Однажды и я стану чьим-то счастьем

Поляна опустела совсем быстро. Дэвид пытался подойти, сказать всё то, что никогда не смог бы выразить словами, но Мэри Маргарет увела его, и впервые Эмма была ей благодарна… Первые несколько мгновений Реджина не двигалась, сидя подобно мраморной статуе, без единой эмоции на лице. Затем встала на ноги, дрожащей рукой машинально убрала волосы с лица. Что она чувствует? Что прячет под этой маской? Боль от предательства той, кому она всегда доверяла безоговорочно, или же страх потерять её теперь? Эмма не знала. И не хотела, боялась узнать. Что если королева уже никогда не посмотрит на неё, как раньше? Что если, вспоминая о ней уже ПОСЛЕ, она вспомнит лишь ложь и тайны, которые стали явью слишком рано? — Когда? — голос, что минутами ранее признавался в любви, теперь звучал надломленно и холодно. Эмма не могла ответить. Впервые она не знала, что сказать, впервые смотрела на королеву со страхом, готовая отдать все оставшиеся ей часы, чтобы только малодушно промолчать теперь. — Реджина… — Когда? — она обернулась, и Свон практически вздрогнула от той ярости, что была сейчас на её лице. Губы дрожали, на щеках горели алые пятна, словно и её мучила теперь лихорадка, глаза же потемнели от почти физически ощутимой ненависти — но они же блестели в свете луны, показывая, что королева на грани… — Прости, — если Реджина и услышала, то виду не подала. Эмма встала, подошла на шаг, но страх, теперь вместе с ядом отравляющий кровь, заставил ноги подкоситься, и она упала бы, не окажись совсем рядом ствола дерева… Реджина отпрянула. Теперь помимо ярости в её глазах был ужас — Эмма, заметив его, отняла руку от коры, что едва ли могло что-то изменить. Сейчас она практически не чувствовала своего тела — такое странное ощущение, когда руки и ноги становятся словно ватными, и дух — всё, что удерживает от падения. Ещё один шаг отозвался почти нестерпимой болью в боку — такого с ней ещё не было. Молнией пронесясь сквозь тело, боль ударила в голову, практически лишая периферического зрения и заставляя плыть то немногое, что она всё ещё могла увидеть… Длилось это считанные секунды, после чего вдруг отпустило также резко, как началось. Боль ушла, слабость осталась. Эмма подняла глаза. Она стояла к ней спиной. Смотрела на небо, зажимая рот ладонью. Но, словно почувствовав на себе взгляд затуманенных болью глаз, она громко всхлипнула, тут же сжимаясь ещё сильнее — этого не должно было услышать даже небо… — Я не могла тебе сказать, — прошептала Эмма, вновь с ещё большим трудом поднимаясь на ноги. Плечи перестали вздрагивать, но Свон уже и не надеялась на её прощение. Она чувствовала отвращение к самой себе, к слабости своего тела и души, ведь именно она, эта самая слабость, стала причиной слёз Королевы. Руки мягко обвили её, постарались прижать как можно ближе… Одна из слезинок обожгла грудь Эммы, в какой-то момент показалось, что и сама Реджина вот-вот ответит на объятия — и за это немое прощение Свон готова была отдать всё, что имела… Однако не прошло и секунды, когда Королева оттолкнула её с несвойственной ей прежде силой — или, может быть, уже Эмма была слишком слаба, чтобы её удержать. Не произнеся больше ни слова, Реджина ушла нетвёрдой походкой, оставляя её одну, тяжело опирающуюся на ствол дерева и слушающую тихую кавалькаду приближающегося конца и тоски по тому, чего больше, наверное, не будет уже никогда… Она не смогла её утешить. Она её предала. И если ЭТО было карой за малодушие, то смерть уже не пугает её, как пугала когда-то…

***

Нос лодки упёрся в берег, всколыхнув ил. Вскинув голову, Генри смотрел с благоговением на возвышавшийся над ним громадный череп, занимавший почти всю территорию островка. Пустые глазницы глядели в небо, мрачно и слепо, рот же распахнулся в немом, вечном крике… Именно туда и лежит теперь их путь. Если только Генри не передумает, не струсит — Питер сказал ему, что в любой момент можно будет уйти, что совсем необязательно приносить страшную жертву… Сделав глубокий вдох, мальчик шагнул на размякшую от влаги землю. Пэн легко опустился рядом — почему-то сейчас его присутствие скорее пугало, а не вселяло смелость. Он не торопил Генри, не заставлял его принимать роковое решение прямо сейчас, но, намеренно или нет, отделял его собой от лодки — единственного пути отступления. Эта деталь не укрылась от глаз Генри, но он не позволил сомнениям закрасться в свою душу. Ведь Питер не злодей. Питер не станет заставлять его идти на жертвы. Ведь всё это время он был его лучшим другом — защищал от других мальчишек, если те хотели его обидеть, дарил всякие диковинные вещицы и даже показал русалок! Да если бы не русалки, Генри так и не узнал бы об опасности, что грозит острову — как раз Питер хотел благородно об этом смолчать. Возможно, само путешествие сюда — лишь очередное приключение, как-то, когда они отправились охотиться на редкого в этих местах кабана, или когда ловили крошечных лесных эльфов за крылышки, или лазали по деревьям, в поисках волшебной пыльцы? Эта мысль немало ободрила Генри. Если Питер — Питер, которого он знал, ведёт его сюда, значит это всего лишь очередное любопытное место, не представляющее никакой угрозы, по крайней мере, пока сам он, хозяин этого острова, рядом. Пройдя внутрь широко распахнутого «рта» черепа, Генри дотронулся до одного из свисающего с потолка сталактита, чем-то напоминающего зуб, но более длинный и острый. Он оказался гладким и на удивление тёплым, а на прикосновение отозвался тем странным, потусторонним звоном, как если бы он провёл мокрым пальцем по тонкому краю стеклянного стакана. В тишине этот звук прозвучал особенно пугающе, хотя бы лишь потому, что был куда громе, чем шаги, почти в этом месте неслышные. — Трусишь, Генри? — тихо, но задорно поинтересовался Пэн. Генри обернулся, с вызовом отвечая на его хитрый взгляд: — Я никогда ничего не боюсь, — чётко отделяя каждое слово, произнёс он. Ещё бы! Ему ли бояться теперь, во время его первого настоящего сказочного приключения, достойного самого Белого Рыцаря? — Хорошо, — засмеялся Пэн, обыденно касаясь очередного «зуба». — В таком случае, продолжим наш путь? Только теперь Генри заметил узкую каменистую лестницу, неровную и словно возникшую самостоятельно, без помощи человеческой руки. Не оглядываясь на спутника, словно желая продемонстрировать таким образом свою смелость, он шагнул на первую ступень — и ничего не услышал. Шаги словно поглощались этой поверхностью, и казалось, будто не живой человек идёт по камню — но тень, призрак… Обычно, поднимаясь по лестнице, по освещению или звукам, исходящим этажом выше, мы понимаем, когда она оборвётся. Но здесь ничто не могло сказать о том, когда ступеням придёт конец, просто в какой-то момент они закончились, и Генри вновь оказался в небольшом помещении, освещённом полной луной, что видна была сквозь две огромные глазницы, заменившие окна. Светился и песок. Золотой и яркий, он струился из верхней части огромных часов в нижнюю, сияя, но не освещая помещение — как камень поглощал звуки шагов, так и тьма поглощала сияние золотого песка… — Что это? — собственные голос, звучавший здесь непривычно-громко, резанул слух Генри. — Часы, — голос Пэна, напротив, словно сливался с тишиной, наполняя её смыслом его слов. — Часы, что отмеряют оставшееся Нетландии время. Генри подошёл чуть ближе, вглядываясь в завораживающее сияние. В нижней чаще была целая пустыня — отчего-то ему подумалось, что внутри неё легко мог бы пройтись целый караван, если бы только не затонул при первом же шаге в зыбучий песок времени… Однако, подняв взгляд, он увидел совсем иную картину — сверху песка была жалкая горстка, что, казалось, струёй скользнёт вниз с минуты на минуту. — Его совсем мало, — голос дрогнул. — Как долго проживёт остров? — Трудно сказать, — Генри едва не подпрыгнул, услышав голос прямо за своей спиной. Пэн смотрел туда же, на оставшийся песок, и в глазах отражалась жадность и страх потерять хотя бы одну из песчинок. — Может быть, день. Может, чуть больше. Кровь отхлынула от лица мальчика, руки непроизвольно сжались в кулаки. День! Всего один день остался ему на острове, где ему было так хорошо и отрадно, а после — после его не станет! Наверное, он уйдёт под воду, скроется, как Атлантида — и от него останется лишь память и легенда. И море — лишь бескрайнее море будет шуметь на месте рая, море, над которым больше не будут кружить дивные птицы с причудливо изогнутыми клювами, море, из которого, должно быть, исчезнут и русалки… Пэн говорил ему о том, что однажды это случится, но ведь «однажды» могло наступить через месяцы или годы, а теперь… Теперь им остаётся несколько часов. — Что нужно сделать? — громко и твёрдо спросил Генри, отводя взгляд от сияющих часов. — Я готов к твоей «жертве», только скажи, как её принести! — Нет, — Питер отступил назад, с какой-то наигранной тоской глядя на бегущую вниз струю. — Я не в праве просить у тебя такое… — Скажи! — выкрикнул Генри, и словно сами стены загудели от недовольствия. — Я готов на всё, я хочу, чтобы остров жил! — Для этого нужен героизм, ни много ни мало, — после недолгой паузы заговорил Пэн. — За любовь, будь то человек или место, нужно платить… Ты помнишь, чем заплатила твоя мать? Взгляд Пэна стал на мгновением настороженным и внимательным. Он ждал. Хотел увидеть, как мальчишка отреагирует на напоминание о матерях. Приведёт ли оно в чувство? Или же позволит полностью подчиниться магии острова? — Сердцем, — произнёс Генри, кажется, даже не обратив внимание на то самое «напоминание», беспокоящее Пэна. — Постой, получается… — Я уже сказал, — быстро ответил тот. — Я не требую от тебя той храбрости, что потребуется для такого подвига — я не имею на это права. — Но я смогу! — звонко выкрикнул Генри, уже не обращая внимания на предупреждающий гул стен. Он сделает это! Он принесёт жертву! Наконец-то не он будет тем, кого нужно спасти, наконец-то станет для кого-то героем, каким стал когда-то Белый Рыцарь — так о чём ещё можно мечтать? — Ты в этом уверен? — взгляд вновь стал проницательным и лукавым, с почти незаметной искоркой торжества в самой глубине зрачков… — Неужели ты готов пожертвовать всем ради… Ради Нетландии? — Да, — Генри не думал, он, казалось, парил от сладкой эйфории, от предвкушения собственного подвига. — Мы будем чтить тебя, как героя, — прошептал Пэн, приближаясь на шаг. — Даже не сомневайся, Генри. Острая боль пронзила грудь; затем последовал удар сердца внутри ладони Пэна, а затем это самое сердце покинуло его грудь, даря лёгкость, но вместе с тем отнимая жизненные силы. Последнее, что увидел Генри — золотое свечение, окутывавшее вырванное сердце и то, как оно скрывается в груди у некогда друга, ныне — демона, с нескрываемым торжеством во взгляде. Он не успел осознать предательства. Не успел больше почувствовать боли, нырнул в темноту, такую манящую и почти что приятную, но остался не героем — тем, кто повёлся на сладкие речи Питера Пэна…

***

— Свон, — она слышала, но не обернулась на зов. Оттого ли, что была погружена в собственные мысли, или от жара, что отвлекал от реальности не хуже алкоголя или какого-нибудь наркотика. Лишь когда тыльной стороны ладони коснулась холодная сталь крюка, заменившего руку, она дала понять одним движением головы, что слушает. — Горячка доконала? Тебе бы прилечь. — Сейчас? — Эмма постаралась усмехнуться, но даже это вышло у неё как-то болезненно — теперь было совсем не до того… — На том свете отлежусь, нам надо найти Генри. Она произнесла это очень быстро и словно констатируя очевидное, но пират, обычно не склонный к прозорливости, понял, О ЧЁМ она говорила. — Это из-за НЕЁ, да? Как она это восприняла? Эмма взглянула на Реджину, идущую чуть впереди — такую ледяную и совсем на себя непохожую… Даже её слёзы было бы легче перенести. Если бы только Эмма знала наверняка, что позже королева не станет корить её за предательство, что она поймёт, простит и вспомнит, что не станет пытаться забыть… — Она не должна быть одна, — прошептала Свон. — Мы найдём Генри… Вместе им будет проще, правда? — Пожалуй, — кивнул Крюк. — Но даже если нет… Я ведь пообещал быть тебе другом. Эмма подняла взгляд, впервые не видя в глазах пирата ни усмешки, ни горечи, что была в них, когда он раскрывал свою тайну — любовь к Миле… Вместе с глазами словно изменилось и его лицо: будто бы стало моложе и даже… Счастливее. — Я никогда их не оставлю, — странной, столь несвойственной ему интонацией произнёс пират. — Клянусь. Ради нашей дружбы. Эмма улыбнулась, слабо, но впервые искренне. Неизвестно, почему, но она знала, была уверена в том, что он сдержит клятву, что на целую жизнь отгородит свою мятежную душу от любимого моря, чтобы только сдержать данное слово… — Дальше лишь вода, — мистер Голд сложил карту в нагрудный карман, с прищуром вглядываясь в горизонт, на фоне которого едва горели глазницы Острова Мертвеца. — На наше счастье есть лодка… — Они там? — голос прозвучал с искренней тревогой и неверием — едва ли можно было предположить, что Капитан может эти эмоции испытывать. По спине Эммы пробежался холод. Если уж Крюк, знающий этот остров лучше, чем кто-либо, бьёт тревогу, значит им ЕСТЬ, о чём тревожиться. — Там, — спокойно ответил Тёмный. — Боишься мертвецов, капитан? — Чёрта с два! — крикнул Крюк, вырывая карту из его рук, словно желая воочию узреть это страшное открытие. — Он заманил Генри в ловушку. Ему нужно сердце, — его взгляд скользнул на лицо Эммы. — Прости… — прошептали одни лишь губы.

***

Питер Пэн — единственный хозяин этого острова. Что бы ни думали мальчишки, во что бы ни верили, он был им и навсегда останется сердцем и душой Нетландии. Она существует лишь ради неё и благодаря ему. Те, кто принимал это, как данность, жили здесь беспечно, наслаждаясь вседозволенностью, гоняясь за куропатками и притворяясь индейцами, лазая по деревьям и отлавливая дивных птиц. Другая судьба ждала тех, кто бы неугоден Питеру Пэну. Надолго на острове они не задерживались. Те, что мнили себя королями, тонули в реке или насмерть падали с деревьев, лишались зрения или способности ходить… Он создал этот остров, ещё будучи, как бы удивительно ни звучало, взрослым. Променял сына на молодость. И вот теперь он видит, как водную гладь рассекает нос другой лодки, несущей героев и… Его родного сына. Пэн улыбнулся, увидев его силуэт. Совсем взрослый. Считающий, что может превзойти отца, ведь отец так молод… Глупо со стороны самого Тёмного мага думать, что внешность не бывает обманчива. Камень поглощает их шаги, но он знает, что они идут, и он торжествует. Прямо за ним лежит безжизненное тело мальчишки, а в его груди бьётся его истинно-верящее сердце. Он уже победил. И странно было бы не потешить самолюбие лицезрением их краха. — Вот он! — выкрикнул незнакомы Пэну голос, и в следующее мгновение Дэвид ринулся к демону с мечом в руках, но с сердцем истинно-верящего он был ему не страшен. Лёгкое движение руки юноши — и Принц осел на землю, скорее уснув, а не потеряв сознание. — Вы, должно быть, пришли за Генри? — с приторной вежливостью и весельем во взгляде поинтересовался он. — Что ж, в таком случае, забирайте… Рана пульсировала в боку. Тело окутал озноб, никак не связанный даже с жуткой атмосферой этого места. Эмма видела сына — его тонкую, безжизненную фигурку на фоне песочных часов. Она видела, как Реджина бросилась на колени возле него, уже совсем не обращая внимания на Пэна, что смотрел на неё сверху вниз, с торжествующим блеском в зелёных глазах. Нет, не ему потешаться над ними. Всё не может закончиться поражением теперь, когда ей уже нечего терять… Она бросилась на него с мечом, точно так же, как бросился Дэвид минутой ранее, но Пэн не стал применять к ней своё колдовство. Он просто уворачивался от взмахов меча, легко и почти что весело, наслаждаясь её нынешней беспомощностью. Но Эмма сдаваться не собиралась. Даже теперь, зная, что он в разы сильнее всех их, вместе взятых, она готова была бороться до тех пор, пока пламя жизни окончательно не остынет в её теле… — Довольно, — эхом разнеслось по помещению, и словно чья-то рука, властная и неумолимая, сжала руку, держащую меч, а затем ужалила болью и холодом в место раны, заставляя согнуться пополам. — Жалкое зрелище, Спасительница. А ведь никто не просил тебя бросаться под ту стрелу… — Не тебе меня судить, — прошипела Эмма, безуспешно стараясь встать на ноги, пока всё та же сила или собственная слабость прижимала всё ближе к полу. — Тебя я достану с того света, можешь не сомневаться. Дерись честно, Пэн! Звонкий мальчишеский смех сорвался с губ, но веселья во взгляде как не бывало. — Драться честно? — повторил он. — Не в моих правилах, Белый Рыцарь. Дерущийся честно… Обречён. Легко ступив на самый край, на самую глазницу черепа, он вновь взял в руки свирель, но на этот раз и не подумал поднести её к губам. — До встречи, — весело отсалютовал он свирелью, готовясь шагнуть в пустоту ночи. — Если она ещё состоится… Эмма не смотрела с ненавистью ему вслед, не чувствовала горечь собственной беспомощности… Она смотрела на НЕЁ. Реджина рядом. Её руки судорожно касаются лица, груди, рук сына, всё ещё чувствуя остывающее тепло его тела. Её глаза закрыты. На её лице нет слёз. Она едва дышит… И Эмма впервые не пытается до неё дотронуться. Не пытается обнять. Не пытается утешить — разве можно быть настолько жестокой, чтобы показать в момент прощания с сыном, что королеве всё ещё есть, кого терять?..