В ожидании тепла

***

Всё прошло, и всё исчезло — Растворилось в тишине. На вкус былое пеплом — И всё тает в вышине. Рассвет поёт, снега искрят, Разносясь по воле эхом. Зима хрустит, сердца печалят Те сказки о грядущем и ушедшем...

***

      Было холодно — и это единственное, что Вэй Усянь помнил.              «Холодно… Почему мне так холодно?..» — взгляд уперся в никуда рассеянным лучом. Все краски, населявшие мир, вспорхнули и исчезли, оставив после себя лишь тёмно-алый — цвет пролившейся по его воле крови — и угольно-чёрный — цвет выжженой, мёртвой земли могильного кургана Луаньцзан: его последнего пристанища и вечной обители.              Веки его были полуопущены. Ресницы не трепыхались, как делали это раньше… Раньше?.. А как… было раньше?..              Когда размеренный ход вязких, точно патока, мыслей, утопающих в дёгте из ледяной скорби и уныния, заводил его в такую эфемерную степь, как «раньше», Вэй Усянь невольно напрягал голову, начиная тянуться вслед за тонкой-тонкой светлой нитью, источающую смутную ауру лёгкого-лёгкого, почти что в самом деле не существующего тепла.              Но едва его ледяные пальцы дотрагивались до этой нити, ведущей куда-то далеко, за грань, та мигом начинала дрожать, полыхая огнём агонии и в нём же сгорая, и развеивалась пеплом по непроницаемой мгле, намекая, что эта призрачная надежда на спасение из этого студёного ада была лишь сладкой, но в то же время неимоверно жестокой ложью.              — И лишь я один буду вечен… — прошептали бледные, точно снег губы.              Как часто он повторял эту фразу, словно мантру? Цеплялся за неё? Делал её своим стимулом, путеводной звездой? Как часто Вэй Усянь делал эту фразу центром своего существования, используя её как защитный купол от внешней боли и холода?..              Как глупо… Бессмысленно… Грязно…              Вэй Усянь думал, что если не позволит себя изжить, заставит всех позволить ему остаться вечным, то это даст ему достаточно времени, чтобы вернуться в прекрасное далёкое назад, в котором ему было тепло и… хорошо. Счастливо. Вэй Усянь думал, что его вечность — есть его надежда на спасение. Он в самом деле верил, что именно она станет ключом к его победе над собственным новым, но таким чуждым его пониманию Я.              И как же вышло… что все его потуги в мановение руки плутовки Судьбы обернулись пеплом и прахом?.. Как вышло, что весь смысл его существования померк, как бумага под прямыми лучами солнца? Истлел. Угас. Иссох.              Вэй Усянь так долго выстраивал вокруг себя вечный частокол, надеясь, что тот защитит его. Поможет избежать проникновения в его душу и сердце ещё большего количества мороза.              И как же вышло… что он ничуть не заметил… что именно его вечность пронзала его ядовитыми шипами насквозь из раза в раз? Что именно она и заморозила всё то человеческое, что было живо в нем? Что не оказалось осквернено?..              Как же так…              — И лишь я один буду вечен… — теперь эти слова не казались ему благословением Небес.              Раньше он думал, что вечность — его друг. Что именно она поможет ему, предоставит отнятое время на жизнь: даст возможность встретиться с семьёй, проводить взглядом закат и пожелать доброго утра восходящему солнцу; улыбнуться бегущим навстречу мальчишкам с воздушными змеями, ощутить колкую сладость на языке от юаньсяо в канун Нового Года. Не это ли… счастье?              Вэй Усянь думал, что вечность — благословение; что Вэнь Чжао — ничего не смыслящий дурак. Как может вечность стать его проклятием? Как может она добить его после всего им перенесенного? Нет! Она поможет ему не остаться забытым! Она… Она — его проводник в счастливое будущее! Она поддержит его, позволив прожить отнятые года!.. Она… Она…              «Быть тебе вечно одиноким, ибо ты не сможешь отыскать покоя для самого себя! Потерянная душа… Что за трагедия!»              «Все люди, которые когда-либо окружали тебя, уйдут, яро возненавидев человека… — … — и пожалеют, что когда-либо встретили на своём пути Вэй Усяня!».              «Тебя будут окружать лишь холод и бесконечное одиночество».              «Вот она твоя — вечность…».              И в самом деле… не соврал…              — И лишь я один буду вечен… — это стало не благословением. Это стало проклятием. Самым безжалостным, бесчеловечным. Мучительным.              Дни тянулись один за другим. Вэй Усянь существовал не могущей уйти куда-либо душой. Ни там и ни здесь. Он… где-то между…              Хотелось забыться…              …Ликорисы мягко качались на лёгком сквозняке, что каким-то образом мог проникнуть внутрь пристанища, которое он для себя выбрал. Вэй Усянь «залёг на дно» и залатал дыру в «потолке», что являлась единственным способом проникнуть сюда, в прямом смысле себя замуровав.              Вэй Усянь собственноручно соорудил для себя склеп.              Лежа теперь в ликорисовом поле, Вэй Усянь воспринимал его как похоронные цветы для себя. Темень не пугала его, ибо та являлась отныне верным спутником его заблудшей души. Руки — как и подобает мертвецу — покоились будучи сложенными на груди. Белая — даже пепельная — кожа непременно мерцала бы в лунном свете, не скрой Вэй Усянь себя от всего мира.              Сознание блуждало далеко за пределами этого склепа. Он словно утратил материальную оболочку и слился с пространством — может… его душа в самом деле начала разрушаться под пагубным действием Луаньцзан? Может… он уже становится тем, кем должен был обернуться изначально?              — Эй, — позвал его тот, чей голос он мечтал бы не слышать. — Ты же знаешь. От того, что предначертано, не сбежать, — дух тяжко вздохнул. — А-Сянь, я же говорил тебе: вмешаешься — будет куда хуже.              Вэй Усянь не ответил ему, ибо открыть рот и заставить себя произнести хотя бы звук стало для него непосильной задачей.              — Я знаю, что тебя сейчас грызет скорбь. Всё-таки для тебя та девушка была очень близка. Не любовь, но всё же, — Луаньцзан мягко опустился подле его головы на колени. — А-Сянь. Она защитила тебя, чтобы ты жил, а не хоронил себя вслед за ней.              Вэй Усянь безучастно подумал, что, вообще-то, это он похоронил свою шицзе вслед за собой, ведь… он уже как года три мертв.              Мертв… А зачем он в таком случае… будучи мертвым… столь отчаянно рвался к живым?..              Ха-ха… Наверное, потому, что принять свою смерть оказался не в силах; что был самонадеянным глупцом, думающим, что «если мыслит — значит, существует». Вэй Усянь думал, будто его рассудок — такой похожий на человеческий! — отличает его от других озлобленных душ. Что он, благодаря своему кое-как уцелевшему разуму, может вернуться к людям и жить среди них как раньше. Быть одним из них.              Но в итоге его суть всё равно взяла верх. Его суть — такая грязная, пошлая, лисья — никогда не засыпала. Она бдела, пристально следя за каждым его шагом и втайне насмехаясь; ждала, когда же он допустит небрежность, чтобы успеть подставить ему подножку и повалить в грязь: туда, где ему самое место.              Вэй Усянь думал, будто, вернувшись, сможет ожить. Что его демоническая суть — мелочь; что она — средство, благодаря которому он может вернуться к близким, которые так его любят и которые так по нему наверняка скучают.              …И почему же… Он навредил им?..              Перед глазами стояло это бледное, искаженное душевными муками лицо задыхающегося от слёз Цзян Чэна, чьи расширившиеся очи обнажили всё то, что клубилось в сердце. Его маленький братец… Вечно угрюмый, такой насупленный и хмурящий свои брови — но в тот момент: такой открытый, нагой перед ним, жестоким убийцей и монстром в человеческой шкуре; перед наглецом, что посмел думать, будто ему все нипочем; будто… он лучше других: с ним не будет так же, как с теми заблудшими душами с горы Луаньцзан! Он же… мыслит!.. А значит, существует. Значит, что он — человек.              Но… конечно… всё это было фальшью. Отсроченным бедствием. Проклятием.              «Сокровище семьи Цзян», — сказал когда-то про него Вэнь Лонвэй, что любовно разглядывал окрашенные детскими слезами нежное лицо; гладил пальцами щёки, скулы, размазывая по ним кровь, которая проступила благодаря ему и его тяжелой руке.              Может, когда-то он и был «сокровищем», но теперь — нет.              Проклятие семьи Цзян — наиболее подходящее ему описание. Ведь именно он и никто другой, по сути, принёс своему дому, столь ласково, щедро и миролюбиво его приютившего, бесконечные страдания и неоценимый ущерб. Он — бедствие: похоже, на судьбе с самого начала ему был предначертан подобный исход.              Жить… Как может он об этом думать?.. Заслужил ли он жить?.. Такой, как он?              С самого начала, только-только придя в этот мир как демон, он уже стал нести вместе с собой смерть. То адепты клана Вэнь, то простые люди, коих не уберегла матушка-Судьба и свела с грязной сволочью Хули-цзин. Подумать только! Пятьдесят человек. Пятьдесят! Убито его рукой. Грязной, похотливой. Вэй Усянь никак не мог понять, как после этого у него хватило наглости вернуться. Ведь… уже тогда было ясно, что его возвращение в Средний мир — не что иное, как грубая ошибка, которую допустить было ни в коем случае нельзя.              И Безночный Город доказал, что он всё-таки был не прав, когда возвратился.              Как бы ни старался, как бы ни противился, от того, что предначертано, не уйдёшь. Ему должно было ещё три года назад стать одним из узников этой мрачной горы; оказаться запертым навеки-вечные вдали от проблеска солнца и разошедшихся в стороны туч.              Таков… его удел…              Но его самонадеянность погубила всё светлое, что у него ещё было – даже как у демона. Она забрала его сестру, любовь брата; осквернила имя. Ведь… не выйди Вэй Усянь с Луаньцзан, покорись он судьбе, Цзянху не стало бы проклинать заклинателя под именем Вэй Усянь. Оно бы скорбело вместе с Цзян Яньли и молодым главой ордена Цзян, что переживали бы утрату своего Лисёныша.              Им было бы гораздо лучше и счастливее, останься он тут сразу.              Что пытался, что ни пытался — итог один: Вэй Усянь похоронен на горе Луаньцзан.              — А-Сянь, — угрюмо позвал дух. — Ты можешь пролежать здесь целые столетия, но это ничего не изменит. Думаешь… что, замуровав себя, можешь что-то исправить? — он цокнул. — А нужно ли?              Вэй Усянь не отвечал ему. По факту, даже не слушал. В голове крутилась тысяча и одна мысль — и среди них находилось то самое наглое предположение, что, если б Луаньцзан не травил его на протяжении трёх суток вербеной, он бы не утратил над собой контроль! Он бы… Он бы сделал что-нибудь! Отыскал бы выход…              Но следом другие голоса разубеждали его:              — Нет, — говорили они. — Луаньцзан тут ни при чем. Ты сам в своих печалях повинен. Не Луаньцзан погубил Цзинь Цзысюаня. И не Луаньцзан омыл кровью Безночный Город. Ты — всем бедам вина.              И даже если… Даже если он пролежит в этом импровизированном склепе тысячелетиями… Что с того? Что с того, если он отбудет свое наказание?              Эта мысль, вопреки всему, забавляла. Вэй Усянь искренне считал, что даже века не смогут отмыть его руки от грязи. Ни руки, ни душу, ни тело. Он… перепачкан во всех грехах мира, ведь им опробовано всё, что только можно и нельзя. Разве… от этого можно отмыться?..              — Не отмыться…              

…

              …Вэй Усянь чувствовал, как по озеру, порядком треснувшему с момента его последнего пребывания здесь, ходила легкая дрожь: будто миллионы ног, облаченных в тяжелые доспехи, ступали – если не бежали, – грузно топая, по мраморным дорожкам наверх.              Луаньцзан задумчиво возвёл свои белёсые глаза к потолку и загадочно умолк. Его лицо не выражало каких-либо эмоций, но некая… ложь… ощущалась на уровне инстинктов. Она ложилась на оголенные участки кожи и игралась с энергией обиды, забавляясь.              Вэй Усянь терпеть не мог, когда ему лгут. И именно поэтому, осознав, что Луаньцзан ему что-то недоговаривал — что-то определенно важное! — он ощутил прилив ледяного раздражения: такого смутного, рассеянного и эфемерного, что догадаться о том, что именно это было за чувство, было сложно – но при должном анализе не невозможно.              Не поменявшись в лице, Вэй Усянь искаженным после долгого — то ли месячного, то ли годовалого, то ли вовсе столетнего — безмолвия проскрипел:              — Что?              Луаньцзан рассеянно протянул:              — Ты о чём?              — Лжёшь, — прогудел Вэй Усянь. — О чём лжёшь? — дух, явно уловив темную искру угрозы в голосе, промолчал. Это заставило Вэй Усяня несколько расшевелиться. Выше подняв ресницы и обнажив стеклянные светло-красные, как у самого настоящего трупа, глаза, он проскрежетал. — Не ответишь — вытрясу слова.              — А-Сянь, — покачал головой дух. — Планируешь наступить на одни и те же грабли?              И… всё. Этот вопрос был красноречивее многих прочих фраз.              Порывисто вскочив на ноги, Вэй Усянь проморгался и прислушался.              Топ… Топ…. Скрип… скрип… Теперь, когда он напряг органы восприятия и собрал себя хотя бы на самую малость воедино, отчётливо доносились до его ушей шаги тысячи заклинателей, что уже вовсю сражались. Скрипели ветки поваленных в ходе битвы деревьев. Звенели мечи, грохотали голоса. Рыдания, подкованные страхом, пытающихся спастись адептов клана Вэнь; их предсмертные стоны. Вэй Усянь теперь буквально мог ощущать, как дрожали их тела — а вместе с теми дрожала и земля.              — Они… пришли, чтобы вновь пролить кровь?.. — холодно прогудел Вэй Усянь, хищно выгнув пальцы. Цыкнув и не смогши с собой что-либо сделать, он не подумал о чём-либо и выпустил сгусток демонической энергии в заделанную им ранее брешь в «потолке», проделывая для себя путь наружу.              Луаньцзан схватил его за рукав и процедил:              — А-Сянь. Хватит. Это уничтожит тебя. Я не позволю тебе умереть.              Тот грубо оттолкнул его:              — Кто ты такой, чтобы мешать мне? Кто ты такой, чтобы решать за меня? Я не развеял свой прах по ветру и не уничтожил его только из-за того, что эти люди жили здесь, ведь без моего присутствия твоя – твоя, – сделал Вэй Усянь акцент. – Темная энергия давит и убивает собой всё живое. Без моего существования в этом мире им придется уйти отсюда и остаться без дома и даже намёка на убежище. Ты же знаешь. Они – единственная причина, по которой я лежал здесь н-ное количество времени и не изживал себя. Я должен узнать, что там происходит, — он с ледяным безразличием отшвырнул духа в темноту на расстояние в несколько чжанов и бросил, продолжая как ни в чем не бывало идти. — И да: я уже мертв.              Луаньцзан проводил его тяжелым, немигающим взглядом, словно всё, что было в Вэй Усяне, он понимал.              Пусть понимал, но не принимал.              И именно поэтому намеревался сделать так же, как и Вэй Усянь: по-своему. Как следствие, отпустил его, хоть и знал, чем может это взбаламученное, невзвешенное решение обернуться.              В конце концов, он – древний дух. А его задача: защитить своего Павшего Бога – даже если этот самый Павший Бог собственного спасения не желал.       

***

      

      Луаньцзан пылала ярким, точно зарево, кострищем.              Первым, что почувствовал очнувшийся после долгой, мучительной дремоты-пребывания-в-омуте-своих-кошмаров Вэй Усянь, был удушливый запах гари, угарного газа и железа, паленого мяса и тухлой мертвечины — одним словом, смрад.              Не меняясь в лице и не чувствуя по этому поводу чего-либо в груди, Вэй Усянь расплывчатой дымкой скользнул наверх, дабы лучше видеть развернувшееся в его обители зрелище. Встав на кончике одной из сосен и скрестив за спиной в излюбленной манере руки, он обратил свой взор вниз.              Мертвецы и духи, которых он пробудил в качестве слуг для себя и разделявших с ним вечность людей, сражались против исказивших от ярости свои лица заклинателей. Нечисти было так много, что думалось: как совершенствующиеся ещё живы? Вэй Усянь отчетливо видел, как души в благодарность за своё спасение из топей беспамятства защищают находящихся «под его крылом» адептов клана Вэнь.              Кровь лилась рекой; ошметки кожи, мышц летели в разные стороны.              Но Вэй Усяня во всём этом безумии волновал лишь один человек: маленький А-Юань. И именно из-за него Вэй Усянь готов был ринуться в гущу битвы, чтобы найти его. Остальное не имело значения. Ему было глубоко плевать на то, что все спасенные им ранее мужчины, женщины, старики погибнут, ведь не вина Вэй Усяня, что те оказались достаточно глупы, чтобы остаться здесь, даже заслышав грохочущие издалека доспехи и звенящие от жажды их же крови мечи. Вэй Усяню не было их жаль, ибо он искренне считал, что сбежать адептам клана Вэнь было по силам. Он сделал всё, что от него требовалось и зависело. Большего Вэй Усянь не намерен был делать.              Один только А-Юань по его мнению не заслуживал всего этого хаоса. Чистая, незапятнанная грязью Среднего Мира душа. Он был столь мал, что просто-напросто не мог спасти себя самостоятельно.              

…

             Мысль о том, что беззащитный, маленький мальчик оказался в этом аду совершенно один, что-то пробудила в нём. Ревностное. Отчаянное. Яростное. Наверное, это чувство можно было сравнить с родительским инстинктом, ибо ни на что иное оно похоже не было.              Вэй Усянь сорвался с верхушки сосны прежней дымкой и пронесся мимо сражающихся заклинателей. Он много кого замечал: адептов Лань, Цзинь, Не и даже Цзян. Видел многих: больших и малых. Незначительных и великих. Единственное объединяло их: жажда его головы на лезвии своего меча.              Но Вэй Усяню было не интересно воевать с ними, ибо всё, что хотел им сказать, он уже произнёс в Безночном Городе, когда явил миру совершенствующихся кровавую луну. Пожалуй, он мог бы дать им ещё один ответ, но…              Цзян Яньли забрала с собой все его желания: жить, бороться, подниматься на ноги и куда-то идти. Он… окончательно угас. Ведь её имя даже на устах мыслей всё ещё горело болью — и настолько сильной, что такое горе, как собственная кончина, казалось незначительной мелочью: столь глупой и не заслуживающей ничьего внимания.              Одно лишь подтолкнуло его двинуться вперёд: и это жизнь мальчика, что не должен был покинуть сегодня этот мир. Не должен был застать последний стук своего маленького сердца по вине недалеких взрослых, которые никак не могли отыскать мира и покоя. По вине ублюдков, которым всё было мало. И Вэй Усянь, не юля, мог сказать, что ничем не отличается от них — все они из единой когорты.              Лишь эта юная душа не должна была пострадать — в этом он был уверен на все сто. И именно это отличало его от беснующего в этом беспроглядном аду стада, что размахивали клинками направо и налево, разрубая тухлое мясо и гниющие ткани. В их глазах не было места милосердию. Вэй Усянь знал, что даже ребёнок не заслужит их великодушия и милости, ведь тот носит на себе клеймо клана Вэнь; ведь он запятнан солнечным проклятием.              Вопреки всем его способностям, найти маленького А-Юаня не выходило.              Подключился Юй, что по-прежнему хромал: похоже, восстановиться ему не удалось за всё прошедшее с той трагедии время. Но он пытался помогать, пусть и не шибко преуспевал в поставленной задаче. Сие отчаянное рвение следовать за ним, своим хозяином, помогать на пике своих возможностей должно было бы хоть немного, но тронуть.              Должно было, но не тронуло. Ведь Вэй Усянь уже мало на что обращал внимание. Весь мир потускнел, треснув словно то озеро с ликорисами и приготовившись осыпаться невзрачной стеклянной трухой, о которую в ста случаев из ста исколешь в кровь босые ноги.              Вэй Усянь не вернулся в свой склеп только из-за ребёнка. Только А-Юань что-то шевелил в нём, отдаленно напоминая собой беспокойство.              «Нет», — холодно припечатал он в мыслях. — «А-Юань не умрёт».              Небеса слышали его слова, идущие из глубин души. Слышали, но молчали. Они бесспорно видели каждый момент из каждой эпохи его жизни, но… могли лишь отчужденно наблюдать. Ведь Небеса не могут вмешиваться в творимые людьми беспорядки. Безучастные… беспристрастные зрители…              Что-то внутри сжималось. Напрягалось. Вэй Усянь никак не мог понять: почему даже обрывка шлейфа присущего мальчику запаха он ощутить не в силах? Почему не может почувствовать его присутствие на этом поле битвы?..              …Вэй Усянь резко затормозил, когда услышал треск электричества и влажный звук чьей-то перерезанной глотки. Чуткий лисий нос задёргался, уловив запах свежей, горячей крови.              Что-то толкнуло его в ту сторону.              Ступая ломанными шагами в направлении, что задала интуиция, Вэй Усянь чувствовал, как что-то в нём умирает окончательно; промерзает, обращаясь в такую глыбу льда, что никакой огонь не в силах будет его растопить.              Заклинатели не могли видеть его — Вэй Усянь так пожелал. Он же призрак? А призраки умеют скрываться ото всех, когда им это нужно. В пылу битвы воины совершенно не обращали внимание на лишний порыв ветерка, что колыхнул край их рукава.              Бойня чуть сдвинулась, люди невольно расступились — или это Вэй Усянь всем естеством потянулся туда? Так сильно, что никто и ничто не было способно его удержать.              Ресницы дрогнули, взлетев и обнажив кукольные светло-красные глаза. И всё. Ничто более не двинулось: ни краешек рта, ни кончик брови или носа. Ни-че-го. Всё замолчало.              И лишь внутри — там, где некогда жило сердце, — что-то разбилось. Окончательно и бесповоротно. То загадочное, пытающееся трепыхаться нечто уже давным-давно треснуло и напоминало собой держащееся за счёт благосклонности высших сил решето. Но теперь повязки и ленты порвались, и осколки с грохотом повалились на грубый обсидиан, мигом разлетевшись на ещё большее количество острых зубчиков, а после — обратившись в пыль.              — А-Юань… — просипел не своим голосом Вэй Усянь. — А-Юань… — он упал на колени прямо в лужу горячей крови, что ещё какие-то минуты назад бегала по сосудам, ведомая ухающим в испуге маленьким сердцем. — А-Юань!.. — когтистые пальцы подцепили упавшую на наполовину прикрытые глаза челку. Лицо мальчика было уткнуто в мокрую после недавнего дождя землю и перепачкано в собственной крови. Зрачки сузились — словно успели лишь испугаться, прежде чем навечно застыть. Из взгляда сбежала вся привычная восприятию живость и детская доверчивость, с которой обычно глядел на него снизу вверх А-Юань.              Теперь это было просто остывающее тело, а не А-Юань, что, игнорируя порой даже лужи, бежал за ним вслед, провожая до выхода с Луаньцзан, и слушал с упоением истории про далекую-далекую Пристань Лотоса, спрятавшуюся в краях под названием Юньмэн.              Теперь это было просто тело.              — Кто… Кто… — непременно задохнулся бы, ежели б мог, Вэй Усянь от охватившего его… чувства. — Кто посмел… А-Юань… А-Юань… — мнимо подрагивающие руки выудили тельце из-под придавившего его трупа старой женщины — бабушки А-Юаня, что так же умерла от хлесткого удара в горло.              Её израненные после усиленного, отчаянного бега ноги вывернулись под неестественным углом, словно женщина повалилась на самом ходу и успела в последние свои секунды только сгруппироваться таким образом, чтобы защитить ребёнка в своих объятиях, а не саму себя. Лицо измученно скривилось, намокнув из-за слёз, что размазала впоследствии грязь.              Вэй Усянь мельком на неё глянул, не испытав чего-то скорбного и тянущего в груди, и прижал к себе крепче тельце, от которого уже даже намёка на энергию ян нельзя было ощутить.              Вэй Усянь рассеянно шепнул:              — Почему же… Почему же я тебя не почувствовал… Пока ты был ещё жив… Почему… ты уже такой холодный… Неужто… Неужто… ещё раньше?.. — клыки друг о друга скрипнули. — Кто…              Ледяная ладонь нежно, трепетно легла на щеку мальчика, точно упрашивала поделиться своими последними воспоминаниями.              Многого увидеть не удалось. Единственное, что тотчас вспыхнуло перед взором, — пурпурные одежды, яростный, полный ненависти взгляд голубого прищура и накаленная добела плеть, что неумолимо рассекла и наэлектризовала собой воздух, а после грубо легла на маленькую шею…              …Земля приблизилась и завертелась. Картинка поблекла. И лишь силуэт убегающего вглубь горы Цзян Чэна был поразительно четким…              Пурпур был до боли ярок. Вэй Усянь зажмурился, словно его глазные яблоки о него обожглись. Пальцы впились в хрупкие ручки и обмотали тельце плотным коконом, точно пытались хотя бы сейчас, пусть запоздало, но защитить.              Вэй Усянь не заметил, но детские щеки украсили алой россыпью его молчаливые слёзы. Он согнулся пополам, оплетя собой, точно в кокон, маленькое тельце, и надолго так застыл, игнорируя сошедший на землю хаос.              

***

             Он не слышал звуков. Они исчезли. Утонули.              Вокруг происходил настоящий ад. Нос душила свежая кровь. Крики, боевые кличи и звон мечей. Хруст разрезающейся плоти сошедших с ума мертвецов.              Но его это не касалось. Больше — нет.              Вэй Усянь поднимался по мраморным лестницам и отстраненно отмечал капающее на темечко цоканье каблуков от его сапог.              Цок-цок.... Цок-цок... И более ничего... Ни криков, ни бойни и никакой брани...              Стеклянный взгляд смотрел прямо перед собой – словно глазам стало невероятно сложно вращаться, и потому они застыли, глядя лишь вперёд.              По сути, смотреть не было никакого смысла – он и так дошел бы туда, куда сейчас толкало его металлическое мертвое сердце. Глаза, скорее всего, невольно вглядывались в дорогу перед собой чисто из-за давней привычки.              Цок-цок... Цок-цок...              Руки ревностно и отчаянно прижимали к каменной, холодной груди уже почти остывшее маленькое тельце. Пальцы сжимали его так сильно, будто бы надеялись, что ребенок вдруг оживет.              Сейчас поворот... Такой знакомый. Вэй Ин сам его сделал, и потому ему хорошо было известно, что всего пара чжанов – и там будет довольно-таки уютная комнатка, кою обставила при своем появлении Вэнь Цин и тем самым вдохнула в неё жизнь и этот самый уют.              Одна из рук – та, что ближе к стене, – с трудом отпустила ребёнка и кончиками когтей начала царапать мимоходом деревянную стену, точно нож – масло. По идее, житейская логика говорит, что ничего, кроме царапин, произойти и появиться не должно было, но, вопреки всем известным мировым законам, из-под когтей стали появляться искры и дымок начинающегося пожара...              Скрипнула дверь и открыла вид на знакомую обстановку. На мягкую, точно облако, кровать. В нос ударил запах гари, донесшийся с коридора. Нужно подождать какую-то пару минут — и здесь всё будет полыхать в демоническом огне, от которого живому иль мертвому спасенья нет.              — Пора, — равнодушно прохрипел Вэй Усянь, трепетно и бережливо укладывая А-Юаня в постель и укрывая его одеялом по подбородок, дабы не видеть того, что стало с маленькой шеей, и успокоить свой замутившийся рассудок глупой иллюзией: будто бы А-Юань умиротворенно спит, видя сладкие сны о Пристани Лотоса.              Когтистые пальцы даже как-то ласково погладили ребенка по макушке.              — Ты не бойся, А-Юань, — ровным, безэмоциональным тоном заверил Вэй Усянь. — Ты же смелый парень. А Сянь-гэгэ… Сянь-гэгэ скоро встретится с тобой. Да... Встретится... Там, куда ушел ты... Я буду рядом с тобой. Что бы ни случилось... Обещаю. Сделаю всё, чтобы защитить тебя.              Он знал, что ему не ответят. Знал, что всё бессмысленно. Вэй Усянь понял суть бытия с того момента, как пролилась кровь острой на язык девы Вэнь и нежного лотоса Цзян Яньли.              Вэй Усянь, в последний раз огладив взглядом А-Юаня, царапнул кончиком когтя матрац. Тот, словно торф, заискрил и начал потихоньку разгораться. Алый огонь — точно горели богатые кальцием кости — медленно распространялся по колыбели и действовал довольно-таки ласково, несмотря на то что по природе своей он являлся причиной разрухи и мучительных смертей. Языки пламени мягко перебрались на ноги и поползли вверх, начав поглощать «сопящего» ребёнка, окутывая собой и как будто от всего мира защищая.              В красовавшихся на полу точках, что оставили после себя каблуки сапог Вэй Усяня, обуглилось дерево, точно оно было готово вот-вот вспыхнуть — и верно: какие-то мгновения — и радиус углублений увеличивался, начиная постепенно задымляться.              Вэй Усянь, выйдя в коридор и избавившись от «ноши», расправил руки и уже с двух сторон мимоходом царапал стены. Углубления сразу же чернели, точно от проклятия, и передавали своим «соседям» тепловой импульс, дабы заставить и их воспламениться.              Серьга в человеческом ухе тихонько покачивалась, звеня, — делала она это аккуратно, словно играя для кого-то колыбельную: то ли для оставшегося в детской комнате ребёнка, то ли для Лиса, что сейчас неспешно, как будто прогуливаясь, плыл обратно — в гущу битвы.              Деревья увядали.              Но не от демонического огня — тот даже за пределы дома выйти не успел. Древа обугливались, чернея; опускали свои массивные ветки к замерзающей земле и иссыхали, становясь похожими на коряги.              Объяснение этому явлению было просто: здесь увядала жизнь.              Ступая вперед, навстречу крикам и гомону, Вэй Усянь напевал некий мотив себе под нос: тот был довольно-таки хорошо ему знаком, но он не придавал ему большого значения. Вэй Усянь просто… напевал. Потому что хотел. Потому что душа просила.              Сегодня он мечтал о забвении. Должно быть, эта песня, чья мелодия раздавалась вибрациями из его горла, была к желаемому ключом?..              Снега, несмотря на позднюю зиму, было мало — конечно, это не вот тебе удивительно, ведь Луаньцзан всегда была безжизненна и всем миром забыта. Вэй Усянь не думал о том, что даже зима забыла сюда заглянуть, как о чем-то странном и необычном, ибо Луаньцзан — само по себе донельзя холодное, унылое, промозглое местечко. Должно быть, даже зима рисковала обернуться испуганной статуей в здешних краях и навеки забыть путь наружу — к смертному люду, что в строго оговоренное время ждал из года в год её приход.              Но крупицы снега, безусловно, были. Его просто было мало, а атмосфера, кружащая в воздухе, ничем не отличалась от всех предыдущих времён года. Неизменно холодно, одиноко и в некоторой степени сыро.              Вэй Усянь уже давно привык к такой погоде, и потому она его больше не пугала и чувство отторжения не вызывала. Ему… стал холод мил и даже любим. Отныне мысль о солнце и жаре всколыхивала притупленное раздражение и досаду, а также желание скорого похолодания. Дождя, тумана — даже смога.              Поодаль показалась арка — знакомая и привычная. Сторонние лица не могли видеть её наличие, ведь Вэй Усянь ещё три года назад наложил сюда специальные чары, дабы никто — даже ненароком — не обнаружил поселение спасенных людей клана Вэнь.              Теперь это защитное поле не нужно. И огонь всё уничтожит. Каждый след пребывания в этой Богами забытой местности жизни. Каждый робкий смех, сдержанную улыбку и крупицу счастья, некогда бывавших здесь, поглотит и размажет, смешав с угольно-темным чернозёмом.       Его дом полыхал — как и было задумано. Демонический огонь, который не потушить водой, вздымал свои языки ввысь и царапал Небесный потолок — ему не нужно было много времени, чтобы разгореться до небывалых размеров и начать поглощать собой всё живое и неживое, оставляя после себя куда более безжизненное пепелище.              Вэй Усянь вышел из-за гор и позволил пламени последовать за ним.              Очень скоро и выстроенные от скуки спасшимися адептами клана Вэнь лачужки, используемые в качестве сараев, так же пылали, обугливаясь и рассыпаясь в пыль. Вэй Усянь стоял напротив одной из таковых, обдуваемый жаром, и с мертвым безразличием наблюдал за тем, как «борются за справедливость» адепты именитых орденов.              Он видел, как с перекошенным от гнева лицом и с накаленным добела Цзыдянем пытается прорваться вглубь горы Цзян Чэн.              Вэй Усянь смотрел на него, смотрел и... Ничего не чувствовал. Теперь в самом деле – ничего. Абсолютная пустота, кою не населяли даже те полуживые ростки братской любви и участия.              Он видел не Цзян Чэна. Он видел не маленького братца. Он видел Главу Ордена Цзян, что пришел, чтобы изжить его.              Вэй Усянь устало прикрыл глаза, дабы не видеть непривычной взору ненависти на знакомом лице и позволить своему маленькому братцу остаться жить в его воспоминаниях, обещающих в скором времени рассыпаться, таким, каким его помнил Вэй Усянь, а не Старейшина Илина:              — Теперь мы — квиты, Глава Ордена Цзян, — он повернулся к беснующей толпе спиной и медленными четкими движениями снял с уха серебряную серёжку, а с ног — сапоги, оставшись босым. Демонический огонь тотчас заплясал на металлической поверхности, озарив тем самым его лицо. — Теперь мы квиты. И ничего… друг другу не должны...              Кострище разгорелось до таких размеров, что оно стало напоминать собой зарево. Языки пламени уподобились непроходимой, плотной стене с небольшими, едва заметными брешами, которые ещё не успел поглотить священный огонь. Алые глаза вскинулись исподлобья за тем, чтобы смерить равнодушным взглядом безжалостно устроенное его собственной рукой пожарище:              — Пожалуй, я всё-таки заблуждался, — серьга соскользнула с ладони на кончики пальцев, испуганно звякнула и осталась качаться на неумолимом, холодном январском ветру. — Тогда мне стоило окончательно умереть. Моё восстание — не что иное, как грубая ошибка.              Ровные, ничем не обременённые черты чуточку просветлели, сделавшись в какой-то степени умиротворёнными и похожими на образ далёкого-далёкого человека, что когда-то в этих землях без вести исчез:              — Сегодня такое чистое небо... — Вэй Усянь обратил свой взор на начинающее окрашиваться в рассветный алый небо. — Как раз... Для того, чтобы... Очиститься.              «Зима, пусть скудная, скроет все следы. Снега всегда безразличны к каким бы то ни было знакам и памяткам, оставленным то тут, то там. Сугробы рано или поздно заметут оставленные мною углубления, остудят ныне пылающие от боли раны и скроют… мою историю в своих бесчувственных глубинах», — Вэй Усянь произносил эти слова в мыслях так, словно и вправду надеялся на такой исход; словно он молился за такой итог.              Вэй Усянь поднес серьгу к глазам, пристально её рассматривая: точно циничный учёный, получивший в свои руки загадочный, но безусловно впечатляющий своей неординарностью артефакт или произведение античного искусства. По-прежнему расхаживая в просторах своих воспоминаний, он монотонно отчеканил, вторя голосу из далёкого прошлого:              — Правило трёх У: Усмирение, Успокоение, Уничтожение. Если не получились первые два пункта, то остаётся только одно: Уничтожение, — Вэй Усянь угрожающе медленно занёс руку над огнём. — Уничтожить демона, терроризирующего Цзянху. Цель жизни заклинателя – уничтожение нечисти, причиняющей вред людям... Это, — ломко шепнул Вэй Усянь. — Мое последнее слово заклинателя. Последнее слово… — он понизил свой голос так, что фраза стала почти неразличима, и позволил серьге соскользнуть с кончиков когтей: прямиком в пламя, готовящееся принять в свои объятия драгоценность. — Вэй Усяня…              Успевшие надоесть очертания украшения исчезли в огненной буре. Несмотря на окружавший Вэй Усяня холод, он вдруг ощутил небывалый жар. Точно не серьга только что погрузилась в пламя, а он сам.              Но на удивление эти ощущения долго не продлились. Будто бы Вэй Усянь нырнул и тотчас вынырнул оттуда, не испытав серьёзного урона. Всё тело стало покалывать, будто бы он погрузился в прохладную реку после долгого пребывания на солнце. Вэй Усянь чувствовал, как его тело начинает становиться поразительно лёгким.              Заторможенно моргнув, Вэй Усянь опустил взор на поднятую к груди руку, дабы рассмотреть её. И ему удалось заметить вот что: ладонь стремительно теряла свою яркость, цвет и… материальность. Она растворялась. Равно как и всё остальное тело.              — Вот оно что… — прошептал Вэй Усянь, рассеянно дрогнув уголком рта в улыбке. — Вот почему мне… перестало быть жарко… — в его белеющих глазах отразился пламенный блеск. — Тогда мне тоже… было холодно… Тепло покидало меня. Точно так же, как сейчас.              Рука опустилась вдоль тела, пальцы плавно покачались в воздухе.              — Должно быть, я добился своего и теперь в самом деле окончательно умираю.              Несколько искр взлетело, отделившись от общего хора костра, и отправилось прямиком в гущу событий.              Мертвецы и души, словно что-то почувствовали, потому с ревом обернулись в сторону Вэй Усяня и отчаянно ринулись к нему, как будто… желая защитить. Спасти от неведомой опасности, пусть и несколько запоздало.              Цзян Чэн поморщился от угодившей ему на щеку слабой искры и потёр несильный ожог, который в скором времени обязательно заживёт и не оставит шрама. Сквозь злой прищур и обзор, закрытый скрещенными руками в целях обезопасить лицо, он смог увидеть смазанный образ Вэй Усяня, что плавно качнулся, танцующе крутанувшись на носке и изогнувшись. Взгляд Цзян Чэна запылал, а Цзыдянь, казалось, задрожал от переизбытка вложенной в него ци. С плети сорвались ярко-красные — не фиолетовые — искры.              — Ублюдок… — зло и ядовито процедил Цзян Чэн и, вопреки всему, ринулся вперёд, расталкивая Цзыдянем ораву мертвецов, что, не обращая внимание ни на что вокруг, рвалась к своему хозяину. Тела трупов то и дело загораживали Цзян Чэну обзор и мешали ему видеть Вэй Усяня, но он ясно знал, что силуэт человека в причудливых, таких непривычных одеждах… танцует. И от этого злость и ненависть разгорались сильнее, побуждая его наращивать скорость.              А Вэй Усянь тем временем никого и ничего не замечал. Его умиротворенная полуулыбка убеждала в том, что сейчас… Вэй Усянь хотел только одного — уйти. Далеко-далеко. Забыться. Заснуть. Затеряться. Куда угодно, лишь бы не чувствовать и не существовать. Хотел раствориться и исчезнуть с лица земли навеки.              Вэй Усянь растворялся.              Но ему не казалось это чем-то превратным. В голове крутились многочисленные осколки прошлого, настоящего и уходящего вместе с ним в Небытие будущего.              Тело двигалось само по себе, будто ему было досконально известно: как выгнуть в определенный момент руку или ногу; как поставить спину и голову, дабы все смотрелось так, как надо.              Музыка лилась — и то была музыка его трагичной гибели. Рождения. Теперь же это была композиция для его вечного сна. В этот миг барабаны отбивали ритм, звучащий в унисон с его мертвым сердцем и мнимым стуком крови в висках; он был созвучен с гомоном битвы позади и с рокотом ярости жаждущих отмщения варваров.              Но как же ему на это плевать.              Вэй Усянь не чувствовал ничего — теперь, в самом деле, ничего. И это было так поразительно! Поразительно легко. Вэй Усянь ранее думал, что утратил способность что-то переживать после пыток, но теперь понял, как заблуждался. Вот, как звучала на самом деле легкость! Вот, как на деле пело умиротворение! Отчужденность! Равнодушие! Легкость… Свобода…              Вэй Усянь, правда, становился сейчас свободным. От всего. От собственной лисьей сути. От навязанных ему инстинктов и желаний, что никогда не шли от сердца и головы. То был лишь порок, наговоренный свыше. Наговоренный обидой и затаенной злобой. Вэй Усянь сбрасывал с себя кандалы, в которые его заковала ненависть: освобождался. Вэй Усянь оставлял позади себя всю темень и ярость, что он испытывал к людям, миру и жизни, в принципе.              До этого дня Вэй Усянь думал, что бесчувственен. Что быть злым циником — значит без всякого колебания убивать и не ощущать в груди тяжести. Значит не оглядываться на глупую сентиментальность и делать так, как велит рассудок. Вэй Усянь думал, что так звучит бесчувственность и бессердечие.              Но он заблуждался. Боже! Как же он заблуждался. И во многом. Вот, как на самом деле звучит истинное равнодушие и мертвый холод.              Это свобода от всего. Это умиротворение, что ничем не поколебать. Легкость. Спокойствие, сравнимое по своей устойчивости с горой Тайшань. Это водная гладь, в которой отражается бесконечное небо. Это… отрешенность от всех забот. Полное безразличие. Отсутствие внутренней, бессознательной увлеченности окружением. Вот, что значит молчание души. Божественная бесчувственность.              Способность наблюдать свысока и никак не трогаться происходящим. Не чувствовать сожаления из-за чьей-то смерти. Не злиться из-за косого взгляда или же нелепой людской глупости.              Будь Вэй Усянь на самом деле бесчувственен, то не отправился бы в Безночный Город лить кровь за убиенных Вэнь Нина и Вэнь Цин. Он бы остался на горе Луаньцзан пить свою вечность и наслаждаться восхождением солнца. Он бы не рвался им вслед, когда самоотверженные люди решили уйти.              Будь Вэй Усянь на самом деле бесчувственен, как он долгое время думал, многих событий не приключилось бы.              Но сейчас… Сейчас ему удалось узреть истину.              Истина заключалась в его теле, рассыпающемся на ярко-красные искры, похожие на лепестки, сорвавшиеся с цветоложа ликориса; в плывущих по воздуху на лебединый манер руках и в искреннем наслаждении последним своим танцем, ставящим точку в его истории.              Это спокойствие. Это смирение. Это умиротворение. Отрешенность. Молчание. Вот, что значит — истинное лишение чувств. Это не про злость и не про обиду, не про ненависть и жажду мести. Не про жестокие убийства, что не колют грудь. Это про молчание и непоколебимую водную гладь. Ведь… почему озеро гладко? Почему же реки не бушуют? Течения молчат. Безмолвствуют…              И Вэй Усянь, перекатывающийся с пятки на носок и всем телом вытягивающийся в сторону пламени, будто в последний раз желал вкусить его тепла, намеревался стать молчаливым течением, что насовсем исчезнет со дна, позволив реке стихнуть и уснуть, покрывшись льдом перед долгой-долгой зимой….              В ушах стоял шум волн, что когда-то был завсегдатаем в его голове, ибо они часто с ребятами-адептами ордена Юньмэн Цзян брали джонки и плыли, плыли без оглядки вниз по рекам, вставая на носок лодки и подставляя щеки влажному воздуху. Ему, сыну рек и озер, были очень хорошо знакомы песни вод.              И именно поэтому Вэй Усянь знал, что рано или поздно течениям придется прекратить свой ток. Как некогда замолчало его сердце, мысли, а кровь остыла, так и теперь его бессмертию пришёл конец. Настало время перейти в иную ипостась: раствориться во всем, слиться с материей и получить долгожданную тишину. Стать одной из снежинок, что устелет бесконечные белесые дали; дорогу, ведущую домой.              Пора наконец получить свой долгожданный покой. Он ведь… так долго, неустанно его искал.              Вот она — истина….              Пряди развевались на ветру, постепенно белея. Краснота глаз исчезала, а некогда привычный серо-голубой в радужках сверкал — в прямом смысле этого слова. Вэй Усянь кружился по маленькому закутку так легко и привольно, что можно было уже смело подумать, будто он уже обернулся одной из многочисленных снежинок.              Было занимательно то, что полностью Вэй Усянь не исчезал. Он… побледнел, став полупрозрачным. Его тело начинало сверкать и потихоньку рассыпаться на искры, но… Выглядело это так, будто оно не может это сделать быстро. Словно не хватало чего-то для того, чтобы тут же распасться на тысячу и тысячу крупиц. Тело дрожало, и свет — тоже. Будто воздух вокруг Вэй Усяня натянулся, решительно встав на стражу, дабы уберечь душу от рассеивания.              Но Вэй Усянь не замечал этого. Он не мог о чем-либо беспокоиться. Всё утратило свой вес. Осталась лишь легкость и истинное молчание.              Раскрытая навстречу небесам ладонь плавно провелась по воздуху, описав вокруг Вэй Усяня полукруг. Стопа зачерпывающим движением прокатилась по треснувшей площадке. Нога в полусогнутом состоянии замерла. Спина пластично изогнулась.              Вэй Усянь развел руки в стороны и замер в позе поклонения своим зрителям. Он кланялся пришедшей на его торжественный апофеоз публике и благодарил за уделенное ему и его трагедии время.              Веки прикрылись, спрятав сверкающую голубизну.              Лисьи уши подрагивали на зимнем ветру, будто им было очень холодно, но их хозяин не мог узнать об их дискомфорте. Ни холода, ни жара Вэй Усянь теперь не ощущал.              Вдруг они подскочили вверх — как делали это всегда, когда слышали резкий звук. Вэй Усянь тоже не удержался и, открыв глаза наполовину, повернул голову в сторону загадочного треска. Ресницы чуть взлетели, выдав нечто, могущее очень отдаленно напоминать смиренное удивление.              Но даже этой маленькой искры не хватило надолго. Она исчезла, уступив место покою и тишине.              Вэй Усянь расслабленно, слегка улыбнулся, повернувшись всем телом навстречу летящей на всех парах в его сторону накаленной добела плети. Руки широко раскинулись, словно желали обнять её — или же… хозяина этой плети?..              — Пора… — эхом донесся до его восприятия утихающий голос Подсознания. — Мы… задержались с тобой… — в тон проникло сожаление. — Но не бойся. Всё будет хорошо.              Цзыдянь грубо и хлестко врезался в доверчиво подставленную шею Вэй Усяня, что тотчас запрокинул голову. Кисти вывернулись, словно у грешника, просящего у милосердного благодетеля подаяние.              Голос, звучавший издалека, заметно поблек, будто вмешательство Цзыдяня — сильного духовного оружия — начало уничтожать его обладателя.              Но услышать последние слова умирающего Подсознания Вэй Усяню всё же удалось:              — Спокойной ночи, Вэй Ин….              Глаза Вэй Усяня широко распахнулись — но не от страха. Больше от удивления. Будто бы… сверкание Цзыдяня его по-хорошему поразило, даже впечатлило. Будто бы ему и его взору открылось нечто особенно прекрасное и он никак не мог отвести взгляд.              Впрочем, Вэй Усянь веки очень быстро опустил, спрятав загоревшиеся ещё сильнее радужки — те стали настолько ярки, что утратили голубизну и обернулись чрезвычайно белыми: точно свежий снег.              Цзыдянь, едва встретил на своем пути Вэй Усяня, несколько померк, несмотря на то что его обладатель желал бы, напротив, увеличить напор. Плеть со скрипом прошла до половины шеи и малость затихла, как будто ей было тяжело продвигаться дальше через призрачную плоть. Она застопорилась и задрожала от натуги.              Цзян Чэн вдалеке, управлявший её ходом, сердито цыкнул, подумав, что конец его оружия зацепился за какого-то мертвеца. Ему было плохо видно, что творилось впереди из-за обезумевшей армии нечисти. Цзян Чэн зарычал от ярости и дернул плеть чуть в сторону — резко, грубо, будто надеясь на то, что чья-то шея не выдержит и пополам отсечется.              Вэй Усянь мнимо задержал дыхание на выдохе, чуть приоткрыв рот, дрогнул всем телом, высоко возведя руки и зацепившись кончиками пальцев за пустоту, и умиротворенно улыбнулся, в никуда шепнув, как искреннюю, такую чистую молитву:              — И пусть мир… забудет меня…              С его щеки соскользнула кристально чистая слеза, что в полете как будто впитала в себя тепло пожара и окрасилась в ярко-золотой, вспыхнув, точно луч восходящего солнца. Капля упала в трещину каменной площадки и затерялась во тьме.              Но неизвестно: впиталась ли она в землю или ушла куда-то ещё….              Вдали… где-то на глубине… под землёй… одинокое-одинокое озеро Кайши, покрытое слоем льда и растящее на своей поверхности ликорисы, оглушительно треснуло. Ледяные осколки утонули, залегши на дно. Цветы увяли, рассыпались, оставив на черной-черной глади, блестящей в робких, редких лучах далекого солнца, несколько кроваво-красных лепестков, что в скором времени так же окажутся поглощены мраком…              …Благодаря приложенному усилию Цзян Чэна Цзыдянь смог прорваться. Тот некоторое время доселе дрожал не в силах двинуться дальше, а после резко прошёл насквозь, точно нож разрезал масло.              И от этого внезапного рывка… «плёнка», удерживающая в соединенном состоянии душу и мешающая ей рассеяться, исчезла.              Вэй Усянь… всего секунду был таким, как обычно. Но он словно обернулся туманным образом или даже мороком, что тотчас распался на тысячи осколков и витков, стоило только на него махнуть. Как облако. Как дымка. Как большое скопление нежных бабочек, что от мановения руки разбегаются кто куда. Цзыдянь дернулся, и Вэй Усянь, в последний раз озарив своим присутствием мир, вспыхнул всем естеством и распался на миллион ликорисовых лепестков, что неспешным листопадом взметнулись в небо и остались нетронуты огнем.              От его прежнего места прошёлся импульс, что смел с ног и подоспевших к нему мертвецов, и заклинателей вдали.              Цзян Чэн, вернувший к себе будто бы дрожащий от слез Цзыдянь, закрыл скрещенными руками лицо и повалился навзничь, проехав на спине несколько чи. Он откашлялся впоследствии и тяжело приподнялся на локтях. Конец периодически искрящей плети задумчиво лег ему в ладонь, и Цзян Чэн рассеянно и озадаченно прошептал себе под нос:              — Какого призрака…. Я только что убил?..              Он поморщился, едва не чихнув, когда ему на нос играючи упал один из ярко-красных лепестков. Цзян Чэн снял его и покрутил меж пальцев, чуть вытянув лицо:              — Откуда… здесь взялись цветы? — большими глазами обведя постепенно сходящий на нет цветочный дождь, Цзян Чэн тяжело поднялся на подрагивающих ногах и сжал в ладони лепесток, обернув Цзыдянь кольцом, что, казалось, был только рад убраться прочь с поля боя.              Мертвецы, что доселе остервенело сражались, попадали бесхозными марионетками, став обычной грудой тел.              Кашляющие кровью заклинатели озадаченно переглянулись между собой и настороженно двинулись вглубь: прямиком к вдруг, по неведомой причине стремительно затихающему пожару.              Цзян Чэн не отстал — напротив, он первым пробрался к загадочному скоплению мертвецов. От ярких всполохов угасающего огня он морщился, то и дело закрывая лицо рукой.              На отчего-то вдруг ломких, нерешительных ногах Цзян Чэн приблизился, растерянно осматриваясь вокруг.              — Где… Где Вэй Усянь?.. — прошептал он в пустоту, оглядываясь. Цзян Чэн чётко помнил, что видел его здесь: прямо на этом, мать его, месте. Вэй Усянь… танцевал. Вальсировал на фоне пламени и будто бы насмехался над всеми ними. Танцевал на костях и пепелище.              Но теперь его не было. Точно плывущий по площадке Вэй Усянь был лишь плодом его больного воображения либо же злым мороком горы Луаньцзан, выдающим желаемое за действительное.              Умом Цзян Чэн понимал, что Вэй Усянь не мог просто так исчезнуть. Что, возможно, тот где-то бродит; что, вполне вероятно, это была очередная его шутка, фокус, трюк! Всё, чтобы сбежать и спастись.              Но сердцем Цзян Чэн чувствовал, что Вэй Усянь не сбегал. Что на этом месте была не иллюзия, а он сам.              Дыхание против воли сперло, а губы задрожали.              На подрагивающих, шатающихся ногах Цзян Чэн опустился на корточки, когда зрачки его сузились, заприметив что-то под одним из трупов. Что-то знакомое и определенно перемазанное в крови, которая принадлежала неясно кому.              Не побрезговав, Цзян Чэн медленно, будто не веря, протянул руку и выудил нечто из-под хладного, окоченевшего тела, и поднёс к глазам, чьи ресницы болезненно дрогнули.              Брови Цзян Чэна задергались, а зубы заскрипели. Он стиснул челюсти и сжал в руках находку, прижав её порывисто к груди — к самому сердцу.              Подбегали поочередно заклинатели, а вместе с ними приближался и робкий шум.              — Что случилось?! — галдел люд. — Неужели… Неужели он…              — Слава Небесам! — выдохнул кто-то в плаксивой, недоверчивой радости. — Неужто… нам даровали благословение?..              

…

             В тот январский день, число которого всё Цзянху закрепило в календаре под числом двадцать, стали именовать праздником. Днем освобождения Поднебесной от великого и ужасного Старейшины Илина.              С горы буквально сбегали, дабы обнародовать благую весть. Смех озарил молчаливый могильный курган. Салют победы над темными скрюченными ветками иссохших древ украсил собой зимнее восходящее утро. Равно как и бурная радость.              И лишь одна фигура, отделившая ото всех — даже от собственных адептов — ступала вниз по узкой тропе, прижимая к своей груди черную-черную флейту со смазанной из-за свежей крови надписью:              

«Чэньцин».