужно строить из себя рыцаря — вам это не к лицу. — Какая же ты стерва, Дениз, — почти разочарованно сказал Хельштром и в несколько шагов оказался перед Ле Бре, снимая с себя пальто и накидывая его на подрагивающие плечи. — Язык — враг твой. — Именно ты вынуждаешь быть таковой, — едва слышно проговорила переводчица. Ещё тёплое пальто тут же согрело оледеневшее тело. В этот момент издалека послышался чей-то смех, с каждой секундой становящийся всё ближе, и совсем скоро двое в тени услышали увесистые шаги вышедшей из кабака молодёжи. Стараясь скрыть себя от ненужных глаз, Дитер неожиданно резко прильнул к телу Дениз и предусмотрительно закрыл ей рот ладонью. Девушка затрепыхалась под ним, как пойманная в клетку птица, и, мыча что-то невнятное, пыталась высвободиться из рук майора, схватив двумя замёрзшими ладонями его запястье. — Тише! — приказал Хельштром, переставая думать о потенциальной опасности, и всё больше погружаясь в мир ощущений. Тяжело вздымающаяся грудь, холодные пальцы, травяной запах шампуня, поза — всё это будоражило его воображение. Удивительно, но Дениз всё же послушала майора и перестала вырываться, прислушиваясь к звукам. Разговоры стали ещё ближе, так, словно компания через несколько секунд пройдёт мимо них. Сам того не осознавая, Дитер вжался в переводчицу так сильно, что той стало тяжело дышать тем малым воздухом, делимым на двоих. Впрочем, дышать было трудно не только от этого. Как и было предвидено, группа молодых людей, что недавно сидела в кабаке, прошла мимо зажатой пары и не обратила на неё никакого внимания. Хельштром облегчённо выдохнул, убрал ладонь со рта Дениз и, оставив ту покоиться на солнечном сплетении, посмотрел в тёмные глаза затуманенным взором. Руки Дитера сами собой нашли нужные им места: талию и щеку. Большой палец нежно оглаживал разгорячённую нежную кожу, невзначай касаясь уголка обветренных губ, дразня. Дениз казалось, что она оглохла, что звуки, совсем недавно окружающие её, либо стали настолько неслышными, либо их и не стало вовсе. Всё было таким нереальным, словно являясь очередным её сном, и только едва касающиеся друг друга кончики носов подтверждали явь происходящего. Дениз задыхалась от приятной близости и предвкушения скорого поцелуя, но зачем-то выпалила такое ненужное сейчас: — Не стоит делать то, о чём можешь пожалеть. — Ты такая предусмотрительная, Дениз. Тебе стоило позаботиться об этом раньше, — с иронией произнёс Хельштром уже в губы. Столь долгожданный поцелуй, оттягиваемый двоими ещё с первой встречи, состоялся в отнюдь не романтичной обстановке, но от того он не становился менее желанным. В нём не было осторожности или нежности двух влюблённых — он за считанные секунды набрал обороты и стал по животному требовательным, жарким, влажным. Дениз зарылась пальцами в волосы майора, притягивая того ещё ближе и углубляя поцелуй. Мужские руки беспардонно исследовали тело, будто принадлежа совсем другому человеку, человеку, не только что вставшему на защиту девушки от приставаний. Помещённое меж ног Хельштрома колено Дениз тягуче медленно поднялось к паху и, наконец, приятно надавило на него. Дитер оторвался от смятых губ и впился в шею, оставляя на ней красные следы — свидетельство страсти. Пальцы, которыми так любила любоваться Дениз, сжали грудь, и с её губ сорвался звонкий стон. Колено беспорядочно двигалось меж ног мужчины, в то время как сама Ле Бре изнывала от скопившегося в пахе жара. Как ни странно, именно Дениз первая изъявила желание прекратить то, что уже нельзя было назвать безобидными ласками. Прямо как недавно, Дитер прижал её к стене и брал то, что так долго желал, наплевав на место действия. То было совсем не похоже на вечно контролирующего себя, неэмоционального майора Хельштрома. Как бы Дениз не желала продолжения, но обстоятельства начинали пугать. Перед взором пролетали и грязные слова Пауля, и помещённый между его губ пистолет, и абсолютно безжалостные голубые глаза возлюбленного. Не так себе Дениз представляла их первый раз: не после всего этого, не в подворотне. Недовольство Дитера беззвучно преследовало Дениз от переулка до кабака, в котором нужно было забрать её пальто и фуражку майора, и обратно, до дома, в котором она жила. Приказав водителю приехать по адресу, Хельштром проводил переводчицу до парадной и сел в подъехавшую машину. Дениз ощутила себя виноватой. Неужели она всё испортила?