В ожидании тепла

***

Там, где лотосы журчат И юности пора цветет, Сияет в юрких переливах Весна в нежно-розовых отливах. А я вдыхаю аромат, Что юностью когда-то пах, И понимаю – не заметят, Что весна тут больше не засветит…

***

      Было холодно, но его окутывало тепло.       Для Вей Усяня последующая череда дней слилась воедино. Все крутилось вокруг Аннигиляции Солнца и Уничтожении ордена Цишань Вень.       Бесспорно, и Цзян Яньли, и Цзян Чену, и Вей Усяню – всем им – хотелось просто посидеть в уютном обществе друг друга, дабы как следует отдохнуть, но увы, орден Вень таковой возможности им не предоставлял. Он, подобно раненной змее, пытался крутиться и выпускать зубы, намереваясь отравить и обратить врага в прах вместе с собой.       До прихода Вей Усяня стороне сопротивления было туго. Потери выходили колоссальные, а кпд* – чрезвычайно маленьким. Пробирались медленно и со скрипом.       Но с подкреплением в виде Вей Усяня все кардинально переменилось. Равновесие сместилось в сторону бунтовщиков, и дела пошли в гору. Каждое сражение завершалось по единому сценарию: тысячные войска ордена Цишань Вень в большинстве своем погибали от когтей мертвецов и восставали против недавних соратников, а оставшиеся позорно сбегали, но и их настигала печальная участь – все они, будто оказывались запятнанными порчей иль проклятьем, умирали в муках и иссыхали в своих укрытиях уже в наступающую ночь.       Из уст в уста потекла молва. Сплетни, несшие в себе рассказы очевидцев об адепте ордена Юньмен Цзян, правой руке главы Ордена Цзян и его названом брате, что лишь благодаря силе своего чарующего голоса поднимал из недр царства мертвых души, побуждая их, подобно неумолимому полководцу, броситься в бой.       Слухи разрастались со скоростью пожара. Совсем скоро из каждого угла самой захудалой таверны доносились пересуды: кто таков этот Вей Усянь? Неужели… и вправду использует практики темного пути?       Народ пугал этот факт, но вместе с тем и восхищал. Каждый из незаслуженно пострадавших от натиска ордена Вень людей трепетал в благоговении перед ставшим на весь Цзянху знаменитым темным заклинателем, Повелителем мертвых, Вей Усянем.       Каждый, что хоть краешком уха слышал трель флейты, невольно замирал и дрожал от макушки до пят. Без прикрас, адепты, борющиеся с Вей Усянем на одной стороне, не раз признавались, что с появлением мелодии флейты что-то поднималось в их сердцах: некое… чувство, побуждавшее их желать прикрыть собой Вей Усяня, встать с ним плечом к плечу во имя благого дела, пойти за ним хоть на край света. Все страхи, кои могли обуревать их, исчезали вмиг, уступая место ледяной ярости.       Ах, сколько же было о нем разговоров!       Прекрасный молодой господин, от которого веет атмосферой морозного зимнего вечера, с бледной, точно полная луна, кожей; облаченный в будто самое настоящее воронье оперенье, развевающееся по ветру дымкой – разве может ткань выглядеть столь невесомо и прозрачно? Оказывается, вполне – и это отнюдь не миф.       Спокойный и непоколебимый – словно он всегда, ступая на помост для нового демонического музицирования, заранее знал исход битвы; словно и в самом деле считал, что у ордена Цишань Вень нет и малейшего шанса на успех.       И это вселяло уверенность. Надежду.       Каждый раз, стоило только увидеть скучающее выражение в вышине с отрешенным пусто-неземным взглядом, в груди загоралась вера.       Что может противопоставить орден Цишань Вень такому… далекому от обыкновенных смертных в своей невозмутимости мастеру, что, казалось, мог мановением руки раскрошить гору?       Да и мог ли… хоть один человек в мире… что-то противопоставить тому, кто способен поднять и подчинить своей воле даже мертвого? Возразить? Укорить? Выставить на того палец и в открытую упрекнуть?       Немыслимо. Вздор. Не родилось еще такого храбреца!       Но как оказалось… был на свете один таковой человек.       Ни для кого не было секретом, что во время почти каждой схватки, в которой участвовали орден Цзян и орден Лань, случались маленькие столкновения, грозящие перерасти в откровенную бойню насмерть, двух господ.       Никто даже не удивлялся – и не сделает этого впоследствии – тому, что тем единственным человеком, посмевшим возразить демоническому культиватору, оказался Лань Ванцзи.       О, это то еще зрелище!       Стоило только пылу боя стихнуть, а столпу пыли – осесть, Лань Ванцзи бодрым шагом двигался в сторону Вей Усяня, что нисколько не менялся в лице и невозмутимо разворачивался в противоположные от него дали. Многие были свидетелями тому, как в девяти случаях из десяти Вей Усянь просто-напросто растворялся в воздухе! Только что он стоял здесь, навевая потустороннюю атмосферу тумана, а теперь его и след простыл!       Люди стали поговаривать, что Вей Усяню по силам сливаться с пространством и в самом деле исчезать во Всем. Подобное открытие пугало и восхищало одновременно. Миру заклинателей не был известен способ таковых перемещений, потому каждый сведущий в практиках самосовершенствования страсть как желал узнать секрет этого трюка – но к их превеликому сожалению, «изнанка» фокуса с исчезновением не откроется им никогда.       Аннигиляция Солнца шла полным ходом. Орден Цишань Вень стремительно сдавал позиции и терял хватку – а вместе с ней и территории.       Какая-то неделя с небольшим – и многие кланы вернулись в родные края и впоследствии стали усиленно наращивать былую мощь.       И орден Юньмен Цзян не стал исключением. О, кто угодно мог бы остаться не у дел, но только не он. Не с таким главой и не с Вей Усянем.       Орден Юньмен Цзян вернул свои владения первым – и сделал это донельзя красиво; без единой потери со своей стороны. Это стало хорошей историей для обсуждения за чаркой вина: о том, как обдуваемые прохладцей зимы, величественные и прекрасные, они – Цзян Ваньинь и Вей Усянь – степенно распахнули ворота надзирательного пункта, вальяжно продефилировали и, лишь уколов своим властным взглядом, изгнали солнечных адептов, возвратив в Юньмен такое дивное место, как Пристань Лотоса.       Вей Усянь ни за что и никогда не забудет тот день: когда они с Цзян Ченом в пару щелчков пальцев освободили Пристань Лотоса от чужаков, вернули изображение лотосов на свои места, наконец смогли взглянуть трезвым, осознанным взглядом на окружение и… торжественно войти в двери своего дома.       Для Вей Усяня этот день стал особенным. Не только потому, что он наконец-то вернулся домой – как и хотел. Но еще и потому, что смог прочувствовать тот факт, что ему позволено войти в эти стены; что это по-прежнему то место, куда он может вернуться и где его всегда будут ждать; что величественная Пристань Лотоса все еще стоит – и это не изменится и через пять лет, и через десять – и продолжит украшать мир цветением лотосов и журчанием рек до скончания веков.       Тогда Цзян Чен упрыгал вперед, в Главный зал, желая предаться ностальгии, и в порыве эмоций не заметил, что продолжил свое шествие один; а Вей Усянь остался на пороге.       Он стоял, смотрел своим стеклянным взглядом на этот порожек и не смел сделать и шага. На тот момент ему вдруг показалось, что он не достоин того, чтобы зайти; не смеет осквернить светлые земли Пристани Лотоса своей энергией обиды и демонической сутью; что он… слишком грязный и потасканный для столь дивного и райского места. Пристань Лотоса не должна была оскорбляться его присутствием.       Но его сомнения развеяла Цзян Яньли, что неслышно подошла к нему сзади и кончиками пальцев коснулась плеча, вырвав из размышлений. На вопросительно-отстраненный взгляд она мягко – отчего-то с видимой на дне печалью – улыбнулась и, не говоря и слова, взяла его за руку и повела вслед Цзян Чену со словами: «Мы давно не были дома, А-Сянь. Думаю, стоит согреть его теплом нашего присутствия, да? Мне кажется, в Главном зале уже очень долгое время не обедали члены семьи.»       Вей Усянь не ответил ей тогда, ибо – даже если и захотел бы – не смог бы и вымолвить хоть что-то вразумительное, поскольку весь он застыл бесчувственным изваянием, коим он теперь и был, и как никогда раньше – пусть это и преувеличение, потому что был все же таковой момент – почувствовал себя донельзя грязным.       Ему стало чрезвычайно плохо – но вместе с тем и хорошо.       Вей Усянь очень отчетливо помнит, как его шицзе молча вела его по коридору и передавала через соприкосновение ладоней свое тепло. У него не возникало превратной мысли о том, что его касаются и ему неприятно. Он чувствовал крепкую, надежную опору – точно был за каменной стеной. Конечно, Вей Усяню отныне не нужна была защита, ибо нечего было защищать – у него не было ни чести, ни чувств, ни сохранности тела, ни жизни, – но вот эта самая ладонь будто бы обещала ему: «Больше никто тебя не обидит, не тронет. Не посмеет. Я рядом.»       Это невысказанное «я рядом» пронизывало каждую черточку Цзян Яньли, передавалось от кожи к коже, витало в воздухе и словно укрывало воздушным одеялом, утапливая в своем тепле и погружая в своеобразный кокон, обещающий защитить от всего на свете.       Да, Вей Усяню больше не нужна была защита. Нечего было больше защищать. Но тепло, пришедшее вместе с его шицзе и маленьким братцем, чрезвычайно грело его промерзшую душу и разгоняло тучи на угрюмом небосводе, нависшем над ним когда-то.       Да, ему было все равно на то, что он замерз; что холодно навечно. Вей Усяню было некогда обращать на это внимание. Но теперь… он с каждым прожитым днем понимал, как сильно ему было доселе морозно.       И что он так же ясно понимал: теперь у него есть те, кто смогут поделиться с ним своим теплом.       «Я рядом. Я защищу тебя.» – ему не нужна защита как таковая, но…       До чего же приятно, когда есть кому защитить тебя.

***

      Аннигиляция Солнца завершилась блестящей победой и выносом головы Вень Жоханя на всеобщее обозрение.       Никому не известный доселе адепт Мэн Яо, бастард Цзинь Гуаншаня, был шпионом в ордене Вень и, благодаря проведенному близ неприятеля времени, смог точно выбрать момент, дабы нанести решающий удар. Голова была снесена с плеч и передана скандирующему народу на поругание.       Конечно, толпа горела жаждой крови – а вместе с ней и многие «члены верхушки».       Им было мало Вень Жоханя. Они искренне желали искоренить «заразу». Уничтожить с корнем. И потому упустить одного небезызвестного заклинателя не могли.       Стояло раннее утро. Светало, а кожу колол морозец. По горизонту побежали рыжие блики, схожие с резвыми белками, и принялись разукрашивать суровый фон.       Свежий воздух щекотал ноздри и пробирался внутрь, будоража легкие.       Цзян Чен был слишком воодушевлен, чтобы бурчать по поводу мерзлоты, но даже в таком состоянии не удержался от краткого восклицания:       – «Да что ж такое. Ну и дубца врезала зима в этом году!»       Вей Усянь незаинтересованно скосил на него глаза и бесцветным, размеренным тоном фыркнул, скрещивая за спиной руки, дабы придать позе расслабленность, присущую нормальному, живому человеку:       – «Для тебя, что не зима, то сплошной дубак.»       Цзян Чен недовольно цокнул, подтягивая манжеты:       – «Это ты у нас холоднокровный. Под температуру внешней среды подстраиваешься. Я, между прочим…» – он запнулся, смешно поморщился и чихнул. – «Так не умею. Не суди всех по себе! Это ты у нас… с дефектами.»       Вей Усянь с секунду подумал и решил, что для полноты выражения своего мнения на высказанные Цзян Ченом слова необходимо закатить глаза:       – «Будь здоров.» – он мазнул взглядом помявшегося на месте Цзян Чена и в тон ему переступил с ноги на ногу, поведя плечами и цокнув. – «Н-да, ну, какой уж уродился. С дефектами так с дефектами.»       Цзян Чен покачал головой, приложил руку ко лбу на манер козырька, дабы всмотреться в светлеющие дали, и протянул:       – «Орден Цишань Вень наконец-то свергнут. И над Цзянху впервые за долгие годы встает мирное, безмятежное солнце… Понимаешь, что это значит, Вей Усянь?»       Тот вскинул брови:       – «И что же?»       Цзян Чен посерьезнел и с торжественным выражением повернулся к нему:       – «Что отныне никто не будет страдать. Что наконец-то не будет угрозы, нависающей над головами. Что не нужно будет думать над тем: проснешься ли ты завтра? Для многих…» – несдержанная улыбка счастья и облегчения появилась на его просветлевшем лице. – «Теперь будет и завтра, и послезавтра. Станет возможным строить планы и… прожить долгую и счастливую жизнь; встретить новый день и не думать над тем: а стоит ли лучше не выходить на улицу, дабы сохранить голову на плечах? Вместо тягостных дум люди смогут выйти за порог, вдохнуть морозец и посетовать на низкие температуры, а не… на возможные потери.» – Цзян Чен качнул головой, вновь устремляя свой взгляд далеко-далеко. – «Отныне… не будет больше скорби и печали. Все… наконец-то вернулись домой – а если кто-то еще этого не сделал, обязательно вернется.»       Вей Усянь слушал его пылкую, радостную речь с бесстрастным выражением, а по ее окончании улыбнулся уголками губ и без толики эмоций протянул:       – «Да. Теперь каждый сможет встретить новый день со спокойной душой.»       Цзян Чен пихнул его в плечо:       – «Эй. Ты мог бы сказать это с куда большим воодушевлением, а? Что-то ты вообще Лисеныш. Говоришь о чем-то хорошем более тухло, чем о необходимости сидеть на лекциях у Лань Циженя в далеком прошлом. Как-то… тускло и серо, понимаешь? Где эмоции, Вей Усянь, а?» – было видно, что Цзян Чен таким образом пытается лишь растормошить его и… рассмешить. Он принялся щипать его и трясти, словно благодаря этим ухищрениям Вей Усянь непременно должен был расхохотаться, начать брыкаться и кривляться. – «А? Что ещё за отстраненность на лице? Неужто тебе совсем все равно на то, что орден Цишань Вень наконец свергнут?»       Вей Усянь хотел бы ему сказать, что в самом деле рад тому, что клан Вень свергнут, но… Он не мог. Ни сказать, ни… показать. Для него внезапно это стало самой невыполнимой задачей на земле. Словно все воспоминания и умения вытащили из его черепной коробки и выбросили. Вей Усянь знал точно и наверняка, что проявить испытываемые им эмоции он не может. Что так же, как когда-то, еще при жизни, являть всему миру свое истинное отношение к вещам на собственном лице в бурных оттенках и проявлениях у него не выйдет. Он… забыл, как это делается.       Ему оставалось лишь попытаться вспомнить механизмы и по привычке, по наитию растянуть губы в неловкой, похожей на треснувший сервиз улыбке:       – «Я рад. Просто… Не показываю своей радости.»       Цзян Чен, не будучи убежденным, изобразил ехидную мину:       – «Это ты-то не показываешь?» – он саркастично фыркнул. – «О, да, забыл, Лисеныш, что ты у нас самый невозмутимый и непоколебимый человек на земле! Ни одной эмоции на вечно бесстрастном личике не мелькнет. Ах эта бледность, ах эта безмятежность! Ах эта отрешенность от мирских сует и человеческих чувств!»       Вей Усянь лишь молча улыбнулся и ненавязчиво освободился от легких объятий. Он для вида застегнул несколько пуговиц на вороте и бесцветно буркнул:       – «Ой-ой-ой. Что ты какой, а? Мой маленький братец, с твоей стороны это невероятно жестоко.»       – «Что именно?»       Вей Усянь обернулся на него со страшными кукольными глазами:       – «Пытаться добиться от меня эмоций и живости мимики в восемь утра!» – он с мгновение помялся и несколько неловко повел плечами, скрестил руки на груди, изображая нахохленность, и воскликнул. – «А встал я, между прочим, далеко не в восемь и не в семь! Подъемы в пять утра еще никого, знаешь ли, не красили и счастливей не делали.»       Цзян Чен дрогнул уголками губ, не желая показывать слишком явную радость от того, что у него все же получилось хоть немного, но растормошить своего Лисеныша, и хохотнул:       – «Насчет «красить» я с тобой еще поспорю, а вот про «счастливей» – да, однозначно.» – он состряпал мину сплетницы и заговорщически склонился к нему. – «Ты погляди на Лань Ванцзи. Каким унылым ходит. Точно лимон слопал! Если раньше было все не так уныло, то теперь, едва увидишь его в поле зрения на расстоянии в ли, хочется помереть от тоски.»       Вей Усянь, не меняя тональности взгляда, отзеркалил мимику Цзян Чена:       – «Вот уж да. А все почему так? Правильно. Подъемы в пять утра счастливей не делают. Ибо здоровый, полный сон – залог хорошего настроения.»       Цзян Чен взъерошил ему в волосы с тихим смешком:       – «Славно, что ты это все еще понимаешь и помнишь, Лисеныш.» – за их спинами на расстоянии в несколько чжанов прокричали бодрое «ура» и некий призыв. Цзян Чен скосил в их сторону взгляд и посуровел. – «Ладно. Хватит нам с тобой лясы точить. Погляди на них, этих неотесанных смутьянов. Оставь их одних на минуту – и воцарится хаос.» – он устало потер лицо. – «И это наши новые адепты.»       Вей Усянь пожал плечами:       – «Не будь с ними столь суров. Еще вчера они и подумать не могли о том, что станут адептами великого ордена Юньмен Цзян. Дай им освоиться.»       Цзян Чен скривился, точно ему на язык попало нечто весьма противное и кислое:       – «Тебе легко встать на их защиту. Шлялся хрен пойми где, а я этих идиотов учил меч в руках держать. Это моя головная боль!» – он картинно отплевался и присмотрелся к волнующейся толпе. – «А если серьезно. О чем они там?»       Вей Усянь незамедлительно ответил:       – «Об убийстве Вень Лонвея.»       Цзян Чен окаменел и порывисто повернулся к нему:       – «Да ладно?! Они… планируют убить его?»       Вей Усянь донельзя бесцветно – даже для нового него – шепнул:       – «Мгм.» – он словно прислушался. – «Они считают, что если уж искоренять заразу, то такую личность, как сам брат Вень Жоханя, пропускать ни в коем случае нельзя. Что не нужно ждать, пока тот наберется сил. Необходимо в рекордные сроки отыскать и устранить. – … – Глава Не и Главы мелких кланов согласны с этим.»       Цзян Чен бодро кивнул с неясной эмоцией во взгляде:       – «И я с ними солидарен.» – а на немой вопрос в глазах Вей Усяня пояснил. – «Крутился вокруг тебя долгое время. По-любому недобрые намерения вынашивал. Необходимо поймать его раньше остальных и допросить!»       Вей Усянь потупил взор и невольно подумал:       «Ты даже не представляешь, насколько недобрые намерения он вынашивал все то время, пока крутился возле меня…»       А вслух равнодушно бросил:       – «Нет нужды волноваться на его счет.»       Уже поспешивший взлететь по лестнице на площадь Цзян Чен замер, так и не опустив ногу на ступеньку:       – «А? В каком смысле?»       Во взгляде Вей Усяня появилась кукольная жестокость и такая жуть, что Цзян Чен чуть не поежился, попав под его лучи:       – «Нет нужды беспокоиться на его счет, потому что…» – голос, казалось, вибрировал и звучал так, будто это не Вей Усянь, а некто разговаривает из глубины грудины. – «Вень Лонвей мертв.»       Цзян Чен поперхнулся и вытаращил глаза:       – «Что?!» – он воскликнул. – «Когда это? Как?!»       Вей Усянь ровно ответил:       – «Я его убил.»       На этом Цзян Чен, казалось, ошеломленно сдулся:       – «Что?..» – он непонимающе усмехнулся. – «Когда?.. Как?..»       Вей Усянь уклончиво улыбнулся:       – «Вынашивал этот ублюдок недобрые намерения. Вот и… получил свое. Он… подумал, будто ему по силам будет проигнорировать мою угрозу, но по итогу, нарвался на последствия. И теперь гниет в земле.»       Во всех чертах Цзян Чена появилась искренняя обеспокоенность:       – «Что он сделал?»       Вей Усянь тотчас выдохнул:       – «Ничего.»       Глаза Цзян Чена сузились, словно у почуявшего зацепку охотника, и в них полыхнула волнующаяся злость:       – «В самом деле? С чего бы тебе тогда убивать его?» – следующий сделанный шаг приобрел крадущиеся нотки. – «Ты сказал, что он вынашивал недобрые намерения и посчитал, будто ему по силам проигнорировать твою угрозу. Так вот, вопрос: что за намерения и угроза? И при этом ты говоришь, что он тебе ничего не сделал?»       Вей Усянь невольно попятился:       – «Не неси вздор Цзян Чен. Чего ты прицепился к фразе? Он – ублюдок ордена Вень. Вполне ясно, что ему было нужно от меня.»       – «Да? И что же это? Просвети меня.»       Вей Усянь про себя выругался, понимая, что теперь надо как-то выкручиваться. Эмпатичность хули-цзин мигом известила его о том, что Цзян Чен зол – и зол потому, что очень переживает.       Для него не составило труда в момент сложить цепочку из причинно-следственных связей, потому он поспешил, отталкиваясь от лисьей чувствительности, подобрать верные слова:       – «Помнишь, я пропал на три месяца?» – кожу будто полоснуло ледяным лезвием – то был прошивший Цзян Чена страх. – «Я знаю, ты сейчас начнешь заваливать меня вопросами, поэтому говорю сразу: не перебивай, расскажу сам.» – он поднял руки в знак капитуляции, выражая свою «готовность к содействию». Глаза его оказались доверительно вперены в глаза Цзян Чена, а появившиеся мурлычущие нотки в голосе невольно стали обволакивать его со всех сторон, умягчая мозг и вылепливая из него то, что было нужно почуявшей угрозу хули-цзин. – «Когда я спустился в поселок, дабы дождаться тебя, то меня настиг Вень Лонвей. Один. Он…» – следующая полуложь на удивление легко соскочила с языка. – «Тоже был заклинателем темного пути. Как и я сейчас. Ему… требовались «подопытные кролики» для пробы новых заклинаний. – … – Я пригрозил ему смертью, если тот посмеет хоть пальцем меня тронуть…»       У Цзян Чена вырвалось:       – «И он тронул?!»       Вей Усянь мотнул головой:       – «Нет. Попытался. Но я был первее.» – лисья жуть вновь показала свой хвост. – «И потому не задумываясь убил его.»       Цзян Чен замолчал, пристально вглядываясь в него, а затем медленно приблизился, так же неотрывно сверля его взглядом. Он замер подле Вей Усяня, столь же внимательно следящего за каждым его действием, на дистанции в пару цуней и после непродолжительного молчания сурово прошелестел:       – «И ты молчал?..»       Вей Усянь ровно протянул:       – «Не пришлось к слову.»       Цзян Чен вспылил:       – «Кретин!» – рука вскинулась и схватила его за плечо. – «Ты… У меня просто слов нет! Почему ты не упомянул об этом? Неужели тебе настолько все равно?! «К слову не пришлось». Разве не доходит до твоего мозга, что о подобном нельзя молчать?!» – он сердито усмехнулся, отпуская Вей Усяня. – «Вот ведь ублюдок…» – на его лице отразился весь спектр гнева. – «Да как он посмел вообще к тебе приблизиться?! Ублюдок! Вот и поделом ему.» – он сплюнул. – «Хорошо, что ты у нас силами и мастерством не обделен. Смог спастись.» – Цзян Чен обвинительно выставил на него палец. – «Но больше так не смей рисковать! Ты меня понял? Почему позволил напасть на себя, а?»       Вей Усянь сжал челюсти и прошептал:       – «Не знаю…»       – «И вообще. Если уж мы затронули эту тему. Где ты был все эти три месяца?!»       Вей Усянь вскинул взгляд, а слова сами слетели с языка, словно их произнес кто-то за него:       – «Залечивал раны и изучал темные практики.»       – «Какие раны?!» – вытаращил глаза Цзян Чен.       – «Незначительные.» – Вей Усянь мотнул головой и, сцепив руки за спиной, танцующе приблизился к брату, мурлыкнув со странным, доселе не мелькавшим оттенком во взгляде. – «Ну же, мой маленький братец. Не стоит так придираться к словам…» – он оказался едва ли не вплотную к Цзян Чену, что внимательно слушал его внезапно ставший сладким и обволакивающим тембр. – «Ранил меня мечом. Только и всего. Как видишь, сейчас со мной все хорошо. Правда, после этого я стал немного мерзнуть, поэтому немного холоден теперь, но это не беда, правда ведь?»       Цзян Чен словно от накатившей усталости поморщился, потер висок и мутным взглядом уставился на не отпрянувшего Вей Усяня – напротив, тот лишь, казалось, приблизился еще ближе, создавая вынужденный зрительный контакт:       – «Правда…»       Вей Усянь ласково улыбнулся, а зрачки его заколыхались:       – «Правда. Твой старший братец никогда тебе не лжет, ты же знаешь.» – рука опустилась на плечо и принялась его размеренно поглаживать, точно успокаивая. – «Я просто потом придумывал, как помочь тебе и что противопоставить ордену Вень. И невольно заинтересовался практиками темного пути. Как видишь, они нас очень выручили. Не злись на меня, хорошо?»       Цзян Чен уподобился покорному болванчику, что безропотно соглашался со словами Вей Усяня:       – «Хорошо…»       – «Повтори-ка, маленький братец. Для меня. Где я был все три месяца?»       Цзян Чен как заведенный четко отрапортовал с дурманным туманом в радужке:       – «Залечивал незначительные раны и постигал темные искусства. Из-за несерьезного ранения стал мерзнуть, оттого руки холодны, но это не страшно.»       – «Так… И?..»       – «Я не злюсь. Ты дома. Теперь все будет хорошо…»       Вей Усянь тепло улыбнулся, погладив Цзян Чена по макушке:       – «Правильно, Цзян Чен, правильно. Теперь твой Лисеныш дома. И все будет хорошо. Я больше никуда не денусь…»       – «Ты больше никуда не денешься…»       Вей Усянь одобрительно улыбнулся и резко отпрянул, оказываясь вмиг на расстоянии в несколько чи и разрывая зрительный контакт. На это Цзян Чен пошатнулся и сонно потер лицо:       – «Ай-яй…»       Вей Усянь отстраненно-вовлеченно поинтересовался:       – «В чем дело?»       – «Голова… Тяжелая.» – он размял шею и буркнул. – «Ладно. Хрен с тобой, Лисеныш. Закрыли тему. Пойдем-ка, уведомим этих идиотов о том, что Вень Лонвей уже мертв, благодаря твоим стараниям.» – на губах мелькнула усталая, по-ребячески злорадная улыбочка. – «А потом заставим их бегать вокруг Пристани Лотоса во имя воспитания.»       Вей Усянь кивнул:       – «Да. Можно и устроить. Будет полезно.»       Цзян Чен хохотнул, ступая по лестнице:       – «А мы будем преспокойно попивать винцо, сидя на террасе и наблюдая, как эти трудяги будут круги нарезать.»       – «И когда мы стали понимать причину, по которой мы так часто получали подобные нагоняи от мадам Юй?» – нарочито невинно полюбопытствовал Вей Усянь.       – «Наверное, тогда, когда вступили в главенствующую должность!» – рассмеялся Цзян Чен, закидывая руку Вей Усяню на плечо. – «Теперь наша очередь подгонять адептов и называть их лоботрясами, бездарями и лентяями.»       Вей Усянь промурлыкал:       – «Не жизнь, а сказка.»       На это Цзян Чен лишь фыркнул, пихнув его в бок:       – «Старался.»

…

      В тот день сообщество заклинателей твердо уверилось в абсолютной силе Вей Усяня, ведь тот в одиночку смог повергнуть того, кто нагонял ужас на каждого совершенствующегося на протяжении долгих лет.       И в тот день многие из них с нарастающей тревогой поняли, что, возможно, новым нагоняющим ужас на каждого совершенствующегося абсолютным злом станет не кто иной, как сам Вей Усянь.

***

      Прошло около месяца с того штурма, ознаменовавшего победу над общим врагом.       И хватило всего одного месяца, чтобы Цзянху хоть немного, но выровнялся и начал жить с чистого листа.       Миновал февраль, и в двери постучался март, а вместе с ним – и весна.       В этом году она была ранняя. Всего несколько дней прошло с ее наступления, а капель уже вовсю журчала, стекая с коньков крыш и отбивая дробь по деревянным перилам.       Солнышко радовало своим блеском все чаще и начинало греть все сильнее и сильнее. Отчего народ стал с более приподнятым настроением выходить на улицу, встречая новый спокойный день, лишенный тревог и тягостных забот.       Радовались солнечным лучикам все, но только не Вей Усянь.       Чем чаще погода разгуливалась, задвигая пасмурность на второй план, тем глубже сводились на переносице его брови, а во взгляде сильнее проявлялось неудовольствие.       В один из таких погожих дней, когда они с Цзян Ченом неспешно прогуливались по ожившим улицам Юньмена, он по обыкновению был мрачнее тучи от бивших ему по чувствительным глазам солнечных лучей. А Цзян Чен не преминул возможностью подколоть его:       – «Что ж мой друг ты столь не весел? Что ж ты голову повесил? Гляди-ка, солнышко светит. Птички петь начинают. Хорошо.»       Вей Усянь скосил на него хмурый взгляд, словно таким образом надеясь заморозить его, и утробно пробурчал:       – «Иди на хуй.»       Цзян Чен простодушно кивнул:       – «Пожалуй. Наведаюсь в это дивное место. Давно не был. Составишь мне компанию? Одному скучно.» – сегодня на редкость у него было хорошее настроение. А это значит, что Вей Усяню сегодня достанется.       – «Уж увольте. Мне там не понравилось.» – вставил двусмысленную, лишь ему понятную шпильку Вей Усянь. Знай Цзян Чен весь сок ситуации, то он непременно прибил бы его за такие «шуточки» – но так как он не знал истинного положения дел, ему оставалось лишь растянуть губы в еще более довольную, ехидную лыбу.       – «Ради меня уж сходи. Как я без тебя? Мы ж с тобой всегда рука об руку**.»       Вей Усянь закатил глаза и ускорился, желая оставить Цзян Чена далеко позади:       – «А ну брысь. От твоего солнечного настроения глаза режет. Стой и радуйся тут погожему деньку. А я, пожалуй, в таверне посижу.»       Цзян Чен в картинном возмущении воскликнул:       – «Эй! Куда!» – он вмиг трусцой нагнал его, взял под руку и решительно повел в таверну. – «Ладно, ладно. Так и быть. Сегодня позволю себе пойти тебе на уступку. Но только раз – и не больше! Считай это пропущенным вежливым жестом на День Рождения.»       Вей Усянь помрачнел еще больше:       – «Вот спасибо…»       Цзян Чен качнул головой, белозубо ухмыляясь. Его настроение в этот день ничего не могло испортить. Он был так счастлив, что даже непривычная угрюмость его Лисеныша нисколько не раздражала и не озадачивала. Появился повод и возможность просто погулять, позаниматься ничего-не-деланием и насладиться мелодией ранней весны. Что может быть лучше? Особенно, после уж очень тяжелой и мрачной зимы…       Вей Усянь в некотором роде был с ним солидарен, но…       Что-то радоваться ему не очень хотелось.

***

      Ордена постепенно строились и расширялись. Кровавые дни и ужас от них смывались ребяческой капелью.       Вей Усянь вместе с орденами учился строить себя заново. Приспосабливался к жизни среди людей, вырабатывая позабытые после смерти привычки. На пару с Цзян Ченом моргал и имитировал дыхание; по прошествии нескольких минут топтался, ерзал и менял положение, пристально следя за тем, чтобы поза не была слишком прямой, напряженной или застывшей.       Он учился присматриваться к каждой мелочи, окружавшей его, ведь если б не случай, то ему не посчастливилось бы застать эту весеннюю пору: капель, прилетевшие ласточки и таящие снега – все это, пусть немного, перекрывало всю мглу в его душе и помогало собирать его суть по частицам и рваным стеклянным осколкам воедино.       Хули-цзин, как и говорил Луаньцзан, больше себя не проявляла в таком масштабном виде.       Но она никуда не делась.       В этом не было ничего удивительного, ведь хули-цзин – его часть; это он сам. Посему приходилось учиться понимать ее, узнавать и идти навстречу, когда было необходимо.       Раньше о хули-цзин он знал катастрофически поверхностно – по факту, весь заклинательский мир, если не иметь под рукой древние свитки, знал чрезвычайно мало о лисьей природе.       Вей Усяню она открывалась с новой и, порой, с неожиданной стороны: об этих проявлениях можно было догадаться без видимых усилий, но по какой-то причине эти самые проявления, даже находясь под носом, умудрялись скрываться и вылазить из-за угла в самый неподходящий момент.       К примеру, Вей Усянь раньше думал, что хули-цзин – обычные души, над коими надругались при жизни, что восстали и стали мстить. Никакой осознанности и отличительной черты. Дальше подобной характеристики он не заходил – да как и все заклинатели, впрочем-то.       Но оказалось, что лисы – весьма тонкие и чувствительные натуры; ранимые, обидчивые, мстительные и до жути игривые. Если их не обижать, то они были не опаснее домашнего кота – чем, в принципе, и пользовалась Цзян Яньли, что, будучи очень умной девушкой, с момента своего открытия присматривалась к младшему брату аккуратно и ненавязчиво, по мизерным шажкам вперед узнавая его новое «Я».       Оказалось, что хули-цзин Вей Усяня только по первой рычит и встает на дыбы. Если ей дать немного времени и ласки, то она станет очень привязана и нежна.       Так, действуя по велению сердца, Цзян Яньли смогла построить с хули-цзин доверительные отношения.       Вей Усянь уже не испытывал глубинного отвращения и бунтарского желания сбросить чужие руки с себя при объятиях – а напротив, позволял девушке касаться его там, где ей хотелось; сам, порой, приходил к своей шицзе, тыча голову в ладони, прося ласки; упрашивая, чтобы его погладили.       Это стало своего рода их личным ритуалом: по окончании всех дел насущных, когда Цзян Чен уходил отдыхать после проведения времени с ними двумя, они подолгу сидели в храме предков, возжигая благовония и просто уютно молча. Рука Цзян Яньли аккуратно гладила сидящего подле ее ног Вей Усяня по макушке и не пыталась сделать что-либо еще, дабы не потревожить ее.       Иногда они разговаривали.       О том, о сем. Тихо, едва различимым шепотом. Только бы не нарушить воцарившуюся между ними доверительную атмосферу. Много чего вспоминали – но делали это редко, ибо конденсирующаяся на коже печаль давила и зарождала позорное желание выть.       По прошествии многих таких деньков Вей Усянь смог придумать хитроумный план.       Для него было жизненно необходимо обращаться в лису. Облик пушистой плутовки ему очень нравился. Он по нему до одури скучал. Именно по этой причине Вей Усянь часто сбегал в леса Юньмена и носился по ним днями напролет.       Но еще чего ему не хватало: ласки.       Как людям нужны объятия, а животным – почесывания, так и Вей Усяню – а точнее, его хули-цзин – страсть как хотелось, чтобы его погладили; почесали за ушком и пригладили мех. Ему хотелось свернуться на коленках и оказаться окруженным кольцом рук, что будут не удавкой иль грязной тюрьмой, а защитой.       В один из таких вечеров Вей Усянь ненавязчиво завел разговор про свои «практики темного пути».       Цзян Яньли, конечно, отчего-то погрустнела, но задавать ненужных вопросов не стала, вместо этого проявив искренний интерес.       Вей Усянь не знал, почему ее печалили его «практики», но списал эту тягостную грусть и скорбь на тоску по его «ипостаси заклинателя».       В тот день он рассказал своей шицзе, что благодаря темному пути узнал, что можно обращаться в животное. Тогда брови Цзян Яньли выгнулись пораженными дугами, но Вей Усянь поспешил объяснить.       Легенда звучала так: у каждого человека есть схожесть с определенным животным. Оттого есть возможность высвободить эту самую схожесть и обрести облик «тотемного зверя». У него это оказался лис.       Цзян Яньли тогда долго молчала, переваривая информацию. Вей Усянь на уровне инстинктов ощущал липкие догадки, клубящиеся у нее в груди; боль, скорбь, печаль. Связать эти чувства с чем-то у него не выходило, ибо он искренне считал, что ничем себя не выдал, что шицзе по-прежнему думает, что он – человек.       В тот момент Цзян Яньли сморгнула выступившие слезы и с ласковой улыбкой попросила его продемонстрировать свои умения, ведь она никогда раньше такого не видывала и не слыхала.       Конечно, хули-цзин была счастлива показаться перед милой и доброй шицзе во всей своей красе. Ее не нужно было долго уговаривать.       Не успела Цзян Яньли моргнуть, а перед ней уже вместо ее маленького брата сидел грациозный черный лис с беленькими кончиками на ушах и пушистом хвосте. Его ярко-серые глаза старательно прятали воодушевление и детскую радость, смешанную с волнением.       Впрочем, от этой сцены слезы вернулись в еще большем объеме. Но Цзян Яньли не придала им серьезной огласки, сказав, что просто не может поверить в то, какой ее А-Сянь молодец, какой он умница и как много всего умеет. Она сказала, что лис очень милый – и не соврала в этом.       Вей Усянь чувствовал, как сердце Цзян Яньли разрывается, а любовь, перемешанная с горечью, затапливает каждую ее клеточку. Но он списал это на изменения, произошедшие с ним; что ей все еще грустно, что ее А-Сянь стал другим. Он не связал эту горечь со своей смертью, ведь искренне считал, что его игра превосходна.       В тот вечер Цзян Яньли долго его обнимала. Очень. Дольше, чем в последующие дни. Тогда она уткнула нос ему в холку, а руками оплела все пушистое тело, крепко-крепко прижав к груди. Девушка ничего не говорила. Лишь прижимала дрожащего от тепла лиса и будто бы всей душой желала вплавить его в себя, дабы никто не посмел к нему больше приблизиться.       Она ничего не говорила. Все действия и чувства, пронизывающие объятия, говорили за нее.

«Я рядом.»

***

      Но лисы не только игривы и ласковы, и похожи на домашних зверьков. Они весьма мстительны и обидчивы, очень не любят, когда к ним лезут с не прошенными советами, суя нос не в свои дела. Они очень злопамятны и чувствительны, несмотря на свою демоническую суть. А еще, порой, чересчур инфантильны в своих обидах и пакостях. Обидишь хули-цзин – имей счастье испытать на себе весь спектр и все богатство ее фантазий в сфере злорадных шалостей и шкодливых подначках.       Если Цзян Яньли прочувствовала на себе ласковую и «пушистую» сторону хули-цзин, то Лань Ванцзи «имел счастье» испытать на себе другую ее часть.       Не было секретом, что Лань Ванцзи резко критиковал «темные практики» Вей Усяня. Это безусловный факт. И то, что он активно встревал с ним в полемику чуть ли не при каждой встрече – тоже всей Поднебесной очевидно.       Но что никому не было очевидно, так это то, что, несмотря на то что для Вей Усяня слова Лань Ванцзи не имели никакого веса, его внутренняя хули-цзин, олицетворяющая собой его чувствительность, подсознательную игривость и ребячество, найдет их весьма жестокими и грубыми.       И никому не было очевидно, что хули-цзин очень сильно обидится на Лань Ванцзи.       Конечно, она не вредила ему серьезно; не причиняла вред здоровью – физическому или моральному, – но лиса очень вредничала и капризничала рядом с ним, пакостя на каждом его шагу, мешая нормально жить.       Стоило Лань Ванцзи появиться на одном из вычурных приемов в обществе заклинателей, Вей Усянь оказывался тут как тут.       К примеру, взять «забавный» случай, когда злорадная хули-цзин едва не пищала от ехидного удовлетворения собственной шалостью и колкостью.       Тогда Лань Ванцзи, ни о чем не ведая, спокойно плыл в сторону входа в Башню Кои. А завидевший его издалека Вей Усянь, что доселе ничуть не желал появляться в пестрящем «павлиньей роскошью гнезде», неожиданно ускорился и вмиг оказался подле Лань Ванцзи; состроил нарочито безмятежную мину, схожую, скорее, с глыбой грубо отесанной статуи, и на всех порах бодрым шагом припустил вперед, «очень случайно» задев по пути молодого человека плечом – да так сильно, что Лань Ванцзи споткнулся.       – «Вей Ин!» – пораженно воскликнул Лань Ванцзи, во все глаза уставившись на него и отстраненно схватившись за задетое плечо.       Вей Усянь тогда на секунду остановился, чтобы с неизменным выражением из-за плеча гордо бросить:       – «Дорога узкая.» – и, старательно пряча сарказм и иронию, добавить. – «Уж простите, второй молодой господин Лань, что я задел Вас своим плечом. Не больно?»       Впрочем, несмотря на сказанное, он не стал дожидаться ответа: больно тому было в самом деле или нет. Отнюдь, Вей Усянь даже не взглянул на выражение лица Лань Ванцзи – хоть это было и не нужно, поскольку «эмпатичность» уведомила его о с блеском выполненной задаче. Тогда, бросив ему несколько колких слов, даже не обернувшись, Вей Усянь с чувством довольства, собственного превосходства и гордости, с важным видом подобрал полы одежд и, задрав подбородок, вальяжно вплыл внутрь, напрочь игнорируя шипение Цзян Чена, мол: «Что это вообще было?! Зачем ты его задел? Я знаю, ты нарочно!» – конечно, он нарочно, но разве Вей Усянь признается, что повел себя столь по-детски из-за простой лисьей обиды?       Подобных проявлений было достаточно много, и каждая из них откладывалась в памяти Лань Ванцзи и Вей Усяня на долгие годы – пусть и с разной тональностью.       В такие моменты, когда ему страсть как хотелось «пошкодить» и испортить жизнь – или скорее, настроение – Лань Ванцзи, Вей Усянь вообще не контролировал себя. Тело не подчинялось нисколько, слова сами слетали с губ, а брови и прочие мимические мышцы кривились, изображая на его лице исключительно язвительное и надменное выражение.       Его нисколько не волновал тот факт, что хули-цзин отчего-то обиделась на Лань Ванцзи и теперь «возвращает должок», силясь ранить сильнее. В сердце не находился отклик, когда перед взором появлялось растерянное личико и недоуменно нахмуренные брови. Совершенная пустота. Но где-то на глубине лис вовсю мерзко хохотал, едва ли не прыгая от шкодливого удовлетворения и не тыча в Лань Ванцзи пальцем, желая подразнить.       Но что Вей Усяня действительно волновало, так это побочка, кою вызвал не кто иной, как Лань Ванцзи – опять он…       – «Ну нет! Что ты хочешь сказать?! Мне должно было, по-твоему, отпустить ситуацию и позволить ему дальше наступать мне на хвосты?!» – верещал Хули-цзин, нарезая круги по комнате и комкая края ярко-алых рукавов. – «Это же бесстыдство! Чего он лезет ко мне? Мое дело – занимаюсь ли я…» – Лис передразнил исковерканным голосом. – «Темными практиками.» – и сплюнул, по-животному рыча. – «Мое дело – это мое дело. Нечего ко мне со своими устоями лезть… Со своим уставом в чужой монастырь не ходят, между прочим! Он же господин клана Гусу Лань, самого воспитанного и благонравного ордена! Так отчего тогда пренебрегает обыкновенным правилом вежливости?!» – и не сдержав эмоционального порыва, пнул бедный столик, что сиротливо прятался у окна, надеясь не испытать на себе гнева разъяренной хули-цзин. Впрочем, мебель спасло то, что Лис был бесплотен, и, как следствие, нога просто-напросто прошла сквозь дерево.       Подсознание помассировал виски, устраиваясь в позу лотоса поудобнее:       – «Лис, хватит орать.»       Хули-цзин развернулся и устрашающе дернул ресницами, выпучивая глаза:        – «Нет!» – он зашипел, выставляя на Подсознание палец. – «Не смей затыкать мне рот, гребаное Подсознание! Думаешь, что раз носишь подобное имя, то выше меня на ступень? Ха! Как бы не так! Мы равны!»       Подсознание болезненно выдавил:       – «Во имя Небес, я не затыкаю тебя. Просто говорю, чтобы ты был тише. Голова раскалывается от твоих повышенных тонов!»       Хули-цзин дерзко откинул волосы на спину, отчего камушки на закрепленных в прическе цепочках стукнулись друг от друга, издав глухой звук:       – «Да что ты. Бедненький какой! Ну так свали на задворки мозга и сиди там, лечи свою голову! А я продолжу.»       Вей Усянь устало выдохнул в мыслях, подпирая щеку кулаком:       «За что мне такое наказание… Где я так провинился и испачкал собственную карму, что сюрпризы подобного формата, продолжают на меня валиться с незавидной скоростью?..»       Благодаря сути «глюка» Подсознание и Хули-цзин его ясно услышали, несмотря на то что ртом и языком слова озвучены не были.       Лис взвился:       – «А! То есть, тебе нормально, что Лань Чжань так поступает, да?!»       Тут уже не выдержал Подсознание и зашипел:       – «Да что ж ты такой неугомонный?! Подумаешь, брюзжит по поводу…» – он пальцами изобразил кавычки. – «Темных практик. Какая разница. Хочет – пусть воздух сотрясает. Нам-то что? Ведь мы-то все знаем, как дело обстоит. И ничего с этим поделать не можем.»       Хули-цзин перебил:       – «О, да. И как раз из-за его неведения нам стоит это вопиющее бесстыдство пропустить мимо ушей?!» – пушистые ушки припали к макушке, на уровне жестов являя миру свое несогласие. Прелестное личико устрашающе скривилось, а ярко-красные губы дернулись в острой, ядовитой ухмылке. – «Да как бы не так! Я не позволю ему так себя со мной вести!»       Вей Усянь безучастно полюбопытствовал:       «Дорогой Хули-цзин, скажи, за что конкретно мы злимся на Лань Чжаня?»       Лис с готовностью воскликнул, загибая пальцы:       – «Помимо очевидного, никому не нужного брюзжания над ухом и сования носа не в свои дела, стоит, пожалуй, напомнить о самом невозможно грубом поступке с его стороны. Это просто возмутительно! Как Лань Чжань посмел?!»       Подсознание пробурчал:       – «Меньше воды, больше слов.»       Хули-цзин взмахнул руками:       – «В нашу первую встречу после смерти, конечно же! Он не видел меня с три с лишним месяца, но первым, что Лань Чжань сказал мне, был бубнеж по поводу «темных практик»! Не спросил меня, где я был, как я был. Его волновало только то, что я сошел с пути меча!» – лис капризно и обиженно надул губы, потупив взгляд. – «Этот бесстыдник даже не знает, что я мертв. Он не спросил, как я себя чувствую, несмотря на то что бледность лица уж очень выделялась. Он ничего не спросил, а стал только попрекать!» – Хули-цзин в сердитом возмущении едко усмехнулся. – «А еще, он назвал меня именем в быту!»       Вей Усянь и Подсознание, сидящие друг напротив друга, вскинули брови, одновременно спрашивая:       – «И что?»       – «Да как это "и что"?! Вы совсем с ума сошли!» – Лис хлопнул раскрытой ладонью по столу, за которым сидел Вей Усянь, и заверещал. – «Это просто невозможно! Все время, что мы были знакомы, он обращался ко мне именем при рождении, но тут, когда я вернулся с той стороны, этот… этот… назвал меня именем в быту!» – он зашипел. – «Да как он мог?!»       Вей Усянь хотел было что-то ему ответить, но тут его прервал бурчащий голос Цзян Чена, раздавшийся по другую сторону стола от него:       – «Лисеныш, ты вообще меня слушаешь?»       Вей Усянь незамедлительно ответил с неизменным скучающим тоном:       – «Ага.»       Цзян Чен фыркнул:       – «И что же я сказал?»       – «Что нам необходимо утроить усилия, дабы выложиться на все сто и не посрамить честь ордена на намечающейся ночной охоте на горе Байфен. Что лучше бы мне засунуть язык в сраку и молчать, когда мне будут что-то говорить, ведь в последнее время возбуждение и страх от Аннигиляции солнца улеглись и ко мне стали цепляться по поводу темного пути. Что нужно быть стойким, непоколебимым и с честью сносить оскорбления от дауниты хромосомы в лице ордена Цзинь и прочих идиотов-глав мелких кланов. Я ничего не забыл?»       Цзян Чен смерил его недовольным взглядом и вновь уткнул нос в лежащие перед ним бумаги:       – «Славно, что ты запомнил все то, что я тебе сказал. Но!» – он выставил на него палец. – «Только попробуй все забыть или проигнорировать на горе Байфен! Знаешь, сколько мне жаловались на твое неподобающее поведение на важных встречах кланов? Уму не постижимо! Вей Усянь, где ты растерял свое дружелюбие? Почему если не игнорируешь, то собачишься со всеми подряд? Даже Лань Ванцзи. Во имя Небес, Лань Ванцзи! Не ты ли на горе Муси жаловался мне, что тот слишком с тобой груб и не хочет с тобой дружить? Чего ты тогда сейчас хамишь ему, унижаешь, всеми правдами и неправдами маскируя свои гадкие слова под иронию? Знаешь, мне все равно, что между вами происходит, пока это не переходит границы. А ты их начинаешь переходить. Ваши словесные перепалки уже стали достоянием пьяных пересудов! Тебе не стыдно?»       Вместо Вей Усяня ответил ощерившийся Хули-Цзин:       – «Ибо нехуй.» – Вей Усянь звонко клацнул челюстями и кратко зыркнул со всем доступным ему недовольством в сторону задравшего подбородок Лиса, что всем своим видом излучал удовлетворение от исполненной шалости.       Цзян Чен выпятил губу и согласился:       – «Справедливо так-то.» – на это Хули-цзин показал и Вей Усяню, и Подсознанию средний палец с чрезвычайно гордым видом. – «Но только не заигрывайся, Лисеныш. Пусть Лань Ванцзи и в самом деле чересчур наседает на тебя, не стоит так уж огрызаться. Я помню, как ты открыто задел его плечом. Это ребячество, понимаешь? Сделай ты так где-нибудь в уединенном скверике – ладно, хрен с ним, отвел душу. Но извини, вымещать свою злобу открыто, перед главными воротами Башни Кои и перед Цзеу-Цзюнем – это, конечно…» – Цзян Чен запнулся, не зная, какое получше слово подобрать. Но Вей Усянь с этим справился на ура, услужливо подсказав:       – «Пиздец?»       – «Пиздец.» – кивнул Цзян Чен, возвращая все свое полное внимание документам и закусывая кончик древка кисти. – «Имей в виду, Лисеныш. Учудишь что-нибудь эдакое – ноги переломаю.»       Все три личности – две фантомные, одна не очень – внутренне ощерились на эту фразу, ибо мясорубка – она на то и мясорубка, что не забывается.       Но так как это было любимое выражение Цзян Чена, не несущее реального вреда, они проглотили языки и, утробно гудя, замолчали.       Подсознание откинул голову на стену, отстраненно рассматривая, как Цзян Чен выводит аккуратные иероглифы.       Хули-цзин повел плечами, разминаясь; покрутился волчком на месте, отчего хвосты закружились за ним вслед, не зная, куда себя пристроить; но в конце концов, все же угнездился на коленях Подсознания, приняв истинную форму и настойчиво попросив себя погладить.       А Вей Усянь лишь со всем цинизмом подумал, что на его голову свалилась новая морока.

***

      Обещанное мероприятие в лице ночной охоты подкралось незаметно. Только вчера, казалось, еще было с месяц ожидания «головной боли», а сегодня уже апрель и ты собираешься на торжественную часть.       Честно говоря, у Вей Усяня было откровенное желание использовать лисьи чары, дабы каким-то образом убедить Цзян Чена, чтобы тот позволил ему остаться дома, но по итогу решил, что это повлечет за собой новую череду ненужной ругани.       И вот, облаченный в блестящий черный шелк с алыми вкраплениями с вдетой в ухо серебряной серьгой Вей Усянь стоял мрачнее и угрюмее тучи под палящим апрельским солнцем.       Не было возможности спрятаться под какой-либо навес, ибо торжественная часть уже начиналась. И приходилось ждать своей очереди на шествие.       Величественный конь, который должен был сегодня прокатить его на своем горбу несколько чжанов, поскреб копытом землю, сгорая от жары, бьющей по непривычным к теплу после зимы мозгам.       Вей Усянь с безразличием во всех чертах, но с трепетом в касаниях погладил коня по гриве, безмолвно прося потерпеть немного. Он и сам был не в восторге от мысли, что просидеть под солнечными лучами придется еще довольно-таки долго.       Он сокрушенно думал о том, что ему сейчас очень не хватает той жизнерадостности, присущей ему при бытности человеком, ведь тот Вей Усянь любил солнце, и для него не было бы чем-то трудным и непосильным просидеть под его лучами. Но для этого Вей Усяня подобное времяпрепровождение уподобилось пытке.       И не беспочвенно.       Ведь тридцать первого октября, когда его посадили на помост и, связав проволокой руки, подвесили за ладони статуи, стоял на редкость жаркий день. Он был вынужден сидеть в центре пустой площади и сгорать в окружавшем его солнечном пожаре.       Вей Усянь не помнил ярких впечатлений от пребывания на постаменте, но вот Подсознание – да. И потому сейчас их мнения, касательно сложившейся ситуации, было очень схожи.       Цзян Чен пихнул его в плечо, вырывая из омута мыслей:       – «Эй.»       – «Что?»       – «Чего угрюмый такой с утра пораньше?»       Вей Усянь лениво отмахнулся:       – «Ты же знаешь, как я отношусь ко всем этим мероприятиям. Не люблю шум и скопления людей.»       Цзян Чен цокнул:       – «Когда это ты стал не любить шум и скопления людей?»       Вей Усянь уклончиво протянул:       – «Не знаю.» – он сощурился, вглядываясь вдаль, и цыкнул. – «Эти олени не торопятся.»       Цзян Чен скользнул взглядом туда же, куда и Вей Усянь, и кивнул:       – «Ага. Из-за них, их напыщенности нам придется торчать тут до победного.» – видимо, он был согласен с Вей Усянем в этом вопросе много сильнее, чем хотел показать, потому как лицо страдальчески скривилось. – «Эти павлины и дня прожить не могут, чтобы не показать всему миру свою роскошь.»       – «Идиоты.»       – «Я бы сказал: дауниты хромосомы.»       Вей Усянь дернул уголком рта, соглашаясь:       – «Или они.»       Они еще долго сидели на своих конях, сплетничая и в нелестном ключе обсуждая всех подряд. Перемыли косточки клану Цзинь, Не и Лань, едко пошутили над Лань Ванцзи, что непременно найдет случай, дабы опять упрекнуть Вей Усяня в практиках темного пути и попытаться утащить его в Гусу.       Вей Усянь уже мог ощутить, как при подобной перспективе Хули-цзин выпускал клыки и шипел, топчась на месте. Вот ведь обидчивая меховушка…       Для него все еще оставалось непосильной задачей принять то, что у него есть две отделившиеся от его основного сознания личности: Подсознание и новая – Хули-цзин.       Да, осознать, что у тебя есть своеобразное «альтер-эго», можно, пусть и со скрипом. И объяснить его появление тоже по силам, ведь соленый душ на психику влияет весьма однозначным образом.       Но рождение Хули-цзин…       Сперва он проявлял себя притупленно, вызывая непривычные настроения и желания: объятий, нашкодить, поиграть, порычать и тому подобное. Вей Усянь воспринимал это как нечто отстраненное и неоформленное, эфемерное: хули-цзин, лиса, «Она».       Но теперь Хули-цзин обрел свое «воплощение» и стал таким же, как Подсознание. Осознанным и до жути реальным.       Его первое альтер-эго предположило, что это связано с глубинной потребностью что-то «отделить» от эмоционального фона, выделить как-то. Ведь как они оба успели понять, Хули-цзин являл собой чувствительность Вей Усяня, его инфантилизм, который в той или иной степени присущ семнадцатилетнему мальчишке; его громкость и легкость; своеобразная наивность и манерность.       Возможно, Вей Усяню было необходимо как-то вычленить все эти эмоции из общей какофонии восприятия, дабы облегчить переваривание испытываемых чувств.       Но Подсознание недоумевал. Они провели в демонической ипостаси с три месяца, а хули-цзин лишь несколько раз показывала голову – когда ей необходимо было провести жатву и заявить об инстинктах.       И лишь с частым мельканием Лань Ванцзи – именно его – она стала являть себя столь же часто. А потом и вовсе стала отдельным «Я», Хули-цзин. Весьма крикливым и ранимым – Вей Усяню иногда казалось, что это не олицетворение его, ведь он так себя никогда не вел, будучи человеком.       Правда, при детальном осмыслении выяснилось, что очень даже вел… Кхм. Не суть.       Вей Усянь не знал, стоит ли опасаться появления новых личностей, но Подсознание вроде как заверил, что – нет, поскольку «разделение» необходимо было, чтобы классифицировать эмоции по отдельным группам.       Подсознание – тормоз для безумства, принципы, мораль, человечность.       Хули-цзин – игривость, инфантилизм, демонизм, хаос.       Вей Усянь – пустой сосуд, хладнокровный и не знающий, чего он именно хочет. Для него оказалось тяжелым вклиниться обратно в процесс жизнедеятельности. Пусть Вей Усянь и знал, что хочет вернуться домой и жить, но по какой-то неведомой причине у него не выходило осознать и настроиться на ту самую линию снова. Хотеть жить и смочь жить – разные вещи. Помимо желания еще должно быть и умение. И пока что из-за этого ему приходилось быть «пустым сосудом», что впитывает в себя многое из окружения, дабы наполнить себя и выбрать собственный курс.       Мягко спланировал ему на плечо Юй и подставил клюв для поглаживаний.       Вей Усянь улыбнулся уголком губ и почесал птицу, как тот и требовал.       Конечно, наличие его двух личностей не сильно мешало ему. Их наличие не значило, что они присутствовали в явном виде постоянно. Они показывались тогда, когда происходило что-то, что будоражило их, возмущало.       Если раньше он думал, что Подсознание появлялся, потому что он был не в себе, то теперь Вей Усянь понял, что дела обстоят несколько иначе.       Подсознание появлялся не потому, что Вей Усянь сходил с ума и колыхалась демоническая ци, приводя его в более очевидную фазу сумасшествия. Он приходил, потому что Вей Усянь сходил с ума – его не волновало колыхание демонической ци; его волновало то, что Вей Усяню плохо; не возможный вред другим и обращение в бессознательную тварь, не ради других появлялся Подсознание, как в смысле, заложенном в первое утверждение; Подсознание приходил, чтобы помочь самому себе, то есть, Вей Усяню.       Если говорить простым языком, то альтер-эго являло себя не для того, чтобы обезопасить окружение от Вей Усяня – как он изначально думал; оно существовало, чтобы помочь именно ему и спасти, потому как никого не будет рядом, если более осознанная часть – сам Вей Усянь – не сможет устоять на ногах.       В общем, будоражила Подсознание сама перспектива возможного вреда Вей Усяню. Когда тот заигрывается или не обращает внимание на что-то важное, он приходит, чтобы указать на это самое важное и прикрыть, увести в укромное место и скорректировать траекторию на более безопасный путь.       А Хули-цзин… Проявляет себя, когда что-то особенно сильно расстраивает Вей Усяня. В силу своего сумасшествия он не может явно испытывать обиду или моральную боль. И потому существует Лис – точнее, теперь существует. По всей видимости, Лань Ванцзи растормошил его и что-то ощутимо задел в нем, раз после нескольких столкновений появился тот, кто стал отвечать, защищаться словом и огрызаться, дабы на больное место не надавили снова.

…

      Цзян Чен тихо буркнул:       – «Гляди-ка, орден Лань пошел.» – он мазнул взглядом довольного ворона. – «Убери свою курицу и готовься к выходу.»       Юй возмущенно каркнул, стрельнув своим возмущением во взгляде исподлобья, на что Цзян Чен закатил глаза:       – «Ой-ой-ой, какие мы. Давай, кыш!»       Вей Усянь мыкнул:       – «Не кышкай тут. Он пусть и чучело, но хороший. Не ругайся на него. Полезный. Мой питомец. Соскучился. Мы все равно пока не выходим, так что пусть посидит немножко.»       Цзян Чен хмыкнул, но слова против не сказал.       Никого не удивило то, что при появлении двух Нефритов ордена Гусу Лань появится цветочный дождь.       Девицы едва ли не выпрыгивали с балконов, желая забросить свой цветок как можно дальше. А объекты их вожделения – именно, объект – лишь вежливо улыбались, но знаков внимания не принимали.       Лань Ванцзи ехал угрюмее тучи, ибо настроение у него было на редкость паршивое. Он всеми фибрами души ощущал на себе тяжелый взгляд и знал – конечно, знал, – кому тот принадлежит.       В последнее время у них с Вей Усянем во взаимоотношениях ничего не ладилось. Лань Ванцзи искренне волновался, но последнему его беспокойства, по всей видимости, были ничуть не нужны, потому как с завидной регулярностью Лань Ванцзи получал на свою голову порцию отборного яда.       Не словесно, так физически. Вспомнить хотя бы то, как Вей Усянь задел его плечом!… Ах, как Лань Ванцзи тогда было обидно! Он накануне со всей тщательностью продумывал речь, намереваясь подобрать верные слова, дабы наконец преуспеть в поставленной задаче. Но Вей Усянь оборвал все его намерения на корню, растоптал их и по грязи размазал. Помимо того нарочного столкновения, Вей Усянь его и взглядом не удостоил в тот вечер. А когда Лань Ванцзи все же оправился и пошел искать с ним встречи, то оказалось, что Вей Усянь минутой раньше покинул пиршество! Как будто тот знал и ждал, когда Лань Ванцзи начнет действовать…       ...Лань Ванцзи прекрасно чувствовал, как в его спине прожигают дыру. Таким… тяжелым, ледяным взглядом, словно жалеют, что не могут пронзить его насквозь.       Руки сжимали поводья, а лицо старательно расслаблялось, дабы не пропустить и цяня эмоций. Пусть Лань Ванцзи и преуспевал в контроле, Лань Сичень все прекрасно видел, оттого поджимал губы, не ведая, как поддержать своего брата.       И тут, когда основной поток цветов схлынул, Лань Ванцзи окаменел, ведь в его спину, прям в то самое место, что на протяжении всего его шествия жгло чьим-то настойчивым вниманием, прилетел увесистый пион.       Одним четким движением поймав цветок, Лань Ванцзи развернулся и наткнулся на взгляд Вей Усяня, что пристально следил за ним с нейтральным выражением.       Лань Ванцзи не знал от чего, но все его естество точно морозом покрылось и застыло. Ему стало так неуютно, что внезапно захотелось поежиться.       Это… бледное лицо. Такое безучастное и безэмоциональное, что становилось не по себе. Серая радужка, казалось, слилась с глазными яблоками, отчего те смотрелись потусторонне белесыми и мертвыми. Вглядывались в его черты внимательно, но отстраненно, словно делая это от скуки. Но у Лань Ванцзи возникло острое ощущение, что это делалось отнюдь не от скуки...       На плече этого невозможного господина сидел чернокрылый ворон, чрезвычайно статный и похожий на своего хозяина – с такими же острыми и хищными чертами.       И Лань Ванцзи подумалось, что этот ворон тоже прожигает его своим немигающим взглядом…       Ему не осталось ничего, кроме как неслышно прочистить горло и ровным троном спросить, подняв к глазам пион:       – «Вей Ин?»       Вей Усянь вздернул бровь, рассеянно почесывая птицу под клювом:       – «Что?»       – «Ты…» – он взглядом указал на цветок в своих руках. На что Вей Усянь холодно усмехнулся:       – «Я подумал, что тебе жизненно необходим подарочек от меня. Смотрю, от девиц не принимаешь; вот и подумал, вдруг… мой цветок ждешь?»       Лицо Лань Ванцзи окаменело, а уши заалели:       – «Вздор.» – и отвернулся, не желая больше видеть этого наглого, хладнокровного и циничного человека. Он продолжил шествие, но до самого его конца, до самой линии «старта» Лань Ванцзи чувствовал бегающий по спине мороз…

…

      Вей Усянь не был бы Вей Усянем, если бы не встрял в новые ссоры.       Стоило ему увидеть, как распушил свой хвост Цзинь Цзысюань, у него вспыхнуло злорадное желание поставить этого выскочку на место.       Нацепив на лицо плотную черную ленту с собственных наручей, он без усилий несколькими стрелами поразил каждую мишень.       Конечно, за подобные махинации его не могли не упрекнуть несколько адептов клана Цзинь, но Вей Усяню было настолько все равно на их потуги, что он не потрудился даже запомнить их имена и лица.       Хули-цзин вовсю хохотал. Вей Усянь буквально мог чувствовать бегающие по телу вибрации от глубинного смеха.       Ну и разумеется, соперники ему ехидно предложили ступить в ночную охоту с этой же самой повязкой на лице. На что Вей Усянь легко бросил: «Да пожалуйста» – и встал на линию старта.       Цзян Чен замер в нескольких чи от него и взглядом показал свое недовольство им, смешанное с гордостью и таким же лисьим ехидством во всех чертах, словно говоря: «Ты, конечно, гад, раз позоришь меня и орден, но, признаю, делаешь ты это красиво.»       Вей Усянь лишь качнул головой, молча кривляясь, и невольно усмехнулся следующей мысли, когда начали оглашать правила ночной охоты:       «Вот те раз. Не думал, что когда-нибудь в Цзянху подобное случится. Нечисть идет охотится на нечисть! Вот умора.»       Цзян Чен смерил его взглядом «Че ржешь? Я тоже хочу», но Вей Усянь отмахнулся, словно говоря: «Позже» – но на самом деле нет, не позже; он ни за что ему эту шутку не озвучит.

***

      Единственное, что порадовало Вей Усяня за сегодня, это плотные кроны деревьев, что своими заботливыми раскидистыми ветками, начинающими цвести, скрывали его от солнечных лучей.       Вей Усянь очень порадовался тому, что обладает магическим голосом, потому как стоило ему спеть пару строчек песни на незнакомом его сознанию языке – как позже выяснится благодаря Луаньцзану, то был язык хули-цзин – и основная часть нечисти попала в сети ордена Юньмен Цзян.       А раз его главная задача на сегодня выполнена – почему бы не отдохнуть, наслаждаясь апрельским свежим воздухом? В свое время он не успел надышаться, посему… отчего бы не воспользоваться лишней возможностью побыть наедине с огромным источником кислорода?       Пели птицы, шуршали колеблемые на ветру сучки. Вей Усянь устроился на одной весьма массивной ветке и угнездился, укрыв себя слоями одежд своеобразным коконом – в определенном смысле его можно было сейчас назвать даже уютным.       Юй вовсю резвился, поглощая темную ци пойманных Вей Усянем тварей. А еще, памятуя об отношении к своему хозяину, ему очень полюбилось ставить палки в колеса адептам клана Цзинь. О, вот это было зрелище! Это изображение недоумения на лицах… Да уж, с демонической энергией Юй, определенно, унаследовал и его злорадство.       Вей Усянь наслаждался блаженной тишиной. Благодаря ленте получалось абстрагироваться от всего, но в то же время и уделить этому «все» должное внимание.       Ему было хорошо. Спокойно.       За последний месяц Хули-цзин и Подсознание показывали себя редко – что не могло не радовать. Конечно, они не давали ему скучать, разгоняя тоску и однообразие будней, но иногда Вей Усяню все же хотелось тишины. Например, как сейчас.       Настроение было сонным. Уже не хотелось буйствовать, кому-то что-то доказывать или пакостничать. Даже на брошенный Лань Ванцзи цветок уже было все равно. Честно говоря, Вей Усянь не знал, зачем он его кинул, но…       Вдруг послышался едва заметный человеческому слуху шорох чьих-то сапог. Вей Усянь внутренне навострил уши и притих. Сонливость как рукой сняло, а в груди скрутилось холодное раздражение:       «Ну вот опять. Кому я понадобился?.. Отдохнуть спокойно не дадут…» – у него не было никаких сомнений, что перед ним мужчина. О, помилуйте, только не с его инстинктами ошибиться. Вей Усянь ясно чувствовал, что перед ним молодой человек, примерно его возраста, обладающий достойный уровнем духовных сил и энергии ян.       Вей Усянь повел носом, желая уловить запах и по нему уже установить личность посетившего его храбреца, что не побоялся приблизиться на столь близкое расстояние к темному заклинателю, которого все чаще и чаще стали обходить стороной и о котором трусливо шептались за спиной.       Ноздри щекотнул горьковатый шлейф, а зрачки под плотно прикрытыми веками расширились, утопив в своей черноте серую радужку.       Закинутые на ветку ноги чуть разъехались в стороны, а тело растеклось по стволу, становясь донельзя расслабленным и тягучим. Губы растянулись в белозубую улыбку, лучащуюся очарованием, и обнажили чуть выступающие клычки.       Поняв, что его заметили, Некто воровато застыл.       Вей Усянь в любимой манере склонил голову и игриво надул губы:       – «Так-так. Кто тут у нас?» – но на вопрос он ответа не получил. Вей Усянь прислушался и понял, что буквально всем естеством мог уловить тревогу, исходящую от этого молодого человека, волнение и… желание. И наличие последнего компонента в смеси раздразнило пушистую плутовку, что мигом переняла бразды правления в свои руки. Лис перетек чуть вперед и хихикнул. – «И что же ты стоишь там столь сиротливо, м? Коль пришел, не стой столбом.» – он кокетливо поманил пальцем, а тембр зазвучал ниже и приобрел мурчащие нотки. – «Давай, давай. Идем ко мне… Тебе же наверняка есть, что сказать мне, да?»       У совершенно завороженного Некто почти сорвалось с языка пьяное «да», но только благодаря силе воли оно утонуло в глотке.       Вей Усянь знал, что убивать сейчас этого человека не будет – не потому, что вокруг было множество заклинателей, или из-за того, что завязал. Он знал, что его Хули-цзин нужно что-то другое.       Вей Усянь привык, что, порой, видение ситуации концентрируется в одной из его личностей и оставляет его самого на задворках спектакля. Его не удивило то, что Хули-цзин принялся действовать за него.       Ему осталось лишь терпеливо наблюдать, как Лис что-то возжелал получить от этого человека. Он чувствовал, что Хули-цзин будет играть – ни убивать, ни даже забирать ци не будет; только играть. И это удивило Вей Усяня.       Кто этот человек? Почему Хули-цзин узнал его, но он – нет? И что же Лису надо от него, раз собирается соблазнить, но не забрать и цяня ци или души?..       Шаги зазвучали ближе.       Вей Усянь чувствовал, как будто в тумане протягивает руку, словно намереваясь ощупать подошедшего мужчину, но неожиданно ее перехватывают, сталью закрепляя запястье.       Внутри не бунтует ярое нежелание прикосновений. Напротив, что-то внутри смеется, глумясь над нерешительностью этого «Некто», испытывающего к нему страсть.       Вей Усянь привык, что когда у руля стоит Лис, то он буквально не в себе; не дает отчета собственным действиям, мыслям. Словно он – сторонний зритель, коего происходящее ничуть не касается.       Вот и сейчас Вей Усянь не воспротивился тому, что его прижали к толстому древу, закрепив над головой руки – конечно, будь на то его воля, он легко бы сбросил удерживающую его хватку, но… сейчас этого делать не хотелось.       Ноги разъехались шире. Одна упала со ствола, змеей скользнула за правое бедро «Некто» и потерлась о него голенью:       – «Эй, господин.» – Молодой человек, несмотря на разжигающий его желание дурман, испуганно застыл. Хватка на руках стала крепче. Вей Усянь картинно поморщился, будто бы это действие принесло ему боль. – «Тц-тц-тц, как неприлично. Зажимаешь меня в укромной чащобе, питаешь неподобающие намерения и еще запястья до хруста сжимаешь. Какое бесстыдство! А я ведь даже не знаю, кто ты…»       Вей Усянь кожей ощутил чужое облегчение от того, что его личность так и осталась нераскрытой. По запястью колкой щекоткой на пару мгновений прокатился невысказанный вопрос: «Как узнал, что я мужчина? Чего хочу от тебя?.. Почему не противишься?»       Вей Усянь сам не знал, почему Лис настолько сильно вытеснил его. Будь он сейчас в трезвом уме и твердой памяти, то непременно сдернул бы повязку и самой жестокой смертью убил наглеца.       Но… Лис ему отчего-то этого не позволял.       Тот самый Лис, что рычал по началу на шицзе – на шицзе! – когда та его касалась, едва ли не мурлыкал сейчас, находясь близ загадочного некто.       Конечно, по каждой частичке его тела бежали двойственные чувства. Ему хотелось вонзить зубы в этого «Некто» – но не с целью убийства, а с намерением… выместить свою злобу и обиду, желая пометить и обозначить: «Это – мое.»       Видимо, чары добились своего, потому как «Некто» тоже не сдержался. Разместившись между в приглашающей манере разведенных ног, он впился в его губы донельзя пылко и ревностно. Лис приглушенно застонал, словно до этого момента ему не хватало лишь одного – поцелуя, и выгнулся.       По груди растеклось вибрацией чужое смущение, но вместе с ним – и звериное желание.       Язык скользнул в рот, мазнул небо и ряд зубов. Лис позволил человеку порадоваться собственной власти, но лишь за тем, чтобы с ярым чувством удовлетворения и злорадства отобрать ее назад в собственные лапы.       Ноги оплели не ведающего опасности человека и прижали к себе, поймав точно в капкан. Но судя по всему, «Некто» было совершенно наплевать, что он оказался пойман в плен…       Они боролись за первенство – по мнению человека – исключительно ревностно, не желая уступать. Но для Лиса это было очередной игрой, ведь он знал, что человек ему по силе не ровня, потому и позволял думать, будто они равны.       Человек жадно сминал его губы, будто сорвавшийся с цепи голодный пес. Лиса позабавила подобная ассоциация и вызвала снисходительное умиление. От подобного рвения всё желание противиться и дразнить человека контролем сошло на нет.       Хули-цзин позволил себя целовать. И в этом не было грязи.       Когда его целовали жертвы, то они делали это пошло. Да, и у этого «Некто» присутствовала страсть, но… не такая.       После поцелуев убиенных им мужчин Вей Усяню впоследствии хотелось промыть рот с мылом и щеткой. Даже хули-цзин не была в восторге от их влажных языков, проникающих в рот.       Но сейчас Хули-цзин не выказывал неприязни. Лишь покорно распластался по дереву, принимая то, что давал ему человек. Правда, изредка кусая мягкие, воистину девственные губы до крови и сразу же ее слизывая.       Кровь этого смертного показалась Хули-цзин очень вкусной. Она… была сладкой, точно дорогое, редкое вино. Не дешевый спирт, как в случае с теми жертвами.       Лис не заметил, как забыл про свое решение позволить смертному делать все, что ему заблагорассудится. Он стал пылко подаваться навстречу, будто бы желая опрокинуть того на спину, лисьи чары выпустили свои хвосты и обволокли человека, заставив его усилить напор. Язык Хули-цзин играючи уколол оставленную острыми зубками рану и выцепил оттуда еще немного крови.       Хули-цзин шепнул в поцелуй:       – «Ещё…» – и человек не посмел ему отказать. Отнюдь, он даже не подумал об этом.       Лис чувствовал, что смертному не хватает дыхания; что ему становится тяжело остановиться на одних лишь поцелуях и прикосновениях к запястьям. Он стал желать большего.       Это позабавило и неприязни не вызвало. Лис почему-то не испытал отвращения от мысли отдаться этому человеку прямо здесь.       У него уже давно не было желания спать с кем-то. Он… будто бы проникся настроениями Вей Усяня и больше не хотел разменивать себя на кого попало.       По всей видимости, этот смертным был не «кем попало».       И верно. Было в нем что-то такое, ведь несмотря на обуревавшие его желания и страсть, он нашел в себе силы в последний раз прижаться к губам и пусть с явной неохотой, но отстраниться.       Лис откинулся на ствол и пьяно улыбнулся, слыша, как человек отдыхивается и как звучит бешеный сердечный темп:       – «Куда ты? Уже все, м? Не бойся, тут никого нет. Нам никто не помешает…»       Но на удивление Хули-цзин, эти слова не вызвали нового притока желания или колебаний. Напротив, отчего-то он почувствовал, как все внутри смертного съежилось от очень сложной для него эмоции.       Чуткий слух уловил, как человек порывисто развернулся и позорным образом сбежал, так и не сказав ему и слова.       А Вей Усянь унял улыбку, коснулся пальцами влажных губ и с безразличием в мысленном тоне подумал, что сейчас произошло нечто весьма странное.       И последовавшее за уходом таинственного смертного удовлетворенное, сытое мурлыканье в его глотке только укрепило эту мысль.