В ожидании тепла

***

Девятихвостая игривица, Моя ты соблазнительница, Подари мне робкий взгляд! А взамен тебе – подарков ряд. Прошу не гневайся, краса, Красно-черная коса, Не шуми и не рычи Да душу красть ты не спеши; Моя хорошая лисичка, Нежная сестричка, Ведь я и так, без лжи и без прикрас, Твоим очам принадлежу сейчас...

*** Ему было всё равно. …

      Наступило очередное светлое утро. Солнце медленно, но верно поднялось, осветив каждый закуток сонного городка. Оно отнюдь не грело, ибо оставалось донельзя чуждым к бедным жителям, встретившим новый морозный день.       Ветерок равнодушной зимы колыхнул шторку и мимоходом заглянул в неожиданно темную комнату, на просторах которой царил угрюмый мрак, не разгоняющийся даже солнечными лучами.       В самом темном углу укрытый лоскутами полога и чернотой сидел Вей Усянь, застывший в том же положении, что и несколькими часами ранее. Руки бесцельно обхватили покрытые шифоновым подолом колени, голова откинулась на безучастную к нему холодную стену, а взгляд рассеялся и устремился в никуда – вероятно, зайди к нему сейчас кто-нибудь, то этот «кто-нибудь» непременно ужаснулся бы, завидев подобные тональности взора молодого человека.       Вокруг него раскинулось море из сияющих пустотой хрустальных осколков многочисленных зеркал. Вей Усянь разбил их, чтобы больше не видеть ужасающую и горькую правду… Нет. Не правду. Истину.       Истину того, кем он стал, кем он является сейчас и будет являться в течение вечности.       Несмотря на все приложенные старания, осколки всё равно, подобно беспристрастному и суровому судье, являли усталым очам со своих мест разбитую реальность, исполосованную рваными краями стекла, словно насмехаясь и нарочно показывая картину ещё более треснувшей, ведь Вей Усянь накануне без всяких сожалений исключительно грубо разбил их.       Вей Усянь не всматривался в отражение – или отражения, – фигурировавшее в зеркальном море. То ли боясь узреть горькую правду, то ли просто не испытывая в этом надобности.       Хвосты в искреннем сочувствии терлись о его голени и бедра, словно таким образом желали утешить. Но Вей Усяню было все равно. Он не заслужил утешений. Да и, к тому же, молодой человек не хотел принимать, несмотря на все, столь желанную ласку… от них.       Вей Усянь был твердо намерен просидеть здесь, в своей норе, столько, сколько ему будет дозволено. В идеале: вечность.       Ему не хотелось выходить за пределы комнаты. Вей Усяню думалось, что выйди он за дверь, то порочное желание вновь затуманит его рассудок и здравый смысл. Ему думалось, что, стоит шагнуть за порог, и он сделает новый шаг к потере самого себя.       Вей Усяню не хотелось быть причиной скорби не заслуживших ее людей. Ему не хотелось становиться озлобленным призраком и жестоким демоном для ни в чем не повинных душ.       Он всего-навсего хочет вернуться домой…       К своей семье – остаткам семьи. К драгоценной шицзе, что наверняка переживает за него; что наверняка не ведает о том, кем ее хороший А-Сянь стал…       К своему маленькому братцу, что, пусть ни за что не признается в этом даже под страхом смерти, скучает по нему; что абсолютно точно и наверняка с ног сбивается, но ищет его.       Ищет…       Но разве может ему кто-нибудь сказать, что А-Сяня больше нет?..       Да… Ни ему, ни шицзе никто не скажет, что их маленького солнечного А-Сяня больше нет на свете. Есть только грязная хули-цзин, жаждущая плоти и крови, смерти и чужой похоти. В таких знакомых чертах они больше не найдут того, кого называли своим братом и другом.       Да… Никто не скажет им о том, что случилось в тот роковой день, который Вей Усянь еще минувшей осенью радостно и по-детски важно именовал Днем Рождения.       Никто. Ни дедушка Цзан, ни Вень Чжао или Вень Чжулю, ни адепты из клана Вень, что были свидетелями его мучений…       Ни даже он сам.       Вей Усянь не был уверен, что если он вернется и сможет оказаться перед своими близкими лицом к лицу, то непременно найдет в себе смелость и силы сказать горькую истину. Он не был уверен на все сто, что его язык повернется поведать о собственной смерти.       А если бы… он и вправду решился? Рассказать обо всем произошедшем без утайки?..       Вздор. Вей Усянь бы не вынес.       Стоило только представить, как он отводит шицзе и своего маленького братца на важный разговор; шицзе очаровательно взмахивает в удивлении ресницами, но приносит свой фирменный суп и успокаивающе улыбается ему, подбадривая, а потом, при звуке роковых слов, роняет и разбивает о плитку фарфоровые ложки и тарелки, закрывает себе рот, дабы заглушить скорбь, неверие и горечь, но безуспешно; Цзян Чен равнодушно хмыкает и отшучивается, но в глубине души настораживается и старательно прячет в своем сердце тревожное предчувствие, непривычно медленно принимает в руки пиалу с супом, а потом, вздрогнув, роняет её на пол и вскакивает, затем отшатывается и качает головой, мол, «я тебе не верю»; стоило оформиться этой картине в голове, и Куйсун внезапно потяжелел в груди, принуждая его упасть без возможности подняться.       Нет. Он ни за что не смог бы… рассказать им об этом.       И как скрыть факт собственной смерти Вей Усянь не знал. Раньше он свято верил, что необходимо лишь обуздать свою энергию обиды – и тогда появится возможность вернуться домой!..       Но к сожалению, реальность в очередной раз оказалась в сто крат хуже и суровей, нежели его самые скромные предположения и желания.       Уши, припавшие к затылку, подрагивали, выдавая думы своего хозяина и обуревавшие его в этот момент чувства.       Поразительно то, как он был способен страдать, даже лишившись чувствительности. Возможно… ещё не все потеряно, раз он способен грустить? Значит, он всё ещё жив в каком-то смысле?       Хотя... Бред.       В дверь робко постучали.       Уши мигом встали торчком, ловя каждый шорох топчущихся на одном месте ног, и замерли, притаившись.       Вей Усянь дрогнул ресницами, дабы позволить его голосу просочиться сквозь звукоизолирующие талисманы.       – «Кто там?» – его голос по-прежнему звучал безупречно и мелодично, словно не он выл здесь на протяжении целой ночи. Это даже порадовало Вей Усяня в какой-то степени, ибо выдавалась возможность не уделять своему тону излишнее внимание и тревожиться по поводу его звучания.       Голосок женщины в возрасте, очевидно обладающей весьма мягким и чутким нравом, учтиво донесся с той стороны:       – «Молодой господин, простите, что потревожила. Я понимаю, что сейчас утро и вы, вероятно, отдыхали, но было выше моих сил не справиться о вашем состоянии.»       Вей Усянь не поменялся в лице: ничего не дрогнуло, но на интуитивном уровне почувствовалось, что бровь будто бы вздернулась:       – «Чем я заслужил волнение, тетушка Линь?»       Названная тётушкой Линь, очевидно, нисколько не удивилась тому, что ее имя уже известно, и неловко замахала руками за порогом:       – «Не поймите меня превратно, господин. Просто вы сидите здесь тише воды, ниже травы вот уже около трех суток. Не просите ни еды, ни воды. Не выходите. Боязно как-то. Из вашей комнаты и звука не доносилось. Мы переживаем, вдруг случилось что?»       Вей Усянь внутренне застыл. Как это?.. Трое суток? Неужели прошло уже столько времени?.. Вот те раз… А он ничуть не заметил. Думал, что лишь несколько часов прошло…       Уголки губ в неясной эмоции дрогнули, а голос приобрел прохладные нотки:       – «В волнениях нет нужды. Но благодарю за участие.»       Женщина на пару секунд замолчала, и кто-либо другой легко подумал бы, что она ушла, но Вей Усянь знал, что это не так.       И в самом деле, тетушка Линь заговорила снова:       – «Господин! Позвольте, мы с девчатами зайдем да уборку наведем. Вы ж там так долго безвылазно сидите... Непорядок! Позавтракаете внизу, а мы как раз все уберем…»       Вей Усянь уколол дверь взглядом исподлобья и воровато затих. Хвосты под подолом закрутились, щекоча кожу. Он в любой манере склонил голову и будто прислушался, действуя лишь инстинктивно.       Окружение ощущалось равнодушно и холодно, но спустя пару секунд студеную кожу покрыло чем-то теплым и приятно зудящим. Это чувство не проникало внутрь, но оседало на поверхности, оттого становилось похоже на то, будто погружаешься в горячую ванну после морозной улицы.       Вей Усянь мигом понял: это эмоции. И эмоции чужие. А именно, той тетушки Линь, что в данный момент перетаптывалась за дверью.       Он опустил голову, сжал гудящие зубы и уставился в колени:       – «Нет нужды. Я… устроил полнейший беспорядок. Боюсь, вы с ума сойдете, убирая его. Пожалуй… я сам. Не утруждайтесь. Я…» – горло точно судорогой свело, но он заставил себя выдать полуложь. – «Заклинатель. Для меня не составит труда убрать хаос, что я учинил.»       Казалось, тетушка Линь устало вздохнула и развела руками:       – «Господин, это и так понятно, что вы заклинатель! Выглядите-то как. Совсем не обычный смертный, подобно нам.» – она замолчала, подбирая слова. – «Ничего страшного, если разруха велика. Наверное, у вас какое-то устройство из-под контроля вышло?»       Губы едко скривились:       – «Что-то типа того…»       Тетушка Линь заговорила ласковее:       – «Господин, это не страшно! Мы уберем. Что там такого, что могло бы повергнуть нас в шок?»       – «О, к примеру… Все зеркала в комнате…»       Вей Усянь скосил глаза вниз. Взор наткнулся на собственное побитое выражение во множестве осколков. На него смотрело множество его собственных лиц, черты которых приобрели весьма сложную окраску.       Непривычно алые, точно свежая кровь, глаза, метка на лбу с огненным силуэтом феникса и лисьи уши. Ничего из того, что он привык видеть в течение многих лет. И ничего, что могло бы напомнить о нем самом – таком далеком и знакомом.       Внезапно первоначальные едкие реплики забылись, а взгляд погрустнел. Уголки губ незаметно дрогнули, а он сам, уже не понимая, к чему конкретно относится эта реплика, выдохнул:       – «Разбились...»       Тетушка Линь мягко усмехнулась:       – «Ну ничего. Уберем. Все равно на те зеркала многие постояльцы жаловались, сетуя на их количество. Можно сказать, вы сделали нам шаг навстречу!» – она не заметно для всех, кроме Вей Усяня, погрустнела. – «Господин, ну же, не сидите взаперти. Подышите свежим воздухом, погуляйте, поешьте. Подозреваю, что суть вашего затвора заключается не в разбитых зеркалах, верно?.. – … – Сидение в четырех стенах приведет лишь к еще большему унынию. Поверьте мне.»       Ненадолго воцарилось молчание. Вей Усянь с изображением каменной горечи зажмурился и отвернулся.       …Дверь открылась и явила тетушке Линь пустое лицо далекого отсюда молодого человека с тускло-серыми глазами.       – «Я не голоден, спасибо. Погуляю.» – и порывом ветерка минул женщину и исчез в конце коридора.       Тетушка Линь озадаченно поморгала, проводив взглядом мелькнувшую тень в белом, и заглянула в комнату.       Зеркала, действительно, были разбиты полностью. Осколки усеяли собой каждый цунь пола и являли собой ужасающее зрелище.       Постель пребывала в печальном состоянии, но всё же в куда более приемлемом, нежели зеркала. Она была несколько порвана и разметалась в хаосе по кровати.       В остальном, в комнате был порядок.       Тетушка Линь тяжко вздохнула, раскрыла дверь настежь и крикнула своим подопечным, чтобы те поднялись и помогли ей с уборкой.

…

      Вей Усянь летел размытой тенью меж стволов деревьев и отстраненно изумлялся тому, что всего за три дня его пребывания в прострации намело снега и образовались внушительные белоснежные сугробы высотой в несколько цуней – а некоторые и вовсе в несколько чи.       Он не знал, почему так скоро бежал, стремительно удаляясь от постоялого двора и города. Не знал, в действительности ли он бежал от города, а не от самого себя.       Стало тесно в собственной оболочке. Хотелось ее содрать, чтобы… чтобы…       Чтобы было свободнее.       Вей Усянь страстно желал ускориться, зарыться куда-нибудь с головой, спрятаться.       Со всех сторон на него будто давило пространство. Пальцы порывались вонзить когти в кожу и оставить на ней глубокие царапины, а после вырвать куски плоти.       Бежать, бежать, бежать… Куда угодно, но подальше.       Ступни не оставляли следов на идеально гладких сугробах. Силуэт в одеждах в тон снегу мелькал по лесу, то выныривая из пространства, то вновь в нем исчезая.       И вот, в последний раз фигура прекрасного молодого человека, совсем ещё юноши, показалась среди елей, взметнув ввысь белесые легкие ткани, а потом вмиг пропала, оставив после себя лишь юркого лиса с блестящим чёрным мехом и девятью хвостами, поползшими своему обладателю вслед.       Вереница из игривых сестричек описала живописный полукруг и объединилась в одну-единственную.       Лис безудержно несся по сугробам, но теперь следы оставались – глубокие и маленького диаметра; отпечатывались очертания мягких подушечек и аккуратных пальчиков с коготками.       Уши припали к макушке и трепались, подобно флажкам, на ветру. Мокрый нос дергался, вдыхая аромат морозного зимнего утра. Усы вздымались и опускались, колышась при беге.       Передвижение не несло в себе никакого смысла. Лис бежал и бежал, куда глаза глядят, куда его тянуло.       Он завёл себя довольно далеко, в глухую чащобу. Сверкал снежок на солнечном свету; с веток свисал пушистый иней. Морозец колол кору, заставляя её в тон снегу хрустеть.       Черное пушистое пятно высокими ловкими прыжками, двигаясь зигзагообразно, пересекло просторную поляну и со всего маху, в последний раз подпрыгнув и сгруппировавшись, уткнулось носом и погрузилось по самые задние лапы в снег. Остался торчать только пушистый-препушистый хвостик с алым кончиком.       Тот игриво закрутился в воздухе, очевидно очень радуясь веселью и смене обстановки.       Лис заелозил и, переставляя лапами, погрузился в проделанную дыру глубже. Судя по всему, его не слишком волновала прохладца, создаваемая снегом, ибо, юля и вертясь, вертко полз по стремительно проделываемому им самим туннелю.       В нескольких чжанах от места погружения на поверхность вынырнула довольная лисья морда, что поставила торчком на макушке подрагивающие от детского восторга ушки и вздернула к верху усы. Алые щёлки, казалось, улыбались. Пасть была приоткрыта, отчего виднелись клычки. Из-за неё высунулся длинный шершавый язык, что, подобно собаке, дергался, а из глотки раздавалось загнанное дыхание.       Лис что-то пропищал и фыркнул, после чего, елозя и крутясь, выбрался из смастеренной норы. Он покружился вокруг себя, потянулся на кошачий манер и передернулся, стряхивая с шубы снежинки.       Но, очевидно, из-за непривычки к температурам и погружению в снежные моря не удержался и оглушительно громко в лесной тишине звонко чихнул.       Вей Усянь сел и с любопытством осмотрел лысую древесную верхушку леса. Ушки его разъехались в стороны и несколько припали к холке. Хвост сделался совершенно суверенной системой и двигался по собственному хотению, подметая белое покрывало. Зрачки то сужались, то расширялись, старательно подмечая всё самое интересное.       А интересным он находил абсолютно все.       Сверкающий в солнечном свете снежок, пушистый иней на ветках, донельзя черная на белом фоне кора, голубое-голубое небо без единого облачка и проделанная им самим нора.       Отчего-то мысль, что он сделал себе нору, его очень радовала. Хотелось переступать с места на место и мельтешить, виляя хвостом. А еще, Вей Усянь испытывал острое желание расширить свои «хоромы».       А по выполнении всех «хотелок» он жаждал зарыться в снежное одеяло поглубже и уснуть там, наслаждаясь природным уютом.       И впрочем-то, Вей Усянь не стал себе отказывать. Подобно маленькому ребенку, он юрко шмыгнул обратно в норку – но пока не глубоко, потому как, видимо, желал сделать просторный «вестибюль». Только хвост и торчал.       Летели снежные комья из-под трудолюбивых лап, старательно копающих. И на месте сверкающей глади образовывались всё новые и новые горы.       Правда, по окончании строительных работ привередливого и неугомонного лиса результат не устроил. Ему было мало. Хотелось нарыть норок по всему лесу и в каждой спрятать что-нибудь.       Вылезши из выкопанного углубления, лис потоптался на месте и вальяжно разлегся, отдыхая после долгого и усердного труда и размышляя над дальнейшими действиями. Он вытянулся во весь свой рост, подставляя пушистые бока и животик под солнечные лучики, словно желая согреться. Безусловно, эта затея была обречена на провал, но так уж вышло, на счастье, что лису не были важны успех и согревание. Ему нравился сам процесс.       Лежать вот так посреди пустого леса, что будто бы принадлежит тебе одному. Вдыхать морозный, такой свежий-пресвежий воздух!.. Чистый… Лицезреть вокруг себя ровно такую же безукоризненно чистенькую беленькую гладь, отражающую от себя веселые лучики. Любоваться расцветшей вокруг себя природой и радоваться тому, что у тебя есть возможность это видеть.       Мысли, означающей отвращение от собственного облика, не было. Напротив, первоначальное мнение, касательно принадлежности к касте хули-цзин, несколько сгладилось. Конечно, шероховатости и рубцы на неумело сглаженных углах были, но что-то внутри подсказывало, что и они вскоре исчезнут насовсем, уступив бесконечной любви к своей новой ипостаси.       Безусловно, Вей Усянь не мог простить ни самому себе, ни своей сущности хули-цзин произошедшего с Ли Хуаном, но…       Это чувство охватывающей тебя свободы, пока ты бежишь по лесу, отпуская себя и все на свете; когда роешь норки, забавляясь и играясь – ему в самом деле не нужны были эти лазы, но выкапывать их было забавно. Сразу вспоминались зимние игры в Пристани Лотоса с его маленьким братцем и многочисленными шиди: катание с горки, бои снежками, лепка снеговиков и катание по замершей поверхности великого множества рек и озёр.       Вей Усянь ясно отметил, что в обличье лисы ему гораздо легче и спокойнее. Словно… словно он сбросил все маски, грузы со своих плеч и стало возможно вдохнуть полной грудью – совсем как при жизни – свежий воздух и наполнить им свои легкие. В этом обличье, на удивление, ему было хорошо и уютно. Словно так и должно быть, словно так и подразумевалось.       На секунду подумалось, будто его человеческий облик – фальшь, придуманная им самим. Что это тоже была одна из тех многочисленных масок, примеренных на его истинное лицо.       Лис счастливо запищал и, поджав передние лапы к груди, заелозил спиной по сугробу, заворачиваясь в витиеватые позы. Отстраненно мелькнула ассоциация и параллель с принимающими солнечные ванны уличными котами, что искали у высшего светила хоть каплю ласки и тепла.       Зрачки заинтересованно расширились, когда хвост в игривом порыве задрался. Ушки встали на макушке и принялись в такт взгляду двигаться из стороны в сторону, следя за траекторией движения загадочного игруна.       Кто он такой? И почему имеет ту же окраску, что и он? Надо поймать.       Лапы отнялись от груди, развелись в стороны, примостились по обе стороны от морды и растопырили пальцы с выпущенными коготками. А после, старательно изворачиваясь, лис принялся пытаться поймать загадочное нечто под названием «хвост», что с не меньшим рвением пытался ускользнуть от цепкой хватки лап. Конечно, пару раз он имел несчастье попасть в плен, но, оказываясь достаточно ловким и сноровистым, хвост выбирался на свободу.       В последний раз он выполз из-под пальцев. Вей Усянь не выдержал и порывисто перевернулся на живот и всем телом припал к земле, ушки последовали его примеру и легли на холку – вся его поза так и говорила о том, что лис затеял охоту.       Зрачки расширились, скрыв кровавую красноту, и принялись следить за обстановкой вокруг.       Между лисом и хвостом воцарилось краткое перемирие, потому тот без зазрения совести крутился и бил землю под собой тяжелым хлыстом, подобно неумолимой змее извиваясь.       В конце концов, переполненный за последние дни энергией Вей Усянь не выдержал долгого пребывания на одном месте и в одном положении, потому как очень скоро отправился вновь прочесывать высокие сугробы и сооруженные им самим горы из снега, выкопанного при создании нор.       И часа не прошло, а на поляне заместо идеально ровной глади красовалась совершенная разруха и беспорядочные лазы, что стали видны из-за обрушившихся «потолков».       Лис озадаченно сел посреди всего этого хаоса и склонил голову, отправив вслед ей стоящие торчком любопытные уши. Он довольно облизнулся, поднялся и поскакал дальше – вглубь леса, вознамерившись продолжить исследование открывшихся просторов для беготни и схождения с ума.

…

      Утро стремительно сменилось днем, а день – поздним вечером.       Вей Усянь провел весь день, без зазрения совести прочесывая периметр леса и гоняя белок и сорок – с некоторыми даже играя, а впоследствии отпуская и отправляя в свободное плаванье. Очень скоро под многими соснами и елями притаились «нычки» с хранящимися в них шишками и… парой белок.       Его настолько увлекло пребывание в своем новом пушистом облике, настолько оно ему стало привычно, что Вей Усянь и мысли не успел допустить о том, чтобы вернуться в свое первоначальное обличье человека и пойти на своих двух на постоялый двор.       В данный момент, так как темнело рано, Вей Усянь крался, припав к притоптанному снежку, в неведомую его рассудку сторону. Что-то внутри тянуло его к чему-то неизведанному и чрезвычайно любопытному.       Вей Усянь за весь прошедший день твердо убедился в том, что у него появилась превосходная интуиция, кою игнорировать совершенно нельзя. В памяти отстраненно всплывали расплывчатые фрагменты воспоминаний о некоторых прочитанных им ещё при жизни от скуки записях про хули-цзин. В них говорилось, что у лис прекрасная интуиция, позволяющая улавливать и находить своих жертв чрезвычайно быстро и точно, а также – уходить от погони и смерти, оставаться безнаказанными и непойманными.       Сейчас он «на собственной шкуре» понял смысл когда-то прочитанного на досуге трактата. Все-таки учения и сборы сведений великих заклинателей истории весьма и весьма полезны.       В грудь закралось равнодушное сожаление об упущенных возможностях и времени. Знай он, что всё так обернется, то непременно бы уделил исследованию природы хули-цзин куда больше времени… Сделай он так в свое время, то ему не пришлось бы сейчас пожинать горькие плоды! Теперь ему приходится будто слепому котенку тыкаться и проверять все свои догадки на практике! И Вей Усяню совершенно точно не нравится, зачастую невовремя, натыкаться на неожиданные преимущества или недостатки собственной сути. Хотелось бы, всё же, обладать куда большими знаниями, нежели он сейчас имел, по поводу своего нового «Я».       Хвост подметал за собой снежок, непроизвольно скрывая выступившие на тропинке следы.       Вей Усянь неосознанно принюхивался, считывая по аромату некую информацию, что усваивалась сметливым подсознанием и применялась должным образом – правда, он пока не догадывался, как именно.       Лис подобрался к кустам и невысокому обрыву – всего в пару чи, – что, как оказалось, открывал вид на маленькое-маленькое поселение.       Хрустнула под лапами маленькая ветка, шелохнулся от тычка его морды куст. Вей Усянь резко выровнялся, упершись передними лапами о землю, и навострил уши, немигающим взглядом уставившись куда-то. Правое ушко двинулось, точно прислушивалось к окружающим звукам, и замерло.       Мокрый нос задергался, принюхиваясь к чему-то, а усы угрожающе выставились вперед.       Всего в нескольких чжанах от затаившегося хищника стоял жилой дом, являющийся пограничным у своей деревни. Высокие ограждения с сеткой, предназначенной для защиты от непрошенных лесных гостей, скрывали за собой кудахчущих жирных куриц, что, шевеля подрагивающими тощими лапами, спешно ступали в курятник, желая скрыться от мороза в теплых гнездах.       Вей Усянь инстинктивно припал к земле и прижал к холке уши. Немигающий взгляд зацепился за самую жирную из куриц и принялся неотрывно следить за ее нелепыми передвижениями. Хвост замедлил свои беспорядочные метания и стал воровато бить по снежку – как он помнил, так обычно делают коты, что притаились и в скором времени собираются напасть.       Курица закудахтала, перебрала крыльями и поспешила в свой домик. Лис затоптался на месте и сделал рывок вперед.       Тишину разрезал всполошенный вскрик бедной птицы – но лишь на секунду. После неё все вновь стихло. Курица исчезла, а на ее месте осталось всего-навсего пара вырванных перьев…       Наутро из дома выскочит хозяин, что обнаружит у ограды задранную птицу в куче ее собственных перьев, которые донельзя безжалостно кто-то вырвал. Он непременно досадливо цыкнет и забурчит что-то по типу: «Опять лисы повадились ко мне. Никакой на них управы! Даже ограда не помогает. Снова мне курицу задрали!..»

***

      До постоялого двора он добрался к позднему вечеру в все том же обличье лисы. Пробраться удалось без шума и каких-либо проблем.       Очутившись в собственных покоях, Вей Усянь даже и не подумал о том, чтобы принять человеческий облик. Первым делом он, упираясь на передние лапы, вытянулся, поставил ушки на макушке и с любопытством осмотрелся.       Комната сияла от чистоты: каждая вещичка лежала на своем месте, постель аккуратно заправлена и приятно пахла. На столике стояла курильница с положенными в неё палочками сандала – стоит отдать работникам должное, зажигать их они не стали, ибо не были уверены в том, что аромат придется гостю по вкусу.       Вей Усянь в два прыжка оказался подле столика и сунул нос в курильницу. Учуяв горьковатые нотки, он с наслаждением шумно вдохнул аромат. Казалось, что, будь его воля, лис непременно залез бы в курильницу полностью, дабы окутать себя расслабляющим и приятным ароматом.       Нанюхавшись вдоволь, Вей Усянь призадумался о том, что ванну все-таки необходимо принять. В пасти и на всем его теле красовались перепачканные в птичьей крови перья.       Вей Усянь вылез из курильницы, сел, оглушительно громко чихнул, передернулся всем телом, отряхиваясь, и облизнулся. Да, все же, ванну принять стоило – и, желательно, что-нибудь попить или прополоскать рот, а то железный привкус на пару с колкостью перьев не добавляли радости.       Немного поразмыслив, Вей Усянь с явной неохотой распрямился, принимая человеческий облик.       Но только он, малость, не ожидал, что окажется полностью обнаженным. Очаровательные алые глазки озадаченно заморгали, искренне изумляясь факту собственной наготы.       Вей Усянь застопорился, вспоминая, где оставил одежду. Память услужливо подсказала: когда он обращался в лису, то не учел того, что на нем в тот момент была «реальная», а не «призрачная» одежда.       Похоже, что в лесу теперь на одной из троп валяется мужской халат…       Но Вей Усянь благоразумно решил не заострять на этом внимания, ибо потеря не имела какого-либо значения для него. По велению и хотению собственной мысли на нем материализовались черные одежды без цветных вставок – идеальный вариант для грязного тела.       Позвав слуг и впоследствии наполнив ванну, Вей Усянь закрыл дверь и замер напротив бочки с горячей водой. Все выражение так и кричало о том, что он что-то замышляет.       Долго ждать активных действий не пришлось. Вей Усянь, загадочно и шаловливо сверкнув глазами, рванул вперед и, взметнув ввысь столп брызг, погрузился в воду.       А впоследствии заместо молодого человека на поверхности показалась хитрая и довольная лисья морда, что привольно скалила зубы, наслаждаясь увеличенными глубиной и размером «водоема».

…

      Наплававшись, нарезвившись и улив пол комнаты вдоволь, Вей Усянь выбрался из бочки, отряхнулся и с явным сожалением принял человеческий облик. Он сам не знал почему, но ему так понравилось находиться в облике лисы! Словами не передать, как. Облачившись в алые одежды, Вей Усянь спрятал свою демоническую сущность, махнул слугам, дабы те убрали бочку да вытерли пол и направился вниз, на первый этаж, дабы опробовать местную кухню. А то, три дня здесь пробыл, а старания и шедевры поваров и одним глазком не видывал!       Спускаясь по лестнице и отмечая свое устаканившееся душевное здоровье, Вей Усянь убедился, что беготня по лесу, будучи пушистым зверьком, благоприятно на нем сказывается. Он не знал, что конкретно было причиной: трата демонической ци, налаживание контакта со своей сутью или просто прогулка.       Заняв место в углу залы в уютном полумраке, Вей Усянь велел принести запеченную курицу.       Рот наполнялся голодной слюной, а десна принимались гудеть, стоило ему подумать о вкусе птицы. Очевидно, что той бедолаги, украденной и убитой в деревне ему было ой как мало. Нужно исправлять!       Заказ принесли довольно-таки скоро. Видимо, завидели его вид и посчитали его за состоятельного господина, что при качественном и почтительном обслуживании одарит их неплохими чаевыми.       Конечно, может быть, Вей Усянь и расщедрился бы на чаевые, но точно не сегодня. Его волновала лишь бедная курица…       Отстраненно подумалось, что найдено новое открытие о новом «Я». Будучи человеком, Вей Усянь не особо налегал на курицу. Да, бесспорно, он любил мясо, рыбу и птицу – разумеется, ибо был растущим организмом, требующим белок! – но больше, все же, предпочитал рыбу остальному виду мяса, а курицу, напротив, ел раз в сто лет и, если существовал выбор, никогда не выбирал ее.       А сейчас всё кардинально изменилось. Его едва ли не трясло – так он хотел курицы. Зажаренной… снабженной приправами…       Когти скреблись по столу в нетерпении и изнывали от назойливого желания. Легко могло подуматься, что они на самом деле жаждали вонзиться в плоть недавно умерщвленной птицы, а не в древесную поверхность.       И вот… она у него в руках…       В этот момент Вей Усянь пожалел, что не велел принести еду к нему в комнату, ибо приходилось держать лицо и сдерживать свою животную натуру. Он был на людях, а потому нельзя было накинуться на бедное блюдо, подобно зверю, и разодрать птицу на волокна острыми когтями.       К сожалению, нужно было играть роль…       Лицо Вей Усяня излучало полное спокойствие и отрешенность от мирских сует: оно лучилось зимней красотой и легким морозцем. Остальные гости постоялого двора при взгляде на него легко с благоговением могли подумать, что какой-то благородный господин, изящно воспитанный, наведался вкусить пряного блюда…       Но внутри… внутри этого прекрасного и возвышенного молодого господина рычал зверь, жаждущий хаоса и курицы.       Палочки стучали по тарелке аккуратно, но тем не менее спешно. Официант ухом моргнуть не успел, а от принесенной птицы не осталось и следа. Сей факт неимоверно изумил его, ибо та была донельзя горяча – как же господину удалось так быстро съесть все?! Но он оказался достаточно благоразумен, чтобы промолчать и списать всё на заклинательскую выдержку.       Официант юрко завернул за угол и поспешил на кухню, дабы принести гостю еще чаю, ибо добродушно беспокоился за состояние чужого желудка…       А Вей Усянь, доев и обретя некоторую трезвость рассудка, наконец смог обратить внимание на то, что на его столе, помимо некогда существовавшей в этом бренном мире курицы, стояла маленькая пиалочка с тремя кусочкам тофу в качестве закуски, политым каким-то горько-сладким соусом…       Зрачки сузились, горло пересохло, а язычок заинтересованно мазнул губы.       Секунда – и палочки уже шагают в сторону загадочной находки…       Официант с благими намерениями вернулся в кратчайшие сроки. На лице блуждала приветливая улыбка, а в руках покоился поднос с новой порцией чая:       – «Молодой господин, я принес вам еще чаю…» – он поставил поднос на стол, но не успел отнять рук.       Вей Усянь хлопнул ладонями по столу, едва не задев бедного официанта, и, жутко сверкая кукольными глазами, опасно прошелестел:       – «Тащи мне тофу.»       Официант – совсем ещё парнишка – оторопело залепетал, не очень-то понимая, что от него хотят:       – «Ч-что?..»       Вей Усянь повернулся к нему в пол-оборота и утробно прогудел:       – «Тофу. Тащи мне все ваши запасы.»       Официант попробовал умерить пыл неожиданно голодного гостя:       – «Молодой господин… конечно, я принесу вам тофу, но, боюсь, я не смогу принести вам все наши запасы. Это…»       Он не заметил как, но спустя секунду все внутри похолодело, а запястье сжали – несильно, но чувствительно, как бы давая понять серьезность своих намерений. Голос чуть исказился и, казалось, завибрировал:       – «Не принесешь мне тофу, я сделаю его из тебя.»       Юное личико побелело. Официант быстро кивнул и, поджав хвост, скрылся на кухне…       …К слову, Вей Усянь ещё никогда с таким удовольствием ни в жизни, ни доселе после смерти не ел тофу.       Ему довелось однажды попробовать его, но Вей Усянь не сказал бы, что оно воспроизвело на него подобного впечатления. Напротив, тогда оно ему даже не понравилось.       А сейчас, его чуть ли не трясло, а он сам – не мурлыкал от удовольствия.       «Во имя Небес, сколько времени я потратил впустую! До чего же это вкусно! Вернусь – и пусть Цзян Чен мне, заместо всех прочих подарков, притащит гору тофу! И курицы… обожрусь и пакостить не буду…» – и тут его довольный мозг настигло озарение. – «Вот оно что! Я просто голодный был…» – палочки шустрее заелозили по почти пустой пиале. – «Все правильно: сытый лис – довольный лис, а значит, хороший и смиренный. В самом деле, надо больше гулять, спать и есть. И проблем в жизни не будет…»       Ведомый этими мыслями он смел все запасы тофу постоялого двора и отправился в свою нору комнату на боковую – правда, чаевые все же он оставил...

***

      Все следующие дни Вей Усянь носился по лесу, резвясь в облике лисы, изучая и привыкая к нему. Уже на второй день ему удалось научиться сменять ипостась лисы на ипостась человека, нисколько не задумываясь и не отвлекаясь от насущного, буквально на ходу.       Ему понравилось играть со своими открывшимися способностями: накладывание иллюзий, проникновение в сон, управление людьми при помощи голоса. Последнее очень помогало, когда Вей Усяню хотелось чисто развлечения ради украсть что-нибудь маленькое и незначительное – по типу дешевенького веера, – но его ловили – пусть он и не больно-то и скрывался. Было достаточно просто поймать взгляд разъяренного торговца, что-то мурлыкнуть и исчезнуть, а попавший в транс человек либо впоследствии махнет рукой, либо же просто-напросто забудет о недавнем странном столкновении.       Спонтанных желаний утащить смертного в темный переулок для грязных делишек у него не появлялось – это радовало. Не хотелось вновь убить ни в чем не повинного человека… А самое главное: не хотелось заставить себя по собственной затуманенной воле по новой пройти через… это…       Дни сменяли друг друга, и Вей Усянь всё тверже убеждался в том, что «сытый лис – довольный и послушный лис», потому продолжал без зазрения совести радовать себя. Он стал без какой-либо боязни проветривать комнату, впуская свежий, морозный воздух, а после – причина так разгадана и не была – возжигал благовония с сандаловыми нотками. Вей Усянь так и не пришел к вразумительному объяснению собственного неожиданного пристрастия. Сандал обладал горьковатыми нотками – а это не совсем то, что обычно приходилось ему по вкусу. Раньше он все-таки предпочитал жечь шафран, слывший пряным ароматом.       В один из дней Вей Усянь решил погулять по городу, дабы начать постепенно привыкать к присутствию людей рядом. Он твердо вознамерился при малейшем признаке бунта демонической ци бежать прочь, чтобы не наступить на те же грабли.       Его прогулка была весьма не плоха, но под ее завершение он наткнулся на торговую точку семьи Ли, облачившуюся в траурно-белые тона. Все какое бы то ни было хорошее настроение вмиг спало, стоило увидеть по-скорбному пустое выражение отца погибшего и излишне медленно ступающих печальных и молчаливых слуг.       Вей Усянь подорвался было уйти, но острый слух зацепил звучащий неподалеку разговор:       – «Это точно проделки хули-цзин…»       Слуга покачал головой:       – «Всё может быть… Ведь никто же не помнит детально внешность гостя – даже пол! – а сам приход нового лица помнит отчетливо… Точно замешана нечисть! А если учесть произошедшее, то… Но что же в таком случае делать?»       Служанка скривила губы:       – «Как что? В орден Не идти! Семья Ли состоятельна. Думаю, им хватит власти переговорить с заклинателями, дабы те прислали своих адептов на разборки!»       Ее товарищ скептически отозвался:       – «Ага, пошлют они. Сейчас какая-то там Аннигиляция Солнца в самом разгаре! Какое им дело до смерти неудачливого смертного, погибшего от действий грязной хули-цзин?» – юноша понурился и угрюмо стал подметать подъезд, а после буркнул. – «Никакого им дела до нас нет…»       Глаза девушки возмущенно заблестели:       – «Но ведь это их профиль! Это же явно была эта плутовка хули-цзин! Ведь…»       Юноша дернул плечом:       – «Да откуда нам знать, что это была хули-цзин! Вспомни, что тот проезжий заклинатель сказал. Совсем чуть-чуть темной ци было! Словно демон все с собой забрал и подчистил следы…»       Девушка махнула рукой:       – «Что ты его в расчет берешь! Он, вообще, потом сказал, что эта энергия инь присутствует только из-за наличия трупа в жилом доме! И что господин Ли погиб из-за неполадок со здоровьем! Больше обращай на него внимание. Я говорю, надо идти к ордену Не…»       Дальше Вей Усянь не слушал. Он порывисто развернулся и исчез в толпе.       В тот же день Вей Усянь покинул город и двинулся по следу Вень Чжао, дабы немного отвлечься.

***

      Снова гонять Вень Чжао и Вень Чжулю, пугая их, ему не хотелось. Скучно. Носиться по лесам и рыть норы – тоже поднадоело.       Хотелось… хотелось вернуться домой. Но… Но Вей Усянь искренне считал, что ещё не готов. И своей интуиции был склонен верить, потому по-прежнему оставался на расстоянии.       Вей Усянь шел по залитой солнцем просторной улице одного из городков на границе ордена Не и Цзинь и внутренне морщился. Солнечный свет неприятно колол кожу – несильно, но на периферии сознания досаждал.       Раньше он любил принимать солнечные ванны. Солнышко в Юньмене яркое и жаркое, а подле прохладных водоемов греться в его лучах – донельзя приятно! Особенно, когда накупаешься в студеной воде, подмерзнешь, а потом сидишь, согреваешься… Вей Усянь любил такие дни, когда выдавались минутки, которые можно было потратить на блаженное лежание на пристани и болтание ступнями в воде. Он любил… солнце. И любил напитываться его настроением и лучами. Не зря его звали «солнышко».       Сейчас же Вей Усянь неимоверно раздражался и глубже прятался под приобретенный, благодаря парочке мурлыкающих фраз, темно-алый зонтик. Попадание горячих лучей на его кожу – критично – не сказывалось на нем, но яркое ощущение духоты доставляло.       Он провел в этом городке несколько дней и уже порядком привык к новому распорядку дня. Ночью гуляет, а днем отсыпается.       Но сегодня что-то пошло не так, и ему очень сильно – едва ли не до трясучки – захотелось пройтись по ювелирным магазинам и прикупить для себя пару цацек.       Уже идя обратно на постоялый двор, Вей Усянь не заметил, как замедлился, остановился подле тележки с засахаренными фруктами. Он непринужденно выбрал себе палочки с клубникой и киви и принялся наслаждаться приятной сладостью на языке, что стала ощущаться особенно остро и ярко…       И тут он почувствовал на своей спине и… заднице… чей-то пристальный и оценивающий взгляд.       Брови нахмурились, но спустя секунду, ведомые некими внутренними настроениями, разгладились.       Вей Усянь обернулся и наткнулся на наблюдающего за ним с высоты второго этажа вольготно развалившегося на перилах балкончика молодого господина с нахальным взглядом в светло-голубых одеждах. Выражение его было чрезвычайно надменным и лишенным должного уважения к окружающим. Словно каждый прохожий был ниже его по статусу и заслуживал той порции пренебрежения, коей его одаривали. Черты господин имел приятные, чуть заостренные, имеющие атмосферу льдистости.       Вей Усянь даже издалека и против ветра смог уловить исходящую от него горечь. Он повел носом по воздуху и с некоторым внутренним одобрением отметил:       «Сандал.»       Стоило господину увидеть его лицо, взгляд несколько просветлел и, казалось, приятно удивился, а после ощутимо понаглел и стал, ничуть не скрываясь, проходиться по его изгибам.       Внутри Вей Усяня всколыхнулось раздражение:       «Смеешь внаглую рассматривать меня?.. Будто бы я наложница, пришедшая греть твою постель…»– губы тронула не предвещающая ничего хорошего улыбка, а язычок мазнул тыльную сторону зубок. Мысли потекли в иную стезю… – «Что ж… не буду отказывать…»       Поймав взор господина, Вей Усянь кратко улыбнулся, смело отвечая на «осмотр». Тот заухмылялся наглее и высокомернее, глазами указал на место подле себя, словно приглашая – а вроде и приказывая – подняться к нему.       Вей Усянь принадул губки, будто и вправду размышлял над этим предложением, а после хмыкнул, показательно оправил подол и, взмахнув зонтиком, отправился в противоположную сторону от господина, резко тому отказывая.       Брови молодого господина взлетели. Пальцы с нажимом потерли заинтересовавшуюся улыбочку, а следом небрежно махнули слуге, жестом приказывая что-то. Тот понятливо кивнул и исчез за порогом.       Вей Усянь нарочито неспешным шагом ступал по направлении к постоялому двору и с картинной заинтересованностью осматривал причудливую стилистику зданий города.       Слуга в два счета нагнал его и вежливо передал послание господина о предложении подняться к нему и угоститься вином.       Вей Усянь и вправду остановился, внимательно вслушиваясь в «передачку», а после показательно повернулся к наблюдавшему все это время за ними молодому господину и горделиво парировал, словно говоря тому эти слова лично: «Коль хочет пригласить меня, то пусть спустится сам.»       Слуга побелел, неуверенно помялся, но, видя, что Вей Усянь непреклонен, кивнул и потрусил обратно.       Вей Усянь уходить не спешил. Он элегантно обхватил зубами клубнику, прекрасно зная, что на него смотрят, и нарочито медленным движением снял её со шпажки, а после начал степенно жевать, смакуя вкус и дожидаясь итога развернувшейся комедии.       Юноша вернулся к своему господину и передал слова Вей Усяня. Молодой господин слушал его, не отрываясь от угощающегося фруктами прекрасного молодого человека, а, едва тот договорил, заливисто расхохотался, запрокинув голову. Он плавно поднялся, хлопнув перед этим ладонями по подлокотникам, и бросил: «Ну что ж. А я ведь спущусь!»       Не прошло и минуты, а господин оказался подле Вей Усяня, что выжидательно воззрился на надменное лицо зимнего наглеца, в издевательской галантности в качестве приветствия ему поклонившегося. Тот мурлыкнул:       – «Ну что ж, прекрасный молодой господин. Я спустился и явился к вам собственной персоной. Теперь… Не желаете ли вы составить мне компанию в распитии чудесных сортов привезенных вин?»       Вей Усянь довольно дрогнул уголками губ и проворковал, по-лисьи загадочно сощуриваясь:       – «Ну раз так. Кто я такой, чтобы отказываться?»       Молодой господин белозубо улыбнулся и сладко-сладко протянул:       – «Мое имя Цзин Люнси. Имя при рождении: Цзин Син. Будем знакомы...»       Они провели вместе время до заката, наслаждаясь занимательными разговорами друг с другом, а по наступлении вечерней темноты скрылись в глубине спальни, освещаемой парочкой свеч…       Сливаясь друг с другом в голодных поцелуях, они ступали все дальше и дальше…       Вей Усянь юрко отстранился, танцующе развернулся, оказываясь к тяжело дышащему Цзин Люнси спиной, плавным движением скинул с себя черную мантию, оставляя себя лишь в легком белоснежном халате, повернулся обратно к наблюдающему за ним с горячим взором мужчине и начал кокетливо отступать в темноту, за шторку, и играть плечами. Его манящий взгляд серых щелок неотрывно следил за человеком напротив и, казалось, обволакивал собой.       Руки волнообразно закрутились, изображая «притягивание к себе молодого человека за веревку». Указательный палец на правой игриво поманил к себе. Вей Усянь позвал:       – «Ну и чего ты стоишь там? Я жду тебя здесь… Идем ко мне, А-Син.» – серая радужка чуть-чуть светилась загадочным и лукавым блеском в темноте, создаваемой шторками, что ограждали спальную зону от остальной комнаты.       Вей Усянь сделал шажок назад, левой рукой потянул на себя, продолжая изображать пантомиму, а пальцем правой вновь поманил. Цзин Люнси, в самом деле, как привязанная кукла, завороженная чарами блестящих серых щелок, растянул губы в ничего не соображающей от прилившей к причинному месту крови улыбке и послушно последовал за прекрасным молодым человеком, все быстрее и быстрее исчезающим во тьме и все шире и шире оскаливающим свои аккуратные плотоядные зубки…       В тот страстный зимний вечер обдуваемый прохладным вечерним сквозняком от балкона Вей Усянь принял в себя Цзин Люнси, а после спросил с него высокую цену за вечер наивысшего удовольствия. Душа, кровь, энергия ян и сердце покинули молодого господина, оставив на его месте лишь глупую, мертвенно белесую и исключительно не приятно сморщенную оболочку.       Долгое время не видевшая человеческого тепла, долгое время сдерживаемая удавкой хули-цзин дорвалась, получив в свои руки контроль и власть.       О, она жаждала отыграться. Жаждала получить то, что ей причиталось. Хули-цзин искренне считала, что наглые и похотливые мужчины обязаны ей. Отчего они думают, будто вправе пялиться на нее? Хотеть? Помышлять различные непотребства? Раз возжелали – получите! Только вот… отплатить не забудьте…       Хули-цзин, облаченная в развевающиеся на зимнем ветру одежды, что открывали вид на обнаженные стройные ноги, летела по городу, забирая свое.       Она кокетливо улыбалась и манила пальчиком очередному попавшемуся на удочку мужчине. Его не волновало то, что с ним заигрывает подозрительный юноша. Его волновали лишь показывающиеся из-под юбки гладкие округлые бедра, а из-под ворота – красивая грудь. Его волновало то, что сокрыто тонкой полупрозрачной тканью, и волновало тугое тепло. Какая разница, что себя предлагает юноша? Особенно, если тот очень симпатичен и миловиден – точно одна из нежнейших женщин! – да готов выполнить любой твой каприз. Чем он хуже других девиц, что, ему в противовес, обладают весьма строптивым нравом? Подобное предложение – не что иное, как удача!       Только вот очередного мужчину отнюдь не волновала возможная и вполне реальная расплата за доставленное удовольствие. Они не думали над тем, что придется отдать что-то взамен. Они хотели взять что-то и не нарваться на последствия. Легко, просто, быстро и приятно…       Зажимая очередного мужчину в подворотне, хули-цзин с готовностью и распутной белозубой улыбкой оголяла астеничные плечи, ключицы, упругую грудь да округлые бедра; с готовностью раскрывала навстречу рот, подставляясь для поцелуя, обнимала ногами за талию и принимала в себя до основания, выгибаясь и сладко простанывая все, что только попросишь.       Она скребла когтями спину тем мужчинам, что наслаждались этим, ведь сей жест означал их успех и превосходство, первоклассные умения и возвышение их хрупкого эго. Она шептала им горячие слова о том, как они хороши, на что те в ответ начинали стараться ещё лучше, нежели прежде, отдавая всего себя и наполняя всей своей страстью почтительную лису.       А по окончании ласковая хули-цзин трепала их по голове и нежно мурлыкала, говоря о том, какие они молодцы, как хорошо постарались, а сразу после, лучась мягкой улыбкой, забирала их душу, сердце и кровь, напитывая себя от макушки до кончиков пальцев.       Получив свое в очередной подворотне, сокрытой порочной мглой, она в облике прекрасного утонченного юноши в белом плыла дальше. Делала это лисичка стремительно и намеренно, словно точно знала, где находится ее следующий сердечный друг…       Вкусив последнего мужчину под завершение ночи, хули-цзин сыто выпрямилась, довольно улыбаясь и сверкая кровавыми лукавыми щелками. Она не спешила. Словно и вправду знала, что ей некуда торопиться.       Длинные пальчики изящно вытерли уголки губ, заботясь о собственном внешнем виде. Капли крови, запятнавшие белоснежный ворот, исчезли – как и в другие разы за минувшую ночь.       Хули-цзин устало потянулась, удовлетворенная полученными за сегодня лаской и теплом, и вернулась на постоялый двор, где, обернувшись в истинную форму, свернулась в клубок под пуховым одеялом и засопела, крепко-крепко засыпая…       Наутро потревоженные и всполошенные граждане в панике провели перекличку и установили погибших. И каждый поголовно знал, то лиса играла на протяжении целой ночи…       Заклинателям отправили сообщение, трезвонившее на всю округу о просьбе о помощи…       Собралась в городке ночная охота из заклинателей чуть выше среднего, намеревавшихся отыскать виновницу, но они не знали, что она уже не здесь…

***

      Хули-цзин дорвалась. И возвращать руль власти рассудку не спешила. Она наслаждалась ощущением свободы и брала то, что по ее мнению должна была получить уже давно.       Она брала, брала… брала и брала… Совсем не оглядываясь на трезвость. Хули-цзин была умна. Плутовка знала, что ее уже ищут. Но отказаться от своих желаний не могла – да и не хотела. Она играла. Конечно, она играла. Ей нравилось играть. Водить мужчин вокруг пальца, откровенно дурить и уводить в диаметрально противоположные степи, прочь от себя.       Ей нравилось чувствовать превосходство над остальными. То, как она, не прилагая усилий, избавляется от «преследователей», а с некоторыми даже играет, а после насыщается приятной сладостью от духовной ци…       Ей нравилось кружить и танцевать в собственном вихре порочного хаоса, что, казалось, завязан на лишь ней одной. Нравилось бегать, используя карты: сначала заводить настойчивых и любопытных в одно место, а потом появляться во втором, таком далеком от первого. Нравилось ставить в тупик. Ее это забавляло. Конечно, ее это забавляло. Иначе и быть не может.       Чем больше мужчин она увела, тем более выверенными становились ее действия. Она прекратила доводить всё до секса. Хули-цзин научилась одним касанием пальца до нагой кожи плеча или щеки доводить мужчин до экстаза, а потом через поцелуй поглощать его. Ей больше не нужно было принимать его внутрь себя первоначальным способом. Она научилась иначе… И ей было весело.       Но с некоторыми хули-цзин спала. Разбавляла скучность и серость, быстроту и скудность ощущений сношением с особо привлекательными и сильными в том плане мужчинами.       Ей нравились строгие мужчины. Высокие. Галантные. Но в душе такие пошлые и грязные. Не все такими были, бесспорно. Многие из них не были гнилыми или порочными не в вульгарном смысле людьми.       Ей нравилась строгость и холодность – она не понимала, отчего её это влечет. Но хули-цзин не хотелось думать об этом. Лиса лишь искала, добивалась и получала внимание от тех мужчин. Таких неприступных и непоколебимых снаружи, но таких пылких, горячих и страстных внутри, стоит только пальчиком поманить.       Ей нравилась горечь сандала, в большинстве своем исходящая от них во время процесса. Порой, лису удивляло то, что у всех ее «избранников» присутствует аромат сандала.       Но… быть может… то лишь ее прихоть и фантазия? Иллюзия, созданная ей самой для себя?..       А зачем?.. Неважно…       Лиса не скрывала своего увлечения строгими мужчинами в белом. Ей нравилось, что у нее есть исключительная, особенная черта. То, что присуще лишь ей одной. Так она считала, что есть что-то, приближающее ее к чему-то. В чем заключалось это «что-то» и к кому оно так старательно и отчаянно приближалось, она не знала, но, если честно, и не хотела знать…       Лисе хотелось, чтобы все знали о том, что есть она. Ее увлечение. Ее гнев и слабость. Милость и развлечение.       Все заключалось в том, что лиса жаждала внимания. Ласки. Тепла. Прикосновений. Но где-то в глубине, там, где теплился рассудок, крепчало отвращение и к самому себе, и к этой стороне лисы, и к теме секса, каких-либо телесных отношений в принципе. А хули-цзин было все равно. Она искала… искала… так ревностно искала то тепло – какое-то особенное тепло! – которое могла бы получить от кого-то одного. Но она не знала, кого именно она хотела. И этот факт заставлял порой выть и вонзать свои зубы в артерии злее и грубее, нежели обычно…       Хули-цзин нравилось иногда поступать по-особенному грязно. Однажды, она набрела на двух мужчин, что, несмотря на их схожую половую принадлежность, принялись свистеть и заигрывать с ним, ссылаясь на миловидное и кукольное личико. Лиса не противилась. Напротив, она охотно согласилась уединиться с ними двумя. Одновременно. Ей было интересно, какого это? Когда принимаешь сразу двоих. Лисе понравилось, но почему-то больше желания о подобных экспериментах не появлялось.       Хули-цзин купалась в одариваемом внимании, «тепле», ласке, пусть и окрашенной в порочные и распутные тона; ей нравилось то ощущение жара, что окутывает ее в данный момент.       Лиса прыгала с место на место, никогда не появляясь в одном и том же поселении дважды.       Днем она заселялась в постоялый двор под видом хладнокровного господина в черно-алых одеждах с флейтой, воткнутой за пояс, а ночью утекала на охоту…       Лиса больше не могла получать тепло от сияющего в вышине светила. Оно стало к ней равнодушно. Ибо раньше грело и пронизывало своей лаской. Сейчас же – лишь безучастность, холодность и презрение. Словно и вправду, словно и оно считало ее грязной…

***

      Лиса не была жестока по отношению к женщинам и детям. Она их любила – особенно, последних.       Однажды, прогуливаясь по лесу с очередным сердечным другом, хули-цзин завершила жатву самым целомудренным способом, но неожиданно наткнулась на ошарашенный детский взгляд, спрятанный в кустах.       То оказалась маленькая девочка, что случайно заплутала, отбившись от матери. Она была так напугана, что не смела молвить и слова. Лишь только открывала и закрывала рот, смотря на то, как к ней подходит страшная и кровожадная хули-цзин.       Но лиса не причинила ей вреда. Напротив, она окутала ребенка теплом своих хвостов и, трепетно придерживая, отнесла обратно домой, а после растворилась во мгле, словно ее тут никогда и не было.

…

      Она сопереживала женщинам. И искренне желала их защищать. Лиса не прощала потенциальных сердечных друзей, что смели обидеть их.       Однажды она увидела, как в подворотне пытаются принудить юную девушку – совсем ещё девчонку.       Лиса не притронулась к корню ян того мужчины, побрезговав. Она жестоким образом вспорола ему горло и заставила медленно умирать, глядя ему в глаза.       А девушку… Сразу после окровавленными пальцами погладила по лицу, в своей манере искренне утешая.       А девушку… девушку проводила до дома. И больше ей никогда не показывалась…

***

      Лиса жестока, но не ко всем. Она умеет быть по-своему милосердной – ведь когда-то тоже была человеком.       Лиса мила, но не со всеми. Она умеет быть по-своему жестокой – ведь когда-то тоже была человеком, которому причинили боль…

***

      Ничто не длится вечно. И хули-цзин насытилась наконец и погрузилась в долгий сон. А Вей Усянь… проснулся…

***

      Ему никогда не было так плохо, как в тот момент: когда ресницы затрепетали, а он осознал, что его рассудок кристально чист – так, как никогда до этого. Словно все поглощенные жизни, словно все выпитые литры крови и съеденные сердца впитали в себя его безумие, ненависть и вспыльчивый нрав. Словно все оно перетянуло на себя всю его горечь, печаль и скорбь, оставив после себя опустошение, понимание собственной обреченности и грязи, крах перед новым «Я» и принятие сотворенных бед.       Отныне ледяная пустота…       Вей Усянь понимал, что искренне старался не допустить этого. Что старался избавиться от порочной стороны своего нового «Я». Что со всем усердием отказывался от всего того, что могло причинить боль и вред другим.       Устав томиться в неведении и биться головой о стену, Вей Усянь отправился за помощью к Луаньцзану.

…

      Тот, выслушав подробный сухой рассказ, печально понурил голову и после долгого молчания похлопал ладошкой по месту подле себя. Луаньцзан тяжко вздохнул:       – «А-Сянь, ты ничуть не виноват. Ты старался. Ты пытался. И не хотел вредить людям. Но иначе быть не могло. Это твоя новая суть, и ты должен научиться договариваться с ней. В противном случае, эта гордая дама проявит себя вот так.»       Вей Усянь, не скрывая холодной горечи в голосе, просипел:       – «Почему это, иначе и быть не могло?..»       Луаньцзан посмотрел на него тяжелым взглядам и начал.

***

      Когда ещё не было Небесного Пантеона, люди молились не богам, а духовным зверям, что населяли горы, леса и реки, прилегающие к поселениям и богатые светлой ци. Народ считал, что эти священные звери за выказанное почтение обязательно проявят благосклонность и защитят.       И считали правильно.       От зажженных в их честь благовоний, от высказанных благих искренних слов звери обретали все больше и больше сил, отчего впоследствии могли без всяких трудностей сделать шаг милости в ответ.       Покровителями деревни Хуоху Лилан Ци в течение долгих столетий были божественные лисы. Когда-то мудрые предки основали культ поклонения напитавшимся от духовной земли зверям, и с тех пор лисы крепчали и крепчали.       После прошедших лет поклонений и общения со смертными они прониклись к людям любовью и научились принимать их облик.       Прошло еще много лет, и человеческое лицо стало их второй истинной формой.       Они вели крепкую дружбу в течение долгого времени. Казалось, рассорить их не способны ни гром, ни молнии.       Среди клана Божественных лисов отделилась ветвь, что была самой сильной из своих сородичей – и к тому же, самой честной и справедливой. Было решено на одном из торжественных вечеров провозгласить их правящей династией, что будет вести всех остальных за собой: прямиком к процветанию.       Выполняли свой долг они исправно – людям не за что было их винить.       Не было редким случаем, когда человек вступал с хули-цзин в брак. Это не возбранялось, а наоборот, приветствовалось обеими сторонами.       Рожденные лисички были прекрасны, точно солнышко, и юрки и задорны, точно лучики от все того же солнышка. Они умели мановением тонких пальчиков создавать живописные иллюзии, испускать из-под них огонь; могли посредством мелодичного голоса завораживать сердца и души.

…

      Но не всегда будет все чудесно и радужно.       Во все времена существовали люди алчные и злые, готовые на все ради собственной выгоды.       Благодаря многочисленным бракам с Божественными лисами, не было секретом, что занятие любовью одаривало человека богатым запасом духовной ци и помогало совершенствоваться.       Так как они испокон веков защищали смертных, то у них выработалось особенное магическое свойство: оно заключалось в целебности и чудотворности их крови. Стоило выпить один лишь маленький глоток – и даже самая страшная болезнь вмиг отступала.       Однажды молодой господин из зажиточной семьи положил глаз на королевскую лисью дочь. Она была доброй и нежной девочкой: с детства росла вместе с людьми и души в них не чаяла. На ухаживания молодого господина, что был отнюдь не мил ее сердцу, девушка отвечала с мягким отказом, не давая надежд на взаимность. Несмотря на редкие, тихие злые языки, лисичка не желала обманывать влюбленное сердце.       Но судьба не собиралась ответить тем же на ее доброту и искренность.       Воспользовавшись доверчивостью и наивностью прекрасной девы, молодой господин опоил ее и силой овладел.       Не могла вынести лиса позора. Сородичи над ней насмехались, родители кривили губы, молчаливо укоряя в слабости и наивности, не достойной Божественной лисы.       Покинула девушка деревню, и никто не ведал, что с ней сталось. Родные предприняли попытку отыскать ее, но безуспешно – исчезла лисичка, словно и не было ее вовсе.       Правда, спустя пять лет она всё же вернулась. Вот только не той, что была прежде. Глаза окрасились в прохладные и равнодушные тона – больше не было той живости эмоций в них. Стала она отчужденной и отстраненной ото всех, колкой и нелюдимой.       Ее окружали косые взгляды, полные то искреннего сочувствия, то злого ехидства. Но лису не волновали никакие из этих чувств – ей было всё равно. Она поселилась в простом домике на окраине и начала вести спокойную, мирную жизнь, встречая каждый день со смиренной полуулыбкой и гармонией на душе.       Лиса с детства любила радовать других – этого у нее не отнять. По возвращении из далеких краев единственные, кто удостаивались её милости, – были дети. Лисичка с едва заметной стороннему взгляду мягкой улыбкой угощала их самодельными сладостями и дарила разного рода поделки.       Но после одного такого угощения один ребенок умер.       Поднялась шумиха, девушку хотели убить. Но за нее вступился тот молодой господин, что обесчестил ее. Разумеется, не из благих побуждений. Женой своей хотел лису сделать. Всему народу говорил, что в долгих странствиях искал свою нареченную – Божественную лису, что Небесами ему обещана, – и изменился только в лучшую сторону. Не мог смириться с тем, что по его вине Лисичка дом родной оставила. Вот и бродил по всей Поднебесной в отчаянных поисках.       Вот только знала девушка, что остался он все таким же. Надеялся благими речами людские сердца смягчить да ей в вину «неуместную» строптивость поставить.       После того, как её доверием воспользовались, как невинность забрали, научилась Лисичка эмоции и чужие намерения ощущать. Чтобы никто больше не посмел ей навредить.       Прощать его она не смела. И благодарить за то, что вступился, не желала. Свежа была рана, нанесенная им, несмотря на пять лет прожитых… В голове созрел план. Согласилась Лисичка женой его стать, вот только сети она свои вила да иллюзиями и демонической ци своего новоиспеченного мужа околдовывала.       Но далеко она зашла в своей мести и злости. Не смогла гнев унять, когда муженек решил на глазах у всех поцелуя ее попросить в исключительно издевательской манере, дабы свою победу миру явить. Губами его губ коснулась, даруя наслаждение от мимолетного удовлетворения, а следом беспощадно душу его забрала, чтобы больше не смел глазами на нее такими смотреть да всему миру невесть что говорить.       Пелена ненависти спала. Осознала она, что на глазах у всех к своим чарам воззвала и мужа убила.       Отправили её на костер. Позвали семью, чтобы стали свидетелями греха своей дочери и извинения своим подзащитным принесли.       Глаза в глаза друг другу смотрели мать и дочь, но ни одна из них и слова не сказала: ни против, ни за.       Смотрела женщина, как ее дитя губят. В груди ее горело сожаление и горечь за раненное чадо, но поделать ничего не могла. Не смела.       «Да искупит огонь печали и злобу твою. Испепелит скорбь и обиду. И освободишься ты тогда навеки. Из огня пришла – в огонь и уйдешь.»       Уже чувствуя подбирающиеся языки пламени, Лисичка подняла полные кровавых слез глаза к Небу и с искренним, пылким – точно пожирающий ее жар – шепотом обратилась к сущему, пропитывая каждое произнесенное слово всеми силами, что у нее остались:       – «Пусть все, кто на себе ужасающую горечь, раздирающую изнутри обиду, подобную моей, испытает, сможет силы, подобные моим, обрести. Пусть каждый страждущий станет право имеющим и свершит правосудие…» – глаза с воцарившимся спокойствием и смирением прикрылись, сморгнув алые капли. – «Пусть каждый несчастный сможет отомстить, а впоследствии… освободится от снедающей обиды и ненависти. Станет… счастливым… Пусть… несчастных не постигнет судьба, подобная моей…»       Пальчики, доселе крепко стискивающие темно-голубую жемчужину, разжались, роняя ее в огненные всполохи.       Стоило украшению утонуть в жаре, Лисичка стиснула зубы, выгнулась, широко раскрывая руки на манер крыльев, парящей птицы в свободной вышине, и рассыпалась море ярких-ярких звезд…       Лисичка обрела свободу, но так и осталась глубоко несчастной…

***

      Вей Усянь озадаченно моргнул:       – «И… что я должен был понять из этой истории?»       Луаньцзан не стал на него бурчать и лишь спокойно пояснил:       – «Зачастую легенды, что доходят до нас, содержат лишь каплю истины, но все же, иногда этой капли бывает достаточно. К примеру, пострадавшая от нежеланного внимания Лисичка и вправду существовала. Ее звали дева Бу Кайсин. Что означает «Несчастная». Какая ирония… Должно быть, родители её, действительно, ненавидели, раз дали подобное имя.» – Луаньцзан погладил лепесток ликориса, собрался с мыслями и продолжил. – «Пострадав от надругательства, Божественная Лиса, имевшая при себе недюжинный запас демонических сил, даровала миру новый вид волшебных Лис. Демонических лис.»       Вей Усянь вздернул бровь:       – «А бывают не демонические?»       – «Я же сказал…» – было видно, что Луаньцзан едва сдержал себя от того, чтобы щелкнуть Вей Усяня по лбу. – «Лисам поклонялись. Они были Божественными, Священными зверями. Живыми. С бьющимся сердцем. Лисы рождались от союза как самих лис, так и лисов с людьми. Их впоследствии причислили к ветви «рожденные». А те…» – он многозначительно посмотрел на Вей Усяня. – «Что родились человеком – обычным смертным, не имеющим ничего общего с лисами, – но перед смертью испытали сильное потрясение, обиду, гнев, ненависть и желание отомстить, смогли восстать и положить начало иной ветке лис, что обладали теми же способностями, что и их сестры, но с другой тональностью. Хули-цзин – так прозвали в народе «обращенных» – способны, помимо базовых лисьих умений, поглощать души и жизненные силы. Околдовывать разум, принуждая делать то, что им хочется; насылать сильные проклятья и сводить людей в могилу одной лишь силой слов.»       Вей Усянь мыкнул:       – «Это я уже смог понять. А что с… чувствительностью? Ты сказал, что Бу Кайсин могла распознавать эмоции людей.»       Луаньцзан кивнул:       – «Верно. Это появилось… в ее «гене», чтобы больше не дать вам быть в позиции жертвы. Чтобы смочь распознать, что кто-то хочет и может быть угрозой; что кто-то теплит недобрые намерения. Помнишь, я сказал? «Пусть у них будут способности, подобные моим». Это есть и у вас, обращенных. Так скажем… «эмпатичность». Благодаря ей хули-цзин могут считывать желания смертных и выискивать себе жертв; подбирать правильные слова и тем самым склонять людские умы и сердца на свою сторону. Конечно, эта способность активна у вас не всегда. Она сидит на уровне инстинктов, и если появляется реальная угроза жизни, то чужие эмоции бьют вам по головам, дабы дать знак, что пора бежать. Наличие эмпатичности не значит, что ты постоянно будешь ощущать переживания других – это не рационально, ибо это просто-напросто свело бы с ума. Ты можешь подключаться к «эмоциональному каналу» людей и распознавать их чувства. Тут просто необходимо немного поупражняться – так же, как и со сменой обликов. Думаю, ты справишься, коль заинтересует.»       Вей Усянь смерил его кукольным взглядом и бесстрастно цокнул:       – «Резюме.»       Луаньцзан развел руками:       – «Резюме: ты принадлежишь ветви обращенных хули-цзин. В прошлом человек, воспылавший ненавистью и, как следствие, восставший. Способен управлять ходом мыслей, сознанием, чувствами смертных.» – он в качестве призыва к молчанию поднял ладонь, завидев, что Вей Усянь хотел что-то спросить. – «Знаю. Сейчас поясню. Подобный механизм обращения – не что иное, как природный парадокс. Система стремится к равновесию. Хочешь мстить – заплати цену. Безусловно, это не значит, что ты заслужил страдания и что ты выбирал свою суть. Но так уж повелось. Вместе с «благословением» Бу Кайсин вы приобрели и ее проклятье. Чтобы получить силу, нужно… запустить механизм окончательного обращения. Бог любит троицу, оттого отсрочка в три лунных цикла. Твоя суть тянет тебя к убийству мужчин, дабы помочь принять истинный облик, силы, а также приступить к мести: забрать жизни тех, кто посмел положить на тебя глаз и пусть даже чуть-чуть, но возжелать. Или просто-напросто сорвать свой гнев на ком-то.»       Дух цокнул:       – «Как-то так.»       Вей Усянь опустил глаза на ликорисовое поле и довольно-таки долгое время молчал. Луаньцзан торопить его не спешил, ибо знал, что тому необходимо все обдумать.       Спустя время Вей Усянь бесцветно шепнул:       – «Я… больше не буду нападать на мужчин? Скажи… я «перебесился»? Хули-цзин насытилась энергией ян?»       Луаньцзан вздохнул:       – «Сейчас – да.» – нутром ощутив то, как похолодел Вей Усянь, он поспешил развить мысль. – «Больше ты срываться до постели не будешь. Вспомни своих последних жертв. Многих ты едва-едва коснулся, но смог поглотить энергию ян. Впредь будет так же. И то, если пожелаешь. Силы восполнены, обращение завершено. Отныне ты свободен.» – Луаньцзан замялся. – «Но все-таки: будь осторожен.»       Вей Усянь приоткрыл рот, застопорился, но все же смог спросить:       – «Я смогу себя контролировать, Луаньцзан?»       Дух пожал плечами:       – «Если говорить про безобразия хули-цзин – да. Насчет демонической ци – не знаю. Но…» – он вперил в него сложный взгляд и протянул. – «Я знаю, к чему ты клонишь.» – губы тронула ласковая улыбка. – «Ты готов. Уверен, нынешних навыков хватит, чтобы держать твой буйный нрав в узде. Ты можешь вернуться домой, А-Сянь.»       Вей Усянь прикрыл глаза и затих на довольно долгое время.       И уже когда на просторы Цзянху опустилась глубокая ночь, он поднялся с места, выпрыгнул из дыры в земле, оставляя озеро и Луаньцзан позади, и отправился в одно конкретное место по следу одного конкретного человека.       Губы холодно и безучастно, пусто и равнодушно шепнули:       – «Пора бы тебе умереть, Вень Чжао, а мне – восстать.»