В ожидании тепла

***

      Разбиваешь и играешь, Ты жесток, любимый мой. Больно — ты прекрасно знаешь, Оттого без жалости ломаешь. Быть может, это глупо? Так, как я, тебя любить. Ведь не партия в лю бо Нашей боли дикой нить. Но для меня — сбежать нельзя. Понимаешь это, как и я. Потому ты жесточайше мил, Пока лишаешь всяких сил. Вероятно, это бред: Искать в глазах твоих секрет. Но похоже, что я прав: Не желал ты тех расправ...

***

      Было холодно, оттого привычно. Мороз витал вокруг, практически его не касаясь, ведь тот знал, что, по сути, Вэй Усянь был намного холоднее него.              Стены плыли и скакали. Вэй Усянь не мог, как бы ни пытался, заставить их прекратить. Он был повелителем пространства, но даже ему не всегда удавалось несгибаемо стоять у руля власти и безупречно контролировать всё от первого и до последнего пункта. Оттого, прекрасно чувствуя его слабость, материя зловредно пользовалась его беспомощностью, чтобы в очередной раз попытаться задавить.              Они никогда с Вэй Усянем не были друзьями. То был всего-навсего сухой контракт, скреплённый кровью почти что двадцать лет назад. Вэй Усянь был жесток и непримирим, оттого, в его понимании, всё обязано было подчиняться ему одному, а пространству в сложившихся обстоятельствах оставалось лишь склонять голову в ответ на выдвинутое требование и трепетать перед его внушительной силой.              А про себя донельзя гневаться.              Вот поэтому-то сейчас его терпение лопнуло, и лоскуты пространства безжалостно обматывались вокруг Вэй Усяня тугими путами и давили его, давили…              Хотя, быть может, на самом деле всё было далеко не так и Вэй Усянь всё это себе придумал в силу несовершенства своего сознания. Ему было проще считать, что даже его преданный соратник обратился против него, и потому ему сейчас было настолько сильно плохо…              Вэй Усянь съехал по стене, когда внезапный приступ настиг его. Показалось, будто голову, туловище, ноги, руки сдавила реальность, грозясь немилосердно расплющить. Будь он жив, Вэй Усянь непременно взорвался бы от установившегося давления!              Но даже его призрачная ипостась не помогала ему избежать этих неприятных — и это мягко сказано — ощущений. Вэй Усянь, напротив, проклинал свою сущность бесплотного духа, ибо, будь он жив, это назойливое состояние, которое не позволяло примерить на себя привычную тишину, нельзя было прекратить скоропалительной смертью.              Ведь он уже был мёртв.              Боли не было. Точнее, именно она как раз-таки и была, однак навряд ли Вэй Усянь смог бы её почувствовать. Его тело было настолько холодно и отчуждённо, что даже такое не могло заставить его чувствовать.              Лишь давление являлось признаком того, что Гора Тунлу наконец-то соизволила открыться. Вэй Усянь, если быть честным, был даже рад этому, ибо это значило скорый конец всей этой канители и возвращение в привычное русло из нескончаемой рабочей рутины.              Меланхолия, накрывавшая его за сорок дней до Дня его Рождения и Смерти, не заставила себя долго ждать, и потому Вэй Усянь — ожидаемо — пребывал в своём мирке на протяжении последних недель, умело игнорируя всё и вся. По этой причине, не могущий осуждать его в «этом» вопросе Юй молча взял на себя все организационные моменты, пусть и ему также было отнюдь не легко.              Ибо любое порождение Тьмы так или иначе — в ста случаях из ста — затрагивала своей заразой Гора Тунлу.              Вэй Усянь, которого неплохо так встряхнул приступ всеобщего безумия, вырвав его из состояния оцепенения и заставив узреть круги перед глазами и эти причудливые, вызывающие лишь раздражённую скуку тени по точёным углам, их мутные образы; на какую-то секунду успел понять, что танец знакомого ему хаоса — хоть и в несколько иных тонах и движениях — вновь посетил их обитель, потревожив недовольных хозяев.              На всю ту же секунду Вэй Усянь обеспокоился: а как же там его Яньли и воронята? Неужто они так же, как и он, сходили с ума от влияния Горы Тунлу? Вэй Усянь и так знал, что да, ибо те носили в своих меридианах немало его ци, а Яньли по природе своей обладала собственной Тьмой, отчего остаться в стороне у неё не было и шанса, но… Вопрос был лишь в том, насколько велико и разрушительно было то влияние.              Вэй Усянь хотел было отправиться на поиски дочери и воронят, дабы проконтролировать их, но не получалось сделать и шага. Всё тряслось изнутри. Горело. Вэй Усянь, выпустив когти, сдирал с лица ошмётки ледяной плоти, что крошилась под его пальцами и серебряной пылью устилала собой пушистый ковёр. Ему хотелось бы разодрать себя на мелкие осколки, чтобы унять этот раздражитель и то, что побуждало его рычать и шипеть, и рокотать, и хрипеть, хрипеть, хрипеть…              Было так темно, но в то же время и светло. Для такого демона, как он, понятия Ночи как такового не существовало, ибо Тьма была для него вторым Днём и реальностью, в которой он существовал. Насладиться мраком по полной — так же, как во время жизни — не выходило. А Вэй Усяню хотелось бы... Чтобы просто-напросто не оскорблять взор и не провоцировать это… злое закипание в желудке, готовое извергнуться наружу и окропить своим кислым кипятком всё окружение. Он знал: его содержимое всё без следа разъест, поглотит и не подавится при этом. Такова уж его суть. Она порочна и жадна. Кровава и жестока. Эта самая суть сейчас особенно обострилась и теперь безо всякого зазрения совести, ощущая себя безнаказанной, намеревалась громить, громить, громить…              Стены то приходили в норму, то вытягивались, уходя в вышину, до которой — как ему казалось — было вполне реально дотянуться. Вэй Усяню чисто из принципа хотелось прекратить ползать по полу и вскинуться на манер кобры ввысь, и ужалить ускользающее от него Нечто. Он не любил, когда что-то дразнило его, пыталось убежать.              Особенно, если это «что-то» принадлежало ему.              — Сука! — выругался Вэй Усянь исказившимся против воли голосом. Он прорычал что-то нечленораздельное и отбросил от себя первое, что попалось ему под руку. Он не смотрел, чем эта вещь являлась, однако осязание убеждало, что это было изделие из дерева: а именно, вероятно, ни в чём не повинная тумба.              Разъярившись на всё и вся и ни на что конкретно в то же время, Вэй Усянь из принципа встал, потому что валяться на полу он терпеть не мог, ибо считал это ниже своего достоинства.              На спину давило. Будто бы на него внезапно свалилась гора. Ему начинало до смеха казаться, словно от этого его скоро переломит пополам.              Впрочем, отказывать себе в неожиданном порыве Вэй Усянь не стал, и потому на весь коридор в следующий миг расхохотался, царапнув стену от нечего делать и оставив на ней глубокие борозды, образующие собой незамысловатый угловатый узор.              Его состояние было откровенно паршивым. Если не упоминать влияние «сорока дней» и не прекращающуюся тягу куда-то, Вэй Усяня донельзя сильно бесило это давление, которое он не знал, как умалить.              Возможно, трезвый его взгляд мог это явление объяснить: энергия обиды сходила с ума, искала выход; её было у него много — невероятно, — и потому она буквально разрывала его на части не в силах уместиться в нём.              Но сейчас… Тогда, когда в его сознании буйствовали лишь гнев, беспричинный хохот и странное чувство тоски, об оформлении в его мозгу этого умозаключения и речи не могло быть, и потому Вэй Усяню было суждено пробыть в неведении до момента «прозрения».              Шатаясь, Вэй Усянь ковылял вперёд по залитому мраком коридору. Для него ужасы его собственного сознания являлись чем-то знакомым, и оттого всего-навсего чем-то досаждающим. Хотелось отмахнуться от них как раньше ленивым мановением руки, но сегодня те слушаться не желали. Ироды.              Странно посмеиваясь, Вэй Усянь рассеянно щёлкал пальцами, будто играя носочной куклой. Кожа под ногтями ощущалась липкой, точно чем-то сладким, горячим и для многих лиц неприятным веществом залитым: Вэй Усянь предполагал, что это была кровь.              Откуда бы ей взяться? Задался бы этим вопросом Вэй Усянь, будь сейчас любой другой день. Однако в сей миг ему было так смешно и странно, что думать о чём-либо «занудном» и «скучном» не хотелось. Хотелось… Хотелось что-то сделать и в то же время не сделать ничего! Вэй Усянь с радостью бы рухнул на пол и валялся бы, валялся… Но… тво-о-ою-ю-ю ж ма-а-а-ать… Он не любит лежать на полу!!!!!..              В очередной раз со злости пнув что-то, Вэй Усянь исказил лицо в страшной гримасе и высоко взревел, отчего фарфоровые и нефритовые вазы полопались, выпустив вовне воду и залив ею пол. В её поверхности тотчас отразился лунный свет, который помог невзрачной жидкости приобрести совершенно другой вид и по-особенному засверкать. Она была чистой, невинной в своей красоте, однако у Вэй Усяня не оформилось ни одной ассоциации, кроме… моря крови.              Кро-о-о-овь…              Не заметив возникновения безумной усмешки на лице, Вэй Усянь размазал призрачные густые капли по щекам и надавил кончиком когтя на нос, отсекши от него кусочек плоти.              Почему бы не… Обернуть воду в самом деле кровью? Почему бы нет?! А?! Кто ему запретит?! Никто-о-о-о…              Хрустнув шеей, Вэй Усянь вывалился наружу и, неестественно изогнувшись ломаной линией, опёрся на перила одного из широких балконов, откуда открывался вид на просторы всего Дворца Чунтянь. То был вид со стороны его покоев: властный, орлиный. Вэй Усянь любил держать всё под контролем, и потому даже его гнездо — или же нора — находилось в вышине: чтобы иметь возможность в любой момент, по мановению желания его, выглянуть в окно и обвести сытым взглядом свои владения, отметить присутствие на своём месте каждой из единиц: воронят, Яньли, Юя.              Его.              Вэй Усянь склонил чётким движением голову набок и выпятил губу, скривив кончик носа, что уже успел регенерировать и забрать назад своё законное совершенство. Поведя плечами и позволив взлохмаченным прядям упасть на грудь, Вэй Усянь промычал что-то неясное, но явно недовольное.              Внутри него всё звенело. Хотелось разорваться на части. Разрешить одной из своих половин отправиться туда, куда звала его Гора: Вэй Усянь знал, что это именно Гора Тунлу в добровольно-принудительном порядке приглашала его к себе в гости, стоически игнорируя его нежелание. С одной стороны, Вэй Усянь, видя, что его «нет» пропускали мимо ушей, ощущал поднимающееся тёмное желание растерзать и сравнять с землёй эту самую чёртову Гору, из-за которой никому покоя нет. А с другой… Так не хотелось совершать лишние те-ло-дви-же-ния-я-я-я….              Так странно, непонятно. Вэй Усянь знал, что его тянуло к Горе Тунлу, ибо это был базовый инстинкт, присущий любому сколь ни было осознанному демону иль призраку, иль гулю. Это было естественно, это было понятно, пусть ему и не нравилось это. Но… Только одной его половиной овладевало сие желание. Другая же его сторона наотрез отказывалась покидать территорию Хули Чаншэн Чу. Гора Тунлу находилась на Западе, но тянуло его куда-то вниз… В местечко, что неподалёку…              Здесь… Во Дворце Чунтянь. То, о чём мечтал его внутренний лис, находилось здесь. И потому Хули-Цзин был донельзя зол из-за того, что его хотели оторвать от «вещицы», которую хотелось в своих лапах ревностно сжать.              Но ни за что не оставить здесь.              Пробуравив взглядом некую точку пространства и проигнорировав новую порцию давления, пытающегося прибить его к полу, Вэй Усянь резко хлопнул ладонями по перилам, отчего те покрылись крупными трещинами и рухнули вниз, обвалившись.              — Где он?! — взревел Вэй Усянь, не понимая, кем был этот «он». Личности этого «Некто» демон не знал — вернее, не помнил. Резко… забыл, кем было столь желанное для него существо.              Его голова напоминала собой решето, из которого потихоньку, полегоньку утекали воспоминания. Вэй Усянь знал, что через некоторое время способность хотя бы чуть-чуть здраво мыслить угаснет подобно свече от дуновения безучастного ветра. Это не пугало его. Больше всего его волновало то, что… что-то настойчиво не давало ему покоя. Какое-то ощущение беспокойства.              — Где. Он?!              Кого же он искал? Отвратительное чувство… Неспокойное. Будто Вэй Усянь глубоко внутри чётко знал, кого же ему всё-таки не хватает для полного умиротворения души; кого же он стойко не видел в этой целостной картине, простирающейся у него перед взором, и потому не мог ощутить спокойствия, ибо на задворках сознания тут же рисовались различного рода тревожные сценарии. Словно… не хватало последней ключевой детали в композиции из множества кусочков паззлов.              Зарычав, Вэй Усянь дикой смазанной тенью сиганул с высоты и приземлился бесшумно на дорогу, залитую лунным светом. Он то и дело резко дёргался, точно от приступа содрогаясь. Его тело отрывисто изгибалось причудливой ломаной линией — каждый раз кардинально другой; такой не похожей на предыдущую. Рот точно в судороге кривился раз в пару мгновений, а клыки скрипели о нижние зубы, пуская, будто чёрную, кровь по десне.              — Где-е-е-е…              Пространство вокруг него темнело, а после на секунду возвращалось в исходное состояние. Вэй Усянь думал, что смотрит сквозь некую трубу: видно только маленький кружок света, пусть и приглушённого. Пол то приближался, то отдалялся. Вероятно, не будь Вэй Усянь демоном, он бы давно упал без шанса сдвинуться и на фэнь.              Хвосты уже давно вышли из-под контроля и теперь так же, как и их хозяин, сходили с ума. Они крутились, дрались друг с другом, не узнавая своих «сестричек». Уши дрожали и жалобно прижимались к макушке, потому как любой из звуков представлялся им помноженным на миллион: таким громким, что смело можно было оглохнуть!              Язык сушило, кололо. Вэй Усяню казалось, будто он по дурости проглотил колкое растение или, скорее, подавился собственными остротами, что столь часто слетали с его злых губ.              Он не разбирал куда шёл. Двигаясь по ощущениям, Вэй Усянь шатко пробирался вперёд, как будто сквозь толщу вязкой-вязкой воды. Негнущиеся ноги утяжелились в тысячу цзиней, и потому отказались переставляться с прежней элегантностью и теперь волочились за ним по земле. Чем больше сие чувство настигало его; чем дольше Вэй Усянь заставлял себя идти, тем сильнее он злился.              «Почему «он» не на месте?! — рычал демон. — Я же говорил ему сидеть в своих покоях… Сидеть в сво-их по-ко-ях… Непокорный! Жалкий человек! Куда он запропастился?! Там, где я его оставил, «его» не-е-е-е-ет…».              Будь он в трезвом уме и твёрдой памяти, будь он здравомыслящим, можно было бы предположить, что он беспокоится о ком-то; что сердце не было в силах спокойно улечься на своём месте при мысли, что «этот человек» мог попасть в беду, потому как вышел за территорию защищённых его же рукой покоев.              Но Вэй Усянь не был здравомыслящим — это уж точно. И можно было сказать с абсолютной уверенностью, что с течением времени его утекающему в никуда сознанию становилось только хуже. Оно песчинками убегало сквозь пальцы, заставляя вмиг забыть: кто он, что он, как его зовут, что это за уродливое помпезное место и почему же он… столь целенаправленно куда-то ступал.              Зачем ему искать кого-то?              Его утробное рычание сотрясало глотку, заставляя каждый из хрящиков дребезжать. Лёгкие горели, а когти всё глубже и глубже погружались в белые ладони, схожие с кусками льда. В мозгу набатом гремела мысль о том, чтобы развернуться и стремглав броситься навстречу Горе Тунлу, дабы всем-всем-всем показать, кто есть самый сильный в Трёх Мирах; дабы заставить всех не то что верить — знать, что он тот, к чьему слову стоит прислушиваться как к аксиоме; что он тот, чьи слова пропускать мимо ушей ни в коем случае не стоит.              Что он тот, в чьих руках абсолютная власть. Что никто… не способен причинить ему вред.              Куйсун гудел, вибрируя, от желания броситься в бой. Крепко заточенное лезвие плотоядно облизывалось и давилось голодной слюной, желая ощутить на себе горячие капли крови и остатки разорванных им душ.              Хотелось хаоса… Хотелось… Заставить все Три Мира погрузиться в ту же разруху, что царила в его душе. Хотелось… Возглавить всё это безумие.              Но, пусть сознание его и желало опрометью кинуться в сторону Горы Тунлу, куда сейчас стекалось каждое из порождений Тьмы, пусть Куйсун и горел жаждой крови… Что-то, что глубоко-глубоко сидело в нём, толкало его в диаметрально противоположную сторону.              К объекту, что так же, как и он, сейчас блуждал по территории Хули Чаншэн Чу, неясно что ища.              Кем или чем являлась эта материальная точка, Вэй Усянь не знал…              Зарычав, он схватился за голову и согнулся пополам, воя от понимания, что мысли его звучали повторно. Они, точно эхом, расходились по его черепной коробке и, исчезнув, впоследствии возвращались, будто по новой настигая его.              Словно какая-то уцелевшая часть его прошлого Я пыталась достучаться до него, из раза в раз заставляя его задуматься об этом.              …              …………………………………              А… кто бы мог достучаться до него?.. Как он только что подумал?.. Часть… Чья такая часть?.. А о чём ему хотели напомнить?.. А кто… так страстно желал открыть ему глаза?............              В…й.. У…нь, приподняв потяжелевшие веки, смутно осознал себя лежащим на земле. Сквозь пелену белой мути удалось увидеть свои размытые руки, что впились худощавыми пальцами в покатые камни.              Похоже, что та дрожь, гулявшая по дороге, деревьям и небу, нашла способ сломить его; заставила закоченевшие ноги подкоситься и уронить его туда, где ему ни в коем случае не нравилось находиться.              Но тем не менее там было его место.              ….й У…ян… упёр лоб в каменную укладку дорожки, не ощутив её температуры, и процарапал ноющими ногтевыми пластинами глубокие размашистые следы, которые непременно станут наутро свидетельством сегодняшнего буйства зла. При беглом взгляде можно было подумать, что эти следы — всего лишь комок из царапин. Ничего примечательного! Однако более внимательный зритель при желании понял бы, что неровные черты вырисовывали чьё-то имя.              А какое сегодня число?.. Вдруг закрался в вакуумное пространство черепной коробки вопрос, на который так и не было найдено ответа.              Не задумавшись над своими действиями, *** полностью открыл глаза и через замылившийся хуже прежнего взгляд уставился в крутящуюся картинку перед ним. Цвета, наполнявшие каждую из вещей, слились в одну дурно выглядящую серую массу, перестав грамотно вырисовывать окружение.              Каменная укладка, которую он… *** вдруг оборвал мысль, так и не закончив её, и, отвлёкшись, попытался вспомнить, когда и кто посмел оставить эти возмутительные бороздки на дорожке, однако так и не преуспел в этом. Условившись про себя, что случилось это «некоторое количество времени назад», *** также подумал, что сие безобразие непременно надо будет стереть, дабы не оскорблять свой взор, и что вандала он обязательно отыщет и накажет со всей строгостью.              Ах да… Куда это он хотел только что пойти?..              *** закряхтел и руками, гнущимися только с сопровождением в виде громкого скрипа, оттолкнул себя от поверхности, которая находилась в неясно какой системе координат, и вынужденно принял устойчивое положение, хоть и хотелось ему по-прежнему поддаться давлению со стороны и рухнуть туда, куда его столь усердно пытались повалить.              Каждое из проявлений его окружения покрылось плотным туманом. Возможно, при желании можно было списать это на мизерными шагами приближающееся сырое утро, но *** задним числом понимал, что это было далеко не так.              Качнувшись и ни разу об этом не задумавшись, *** двинулся в некотором направлении. Оно ощущалось таким правильным, что никакая навязчивая мысль о том, чтобы, подобно цепному псу, рваться куда-то и чесать о чужие души свои ядовитые клыки, не смогла остановить его.              Со стороны, куда он неровно, точно тень, ступал, веяло теплом — даже жаром. Хотелось ускориться, чтобы как можно скорее получилось уткнуться в «него» и засунуть свои плохо изменяющие собственное положение от поселившегося в них холода руки этому горячему созданию под одежду. Туда, где теплее. Прямо в сердце…              Это создание, к которому так тянуло ***, ощущалось маленькой точкой; светлячком в прогорклой тьме, по которой тот блуждал. Он то приближался, то ускользал прочь. Вероятно, огонёк не ведал, что к нему отчаянно неслись, разгребая руками горсти тумана иль морока, гулявшего в голове, раз столь беспечно позволял себе носиться из стороны в сторону и не ждать его прихода.              *** смутно раздражался, оттого гудел.              Почему он убегает от него? Он что, боится? Но разве можно бояться его? *** не причинит ему вреда! Как глупо…              Когда показалось, будто ему всё же удалось настигнуть беглеца, тепло исчезло — причём так резко и внезапно, что *** застыл от удивления, приоткрыв свой сухой рот.              Всплеснув руками от возмущения, *** искажённо взвыл от разочарованного гнева. Тот опять сбежал!!! Он принадлежит ему!!! Почему же в таком случае тот не даётся? Почему сбегает?!..              И тут *** злобно уставился на краем глаза замеченный дрожащий комочек, от которого, помимо холода, веяло человеческим теплом. Возможно, такому, как он, должно было быть всё равно, чьим жаром согревать себя, но мысль о том, чтобы свернуться в клубок подле этого тельца, вызвала лишь волну сопротивления в нём.              Чувствуя, что именно это «нечто» прогнало того, кого он так долго искал, *** хищно выгнул пальцы, намереваясь отомстить.              Поступь сделалась медленной, крадущейся. А энергия обиды жестокими щупальцами поползла к всхлипывающему комочку, дабы без капли жалости растерзать и излить на него свою злость.              Когда *** уже склонился над своей жертвой, дабы воплотить задуманные зверства, рука с выпущенными когтями замерла на расстоянии в цунь от сонной артерии.              *** без проблем улавливал растерянный страх и боль, заключённые в съёжившемся тельце. Помимо злобы, что постепенно угасала, в нём разгоралось тепло — человеческое тепло. А вместе с тем поток слёз и громкость всхлипов капали на мозг *** всё настойчивее и неприятнее.              Однако по некой причине, пусть ему по-прежнему хотелось схватить это хрупкое создание за волосы на затылке и с несколько раз грубо приложить головой о пол, дабы кровь и мозг в прекраснейшей картине разметалась по каменной укладке, его рука не поспешила это сделать. Напротив, пальцы умалили скорость и грубость, сделавшись как будто бы аккуратнее.              Когти вместо того, чтобы вспороть шею и получить то, чего так желал его внутренний зверь, своими концами подцепили мокрые от пота пряди и отвели их в сторону, чтобы открыть для обзора пепельное от боли лицо.              Ледяные пальцы своими тыльными сторонами коснулись щеки и тотчас одёрнулись, обжегшись. Как бы ни холодили странное создание собственные кошмары, кожа его пылала, как от лихорадки.              *** склонился ниже и ткнулся носом в заушную область, сухо фыркнув на манер лиса. Запах страха ударил ему в лицо, принудив что-то, помимо другого странного «что-то», с сожалением опуститься. *** не понимал, почему он не церемонился; почему вообще остановился, не смогши пройти мимо, дабы продолжить поиски.              Почему его вообще волнует состояние этого хрупкого создания, которое стоило бы убить за самовольность?              — Папа… — всхлипнуло это «что-то». *** не мог рассмотреть черт бледного личика, как бы ни старался. Пелена перед глазами никуда не девалась, а, напротив, сгущалась, провоцируя клубок тёмной злобы в груди — точно яд; точно вязкая тина, заставляющая коррозировать Куйсун. — Это ты?..              Тельце, заключённое в его хватке, насилу развернулось. *** почувствовал на себе его взгляд, отчего его брови свелись на переносице.              «Нечего на меня смотреть», — хотел бы сказать он, но из его горла раздалось одно лишь не могущее оформиться в слова бесформенное рычание, а ладонь грубым образом плюхнулась на чужое лицо, закрыв глаза его «жертвы» и отвернув его от себя.              Однако, несмотря на его грубость; несмотря на ауру недовольной злобы и мороз, который неизменно присутствовал на территории молчаливого кладбища, «жертва» не испугалась. Она, когда её лицо бесцеремонно от себя отвернули, сильнее задрожала и заплакала навзрыд, точно теперь ей открылась возможность без стеснения делать это.              Медленно, ползком приблизившись ближе, «жертва» свернулась в клубок и слабо ткнулась лбом ему в подбородок, красноречиво попросив у него защиты.              От подобной просьбы, звучащей в действиях, *** оторопело застыл. Глаза до онемения каждой из мимических мышц расширились и стеклянным взглядом уставились на роняющее свои слёзы ему на шею жалкое создание, которое смело цепляться своими куриными лапами за него.              *** возжелал вырвать этому созданию пальцы! За то, что оно посмело тронуть его без разрешения! Да что уж там — *** был уверен, что ни за что не позволил бы кому-либо коснуться его! Даже тот, за кем он гнался, не имел права, в его понимании, прикоснуться к нему. Он — сколь угодно раз. А все другие таковой привилегией не обладали.              Но тем не менее *** не двигался с места, позволяя прижиматься к себе и плакать.              Через пару минут, когда *** вконец надоело это положение и когда желание найти его сделалось невыносимым, он выпрямился, оставив «тельце» висеть на себе.              Разорвав когтями пространство, *** мелькнул в такой же тёмный коридор, в котором не было и лучика света, и крупицы тепла. Даже то созданьице, что сейчас жалобно прижималось к нему, ища ласки и защиты, не имело для него веса; словно… его вовсе не существовало.              Когда ноги сами привели его туда, куда было нужно, ***, как заведённый механизм, оторвал от себя онемевшие от усилий руки, которые так не хотели его отпускать, и небрежным движением отбросил «жертву» прочь. Грохота не послышалось, оттого можно было смело предположить, что приземление вышло предельно мягким.              Чувствуя себя зрителем, что зашёл не на ту постановку, *** безучастно зыркнул в последний раз вдаль: в темноту, в которой исчезло «тельце», но так ничего и не увидел. *** собрался было скользнуть в новый коридор, дабы в этот раз точно нагнать своего беглеца, однако его вновь окликнул тоненький голосок, что воспринимался им как скребущиеся о миску палочки для еды:              — Папа… — «созданьице» плаксиво всхлипнуло, готовясь с новой силой в голос зарыдать, и *** спиной ясно почувствовал, как чужие ручонки вновь потянулись к нему. — Не уходи… Останься со мной… Мне страшно…              Но ему было всё равно на мольбы этого жалкого «чуда». Они не вызывали в нём и цяня сострадания, желания в самом деле остаться и утешить, скрыть от всех невзгод в своих объятиях.              — Мне больно… Папа… Па-а-ап… Останься!.. Пожалуйста…              Вероятно, этот жалобный вой надеялся, что ему удастся всё же смягчить его сердце, но, должно быть, тот не знал, что и сердца у него не было: как могло смягчиться то, чего и в помине не было?              По этой самой причине *** даже не обернулся. В очередной раз дёрнувшись, как от судороги, всем телом, он взмахнул рукой и скользнул в коридор пространства, дабы вырасти в совершенно другом месте…       

…

      Когда на протяжении всего твоего существования есть лишь один мрак, невольно привыкаешь к нему. Да, это больно, но со временем возможно ужиться со всем. С трудом, со скрипом, но можно.              Вот и *** когда-то с высоты своего жизненного пьедестала совершенно грубым и безобразным образом рухнул вниз: в эту дурно пахнущую кровью вязкую тьму, похожую на болото. У этой бездны не было начала, не было и конца. Холод являлся синонимом того кошмара, в который его погрузили его убийцы.              И… *** привык к тому, что там не присутствовало и крупицы света, тепла. *** научился существовать с сим фактом и пришёл к выводу, что, раз тело его закоченело, всякое тепло ему больше не нужно.              Ведь так?..              *** резко вскинул голову и прекратил переставлять тяжёлые ноги, которые словно грозились отделиться от его тела. Впереди замаячили слабые отсветы от некоего источника света. *** выпрямился на манер тетивы лука и шумно вдохнул воздух, считывая информацию по содержащимся в нём ароматам.              Это он.              *** ощутил, как что-то в диком танце закрутилось и забилось о его ноги, которые тотчас сорвались вперёд, не нуждаясь в советах и приказах головного отдела.              Всё прочее пролетало мимо него. *** видел перед собой только этот огонёк, что становился только ярче по мере его приближения.              Хотелось… на лету схватить его! Стиснуть в объятиях. Не отпустить ни за что! Оплести своим телом на манер повилики. Впиться пальцами до появления почти что чёрных синяков. И впитывать, впитывать тепло — его тепло, — по которому *** столь сильно истосковался.              Однако не всё шло так, как было ему нужно; так, как он того хотел. *** знал, что он являлся настолько непредсказуемым существом, что даже ему самому было сложно предсказать собственный следующий шаг.              Нога, должная просто опуститься подле «огонька», по какой-то причине влетела в него, отправив в полёт и во что-то впечатав. ***, как будто напоровшись на некое препятствие, остановился, глядя в никуда и буравя осоловевшими глазами привычный мрак и словно ища в нём ответ на вопрос.              Зачем я ударил его? Оттолкнул от себя? Я же хотел, наоборот, прижать его к себе ближе…              «Огонёк» что-то воскликнул, отчего уши на его голове шевельнулись, равно как и то самое «нечто» в его мёртвой полой груди. Оно дёрнулось, заставив *** почувствовать себя неуютно. Странно. Уголки губ вскинулись и упали, опять свернувшись в судороге. Пальцы подогнулись и разогнулись, паукообразно перебирая воздух.              «Почему ты ударил его?.. — раздражённо пробурчал, обращаясь к себе ***. — Дурья башка! Дурья… Чего тебе не хватает… Надо же… Надо же к себе, а не от себя! Глупая лисья голова!».              Раздражение на себя бурлило, принуждая какой бы то ни было спокойный настрой скоропостижно таять. *** через какое-то время простаивания на месте уже не понимал, на кого конкретно злился: на желанного «огонька» или на самого себя. На себя злиться ему не хотелось — *** этого очень не любил.              По какой-то причине *** всегда делал всё, чтобы не быть крайним; чтобы смочь обвинить всех в мире, но только не себя.              Зубы громко скрипели — да так, что в тишине, которая нарушалась лишь однообразным окликом «огонька» и этим самым скрипом, сей звук воспринимался донельзя неприятно, отчего ярость разгоралась всё сильнее. *** чувствовал, что ещё чуть-чуть — и его движения приобретут ещё большую хаотичность, непредсказуемость и дикость; что ещё чуть-чуть — и он обернётся раненым зверем, которого настигла чума под названием «бешенство».              Ресницы чуть упали вниз, потому как глаза, отвыкшие от света, больно резанула аура, исходящая от фигуры, у которой не было лица или каких-либо других отличительных черт. *** перевёл на неё взгляд, не смогши более сопротивляться желанию любоваться сим редким в этой тьме дивом.              Должно быть, что-то в его взгляде напугало «огонёк», потому как аура слабо колыхнулась, а после вернулась в исходное состояние. *** склонил голову набок и вместе со сделанным вперёд шагом понял, что теперь, как бы быстро этот «огонёк» ни бегал, он ни за что не позволит ему сбежать…              — Вэй Ин! — прорвался сквозь толщу воды и туман зов. *** прислушался к эху, но так и не смог разобрать, какие особенности голос имел. *** не мог сказать даже, кому тот принадлежал: мужчине или женщине; взрослому человеку или совсем ещё ребёнку.              Зов повторился, а за ним последовал новый поток слов, смысл которых *** так и не удалось разобрать. Это раздражало. *** не нравилось пребывать в неведении.              Знание — сила. *** прекрасно это знал. И потому он очень не любил, когда что-то от него утаивалось. Ему… хотелось пустить когти в плоть той информации, что смела крутиться перед ним, а после хихикать и убегать…              *** сделал порывистый шаг вперёд и схватил — как он далеко не сразу понял — горячее запястье «огонька». Несмотря на то что жар этого существа, за которым демон столь долго гнался, был намного больше, чем у создания, от которого он немилосердно избавился некоторое время назад, у *** не возникло желания одёрнуть пальцы, ошпарившись. Наоборот, захотелось прильнуть бли-и-и-и-иже-е-е…              — Согрей меня… — игнорируя заплетающийся язык, прошелестел *** и качнулся вперёд, заваливаясь на существо. — Согрей… — когда ему показалось, будто рука, зажатая в его хватке, возжелала ускользнуть, демон, не поведя и бровью, теснее сжал пальцы, ясно слыша почти что свершившийся хруст. Улыбка сама выползла на лицо. — Видишь?.. Не буйствуй… Слома-а-а-аю…              «Огонёк» послушно застыл, чем обрадовал ***, но в то же время и разочаровал. Он не мог разгадать причину второй составляющей своей реакции, и совершенно ясным было то, что, возьмись *** за это, он был бы обречён на провал.              Ушей ласково касался стук чужого сердца. *** нравился этот звук. Он казался приятным, самым лучшим! Таким, что его хотелось слушать вечно!.. Собственно, именно поэтому *** и наклонился ещё ближе, дабы чужой пульс бил ему прямо в ухо.              — Вэй Ин! — по новой ворвался голос в его сознание, оказавшись тем единственным, что, несмотря ни что, оказывалось способно расшифроваться.              «Чьё это имя?.. — насупившись, подумал ***. — Кого он смеет звать, когда я рядом?.. Неужто… помощь кличешь?.. Сбежать от меня хочешь?..».              *** зарычал, пододвинувшись вплотную и опалив своим холодом то, что можно было по примерному расположению назвать щеками:              — Хва-а-а-ати-и-и-ит… — склонив медленно голову набок и пропустив мимо внимания очередную судорогу в районе губ, *** угрюмо сузил глаза, пытаясь вычленить из этой ослепительно яркой белизны чужие черты и узнать его. — На меня смотри. Обо мне думай. Меня зови, — *** тряхнул «существо» за руку и прошипел. — Меня-я-я-я… зови-и-и…              Аура «огонька» мягко перетекла на манер волны и вернулась в спокойное состояние. *** показалось, что она несколько потускнела: так обычно проявлялась печаль. Демон почувствовал, как неприятно легли на голову уши. Свободной рукой он заставил их встать торчком, при этом сжав их мех до подобия боли. Хвост понуро катался по земле, уже не сгорая в агонии безумия: должно быть, выдохся.              Или это «огонёк» так влиял на него; успокаивал.              — Сюань Су.              *** исказил лицо и обиженно взревел, пихнув от себя «существо» в то, что предположительно являлось плечом:              — Меня зови!!! Меня!!! Кто это такой ваш Сюань Су?! — демон припал к земле на манер зверя, готового напасть, и взметнул хвост, поставив его трубой, то и дело крутящейся. Уши продолжили дрожать и упали вперёд, чуть разъехавшись в стороны. *** зарычал искажённым высоким голосом. — Почему ты так хочешь увидеть кого-то? Кого-то, кроме меня... Тебе меня мало? Или ты боишься? Глупый… Глупый, глупый, глупый! Разве ты имеешь право трепетать передо мной в ужасе?! — он упёр в сырую землю вытянутые пальцы и на них опёрся, начав медленно нарезать круги вокруг «огонька», исподлобья сверля его диким голодным неотрывным взглядом. Казалось, несмотря на свою злость, *** был готов сделать всё что угодно, лишь бы остаться подле него. Хотя бы на чуть-чуть! Хотя бы… самую малость насладиться тишиной в лучах этого света перед тем, как всё вновь погрузится во тьму и холод. — Чего тебе не хватает?!              Фигура, вокруг которой *** нарезал круги, присела на корточки. Демон воровато замер, отчего-то почувствовав себя некомфортно. Щека в судороге дёрнулась и вернулась на место, а его и без того тёмный взгляд стал в стократ тяжелее и мрачнее, ледянее. Словно он хотел загасить свет этого огонька, что столь ярко светил.              Однако тот меньше не становился. *** повёл носом и не обнаружил и щепотки запаха страха, гнева и затаённой ненависти. В этой ауре, в её цвете и аромате, ***, как бы ни старался, отыскать чего-то того, что он неизменно находил во всех других существах Трёх Миров, не мог.              *** улавливал боль — сильную; похожую на образование в груди глубокой и широкой рваной дыры, которая гнила и гнила, углубляя отверстие и наконец-то пронзая тело насквозь.              Безошибочно чуял печаль — такую, что срослась уже с ним, став частью его сути. Почти так же, как и его безумие врезалось в него по самые призрачные кости.              Слизистая носа *** приятно горела от жара — этому чувству демон не мог дать названия; оно ощущалось тепло — да так, как ни от чего-либо, что было встречено им ранее. Оно воспринималось *** как что-то беспрекословное, незыблемое, не могущее со временем пошатнуться и измениться. Оно ощущалось как вечность. *** фыркнул носом. Это было смешно. Он знал, какой была на вкус эта пресловутая веч-ность! Он знал, что это далеко не благословение, а самое жестокое проклятие. Что именно она и ничто иное будет тем, что не даст тебе когда-либо избавиться от этой скверны, холода. Именно она… заставит тебя закоченеть и смотреть на сей необратимый процесс, смотреть…              Но «это» не было похоже на ту вечность, которая доселе жила подле ***. Оно ощущалось тепло — даже жарко. Не как холодная зима, а как приятное лето. Не знойное — ласковое. Как чистая родниковая вода. Как свежий воздух. Как размеренный шелест листвы. Как аромат вкусно пахнущих цветов. Как умиротворённый вечер. Как тепло одеяла. Как суп, который готовила…              Кто же готовил ему суп?.. И что за суп… это был?..              Не вспомнить…              — Эй.              Вроде бы… краткий звук. Сколько всего «огонёк» ему уже успел сказать? И сколько *** из этого услышал? Понял? Наверное, мало до его сознания всё же дошло. И тот факт, что сейчас ему удалось разобрать, пусть даже такое простое «эй», много говорил о влиянии этой загадочной фигуры на него.              — Моё… ное… бо..ст..о… Ты… сл..шь… меня?              *** склонил голову набок и сухо произнёс:              — Я не уверен.              Демон шикнул, опустив голову, когда аура фигуры на секунду вспыхнула ярким светом: так звучала радость. *** не мог понять, что же так обрадовало «огонька». Но узнавать ему не хотелось.              Тепло стало ближе. *** возжелал податься навстречу, но что-то внутри него… испугалось. Принудило отшатнуться и встать на дыбы, зашипев:              — Брысь!!!.. — он загудел, склоняя в другую сторону голову и всё так же исподлобья глядя на фигуру, что, как оказалось, была куда более чёткой. Это было, судя по всему, не сплошное белое пятно с выделяющейся аурой, а оформленный силуэт, напоминающий человека. Странно, что *** заметил это только сейчас.              «Огонёк» на удивление остался на своём месте, не подорвался следом и — этот поступок вызвал довольное урчание в горле *** — не сделал и шага назад. Демон чувствовал направленный на себя взгляд, однако желания прикрыться и заставить фигуру отвернуться в нём не было. Внимание, обращённое на него конкретно от «огонька», не ощущалось как… что-то грязное. Скорее, спокойное.              И в самом деле тёплое.              *** отстранённо подумал, что сейчас он походил на забитого зверька, который никому в мире не доверял, но в сей миг, знатно истосковавшись по простому человеческому теплу и изголодавшись по ласке, нежности, просто не мог не тянуться к тому, кто, чисто в теории, мог бы всё это дать. Пара спокойных глаз мягко на него глядела, не торопя, не прогоняя. А *** продолжал из своего мрака сверлить его своим диким взглядом, не могущим позволить себе с полной уверенностью в собственной безопасности приблизиться.              — Вэй Ин, — голос замолчал, точно что-то обдумывая. Интересно стало демону, что же «огонёк» в голове своей носил, и потому напрягся всем телом, дабы каждым из своих органов чувств считать любое из проявлений «загадочного существа, излучающего свет в сплошной темноте». — Слышишь?              — Слышу – что? — прогудел демон, а после, насупившись, замолчал. Ответ вырвался непроизвольно, и теперь *** гадал, почему же он отозвался.              Кто такой этот Вэй Ин? Почему, если «огонёк» зовёт его так, он откликнулся? Может… Здесь кто-то ещё был? Готовый напасть…              Невольно начав озираться, *** фыркнул носом и поскрёб когтями землю, крутанув хвостом в воздухе и после обмотав его вокруг своей ноги.              — Меня, — кратко ответила фигура, что начинала медленно уточняться.              Тряхнув головой, *** отступил на несколько шагов, не зная, чего именно ему хотелось. Он уже сам начинал мучиться от того, что его съедало безумие. Куда от него деться?.. Как спастись?.. Как облегчить симптоматику? Как… Устаканить мысли в голове? Заставить их замолчать, перестать носиться сумасшедшим потоком…              Чего он хочет? Зачем он пришёл к нему? Зачем запретил уходить, но в то же время — и оставаться непосредственно подле него? Почему боится, хоть и жаждет быть ближе?              Столько «почему» не давали покоя. Давление ни в коем случае не уменьшилось, а обзор лучше не стал. *** хотелось выть; обернуться в лисье обличье, свернуться в клубок и скулить, скулить…              Отчаянно ждать ласки и в то же время так бояться её получить.              *** вдруг понял, что находиться подле этого «огонька» ему больно, ибо чужие застарелые и новые раны ненароком перекидывались на него, добавляя ощущений в и без того переполненный разбитый сосуд.              Словно поняв, что его посетили мысли об уходе, фигура оживилась и торопливо воскликнула:              — Не уходи! — голос насилу смягчился, стараясь звучать тепло, а не отрывисто, и оттого грубо. — Поговори со мной.              — Не хочу! — рыкнул демон, искажая лицо и тело. Он смазанной тенью перетёк за спину «огоньку», принудив его порывисто развернуться к нему передом и с толикой осторожности на него воззриться. Это несколько обидело ***, ибо…              «Почему ты боишься меня?».              — Расскажи! — не унимался голос, не имевший пола. — Как… ешь… себ..?              — Чего? — прошипел зажмурившийся от яркости света Вэ… У…нь… — Повтори! Говори внятно! Раздражаешь, бесформенная субстанция!              Стоило ему произнести это, «огонёк» озадаченно колыхнулся, а после принял более чёткую форму. Однако следующие слова никак не относились к неожиданному обращению, сорвавшемуся с губ ***, — что несказанно его удивило:              — Как, — стал говорить куда медленнее и чище голос, выделяя каждый из слогов. — Чувствуешь. Себя?              Демон оторопело заморгал, а вопрос на повышенном покорёженном тоне вырвался против воли:              — Какое тебе дело?!              — Не плевать, — лаконично ответил «огонёк», что, должно быть, методом проб и ошибок понял, что говорить много – лишнее, ибо *** всё равно не сможет в силу своего состояния понять, расшифровать.              *** зло, ядовито рассмеялся, передразнив:              — Не плевать! — он пихнул его с силой в плечо и вдохнул тёплый воздух через зубы, после вздрогнув от непривычного чувства.              Но всё же отдалённо знакомого.              Фигура, вероятно, и без того пребывала в ослабшем состоянии, и потому, получив грубый удар в плечо, отлетела на несколько чи и завалилась, едва удержав равновесие. Однако В..й У..яню было всё равно на то, что его действия были неправильными, жестокими и неуместными. Незаслуженными.              — Хочешь узнать мои чувства?.. — демон хмыкнул, наступая на «огонёк», что всё больше и больше напоминал собой чёткую человеческую фигуру, пусть и в конечном итоге безликую. — Зачем же?              Покорно отступая из трепетного желания сохранить между ними дистанцию ввиду чужой боязни близкого контакта, фигура не противилась и позволяла оттеснять себя дальше: всё к той же горной пике, твёрдость которой недавно встретила её спина.              А этот сгусток из собственного яда, злого беспричинного хохота и чего-то, отдалённо похожего на слёзы, которым так и не дали выйти вовне в своё время, начинал вязко тянуться во все стороны, затапливая собой глотку и полость рта, заставляя желать плеваться.              Что и делал в каком-то смысле В…й.. У…нь.              — Хочет он узнать мои чувства! Что я чув-ствую! — схватив фигуру за лицо и нащупав пальцами точёный подбородок, демон в него прошелестел. — Я ничего не чувствую, кроме всепоглощающей дрожи… Безумие гложет меня, давит. Это не больно, нет. Тогда было больнее. И знаешь… Ни к чему сотрясать мне воздух понапрасну — всё равно ты, такое светлое, чистое создание, ни хрена не поймёшь. Потому что такое не сравнимо ни с чем!              «Огонёк» на одном дыхании выпалил:              — Вздор! — и такое знакомое слово, такая знакомая манера… на секунду прояснили то лицо, что сейчас находилось в нескольких цунях от его. — Вэй Ин! Возможно… Возможно, мне не удастся понять в полной мере, что ты чувствовал в тот момент! Это истина. Не смею спорить. Однако это не значит, что я не хотел бы! — мужчина… Кажется… его звали Чжань-эр… Вот, каким было его имя… Ванцзи замялся, потому как, очевидно, вспомнил про то, что его быструю речь не могли понять, оттого и заговорил куда медленнее, старательно произнося каждый из слогов. — Моё милосердное Божество… Не сбегай от меня. Поговори со мной. Расскажи мне. Уверяю, тебе станет легче!              — Легче? — недоумённо переспросил В…й …янь и хмыкнул. — Легче…              О том, чтобы умалить ту тяжесть, что жила в нём, В…й Ус..н… думал чуть ли не ежедневно в своё время. После осады горы Луаньцзан он как-то позабыл об этой несбыточной мечте: избавлении от скверны и холода. Однако это не значило, что В…й У…нь перестал втайне желать этого.              И вот сейчас, слыша таковые речи от Ванцзи, в глубине души бесконечно тоскующий по чистоте и лёгкости, свободе от гнёта собственных закоченелых мыслей демон желал, чтобы тот претворил в жизнь то, о чём вещал; то, в чём пытался убедить.              — Ты сказал... Что хочешь понять все мои чувства...              — Да, Вэй Ин, именно так, – взволнованно прошептал Ванцзи, закусив нижнюю губу с внутренней стороны и подавшись вперёд. — Я в самом деле хочу понять тебя. Чтобы… Чтобы не совершить непростительного в твою сторону по незнанию! Желаю, чтобы ты поделился тем, что сводит тебя с ума! Дабы тебе стало легче. Вэй Ин, моё милосердное Божество, раздели со мной своё безумие. Не будь в этом хаосе одинок.              В…й У…нь зловеще усмехнулся, а его внезапно раздавшийся смех прокатился по пространству звучным эхо. Вроде бы то отказывалось его слушать, но, как оказалось, строптивым оно было тогда, когда демон призывал его к порядку, а когда, напротив, соглашался играть по правилам дикого безумия, то становилось послушным ласковым котёнком, ластящимся к пальцам и готовым сделать всё что угодно, едва отзвучит приказ.              Не успел Ванцзи даже моргнуть, а его уже обогнули смазанной тенью, легко скрывающейся во мраке материи, и замерли за его спиной, оплётши со всех сторон плотным кольцом рук: ласковых, точно принадлежащих заботливому любовнику; надёжных, крепких, не могущих позволить уйти; направляющих, властвующих; пальцы с нажимом прошлись по линии челюстей и до онемения мышц диафрагмы рта и последующей судороги языка сдавили подбородок, задрав его затем выше и требовательно повернув к себе.              Демон сощурился, вглядываясь в черты, что доселе были размыты, а теперь преставали перед ним особенно чётко. Как будто его сумасшествие, поняв, что у него пошли на поводу, согласилось помочь ему прозреть; убрало морок и туман, вместо него напустив новый.              Он смотрел в глаза мужчины, в золотых очах которых всё стремительнее проступало понимание: демон ни на цянь не стал осознаннее, разумнее, как ему могло показаться. И сейчас непременно произойдёт что-то, что наверняка ему не понравится.              — Чжань-эр... — пророкотал демон, как будто впервые пробуя имя на вкус. Оно прокатилось по языку, оставив на нём слабо горький, но оттого не менее приятный развод. Его хотелось смаковать, усиливая очередным зовом вкус. — Мой дорогой Ванцзи… — говорило его тело за него. Тело не обманешь. Оно, в отличие от головы, помнит всё. И, даже если это демоническое отродье в лице него сейчас не могло вразумительно назвать про себя даже собственное имя, каждую из деталей, что касалась бабочки-мужчины, что вдруг попала в его паучьи лапы, он непременно готов был вспомнить, хоть даже миллион раз забудь. — Уверен ли ты в выбранной формулировке?.. — спросил он елейным тоном.              Лисьего чутья незатейливо коснулись мазнувшие Ванцзи сомнения. Тому, очевидно, показалось — притом справедливо, — что от его ответа сейчас зависело многое. Весьма многое. И Вэй Умянь — какая-то из его частей, слегка оттаявшая под натиском человеческого тепла и света, — хотел, чтобы Ванцзи всё же забрал свои слова назад.              Однако тот всё-таки смело шепнул:              — Да. Я...              Но договорить ему не удалось, ибо Вэй Уцянь небрежно толкнул его в спину, отчего Ванцзи вновь пролетел на несколько чжанов вперёд. Упасть или даже пошатнуться толком ему не дал поймавший его за запястья Вэй Унянь, что дёрнул его обратно к себе и развернул нетерпеливым движением в свою сторону лицом.              — Знаешь, Чжань-эр… — даже как-то любовно проворковал демон, огладив ладонью левую сторону лица мужчины. — Пожалуй, тебя в Гусу Лань не научили, что с демонами, у которых нет тормозов, лучше быть весьма точным в формулировке своих просьб...              Ванцзи в непонимании округлил глаза и, слабо нахмурившись от тревожного предчувствия и невозможности предугадать следующий его шаг, выдохнул в надежде разговорить:       — Вэй Ин...       Но тому уже было неинтересно говорить, слушать. Язык и без того тяжело поднимался, складывая беспорядочные звуки пусть в слабо, но всё же внятные слова. Говорить ему не хотелось, ибо то было тяжело. Однако в арсенале хули-цзин — да и призрака к тому же — был один особый метод, который позволял прекрасно поведать обо всём…              Особенно об обуревавших их чувствах.              Поведать обо всём-всём без утайки; посвятить в полную картину. Позволить прочувствовать каждую из тональностей боли, радости, гнева и печали…              Проигнорировав зов, точно его не услышав — или не захотев услышать, — Вэнь Усянь по новой огладил щеку Ванцзи, слегка кривящего своё прелестное лицо в недоумении, и даже как-то нежно прошелестел:       — Если такова твоя просьба, то я помогу тебе понять все мои чувства... — чуть больше, чем уже было, расширив глаза, отчего те стали выглядеть куда более безумно, он обнажил тот самый дикий красный свет на фоне пепельной кожи, что снился в кошмарах каждому из адептов клана Вэнь и каждому, кому всё же повезло выжить в городе, не знающем ночи. — Разве могу я тебе отказать?.. Мой нежный… нежный Чжань-эр… — Вэй Усинь склонил голову набок и широко улыбнулся, забыв затронуть этой самой улыбкой глаза. — Только взамен прошу тебя… отдай мне своё тепло…              — Вэй Ин! — только и вздохнул Ванцзи, когда его схватили за руку и, будто возжелав танца, развернули вокруг собственной оси на триста шестьдесят градусов. Вэй-как-то-там дико хохотнул от жадного предвкушения чего-то поистине захватывающего и будоражащего тьму, что жила в нём, и обнял мужчину за талию, делая плавный, тягучий шаг вперёд на ломано гнущихся ногах и скользя, скользя по земле…              Возможно, той ци, которую Ванцзи впитал в себя за прошедшее время, и тех медитаций, которые столь долго практиковал мужчина, — демон хорошо о его занятиях, посвящённых совершенствованию тела и духа, знал, — хватило бы на то, чтобы воспротивиться прикосновениям призрака, готового утащить живого человека в насильное сопереживание, но Ванцзи допустил роковую ошибку: посмотрел ему в глаза.              Золото поблекло. Словно спряталось за мутными занавесями насланного морока. И обомлело.              Чужие воспоминания, чужие чувства, которые на протяжении болезненных суток, случившихся семнадцать лет тому назад, октябрьского дня с тем же числом, которое носил и сегодняшний день, прогремели над головой Ванцзи и унесли его по покатому склону бездны далеко-далеко…              Пол под ногами мужчины исчез. Там образовалась глубокая-глубокая яма, в которую его немилосердно бросил любимый демон, разжав руки и проводив невозмутимым взглядом.              Непроизвольно вытянувшись всем телом, Ванцзи протянул к нему свою ладонь, будто в нём жила надежда, что тот лишь играется и сейчас схватит его за неё, дабы спасти его от падения.              Но Вэй У…нь стоял, нисколько не чувствуя жалости. Он отправлял его в самое начало того рокового дня, дабы откровенно поведать о том, что случилось в его восемнадцатый день рождения.              И первым пунктом назначения Ванцзи стало не что иное, как поместье семнадцать лет назад почившего Вэнь Лонвэя.       

***

      Это было так странно — наблюдать. Демон привык действовать. Ему не нравилось выжидать. Это казалось чем-то муторным, излишним. Но сейчас было необходимо делать именно это.              Смотреть со стороны на то, как проигрывались по новой собственные воспоминания с точностью до десятитысячной, ощущалось так… необычно. Да и к тому же… Добавляло новую окраску происходящему то, что кто-то другой, пусть и по незнанию, дал своё согласие на проживание всего того, что на протяжении почти что двадцати лет грызло озлобленного на весь мир лиса.              Вероятно, на то, чтобы увлечь живого человека в настолько точное и эмоционально загруженное сопереживание, ушло немало духовных сил да и концентрации: это привело к тому, что сознание демона несколько прояснилось. Настолько, что он вспомнил собственное имя, пусть и неуверенностью в этом веяло в мысленном тоне.              Вэй Усянь не мог сказать, что возведение правдоподобной иллюзии полностью вернуло его в состояние абсолютной трезвости и хоть какой бы то ни было здравости рассудка. Демон предполагал, что сейчас ему удавалось относительно нормально мыслить просто потому, что они в сей миг находились в сопереживании, в котором он «паразитировал» и забирал светлую ци у Ванцзи, тем самым разбавляя ей свою тёмную.              Сегодня было тридцать первое октября. А также — открытие Горы Тунлу. Даже без всего этого он не был здравомыслящим существом: это уже не ново. Вэй Усянь привык к тому, что его сумасшествие могло проявить себя в абсолютно любой момент его вечности и с абсолютно разной силой, и потому оставалось только гадать: как долго ему захочется мучить Ванцзи и насколько больно ему захочется делать это.              Он не мог толком объяснить, почему же всё-таки ему так сильно захотелось на собственном примере в объятиях сопереживания показать Ванцзи, насколько трагичной и грязной была его смерть; почему захотелось поделиться своей болью, пусть и в неизменно нездоровой манере.              Будь сейчас у него в товарищах Подсознание, тот бы непременно воскликнул, что это уже слишком; что заставить человека, который, без прикрас, был так нужен тебе, прочувствовать на собственной шкуре всё то, что прочувствовал на себе ты, — донельзя жестоко, ведь весь этот спектр ощущений в конечном итоге стал тем, что разбило тебя на великое множество осколков и свело с ума.              Разве имел Вэй Усянь право на то, чтобы поступить таким образом с тем, кто его беззаветно, беспрекословно, бескорыстно любил?              Разве хотел Вэй Усянь ломать его?              Определённо, нет. И даже без присутствия рядом учителя-товарища в лице Подсознания, марионетка «Вэй Усянь», ведомая рукой собственного покорёженного разума и порой заигрывающаяся и делающая такое, что и подумать страшно, понимала, что так неправильно; что это было слишком даже для него.              Однако попыток остановиться он не предпринимал.              Вэй Усянь кукольными глазами смотрел на то, как Ванцзи проживал всё то, через что прошёл он сам в своё время, с неоднозначными чувствами. Когда они были ещё в реальности, он был на сто процентов уверен в том, что собирался сделать и в итоге сделал. Однако теперь там, где покоился Куйсун, поселилось странное ощущение, которое не могло позволить демону наслаждаться зрелищем и попутно приговаривать в ухо не могущему его услышать мужчине: «А я говорил, что ты не готов; а я говорил, что это ни с чем не сравнить и что такой боли ещё никто не испытывал. Пожинай плоды своей самоуверенности, пожинай! Дурак, дурак, дурак!».              Удовольствия и смеха при виде наполнения Ванцзи чужими страхами и истерикой; при ощущении его страданий и при прослушивании его мыслей не появлялось. Вэй Усянь думал, что в конечном итоге ему удастся за счёт сопереживания получить все эти чувства и расслабиться, на некоторое время позабыв об этом давлении и холоде, что не давали ему покоя с самого открытия Горы Тунлу.              Вэй Усянь не понимал, чего же конкретно он всё же хотел добиться. Ожидаемых впечатлений он не получал. Тогда… Что же ему на самом деле всё-таки было нужно?..              …Вокруг был один лишь мрак — это уже не ново. Его белые одежды, которые являлись свидетелем его смерти, ни в коем случае придирчивому нраву лиса не пришлись по вкусу. Вэй Усянь хотел бы сорвать их с себя, но так уж вышло, что всё его внимание — цепкое и беспрекословное — принадлежало одной лишь покрытой ауре чистого света и тепла человеческой фигуре, столь доверчиво оставшейся в его руках.              Пусть и незаслуженно доверчиво.              Задним числом Вэй Усянь справедливо понимал, что подобного полного и безоговорочного доверия в свою сторону он ни в коем случае не заслужил и что он поступал, как последний урод, нагло втаптывая Ванцзи в кровь после оказанной ему милости. С учётом того, что Ванцзи был единственным во всех Трёх Мирах, кто осмелился бы сделать это, Вэй Усянь обязан был пылинки с него сдувать, благодаря Судьбу, что этот чудесный человек целиком и полностью на его стороне. Ведь даже Хуа Чэн и Черновод, пусть и были ему друзьями – по-настоящему, без притворства – не смели доверять ему абсолютно, как самим себе.              К примеру, Хуа Чэн до сих пор не решался оставить надолго Вэй Усяня наедине со своим супругом, Наследным Принцем Сяньлэ. Не потому, что ревновал — помилуйте, то глупость. А потому, что в глубине души боялся внезапного приступа, спровоцированного воспоминанием из последнего дня жизни, и нападения на того, кто был так дорог его призрачному сердцу.              Ведь были реальные подтверждения и основания для боязни. Ведь было так уже однажды.              Вэй Усянь был ровней Хуа Чэну. А в некоторых аспектах даже и сильнее. Встреться они один на один в схватке, это было бы страшно. Хуа Чэн дураком не был, и потому конфликтовать с ним не хотел, равно как и Вэй Усянь понимал, что теперь, когда на его плечах висит ответственность за многое: за Пристань, дочь и воронят, Ванцзи в конце концов, становиться врагом другого Непревзойдённого Князя Демонов чревато последствиями. Теперь ему было что терять, а в самом деле лишиться этого ему ни в коем случае не хотелось.              Да, было то, в чём Вэй Усянь был превосходен и что не было посильно Хуа Чэну. Но было также и то, что являлось слепой зоной для Вэй Усяня. Прекрасно зная о наличии слабостей и сильных сторон друг у друга, они не нападали и старались сохранять ту дружбу, то взаимопонимание, что однажды между ними возникло.              По этой причине Вэй Усянь никак не воспринимал в штыки то, что Хуа Чэн не доверял ему своего принца, с которым ему так же удалось подружиться в своё время.              Пусть они с Се Лянем и были товарищами, пусть время стёрло между ними какие бы то ни было распри, Вэй Усянь трезво осознавал, что в любой момент его может «замкнуть».              Его Высочество тем не менее не боялся Вэй Усяня, что бы ни говорил ему сам Вэй Усянь и Хуа Чэн. Возможно, тот видел в нём подобного себе. Возможно, считал, что способен дать отпор. Вэй Усянь не брался отвечать за правильность своих доводов и придерживался мнения, что это не его дело: знать, по какой причине Наследный Принц Сяньлэ неизменно улыбался ему своей спокойной знающей улыбкой и видел в нём не сумасшедшего лиса, которого стоило бы избегать, а друга, который был, несмотря ни на что, на достойную искреннюю дружбу способен.              В конечном итоге, ни Его Высочество, ни Хуа Чэн, ни Черновод не могли быть или стать впоследствии той самой «тихой гаванью»; теми, кто полностью понимал и принимал его таким, какой он есть. Объяснение этому было просто и лаконично: они не любили его.              А вот Ванцзи — да.              Именно по этой причине Вэй Усянь обязан был быть с ним мягок, аккуратен, а что самое главное – милосерден. Он слишком много боли принёс этому человеку и ничего не дал взамен. Лишь только удваивал причинённый вред.              Однако Вэй Усянь, несмотря на свои размышления, всё ещё не прекращал возведённый вокруг Ванцзи кошмар из собственных обстоятельств смерти.              Так глупо… Вэй Усянь внутренне холодно усмехался дурости этого человека, который, прекрасно зная о том, что у него не все дома; что он непомерно жесток и безжалостен, осмелился столь беспечно и, не задумавшись о последствиях, сказать ему на выдохе абсолютно твёрдое «да».              Смеялся он над этим доверием к себе, пусть и скрывалась за сим смехом горечь и злоба на самого себя. Будем честны и не будем суровы: Вэй Усянь смеялся всегда, ведь на лице его некогда была вырезана чужим мечом кровавая улыбка. Он был обречён веселиться даже тогда, когда ему совсем не хотелось этого.              Ведь… как можно смеяться над твёрдым «да», которое с таким придыханием, не задумавшись, сказали тебе?..              Вэй Усянь понимал это. Однако смех его только разгорался. Становился злее, ядовитее, ехиднее. Тот звучал по-лисьи, утробно, походя на тихий гогот. Он не мог прекратить его, даже если бы задумался об этом.              Сейчас ему просто не было до этого дела.       Водя оцепеневшего от лисьих и призрачных чар мужчину в медленном, но тем не менее полным жадного голода танце, Вэй Усянь старательно являл Ванцзи каждый из спектр собственных чувств, которые так захлёстывали его в тот день, когда орава гиен фамильного знака «Вэнь» уволокли его в резиденцию его насильника Вэнь Лонвэя.              Вэй Усянь эгоистично радовался возможности сбросить с себя этот груз. Если быть честным, то сей миг был первым с той трагедии, когда он в полной мере делился своей болью и печалью.              Выговаривался.              Жестоко выговаривался и делился собственным безумием. Бесчеловечно. Но полно. И в своей особенной манере. Вэй Усянь не думал, что смог бы выполнить поставленную задачу «выговориться» максимально точно и превосходно как-то иначе. Он просто не умел по-другому. Будучи тем, кем его сделали в Доме Кандалов, Вэй Усянь просто-напросто не помнил о том времени, когда он всё ещё был человеком; когда умел плакать и смеяться искренне, но никак не злобно и не ядовито; когда умел чувствовать и сострадать.              Вэй Усяню вдруг захотелось слиться воедино с Ванцзи. Залезть к нему под кожу и паразитом там остаться на веки вечные. Позволять тому существовать за счёт его тёмной энергии, а взамен получать его тепло и убежище. Вэй Усяню захотелось стать с ним одним целым, свернуться клубком в нутре этого человека и никуда впоследствии не уйти, как бы его ни прогоняли.              Претворяя в жизнь собственное желание, Вэй Усянь усугублял положение для Ванцзи, который в сей миг носился с бешено бьющимся сердцем по тёмным закуткам резиденции Вэнь Лонвэя. Ведь, чем больше Вэй Усянь прирастал к его душе, тем ярче были эмоции для заключённого в ловушку смертного.              Однако не всё столь однозначно. Была у этого и обратная сторона медали. Столь рьяно делясь с другим своими чувствами, Вэй Усянь принимал и чужую боль.              Каждое из проявлений недопонимания, страхов, отчаяния. Боль от того, что так сильно хочешь всё исправить, но в конечном итоге терпишь сокрушительное поражение. Вэй Усянь видел глазами Ванцзи собственное пепельное лицо в момент их встречи в Безночном Городе. Чувствовал, как ломалось его сердце при виде красных глаз, лишённых рассудка. Как сотрясали грудь лёгкие слёзы, когда он, Вэй Усянь, играл его любовью к брату и дяде, а после донельзя жестоко их убивал.              Видел, как он и никто другой унёс его, тирана с флейтой в руках, прочь и спрятал от всего, что творилось в мире, а после нанёс ранения Старейшинам собственного Ордена, пошёл против всего, чем жил, и защитил убийцу адептов своего клана и Ордена.              Вэй Усянь, смотря на всё это, не понимал причины поступков Ванцзи, хоть и знал ответ на свой глупый вопрос. И, даже чувствуя всё то, что чувствовал в те мгновения, о которых вещали воспоминания, запертые в трепещущем сердце, он по-прежнему не понимал.              Чем он заслужил каждый из этих поступков в свою сторону от Ванцзи?              Вэй Усянь избил его, умертвил собственными руками в иллюзии Кровавой Луны во время бедствия в Безночном Городе. Заставил испытать немыслимые страдания от сердечной боли, что пришла после насланного им проклятия. А после именно из-за него Ванцзи нанёс раны Старейшинам. И…              — Ванцзи! — задыхаясь, воскликнул Лань Сичэнь, схватив его за ледяные от стресса и долгого пребывания в одной позе ладони. — Ванцзи! Во имя Небес! Будь благоразумен! Принеси извинения, покайся! Скажи, молю тебя, скажи, что он тебя околдовал! Скажи, что тебя прокляли и ты на деле всего этого не хотел!              «Лань Ванцзи» медленно раскрыл рот, поднимая тяжёлый язык и предельно твёрдо, хоть и тихо, отрезая:              — Вздор.              — Да что ж ты опять за своё! — тело Лань Сичэня ощутимо подрагивало, «Лань Ванцзи» чувствовал это даже сквозь многослойную одежду, когда тот обнимал его. — Ванцзи, прошу тебя, это не какие-то игры. Это тридцать три удара дисциплинарным кнутом! Будет чудом, если ты встанешь на ноги после этого… Это… Это…              — От своей любви, — холодно припечатал «Лань Ванцзи». — Я не откажусь, — он поднял онемевшие руки, что обернулись точно плетями, и мягко оттолкнул от себя брата. — Я не готов испачкать язык во лжи.              Лань Сичэнь взмолился:              — Ванцзи! Я… Как Глава Ордена, я разрешаю тебе один раз нарушить правила! Разрешаю солгать! Я…              — Я не испачкаю язык во лжи, — твёрдо проговорил «Лань Ванцзи», едва размыкая губы. — И моя любовь не проклятие.              — Ты понимаешь, что творишь?.. — ошарашенно спросил Лань Сичэнь, глядя на него во все глаза. — Ванцзи, ты…              — Мгм, — только и ответил «Лань Ванцзи», и Вэй Усянь не нашёл среди всех его чувств и намёка на стыд и сомнение: а не была ли всё же им допущена фатальная ошибка? Нет. Лань Ванцзи был полностью уверен в правильности того, что было им совершено. Он также понимал, что преступление — ранить Старейшин своего Ордена.              Но раскаяния в нём не было.              Вэй Усянь ощущал лишь полную готовность принять соответствующее наказание по всем правилам; нежелание увиливать от ответственности и намерение встретиться с последствиями своего выбора лицом к лицу.              Однако он не жалел.              Когда «он», будучи нагим по пояс, поднимался по ступенькам на широкополую террасу со стоящей по периметру толпой, состоящей из членов клана, которых привели, дабы показать, что бывает за подобные преступления, Лань Ванцзи не сожалел. Босые ступни шершаво лизала древесина лесенки, что скрипела, проминаясь под его весом и отдаваясь в ушах излишне громким звуком.              Лань Ванцзи слышал каждый из шорохов предельно чётко, но голоса соклановцев — как из-под воды. Как будто ему было неинтересно, о чём они беседовали; в чём конкретно его попрекали.              Ни что для него значения не имело. Всё… безлико, однообразно и одно лишь было ясно: он не сожалел. Хоть даже сотню ударов дисциплинарным кнутом назначьте, хоть даже заставьте перед воротами Ордена на протяжении века стоять, любовь его не угаснет, а в сердце не прокрадутся сомнения.              Он ни за что не станет жалеть.              Вэй Усянем от просмотра овладело странное чувство. Спина по старой памяти загудела, стоило ей вспомнить, как звучали удары дисциплинарного кнута; насколько сильно больно жалил тот. Когда колени Лань Ванцзи послушно сгибались, дабы, как было велено, позволить ему усесться на пол подле непреклонной фигуры собственного дяди, Вэй Усянь, не терпящего коленопреклонённых поз, вдруг взбунтовался, возжелал встать. Нечего Второму Нефриту клана Лань в ногах чьих-то ползать! Отчего же он, дурак, собственноручно роняет свои колени на глухую древесину и склоняет голову? Его никто не держал! Он же… Он же даже не противился! Разве можно… добровольно пойти на такое?..              Вэй Усянь помнил, как больно это было. Помнил, как он, будучи ослабшим донельзя после Вэнь Лонвэя, всё же находил в себе силы сопротивляться. Лишь бы не даться…              А тут… Лань Ванцзи отказался солгать, сказать, что его околдовали; сказать, что… всё было не по его воле! Он ведь мог так сделать? Мог. Лань Сичэнь с огромным желанием покрыл бы его. Но… Лань Ванцзи не сделал этого.              — Я не испачкаю язык ложью.              Вэй Усяню хотелось злобно закричать. Порывисто встать на ноги и растолкать каждого из собравшихся за то, что они собирались сделать. Он не понимал, почему ему не всё равно, однако списывал это чувство на родство с собственным.              Вэй Усяню было легче убедить себя в том, что забитый мальчишка, сидящий внутри него, воспринимал всё это на свой счёт. Вэй Усяню было легче всего принять тот факт, что он защищал самого себя, а не кого-то другого.              Вэй Усянь просто не мог принять, что ему хотелось вопреки всему защитить именно Лань Ванцзи.              В груди стояло глухое рычание, но Вэй Усянь знал, что сопереживание не позволит ему пробиться сквозь время, материализоваться в прошлом и напугать стоящего с кнутом в руке мужчину взаправду. Не заставит его изменить своё мнение.              Первый удар раздался звонко. Он разрезал кожу как нож – масло и окропил кровью невинного светлую древесину. Несколько мальчишек, стоящих в сторонке, вздрогнули, возжелав отвернуться, однако они стоически удержали себя от этого, продолжив смотреть на то, как их брата со всей жестокостью наказывали за любовь.              Несмотря на то что рука Лань Цижэня не была тверда, несмотря на то что она не полнилась жаждой доставить своему племяннику боль, каждое из ужаливаний кнута воспринималось болезненно, а рана, остававшаяся после очередного прихода на нагую спину, поражала своей глубиной.              После первого удара Вэй Усянь перестал воспринимать ощущения. Они обернулись для него задним фоном: неинтересным, скучным. Не могущим затронуть. Было бы странно, смоги они в самом деле сделать это. Что в реальности, что в иллюзии, он не мог в полной мере ощутить боль. Его бесчувственность была продиктована долгими изнурительными пытками, опытом, полученным в Доме Кандалов. Как бы болезненны ни были эти тридцать три удара дисциплинарным кнутом, Вэй Усянь не мог в полной мере оценить пережитое Ванцзи так же, как сейчас оценивал уже его опыт тот.              Вэй Усянь прекрасно улавливал, что… Лань Ванцзи было больно. Очень. Его пальцы впивались в ладони до одури сильно, а крик распирал лёгкие, но мужчина держал себя изо всех сил, чтобы не позволить ему сорваться с губ. Глаза его жмурились, на лбу выступил холодный пот. Слёзы собирались под веками, мочили ресницы, являя реакцию на получаемые раны.              Но боль иного рода превосходила телесную. Как бы ни жалили сильно удары кнута, Лань Ванцзи было куда больнее от ран на сердце.              Вэй Усянь справедливо понимал, что боль Лань Ванцзи иного тона превосходила его собственную. Он не понаслышке знал, насколько сильно ранило осознание своей беспомощности. И… когда его настиг омут всех тех чувств, что испытал Лань Ванцзи, Вэй Усянь осознал, что не только ему одному было до одури больно. Причём и по сей день.              Видеть, как тот, рядом с кем, как бешеное, колотилось сердце и потели от волнения ладони, катился в пропасть, и не мочь что-либо с этим поделать. Пытаться уберечь от смерти души того, при взгляде на кого весь лёд, существовавший в нём, таял, и при этом терпеть неудачу. Пытаться защитить, но в конечном итоге всё равно потерять и… так и не смочь сказать.              Не сожалеть — даже тогда, когда самые близкие люди косятся с неодобрением; когда дом, который должен был сопереживать и сострадать, жестоко наказывает за любовь, над появлением которой ты не был властен.              Лань Сычжуй, проистёкший из Вэнь Юаня, который стал тем, в ком Лань Ванцзи видел его отголоски, и которого он воспитывал как своего сына и берёг, берёг как что-то без прикрас драгоценное.              Тринадцать лет скорби. Тринадцать лет, дни которых слились воедино и окрасились в траурные тона. Тринадцать лет, что обернулись мучительно растянутой вечностью.              Радость от внезапной встречи. Боль и непонимание от резкого холода и яда в тоне. Узнавание. Желание быть рядом и просто лишь защищать, не прося при этом что-либо взамен.              Храм Гуаньинь. Смотря на себя чужими глазами, Вэй Усянь допускал мысль, что, встреть кого-то такого же, как он сам, непременно убил бы его с неимоверной жестокостью, перегрыз глотку и повесил на всеобщее обозрение его израненное тело. Ему бы не захотелось узнавать причину, чужую боль и подноготную.              А вот Лань Ванцзи хотел. И узнавал. Терпел каждую из вонзённых в своё сердце ядовитых игл. Шёл напролом, желая защитить хотя бы сейчас того, кого полюбил ещё в пятнадцать лет.              Для Вэй Усяня это было странно, дико. Его уже любили однажды, и любовь эта душила. Она ощущалась грязной, и потому Вэй Усянь боялся романтических чувств к себе.              Но это было иначе. Вэй Усянь не мог в силу своей сути понять, почему Лань Ванцзи столь трепетно к нему относился. Почему тот считал чем-то естественным быть с ним рядом и точно так же сильно и искренне любить, даже если Вэй Усянь кардинально изменился.              Ответ этому был прост, и звучал он в каждой нити, из которых складывались воспоминания об их юности и зрелости:              «Ты всё ещё Вэй Ин. Кем бы ты ни был, каким бы именем тебя ни звали, ты всё ещё тот, кого я люблю».              Лань Ванцзи не был готов пойти назад просто потому, что для него Вэй Усянь был тем, кого он бесконечно любил всем сердцем. Тот стал для него настолько близок, что отпустить его, разлюбить стало нереальным.              Все равно что брат, который оступился; которого окунули в грязь, — не бросишь же ты члена семьи? Не разлюбишь, кем бы он ни стал. Ведь он — близкий тебе человек.              А твоё собственное дитя? Ведь, если твой сын стал убийцей, перестанешь ли ты считать его своим ребёнком? Отнюдь. Любовь эта нерушима, неизгладима. Она беспрекословна и вечна.              Вэй Усянь, всматриваясь в то чувство, что вросло в чужое сердце по самое основание и затопило его собой, видел связь между Цзян Яньли, которая, несмотря на знание, кто убил её любимого мужа, прибежала к нему и защитила ценой собственной жизни, даже не задумавшись об этом, просто потому, что любила его. Точно так же, выходит, его любил и Лань Ванцзи, для которого он стал тем, чьи проявления по-особенному были близки и милы его сердцу.              Для него, Вэй Усяня, донельзя грубого, жестокого, забывшего слова «любовь», «сострадание» и «человечность», было донельзя диким и странным явлением таковая преданность. Он ощущал себя предельно неуютно и необычно при понимании, что кто-то любил его, несмотря ни на что, и при этом не нуждался в ответных шагах навстречу.              Не нуждался… в плате. За защиту. За подарки. За траты. За расположение. Ванцзи любил его просто так. Просто за то, что он есть. Любил его не за то, что он мог бы дать. Не за красивое лицо, не за какие-то умения.              Для него Вэй Усянь не был прелестным личиком и складным телом, чья невинность могла бы принадлежать лишь ему одному.              Ещё, что важно: от этой любви — Вэй Усянь ясно это видел — Лань Ванцзи больше страдал, нежели что-то получал. Ежели быть предельно честным, она была проклятием для него. Она была ядом для него. Именно из-за этой любви спина Лань Ванцзи перенесла тридцать три удара дисциплинарным кнутом. Именно из-за него пострадала его идеальная репутация. Именно из-за него сердце Лань Ванцзи оказалось безжалостным образом миллион раз ранено.              Именно из-за него сердце Лань Ванцзи и по сей день плакало и позволяло себя ранить.              И даже с учётом всего этого Лань Ванцзи не просил у него чего-то взамен. Он находился рядом просто так, не кричал о своих чувствах и не фантазировал о том, чтобы когда-нибудь получить взаимность. Он не преследовал цель приблизиться к нему, чтобы получить «воздаяния за старания». Каждое из его действий было продиктовано бескорыстной любовью и заботой, лаской, которой так хотел с ним поделиться этот человек.              Просто чтобы согреть, потому что видел, что это было тем, о чём так сильно грезил Вэй Усянь.              Вынырнув из чужих воспоминаний и осознав себя продолжающим медленный танец с Ванцзи, Вэй Усянь на некоторое время остолбенел, точно обухом по голове ударенный. Все мысли разом заглохли, перестав метаться. А энергия обиды встала колом в мёртвых меридианах, опешив. А Ванцзи по-прежнему пребывал в омуте событий его восемнадцатилетия и не имел возможности выбраться.              Ведомый неожиданным порывом, Вэй Усянь одной из частей собственного Я присоединился к мороку, в водах которого находился сейчас Ванцзи.              Тот уже, оказывается, дошёл до момента, когда Вэнь Лонвэй, наваливаясь на него грузной тушей, со всем упоением целовал и жадно раздевал, стараясь как можно скорее добраться до нагой кожи. Вэй Усянь, стоя над постелью и видя мужчину, который ради него претерпевал многое, не торопился прекращать.              Будучи донельзя неоднозначной личностью, в отражении которой присутствовало немалое количество разных лиц, Вэй Усянь никак не мог прийти к соглашению с самим собой.              Почему он стоял, если не хотел больше причинять ему боль? Неужто до сих пор жаждал позволить ему прочувствовать его боль? Злился? Однако… из-за чего же? За что такая ненависть? За любовь?              «Какой же ты больной…», — мог бы сказать сам себе Вэй Усянь, если б видел во всём этом смысл. Он и так это знал.              С одной стороны Вэй Усяня грела мысль, что такой человек, как Ванцзи, любил его: в самом деле любил, а не как Вэнь Лонвэй, чья «любовь» душила. С другой… сейчас всё выглядело так, что она, напротив, отравляла его. Раз он позволял себе подобной силы злобу и жестокое равнодушие.              Возможно, он бы и продолжил так стоять, если б ушей его не коснулись всхлипы, которые издавал тот самый мужчина, что в сей миг был заключён в тело семнадцатилетнего мальчишки:              — Пожалуйста, хватит…              Ресницы молчаливого и мёртвого во всех отношениях демона дрогнули. А может, и не только они.              …Вэй Усянь толкнул Ванцзи, по новой закручивая его тело. Мужчина широко раскрыл на выдохе рот, точно из воды вынырнув и наконец-то смогши пополнить запас кислорода. Взгляд его плыл, а ноги, равно как и каждая частичка его тела, тряслись. Он не мог толком стоять, и потому Вэй Усяню не составляло труда вести его в танце и выворачивать его конечности так, как того желала его гнилая душа.              Взгляд Ванцзи по новой уснул, стоило оковам сопереживания вновь стянуться на его шее.              И вот они стояли в подземелье Дома Кандалов. О Ванцзи вытирали ноги, обзывая его последними словами. Вэй Усянь не мог уразуметь, почему он всё ещё не оборвал это; почему, если что-то в нём всё же дрогнуло секундой ранее, помешав свершению полноценного насилия над невинным во всех отношениях Ванцзи, он повёл его дальше по своим воспоминаниям.              Кнута не было. Вэй Усянь даже не задумался о том, как пропустил эту часть. Была сырая темница и задушенные слёзы. Был Лао Цзан и его попытки утешить. Были собаки, что отгрызали пальцы. Была вырезанная на лице улыбка. Были удары мечом.              Но до того, чтобы перемолоть ноги и навеки вечные замолчать на площади Покаяния Грешников они не дошли.              Едва лопасти лезвий коснулись пяток и едва раздался в сознании Вэй Усяня надрывной крик о просьбе прекратить, безумный, не осознающий себя демон, только и знающий о том, чтобы мучить, прекратил.              Что-то в Вэй Усяне — жестокое и злорадное — хотело продолжить, попутно безумно хохоча. Ему хотелось сделать Ванцзи так же больно, как было больно в тот момент ему самому. Хотелось, чтобы не только он страдал от этой скверны.              Хотел, чтобы хоть кто-то в полной мере понимал его.              Но другая его часть не смогла всё же претворить это в жизнь. Влияние сумасшествия Вэй Усяня было без прикрас велико. Ведь сам Вэй Усянь был олицетворением безумия! Разве могло быть иначе? Как оказалось, могло. Несмотря на то что ему хотелось рвать, давить и ломать, наслаждаться слезами и вскриками, воплями, понимать, что ещё чуть-чуть — и у него будет тот, кто до запятой разделяет его боль, ма-а-аленькая часть него пересилила наполненную до краёв чашу весов.              Всего одной капли оказалось достаточно, чтобы изменить его выбор.              Не хватало Вэй Усяня на то, чтобы в полной мере осознать своё решение; обосновать его, аргументировать, отыскать причину, по которой рука его мёртвая всё же дрогнула, а непреклонная воля прогнулась под жалкой каплей чего-то, отличного от общей массы, сравнимой по величине с самой горой Тайшань.              …Ванцзи круто развернулся, повинуясь Вэй Усяню, и, не сумев устоять на ногах, на всем лету упал на спину. Но землю собой не встретил, ибо Вэй Усянь был готов подхватить его. Затылок Ванцзи самым краешком-краешком коснулся грубой поверхности сухого чернозёма, уколовшись о саднящие острия пожухлой и замёрзшей травы. Он замер, вдыхая стылый воздух через приоткрытый рот.              Ванцзи тяжело, загнанно дышал. Казалось, даже задыхался. Глаза были широко раскрыты в испуге от пережитых ощущений. Лицо его треснуло, а все какие бы то ни было маски невозмутимости слетели, обнажив всё, что вечно крутилось внутри.       Сейчас Ванцзи предстал перед Вэй Усянем совершенно «нагим». Даже чутьё хули-цзин за ненадобностью забылось. Демон мог видеть всё и так.       Золото радужек блестело. Зрачки дрожали, мечась в этом искрящем море: сумасшедше, лихорадочно, истерично. Сам Ванцзи тоже дрожал с макушки до кончиков пальцев на ногах и руках. Выглядел он до одури… уязвимо. Жалко. Побито. Как будто бы он всё ещё не понимал, где находится. Выглядел Ванцзи совсем как мальчишка, а не как взрослый суровый мужчина. Любой адекватной человечной душе непременно захотелось бы при взгляде на него укрыть его в своих объятиях, защитить, погладить по голове и сказать, что всё это было не взаправду и не с ним; что он в безопасности и что всё наконец-то закончилось.       Но державшим его за талию на весу одной лишь непреклонной рукой, будто Ванцзи ничего не весил, был демон, в котором, казалось, не было и крупицы чего-то светлого. То был не человек. И не просто демон, а не кто иной, как Вэй Усянь. Его равнодушные и в то же время всё ещё покрытые порошей безумия глаза цвета свежей крови с холодным безразличием взирали на трясущегося Ванцзи, что глубоко прогнулся и не упал наземь только потому, что его спина встретила собой руку Вэй Усяня. Лишь благодаря ему он держался.       Ванцзи никак не мог прийти в себя от пережитого сопереживания. С губ срывались рваные выдохи, а глаза блестели — то ли от слёз, то ли от простого ужаса: а может, от всего вместе. Сердце гулко билось о рёбра — Вэй Усянь с лёгкостью мог слышать его сумасшедший ход.       Страх. Он ластился к рукам Вэй Усяня, чувствуя его животную натуру.       Вэй Усянь также видел: Ванцзи был не в силах заставить себя отвернуться от его ровного, безучастного лица; был не в силах перестать смотреть в эти глаза цвета крови, которой несколько мгновений назад было вокруг слишком много.       Тошнило. Настолько сильно, что Вэй Усяню по чуть-чуть начинало казаться, будто эти ощущения принадлежали ему. Ванцзи мутило так сильно, что чудилось, будто его прямо сейчас вывернет наизнанку.              Рук — несколько мгновений назад реальных, а сейчас призрачных — было слишком много…       …Ванцзи всегда был идеальным человеком. Стремящимся к совершенству. Тем, кого всегда ставили в пример за безукоризненные манеры и умение вести себя на людях. Ни пятнышка, ни морщинки на лице. Никаких признаков внутренних волнений не пропущено вовне. Даже если было очень плохо.       Но сейчас Ванцзи не ручался за себя. Он не мог сказать наверняка, что сможет сдержать рвоту при случае.       Мерзко. Противно. Гадко. Грязно. Пошло. Больно. Страшно.              С ним… никогда… не смели вести себя так… Его всегда уважали, всем ставили в пример. Его никогда… не унижали так.       Смягчающим фактором было то, что для Ванцзи это было не больше, чем чьи-то воспоминания, мороком. Однако ему не становилось от этого осознания легче, ведь для Вэй Усяня… это была трагичная, ужасная реальность, что настигла его, когда ему было всего семнадцать-восемнадцать.              От этой грязи Ванцзи хотелось выть. В прямом смысле этого слова… навзрыд реветь. Во весь голос. Не оглядываться на то, как он выглядел в чужих глазах. Не оглядываться на свой внешний вид и не думать о том, что такое поведение могло быть недостойным.       Ему было плевать…       Сопереживание было… таким реальным. Как будто бы не Вэй Усяня домогались и после насиловали, а… его. Ванцзи ничуть не осознавал, что это чужие воспоминания.              В сей миг Ванцзи было так плохо, что у него впервые не вышло подумать о Вэй Ине, посочувствовать его боли. Сейчас его затапливали собственные эмоции, которым не было конца и края. Сейчас у Ванцзи… не было сил жалеть Вэй Усяня.              И потому он ронял слёзы. Позволял себе это и даже не думал о том, чтобы запретить. Прозрачные капли бежали из глаз по вискам и падали на землю, увлажняя её, а губы тряслись, делая выражение лица Ванцзи таким… уязвимым, по-детски ранимым и обиженным.              Точно сейчас он не был взрослым, понимающим многие вещи мужчиной. Точно сейчас у него не было более окрепшей психики, чем у семнадцатилетнего юноши.              Сейчас в глаза Вэй Усяня смотрел не тот, кто много лет был Ханьгуан-Цзюнем. Сейчас на него вовсю таращился маленький Ванцзи, который чувствовал себя таким грязным и униженным, что словами передать нельзя.              В голове только и крутилась плаксивая дрожащая мысль о том, что никто и никогда… не смел таким образом вести себя с ним…              А также Ванцзи определённо соглашался с Вэй Усянем во мнении, что пытки ощущались не так болезненно, как… постель.              …Вэй Усянь отчётливо понимал, что сейчас Ванцзи был невменяем. Внутреннее отношение ко всему этому разрывало его на куски: то ли ему было полностью и безоговорочно всё равно, то ли ему хотелось злиться на всех. На себя. За то, что так произошло.              Будь он кем-то другим, Вэй Усянь, возможно, в полной мере осознал бы сейчас, что только что он сотворил, через что заставил пройти человека, который без капли сомнений был готов — и всё же сделал это — отдать своё сердце.              Но он был тем, кем был. И потому Вэй Усянь не нашёл ничего лучше, чем вновь поддаться настигнувшему его влиянию Горы Тунлу и разозлиться от... элементарного непонимания собственных чувств; от всего того хаоса, что был сейчас в его голове.              Что же он всё-таки чувствует? Что он творит? Почему он это делает?!.. Порой, безумие сводило с ума больше, чем причины, по которым некогда уехала крыша.              Зубы его сердито заскрипели, а кулак на вороте, что от натиска его злобы треснул, сжался ещё сильнее. Вэй Усянь дёрнул на себя не сопротивляющегося мужчину, который уподобился безвольной кукле, и впечатал его в пику, утробно загудев и пробуравив его мутным взглядом.              Ванцзи, ощутив спиной горизонтальную поверхность, задрожал сильнее — колотило его столь крупно, что локти, колени и пятки стучали по камню. Его губы задёргались сильнее от подступающих неподконтрольных рыданий, а он сам начал периодически прерывисто всхлипывать. Ванцзи вдруг очень сильно захотелось съёжиться в комок и обнять себя плотным кольцом рук от невозможности справиться с эмоциями.       — Я хочу понять все твои чувства, — сказал он Вэй Усяню перед всем этим.       Да… теперь он… действительно понял… всё.       Теперь Ванцзи знал, каково это, когда совсем ещё мальчишку гоняли по темноте поместья, всерьёз грозясь надругаться; знал, каково это, когда коленки дрожали, а в груди клубилась истерика, которой ты просто не имел права дать выход. Знал, каково это, когда со всех сторон тебя оплетали руки, игнорируя отчаянное «нет»; когда мерзко целовали, просовывая в рот наглый язык.       От воспоминаний об этих ощущениях, об окутывавших Вэй Усяня в тот момент отвращении, страхе, омерзении, беспомощности Ванцзи скрутило от тошноты так, что он едва себя сдержал.       Да. Теперь он — в бывшем неприкосновенный господин ордена Лань — знал, каково это, когда тебя столь пошло и грязно желают; когда против твоей воли на хрупкое из-за цветущей юности тело залазит крупный мужик, жаждущий овладеть непорочной красотой…       Но тем не менее… пусть Ванцзи и знал, как звучал этот истеричный страх; как ощущались нежеланные руки, язык и губы… Ему было не ведомо, каково это, когда тобой овладевают; когда чужая плоть буквально разрывает изнутри, доставляя нестерпимые мучения.       Воспоминания оборвались на словах «урок первый». Ванцзи чувствовал, как всё тело его горело; как бедра сжимали до синяков; как все дрожало от ужаса и истерики; как угрожающе кружил у входа чужой член.       Но, как проникает он, Ванцзи не знал.       Ванцзи мог сказать, что стал жертвой домогательств в сопереживании, но точно не жертвой изнасилования.        Всё произошло так, потому что… Вэй Усянь всё-таки не дал себе дозволения позволить ему прочувствовать это. Оттого и переместил на другой этап своей смерти, дабы Ванцзи продолжил своё исследование.       — Почему ты плачешь?! — рявкнул Вэй Усянь, пребывая в крайней степени растерянности. С того самого момента он нетерпимо относился к слезам по той самой причине, что не знал, что с ними делать.              И теперь, видя, что глаза Ванцзи всё стремительнее наполнялись слезами, им овладело… иное чувство. Ему захотелось это исправить, прекратить. Отчего-то вид слёз — конкретно слёз Ванцзи — вызвал в нём протест и возмущение.              Ведь именно он был повинен в этом. А Вэй Усянь… не желал этого признавать.              Крепче сжав воротник, Вэй Усянь тряхнул Ванцзи и с долей силы впечатал его по новой в пику.              — Не молчи!!! Как смеешь ты реветь? Ты…              — Не буду… — проскрипел Ванцзи, закусив губу и широко открыв глаза, стиснув кулаки и впив в ладони ногти. — Если ты не хочешь, я не буду.              Рот Вэй Усяня задёргался, а он сам зло заголосил:              — Вот и правильно! Ты… Ты, ты, ты… — зубы его продолжали стучать неясно от чего, а при взгляде на него могло показаться, будто перед Ванцзи сейчас истерил призрак семнадцатилетнего мальчишки, а не того демона, что стоял у руля «той» стороны. Словно Вэй Усянь на самом деле всё ещё был мальчишкой, а не взрослым мужчиной, которым он вроде как стал, «повзрослев характером по прошествии лет». — Это всего лишь иллюзия! Чего ревёшь? Бесстыжий! Это… Это… Тебе даже ноги не перемололо там! И тебя не трахнули в итоге! Чего тогда слёзы льёшь?! Не сметь! — брови заломились, придав юным чертам Вэй Усяня сердитое, даже истеричное выражение. Кулак свободной руки резко сжался, щёлкнув, и со всей силы ударил под гневный вопль.              Вэй Усянь так и продолжил бить, сопровождая каждое слово новым взмахом тяжёлой руки.              — Хватит! Хватит! Хватит реветь!.. Это… Это не ты так уме-е-ер!!.. Почему ты плачешь?! Не на тебя на самом деле залез огромный мужик! Не в тебя… он… Не в тебя он вошёл!.. Знаешь… Знаешь, как это было больно?! Он таким крупным был… И… И… И гру-у-убым!.. Это ни в какое сравнение не шло с поцелуями и прикосновениями!.. Мне казалось, будто органы местами поменяются! Я думал, что задохнусь под ним! А он… А он всё не слеза-а-ал… Ненасытное… Ненасытное животное!!.. А после… А после он знаешь, что сделал?.. Ему не понравились слова, что срывались с моего языка, и поэтому… он… Он… Туда-а-а-а… — Вэй Усянь раскрыл рот, высунув язык, и показал на него пальцем, как бы объяснив, что именно с ним сделали.              ...Успел прокричать Вэй Усянь о многом в подобном духе. И ударов сделано было также немало.              Однако ни один из них не достиг Ванцзи. Кулак влетал в гору всего в фэне от его лица. Тот кожей мог чувствовать, как свистел воздух из-за скорости, с которой Вэй Усянь замахивался, выплёскивая всё то, что на протяжении почти что двадцати лет сидело в таковом состоянии внутри.              — На самом деле это не тебе было страшно! Не тебя домогались! — со стороны могло показаться, что Вэй Усянь насмехался над Ванцзи, умалял его чувства, однако, на деле, он пытался убедить Ванцзи, что это было не взаправду, чтобы в своей особенной манере утешить. Пусть и не осознавая этого. — Ты не знаешь, каково это — принимать в себя мужчину! Не тебя называли шлюхой! Не тебе с этим клеймом жить! Об этом не забыть с выходом из сопереживания! Для меня это не морок, не иллюзия, а самая. Что. Ни. На. Есть. Чёртова. Реальность!..              Ванцзи не смел вставить и слово. Казалось, он даже не моргал, дабы не позволить слезам сорваться с ресниц. Но тех было столь много, что даже без этого они вытекали из глаз и бежали стройным рядом по щекам, приводя в ярость Вэй Усяня всё больше и больше.              Рот Ванцзи полнился кровью — так сильно он кусал губы в надежде вернуть самообладание, прекратить плакать. Этот железистый запах царапал слизистую носа Вэй Усяня, заставляя его внутреннего лиса выть.              Хвост бился о землю, взметая облако пыли. Уши, подрагивая, то торчком на макушке вставали, то падали на затылок, стыдливо прячась от глаз Ванцзи.              Вэй Усянь сам не заметил, как по щекам побежало что-то липкое. Если быть честным, то, стоило только оковам растаять, а ограде — слететь с петель, поток его слов, полнившихся чувствами, было не остановить. И Вэй Усянь, казалось, был не в силах сейчас обратить своё внимание на что-либо ещё. Он только бил и говорил, бил и говорил, и бил, бил, бил…              По сути… Ванцзи добился того, чего хотел: разговорил Вэй Усяня. Пусть и пришлось ему для этого немалое перенести.              Вэй Усянь голос срывал, крича на Ванцзи, будто именно он и никто другой был повинен в его боли, безумии; будто именно он, а не адепты клана Вэнь убили его. Речь Вэй Усяня сделалась сбивчивой, по-юношески высокого тона.              Он всё продолжал и продолжал в красках жаловаться на то, как неприятно было под Лонвэем; как противно было ощущать его поцелуи на себе и насколько грязным он себя чувствовал после этого. Как будто Ванцзи не прочувствовал ощущение грязи во время сопереживания несколькими мгновениями ранее…              — Как можешь ты слёзы лить?! Ты! Ты, ты, ты! Почему ты вообще пришёл сюда?! Почему ты вообще остался рядом со мной?! Почему ты всё ещё жаждешь согреть меня? Такого. Как. Я?!              От последующего удара, послужившего завершением этой своеобразной исповеди, половина горной пики разлетелась на мелкие осколки. Раздался такой силы грохот, что казалось, будто Поднебесная содрогнулась.              А Ванцзи так и остался: цел и невредим. Какой бы силы ни был тот сгусток энергии обиды, вложенный в кулак, он никоим образом не посмел задеть и волосок мужчины, выбившийся из общей причёски. Возможно, такая аккуратность и осторожность, внимание были смешны — особенно после сопереживания, в которое Вэй Усянь бессовестно увлёк Ванцзи.              Но это был максимум, на который лис оказался способен.              Подняв руку с подрагивающими когтистыми пальцами к лицу Ванцзи и остановив её на расстоянии в фэнь от кожи, Вэй Усянь искажённо прогудел безумным тоном:              — Ответь мне… почему ты такой?.. — надолго так застыв, Вэй Усянь молча буравил Ванцзи пристальным взглядом. Пальцы его то подгибались, то разгибались, будто не решаясь на что-то.              Наверное, ему хотелось бы коснуться его. Но что-то ему не давало осуществить это.              — Мне больно… — всхлипнул он вдруг, выпрямившись донельзя впоследствии от неожиданности и испуга. — Больно…              Он резко отпрянул, отчего Ванцзи, потеряв опору, чуть было не скатился по куску пики, но устоял. Только Богам известно, как ему удалось это…              Наверное, так вышло потому, что Вэй Усянь на протяжении всего этого времени призывал его убрать все эти жалкие слёзы, спрятать свою слабость.              — Вэй Ин… — просипел Ванцзи не в силах нормально говорить.              Вэй Усянь, проигнорировав его, завыл, закружившись вокруг собственной оси неугомонным волчком и закрыв ладонями лицо. Шифоновая рубашка своим подолом описала смазанный полукруг и, дёрнувшись, вернулась в исходное состояние, когда он всё же остановился, вновь воззрившись на Ванцзи.              — Больно-о-о-о!… — взвыл он плаксиво, размазав кровавые слёзы по белым щекам. Давясь слезами, Вэй Усянь ревел навзрыд, в самом деле походя на мальчика, которого жестоким образом обидели.              На не осознающего себя мальчика, не осознающего той боли, которую он причинил другим людям; осознающего только свою боль ребёнка, которому так хотелось, чтобы его утешили.              — Бо-о-о-ольно-о-о-о-о!!!!.. — взревел он. Коленки его дрожали, а кулачки в инфантильной манере скрывали лицо. Кричал Вэй Усянь с такой силой, будто бы его пытали прямо сейчас на глазах мужчины.              Ванцзи не находил в себе сил оторвать от этого зрелища взгляд или подойти ближе. Вообще, у него не было сил сделать хоть какое бы то ни было движение. Всё, что он мог делать, — беспомощно смотреть на то, как душа его любимого человека сейчас сходила с ума от энергии обиды, носясь из стороны в сторону и воя, и готовясь на стенку лезть, и, толком не осознавая самого себя, плакалась ему, непроизвольно ища утешения и ласки.              Скулы сводило от натуги — так Ванцзи пытался держать себя в руках. В груди всё клокотало и дребезжало. Плечи вздымались и опускались не в силах отыскать покоя.              Ванцзи молчал, не зная, что сказать; не зная, стоит ли произносить хоть слово.              Наконец Вэй Усянь перестал метаться, подобно раненому лису, и, в последний раз нечленораздельно что-то прорычав — совсем как настоящий зверёныш: побитый, оттого и кусающийся, пусть и не желающий на деле этого, — смазанной тенью резко кинулся к Ванцзи. Тот подумал, будто в него сейчас придёт очередной удар, и потому всем телом напрягся, задержав дыхание.              Однако Ванцзи несколько ошибся. В него в самом деле кое-что влетело, но… не удар это был.              Ванцзи хрипло выдохнул через рот весь задержанный воздух и, не удержавшись на ногах, всё же осел наземь. Руки инстинктивно прижали к груди то, что сейчас в него вжалось, и зарылись пальцами в шерстяную мягкость. Он оторопело опустил треснувший взгляд и обомлел: у него в груди прятался лисёнок – даже не лис – и, прижимая дрожащие ушки к холке, тыкался мокрым носом ему в воротник, зарываясь в многослойные одежды как можно глубже.              Вообще, зверёнок дрожал с макушки до кончиков лап, а не только ушами. Но, стоило Ванцзи обнять его, тряска уменьшилась, а лисёнок тихо завыл, будто продолжая плакать. Наконец-то освобождая себя от этих слёз.              Усы задёргались, защекотав нагую кожу груди и ключиц Ванцзи. Хвост плавной линией вскинулся и в несколько законченных колец обмотался вокруг руки мужчины, там и закрепившись впоследствии.              Большими глазами протаращавшись на Вэй Усяня в обличье лиса с несколько минут, Ванцзи задрожал сильнее, вконец перестав сдерживаться. Слёзы свободнее потекли из прикрывшихся глаз и вмиг намочили рукава и подол белых одежд — всё что угодно, но только не мех лисёнка, что, несмотря на всё, всё же решился отыскать в его объятиях убежище.              Крепче прижав к себе Вэй Усяня, Ванцзи осуществил то, что вот уже долгое время хотел сделать: съёжился в комок, зажав в своей хватке лисёнка и тихо-тихо завыв…

…

      Светало. Как оказалось, провели они в совместном сопереживании большую часть ночи.              Абсолютная тишина казалась сейчас чем-то странным, ибо доселе, несмотря на безмолвие всего и вся, какие-то вибрации всё же расходились по пространству.              А сейчас в самом деле было тихо.              Восходящее солнце мягко и ненавязчиво пускало по небу свои красные разводы, прогоняя мрак. Облаков по-прежнему не было, но отчего-то в груди жила уверенность, что таковое положение дел не задержится надолго.              Разруха минувшей ночи несколько улеглась. Воронята, пусть и были всё ещё заперты внутри своих животных ипостасей без возможности на движение, мирно спали, а не буйствовали, беснуя по территории замкнутого н-мерного пространства.              Слабый ветерок незатейливо качал верхушки елей и сосен, разнося по округе их свежий хвойный аромат. Несколько иголок не удержалось на ветках и упало наземь, устелив собой дорожку. Должно быть, и на них повлияла безумная ночь, раз даже иголки не нашли в себе сил как должно держаться на ветках и теперь на манер обычных листьев опадали.              Яньли также мирно спала без возможности пошевелиться. Сон её был беспробуден, глубок. Но что самое главное — спокоен. Слабо кровоточащие царапины от её когтей на собственных плечах ещё надолго останутся — если не навсегда. Вероятно, эти шрамы ещё целый век будут напоминать ей и всем окружающим о том, насколько сильным может быть безумие энергии обиды и насколько жестока может быть Гора Тунлу.              От Призрачного Города, Небесных Чертогов и Чёрных Вод вестей не было. И немудрено: для всех эта ночь была непомерно тяжела. Что для Небожителей, что для демонов, это был повод попотеть, дабы удержать состояние Трёх Миров на плаву.              Возможно, служащие Верхних и Нижних Небес сейчас вовсю составляли план грядущей работы. Возможно, и демоны Призрачного Города потихоньку начинали отходить от свалившего их разом сумасшествия и синхронного вопля нестерпимой боли и теперь готовились к началу нового рабочего дня.              А Хули Чаншэн Чу просыпаться не желало. За минувшую ночь случилось столько всего, что не было возможности встать с первыми солнечными лучами и как ни в чём не бывало взяться за свои рутинные обязанности.              Пожалуй, всем им был донельзя необходим простой отдых: что демонам, что человеку.              Ванцзи по-прежнему сидел, прислонившись спиной к куску пики, от которого мало что осталось. Вэй Усянь неслабо буйствовал, оттого даже горный ландшафт претерпел внушительные изменения.              Тело мужчины больше не тряслось, а расслабленно молчало, отдыхая.              Выдохшись и выплеснув всё то, что жгло лёгкие и сотрясало кости, Ванцзи так и уснул, будучи согнутым в три погибели и поджавшим колени к груди, в своих объятиях защищая точно такого же спящего лиса, который, пожалуй, впервые за долгие годы встречал это утро в долгожданном спокойствии.       

И в тепле.