Ведающая и Властвующая.

«к черту.

скоро отпустит.

отпустит...»

Ш. Б. (В. Б-В-К).

Лондон. 19хх

***

Темно. Беспокойно. Тихо...Я не могу понять, в каком положении нахожусь — ноги не чувствуют под собой земли, а руки — пространства. Дотрагиваюсь до лица, шеи, плеч. Не чувствую собственных прикосновений. Будто трогаю не кожу, а рассекаю пустоту. Тревожную, заставляющую внутренности дрожать, отзываться неприятной вибрацией внутри, отталкиваясь от костей импульсом беспокойства и тягучего страха. Тишина давит. Темнота давит. Внутренний голос неожиданно молчалив. Озираюсь, пытаясь зацепиться хоть за что-то в этой крамешной черноте. Вижу перед собой Кирана — взрослого, красивого, статного. Такого, каким я хочу видеть его в будущем. Его мужественные руки сжимают ткань богатого сари. Нет, неправильно. Не ткань, не само сари — клочья, оставшиеся от него. Он смотрит в пустоту перед собой, кажется, уверенно и даже без страха. Осознает то, что видит в ее глубине. Я чувствую, что перед ним разворачивается трагедия. Такая, под воздействием которой хочется забиться в угол, закрыть голову руками. Он видит в этой пустоте то, чего она не позволяет увидеть мне. Зову его — моего маленького, моего дорогого, моего брата. Слышит. Отдаленно слышит и вижу по мелкой дрожи, что узнает. Не подаёт только вида. Крепче сжимает чье-то сари — величественное, дорогое, глубоко красное —цвет, к которому я испытываю в это мгновение невероятно сильное презрение и отвращение. Всматриваюсь в него, надеясь разглядеть что-то, что даст мне подсказку, что-то, благодаря которому я могла бы понять —почему она не даёт мне увидеть главного. Не даёт узнать. Держит в неведении. На крючке. И с ужасом глотаю воздух — вижу, как тоненькая капелька крови, медленно стекающая до этого момента по ткани, падает в никуда — отчётливо слышу ее столкновение в пустотой. Чья? Сердце сжимается так, будто я в опасности, так, словно сейчас мне стоит сорваться с места и бежать — неважно куда, неважно зачем, неважно как, но убежать и скрыться. Чья она? Его кровь? Амалы? Бабушки? Зову его ещё и ещё — пустой звук. Как шорох маленькой мышки, мой голос растворяется в черноте. Бедный. Мой маленький мальчик. Хочу обнять, укрыть его собой. Чтобы не видел. Чтобы взгляд его не был такими опустошенным, будто его лишили самого главного блага в жизни. Чтобы не обманывал сам себя в том, что не боится того, от чего героически не отводит глаза. А он продолжает смотреть, но я знаю его — родного для себя человека, лучше чем себя саму. Боится, настолько поражен тем, что видит, что глаза его стеклянные, становятся невыносимо печальными и режут меня, глубоко вонзив лезвие в саму мою суть. Сердце сжимается. От страха, что с ним и Амалой что-то случилось там, в этом пространстве. От обиды и непонимания. Я не могу дотронуться до него. Не могу сдвинуться в его сторону. Собственные чувства тянут в бездну, в начало жизни — новой и старой. Не прекращаю звать его. Как могу. И любяще. И гневно. И умоляюще. И так, как никогда бы не подумала, что позову — тоскливо, отрешённо и потерянно. Так, будто теряю его и все, что было дорого мне тогда — в старой жизни; то, что дорого мне сейчас — в новой. И Киран поворачивается ко мне. Взгляд его нечитаем. Такой, словно передо мной не он — не мой брат, друг, сын. — Киран...Ты слышишь меня? Я знаю, что слышишь. Что ты видишь? Скажи мне. — говорю я, все также стою на месте и отчаянно пытюсь сделать хоть шаг — ему на встречу, в его широкую грудь. Он молчит. Смотрит пронзительно и я ловлю себя на мысли, что обращаюсь к той же пустоте. Взгляд его выражает непонятное презрение, отрицание, неверу во что-то очень важное. Так смотрит, что ноги подкашиваются, но темнота держит, хочет, чтобы я видела его отношение к какой-то, видимо, другой мне. — Тебя. — коротко отвечает он и протягивает ко мне свою руку. Хватаюсь, не раздумывая ни секунды, и обжигаюсь. Больно. Смотрю на него вновь. Рассеяно, стараясь сфокусироваться. Опускаю глаза — кусок неопознанного и волнующего сари, казавшийся мне красного цвета, был в моих руках. Теперь я поняла, что оно было фиолетовым, что на этом небольшом куске расположился остатком изящный серебряный узор львицы. Я давно его не видела...И не зря мне красный цвет омерзителен — оно было в крови. — Ты виновата, Джая. Во всем. —говорит с такой властью в голосе, что по телу пробегают мурашки. — В чем, Киран? — Во всем. Во всем ты виновата, Джая. И тебе никогда не искупить вины. Ты была виновной. Ты виновна. Ты будешь таковой. Всегда. Ты замыкаешь и размыкаешь. Создаёшь и разрушаешь... — словно в бреду, словно спасительную молитву бормочет он, а я не верю. Не верю. Не верю в то, что это говорит он. Не верю, что он способен смотреть на меня так. Это не он. Не мой брат. — Я ничего не делала. Мне не в чем каяться. — откровенно и уверенно отвечаю я, желая защитить свои честь и достоинство. Зная, что передо мной не Киран, я могу сделать это, не жалея. — В этом твоя вина, Джая. Во всем. Только ты и никто больше. Все на твоём счету. Она дала тебе силу. Даровала тебе жизнь и просила служить ей. Но ты предала. Предала всех. Махакали. Меня. Амалу. Бабушку. Отца. Мать. — он улыбнулся. И мне показалось, что все, что было этого — морок, ведь он улыбнулся тепло, так, как улыбается мне порой сейчас. — Ты предала себя. — сказал он перед тем, как вонзить калидасу внутрь меня. Туда, где сплетают между собой сосуды и чувства, где нитью связано все и даже больше. По моей щеке течет слеза. Я чувствую ее прохладу. Неописуемая боль пронзает каждую мою клеточку. Быстро. Тонко. Горестно. Я не понимаю, что случилось. Не понимаю, почему оказалась в таком положении. Но одно я знаю точно — Матерь здесь, со мной. Она любовно огладит мое лицо и подарит мне новую жизнь. Такую же. В ней я вновь буду виновной. В ней я снова буду создавать и разрушать. Замыкать и размыкать пламенный круг сансары. — Успокоение.— слышу я голос Махакали перед тем, как чернота поглотит меня полностью.

Впусти меня прежде, чем забвение укроет тебя умиротворением. Ты не можешь желать их, дитя. О, моя бедная, я не могу дать их тебе, моя нежная, маленькая богиня...

Впусти меня.

Голос ее утихает. В глубине себя я чувствую ее смех, чувствую ее вибрации и искреннее сожаление.

***

Я просыпаюсь в холодном поту. Как обычно — ранним утром, когда лондонское небо только начинает светлеть и стрелки часов движутся в направлении четырех. Глубоко вдыхаю и улавливаю нутром тонкий шлейф знакомого мускуса. Неприятно. Моргаю в попытках смахнуть невидимые руки страшного сна со своей шеи и встаю с кровати, морщась, когда ступни достают до холодного пола. Секунда. Вторая. Третья. Мне хватает минуты, чтобы отделить очередной сон от реальности. Ещё одной мне хватает, чтобы привести себя в порядок, осматривая волосы на наличие седины и тело на наличие морщин и складок. Стрелки часов незаметно бегут вперёд, как и я, поглащенная домашними хлопотами. Готовлю Кирану и бабушке завтрак, знакомлюсь в третий раз с планером на холодильнике, то и дело возвращаюсь к часам, отсчитывая секунды до следующего шевеления и момента, когда Киран выйдет из комнаты. Протираю поверхность рабочего и обеденного столов, меняю воду в стеклянной вазе и выкидываю опавшие лепестки роз, купленных накануне. Смотрю в окно, наблюдая за медленным оживлением Лондона. Уличные фонари гаснут, в окнах соседних домов загорается свет, машины начинают заводиться. Медленно. Медленно. Медленно. — Дорогой, ты проснулся? — спрашиваю, легонько постучав по поверхности двери в комнату брата. Он до сих пор не обозначился. — Почти, Джая. — слышу за дверью и киваю сама себе, вновь перевожу взгляд на часы. Время ещё есть. — Поторопись, если не хочешь опоздать. У тебя есть 20 минут на то, чтобы привести себя в порядок и позавтракать. Если ты хочешь, чтобы я подвезла тебя до школы. Удостоверившись в том, что меня поняли, услышав шум и топот, плавно направляюсь в прихожую, минуя комнату сестры. Сжимаю и разжимаю кулаки, уже не надеясь, что дверь откроется и в коридор выйдет заспанная Амала. Сегодня мы обязательно поговорим. Сегодня точно все решится. Скоро Амала вернётся домой. Обуваю красные сапоги на небольшом каблуке, когда Киран, готовый к новому дню, выходит из комнаты, с улыбкой кивает мне и идет завтракать. Накидываю на плечи черный пиджак, внимательно рассматривая себя и свой выбор в зеркале. Заправляю за ухо пышные пряди кудрявых волос и закалываю их, чтобы не лезли на лицо. Осматриваю вновь свое лицо, в поисках сильно выраженных морщин и улыбаюсь, не находя их. «Как бы меня не тошнило от красного — такой он мне нравится. Пусть будет. Жалко ведь.» — пронеслось в мыслях, когда ладони, обрамленные золотыми украшениями прошлись по невидимым складкам ажурной блузки красного цвета. «Жалость...Не люблю это слово.» — смотрю на свои красные сапожки, купленные совсем недавно в Нью-Йорке, во время командировки. Улыбаюсь, вспоминая, как точно такие же привезла и Амале. — Круто выглядишь. — отмечает Киран, осматривая меня, когда мы спускаемся и выходим на парковку. — А украшений сколько. Прям царевна. — Как и всегда. — бросаю через плечо и открываю машину, оставляя на заднем сидении свою сумку. — И как тебе не тяжело так ходить. — Как? — спрашиваю и завожу машину, оглядывая в лобовое стекло есть ли помеха. — В золоте. Представить боюсь сколько это все весит. — Привычка. Большому боссу большие бриллианты. Киран смеётся и мы выезжаем. По привычке включаю радио и пальцем по рулю начинаю отбивать ритм любимых песен. Киран смотрит в окно и улыбается каким-то своим мыслям. В этой идиллии не хватает только ее. Той, что всегда сидит на за заднем полулёжа и лишь изредка поднимается, чтобы высказать мнение о какой-либо песне. — Джая, ты думаешь, что Амала еще ребенок? — вопрос нарушает блаженную для меня тишину и я убавляю звук, сбавляя скорость на ближайшем перекрестке. — Иначе я не могу понять почему ты раздуваешь из мухи слона. Она мечтала об этом. Я думаю, твои переживания насчет нее напрасны. У нее есть голова на плечах... — Киран. — произношу я строго, видя боковым зрением, как он вздрогнул. — Как я могу не переживать, когда она уехала, не предупредив? Когда она не отвечает на звонки, ничего не рассказывает? Думаешь, так просто нести ответственность за вас? — А ты бы отпустила ее, рассказав она о своих планах? Я слышал много раз, как ты отказывала ей во всем, что связано с ее работой. Ты загнала ее в рамки и не дала выбора. Я не защищаю ее. Я хочу, чтобы ты поняла, что из-за этого у тебя скоро появится седина, которую ты постоянно ищешь, стоя у зеркала. Мы уже давно не маленькие и нести такую ответственность за нас не нужно. Я вздыхаю, прикрыв глаза. Не могу ни согласиться, ни оправдаться. Не хочу выходить из себя, нарушая мнимое спокойствие этого дня. Сжимаю и разжимаю руль, в голове отсчитывая до 30, что он и замечает, накрывая своей ладонью мою, чуть сжимая, и вместе со мной выворачивает руль на повороте. — Я не собираюсь обсуждать это. Ты ещё не понимаешь ничего и не видишь, как это выглядит с моей стороны, Киран. Я буду волноваться о вас всегда, даже когда вы будете рядом со мной на расстоянии вытянутой руки. Киран понимающие кивает и убирает руку, откидываясь на спинку сиденья. Он демонстративно отворачивается к окну, давая понять, что больше ему сказать нечего. — Я вижу границы, которые вы выстраиваете день ото дня, и не собираюсь их нарушать. Вам нужно ценить эти моменты, пока я жива и у вас есть человек, который убережёт от безрассудства. — Ты будешь преследовать нас и после смерти. Давай будем честны, тебе ничего не помешает давать нам наставления с того света. Я оставляю его реплику без ответа, но улыбаюсь, резко заворачивая на школьную территорию, отпугивая толпу учеников из разряда «ботаны». Выкрутив руль, я медленно встаю на пустующее место и отстегиваю ремень безопасности, дав себе возможность вдохнуть глубже. — Сегодня я вернусь поздно, поэтому ужинай без меня. — Джая. Я не хотел тебя обижать, честно. Кивнув, я дотрагиваюсь до его волос и легонько тру за мочку уха, как делала это в детстве. В нем бурлят гармоны и чувство справедливости, поэтому мне нельзя этому препятствовать и нельзя ограничивать его в потребности казаться взрослым и рассуждать, как они. Наверное, это один из немногих моментов, когда я действительно понимаю, что и Киран, и Амала уже взрослые люди. — Я заеду на рынок после работы. Куплю персики и обещаю испечь пирог. — Обещаешь? — Как могу. — я дёргаю плечом и перевожу взгляд на снующих туда-сюда школьников, с интересом рассматривающих мою машину. — Полагаюсь на твою совесть. — язвит он и я улыбаюсь. Всё-таки он ещё мал, чтобы до конца понимать мои переживания. По традиции, я целую его в лоб, после мы обмениваемся ими же в щеку. — Удачного дня, Киран. По традиции, я провожаю его взглядом и жду ещё пару минут, пока не удостоверюсь внутренне, что все впорядке и он уже в классе — только тогда выезжаю и еду в офис. Работа. Работа. И только работа. До вечера.

***

Меня обнимают огрубевшие отцовские руки, никогда не знавшие по отношению ко мне и всему ни нежности, ни уважения. Я уютно устраиваюсь на его груди, ровно дышу, боясь своим дыханием нарушить окутавшую нас тишину. Невесомо держусь за край его шеврани, надеясь получить хотя бы обманчивые и нисколько не настоящие чувства родительской любви и теплоты, необходимые мне — маленькой госпоже Басу, как воздух. Мы идём домой. Я чувствую, как он старается держать себя в руках и не сильно сжимать меня в своих огромных величественных руках. Он возвышается надо мной, словно скала, и заставляет меня быть водопадом, неминуемо замирать от страха. Стоит допустить ошибку — столкновения не избежать. Я позволяю себе шмыгнуть носом, зная, что эта секундная слабость стоит дорого. Отец останавливается. Одновременно с ним и мое сердце стягивает от страха. Я стыдливо отвожу взгляд к его одеянию, не моргая проходясь по золотым швам на его груди. За ними грудная клетка тоже соткана золотыми нитями? И сердце его, кажется, тоже связанным ними же, как у мамы. — Виджая. — голос отца полон стали, режущей и жгучей, как самый лучший и дорогой кинжал в его коллекции. Я боюсь выдохнуть, неотрывно следя за тем, как вздымается его грудь, создавая на ткани рой некрасивых и неаккуратных складочек. Они похожи на стену посреди улицы. На разводные мосты. На извилистый пусть до Клифаграми. И я кончиком пальца стараюсь до них дотронуться, в надежде остаться незамеченной, разгладить их, как разгладила бы сердце, скрывающееся за ними. — Да? — отзываюсь я, чуть погодя, на выдохе и прикрываю глаза. Кажется, что так мне удастся скрыться от наказания, но я понимаю, что оно — неизбежно. Как неизбежно все, что происходит, происходило и будет происходить. — Ты понимаешь, где допустила ошибку? Я молчу. Молчу долго, даже когда мы прекращаем стоять на одном месте. Думаю. Вспомнимаю, где успела провиниться. Думаю, как выкрутиться и что ответить. И выдаю заученный до слез ответ. — Да, отец. Макушкой чувствую, как он поджимает в отвращении губы, прикусывая их, пока глаза застилает тонкая пелена черного дыма. Хватка становится звериной, выбивая из меня остатки самообладания, и мне хочется вновь показать ее. Слабость. Унизительную. Ненавистную. Дорогую. — Разочарование. Я — разочарование. Его. Мамино. Я разочарование свое собственное. Но мне от осознания этой простой истины ни горячо, ни холодно. Только обидно. И страшно до узла в кишках не столько получить наказание, сколько вновь услышать это, бросающее в дрожь, слово, по отношению к себе. Слезы скапливаются в уголках глаз и я перевожу их от ткани к окружающему миру, в надежде забыть обиду, найти красоту там, где ее невозможно увидеть маленькой мне сейчас. Считаю секунды, чтобы оказаться в спальне, в саду, где угодно. Чтобы не сидеть на руках отца, сжимающих мое тело до белесых костяшек, до маленьких синяков в этих местах. Мне хочется спросить в чём я неправа, где ошиблась. Хочется исправиться. Заслужить то, что другим достается от родителей просто так — по факту существования. И ловлю на мысли, что хочу я слишком многого. Того, чего мои не смогут выполнить даже за самую высокую цену. — Ты наказана. Виджая. — я сжимаюсь в ожидании очередной реплики, шумно сглатывая. В чем ты была неправа? — Во всем. — шепчу, боясь выронить слезы. Но все равно оказываюсь не всесильной и чувствую, как отец шумно вдыхает воздух и также выдыхает, когда они — ненавистные соленые капельки падают вниз по моим щекам, спадая водопадом на его руки, омывая их, пытаясь смыть их греховность. — Мерзость.

Мерзость.

Я рыдаю навзрыд, когда мы заходим в дом. Когда я обнажаю перед всеми свое нутро. Раскрываю себя, оголяю свое сердце, наверное, тоже связанное золотыми нитками. Но мне больше хочется, чтобы оно было свободным. Если и связанным, то не нитками — ни золотыми, ни серебряными. Цепью. Громоздкой цепью. Чтобы цепь эта приковала меня к кровати, не давая возможности ходить, видеть. Лучше, чтобы цепь эта сжала и горло, как это делает она. За пеленой слез я не вижу, но ориентировочно понимаю, куда мы идём. Отец открывает дверь в темную комнату. В маленькую темницу, в которой я просижу до обеда, до вечера, до следующего завтрака. И молюсь ей, чтобы он не кивнул прислуге, чтобы они не кивнули в ответ и не принесли в эту комнату розги. — Перестань делать из себя жертву. Меня это раздражает.

Раздражает.

Я — раздражение. Зуд, от которого хочется поскорее избавиться. Я —чернота и греховность. Ошибка, цену которой ощущаю самолично. Я шмыгаю, кивнув головой, смахивая кудрявые пряди в лица. Сжимаю в руках подол сиреневого сари, поднимая его выше колен, и в темноте быстро дохожу до стула, вставая на него босыми ногами. Считаю до трёх и до крови кусаю губу, стараясь не издать ни звука. Стараясь не будить зверя, агрессивно кусающего прутья золотой клетки. Свистит у самого уха, но чувства сконцентрированы не там. Мне кажется, будто ветки входят под кожу и остаются там же, вызывая эти самые — зуд и раздражение. А свистит все быстрее и сильнее. И я уже не могу считать до тридцати, до шестидесяти. Ком встаёт в горле, пока в голове пустота и звенящая темнота. Мне больно. Настолько больно, как не было никогда до этого. Как будто это первый раз, когда это остаётся внутри меня. — Папа. — шепчу я так тихо и подол сари возвращается на место, спасительно скрывая "неживые" ноги. Это первый раз, когда слабость заставляет меня приклонить колени. Первый раз, когда я ей благодарна. Первый раз, когда я не думаю о том, сколько я просижу здесь. — Виджая. — гудящие от боли ноги не идут ни в какое сравнение с гудящим от обиды сердцем и болью, вытекающую из нее. — Виджая! — срывается он и цепляется за мои руки. Свист повторяется снова и снова. Только теперь зудит по рукам. Слезы льются без особой надобности, просто так. И я, кажется, не дышу больше. Больше не слышу свиста. Не вижу его тень в темноте. Но знаю, что ещё не конец. Что он никогда не останавливается. Никто из них не останавливается на середине. — Пришел Господин Дубей.

***

— Миссис Кхатрия. — зовёт меня Питер и я устало потираю глаза. — Мисс, Питер. Мисс. — напоминаю я и щелкаю ручкой в своих руках. О чем мы говорили? — Мистер Мандви согласен продать акции... Но? — За большую сумму. — Питер заметно нервничает, стуча по рабочей папке с документами. Я вздыхаю, смахивая с себя омерзительный отголосок прошлого. И вновь чувствую тонкий шлейф мускуса. Ловлю себя на мысли, что Мистер Мандви явно знает цену себе и своему бизнесу. «Либо это простое человеческое желание заработать больше, не прилагая никаких усилий. Мне несомненно нужны эти акции.» — Сколько он просит? — На несколько сотен больше. К черту его. — Подготовь необходимые документы и свяжись с его представителями. — я удобнее размещаюсь в своем кресле и перевожу взгляд на окно, засиатриваюсь на лондонский пейзаж. Начинает вечереть. — Вы уверены, мисси...Мисс Кхатрия? — Более чем. Он удовлетворённо кивает, кажется, сам себе. И оставляет меня в одиночестве. «Мускус...» — проносится в голове и я закрываю глаза, отстукивая по поверхности стола ненавистный, но выгравированный на задворках души, ритм — Моцарт, которого так сильно любили родители. Руки и ноги ноют, и мне кажется , будто я вижу раны, кровоточащие от соприкосновения с розгой. «Заработалась.» - может, действительно так? Мне искренне не хочется связывать эти видения с тем, что Амала сейчас в Индии. Искреннее не хочется придавать им большее́ значение, чем они имеют. Но на душе становится погано. Беспокойно. Руки сами тянутся к телефону и я набираю выученный до дыр номер, который в спешке продиктовала Амала, связавшись с нами в первый раз. Гудок. И ещё один. Секунды бегут мучительно медленно и я перевожу взгляд на часы. Шесть вечера. В Калькутте поздний вечер. Я жду, думая уже сбросить вызов, когда на том конце слышу нервозное капошение. Тишина. — Здравствуйте? — произношу я, непонимающе хмурясь. — Здравствуйте. Дом Чаухан. Чем могу быть полезна? — разносится из динамика и я отмечаю, что голос этот женский, самый настоящий — и сладкий, и горький одновременно, и уважительный, и стервозный. — Будьте добры позвать Амалу, если она дома. — я закусываю внутреннюю сторону щеки. «Очевидно, хозяйка дома скажет, что сейчас ее позовет. Должно быть, она уже спит.» — К сожалению, ее сейчас нет дома. А кто спрашивает? — Скажите ей, чтобы по прибытию набрала домой, во сколько бы она не вернулась. Предупредите, что это очень важный разговор. — Хорошо. — слышу и отключаюсь. Закрываю глаза, зарываясь пальцами в капну волос, медленно вдыхаю и выдыхаю воздух, в котором все также плещется ненавистный мне мускус, отдающий тонкими древесными нотками. Где она может быть в такое время? Неизвестность пугала меня всегда. Я всегда ее ненавидела. Особенно, когда эта неизвестность могла стоить дорого. Она всегда стоит дорого. Для меня. Я отстукиваю по столу. Считаю до тридцати, шестидесяти. Надеюсь успокоиться, но паника, как всегда, идёт по за мной и обнимает со спины, нависая пуховым одеялом. Где она? Что с ней? Понимаю, что ещё немного, и я задохнусь. На чью-то радость и сожаление задохнусь и умру, и никто не поможет, как не помогал никто и никогда.

Почти никто.

Почти никогда.

Дрожащей рукой рыскаю по ящику с неважными безделушками и достаю склянку с таблетками. Глотаю горсть и кашляю, когда она, слепившись в комок, встаёт поперек. Допиваю утренний кофе и закрываю глаза, дёргая указательным пальцем по бедру. Отпустит. Скоро отпустит.

«Плачет свеча кровью, плачет душа болью, сердце взывает к тебе...»

Слышу я, впадая в тягостную дрёму.

«О, мата Кали-женщина-воин. О, мата Кали-черная Юрга, услышь меня, внемли...»

Шепчу, но не я. Кто-то другой за меня.

Внутри меня.