Ведающая и Властвующая.

«Воспоминания о Калькутте такие разные…

Одни — хорошие, теплые, радостные, в них хочется остаться подольше. Ощущать их вновь и вновь, растворяясь в чувствах, в невозможности их описать.

Это воспоминания о доме, о родных, друзьях. О тех, кто дорог мне, кто мог бы быть рядом со мной и был…

Другие же — страшные, нежеланные, от них хочется убежать, их хочется забыть.

Они нагоняют тоску, от них руки трясутся.

От таких воспоминаний сердце останавливается и разбивается сотни раз на маленькие осколки.

Это тоже воспоминания о доме, о родных, друзьях, о тех, кто дорог мне и мог бы быть со мной…

Я давно заметила, что хороших воспоминаний у меня не так уж и много, так, значит ли это, что вся моя жизнь — одно сплошное несчастье?

Значит ли это, что я — одно сплошное несчастье для тех, кто был и есть рядом со мной?

Значит ли это…Неважно…

Могу ли я сидеть на месте, не зная, что происходит там, где рождались все эти воспоминания?

Могу ли я не идти к ним навстречу? Мне не стыдно признаться в том, что я напугана.

Но об этом, кроме меня, никто не должен знать…»

Ш. Б. (В. Б-В-К). Лондон. 19хх

***

Пахнет мускусом. Неприятно. В переносице саднит, но чихать нельзя — заметят, накажут, будут смотреть с осуждением. Этот запах окутывает с головой толстым покрывалом, я чувствую слабость и желание уйти отсюда как можно скорее, но не могу пошевелиться. Страшно. Она смотрит на меня. Зовет меня. Хочет сделать меня своей. Требует, чтобы я приняла Ее, впустила, открыла какие-то врата… Она говорит тихо, только для меня. Дыхание перехватывает. Хочу заснуть, забыть ее глаза и голос, но стою на месте, прислонившись к стене. Я вижу, как Она тянется ко мне, слышу, как смеется. Ее силуэт тонет в дыму благовоний и свечей. Дурные цвета. Не любимые. Страшные. Умоляю Ее уйти. Не пугать. Не трогать. Она ласково улыбается, словно родная мать. На мгновение вижу, как на Ее лице появляется обида, будто я глубоко задела Ее чувства. Мнусь на месте. Что сказать Ей? Губы не размыкаются. Звуки не вылетают. Я лишь смотрю Ей в глаза, внимая словам, отскакивающим от каменных стен подвала. Затем Она меняется. Снова сильная. Ужасающая. Смеется громко. Сердце вот-вот остановится. Пелена слез застилает все, что меня окружает.

Не надо.

Пожалуйста.

Я прошу…

Черная свеча тухнет. О, Великая. О, Могущественная. Она нависает надо мной, сдавливает в тиски. Мне не выбраться…

«Кали, Кали-Ма, Калика, Кали»

Остановись. Не зови ее. Пожалуйста. Он окуривает алтарь — с осторожностью, любовью и уважением к той, кому присегает на верность. Он хочет позволить Ей.

Он хочет предать.

Если кто-то узнает — его убьют. Все узнают. У каждой стены есть глаза и уши. Его не простят, этот поступок никогда не забудут. Он не ведает о том, что делает в эту секунду, не понимает, что будет с ним после, не верит в свою неудачу. Он оступился и поплатится за это кровью — Своей. Моей. Кровью тех, кто находится рядом с ним. Рядом с моей семьёй. С этого момента все станет другим — он, зовущий меня иногда ласково и трепетно берующий на руки; всегда спокойная мама, временами напоминающая белую мальву и по ночам поющая мне колыбельные; бабушка, чьи руки с особой нежностью обнимают мои плечи и учат жить подобно той, кем я являюсь; мой дом и все, что меня окружает, с этого момента, поменяется. Я знаю это. Чувствую. Что-то внутри надрывается, истошно кричит о чем-то, но я не могу понять о чем именно. Мне страшно. Очень и очень страшно. Воск с красной свечи капает на мертвые цветы, в ритуальную чашу и на кинжал с его кровью. Он завершает ритуал. Он позволяет Ей стать его частью.

Он освобождает Ее.

Он меняет порядок, провозглашает себя правителем и Ее слугой, он ставит на себе клеймо предателя и обрекает себя на смерть. Оставляет мать без сына, жену без мужа, меня без отца.

«Повернись лицом ко мне. О, мата черная, о, мата вечная. О, черная Шакти.»

Она укрывает его в своих объятиях, дарует ему веру, ему не хватающую. Он с благодарностью целует Ей руки и в бреду читает в Ее честь мантру, делаясь перед Ней уязвимым. Она делает его сильнее. Делает другим.

Лишает его собственной жизни.

Смотрит мне прямо в глаза, тянет руки, обрамленные дорогими украшениями, будто желает смахнуть мои слезы, но сжимает ладони на моей шее с неистовой силой. Я слышу хруст и Ее смех.

Вижу перед собой Темную Мать.

— Виджая! — отец заметил меня, его голос звонко отзывается в голове, заставляет дернуться. Он смотрит с осуждением? Он накажет! Они накажут меня вместе.

Он теперь принадлежит Ей!

Ее образ передо мной испоряется, но ощущение присутствия остаётся. Я чувствую жгучую боль, пронизывающую каждую клеточку моего тела. Я впускаю в себя силу, мне неприятную и страшную, открываю для Нее врата. Она говорит мне снова ласково, как мать, как будто я — ее любимое и долгожданное чадо; убаюкивает, как младенца. Я раньше не слышала этой колыбельной… Не разбираю бранных слов, летящих в мой адрес, почему-то я уверена, что они именно такие. Он всегда ругается. Всегда недоволен мной.

«Плачет свеча кровью, плачет душа болью, сердце взывает к тебе…»

Поет. Улыбается. Но улыбка эта фальшивая. Улыбка страшная. Улыбка нагоняет жар и заставляет упасть перед ней на колени. Она танцует. Смеётся. Принимает дары, принесенные моим отцом. Всё-таки склоняется надо мной, подминает под себя и говорит громко, громогласно, приказом. О чем только? Я слышу лишь звон, разрывающий уши. Стены темного подвала, свет свечей и Ее статуя не дают сконцентрироваться и придти в себя. Я как будто перестаю ощущать себя и свое тело. Конечности немеют, но я не чувствую уже страха, не чувствую безысходности. Чувствую Ее в себе.

Себя в Ней.

Я тону в пламенном океане Сансары и вижу перед собой всех, кто мне дорог, тех, которые станут для меня таковыми…

***

Кухня. На часах ровно семь вечера. Лондон бодр настолько, что даже через закрытое окно слышен гул обыденной суеты от тех, кто, наконец-то, возвращается домой после тяжелого рабочего дня и тех, кто только собирается на смену; от милых парочек, выбравшихся на свидание в парке и тех, кто не стесняется выяснять отношения прямо на улице; от простой компании, собирающейся провести этот вечер с пользой и тех, кто вышел на прогулку в одиночестве или в сопровождении четвероногого друга. Можно сказать, что Лондон потихоньку оживляется после скучного трудового дня. Фонари освещают прохожим путь на равне с не таким уж и светлым, но все еще не слишком вечерним небом, переливающимся с синего цвета на пурпурный, а вдали на розовый и оранжевый. Закаты в Лондоне воистину прекрасны, особенно, если знать места, откуда за ними удобнее наблюдать. Наверное, в любом месте закаты будут прекрасными, если провожать их с тем самым человеком… И у них, кажется, есть такие рядом, но не сейчас, не в эту секунду, когда наплевать и на закаты, и на все остальное.

***

Лампочка над столом показательно моргает, на мгновение позволяя ощутить гнетущую атмосферу. За большим столом, накрытым белой скатертью, с красивой сервировкой и ажурной вазой с цветами — ирисами, как символ гармонии и мира, сидим мы — родные друг другу до невозможности, самые дорогие и важные люди. Переживание, напряженность, страх, безразличие — этими, казалось бы, несовместимыми эмоциями, за считанные секунды пропитался каждый уголок нашей уютной квартиры. — Виджая! — прямо над ухом. Я, жмурясь, шумно выдыхаю, в попытках смахнуть внезапно нагрянувший морок. Мы говорили о чем-то? Или сидели в тишине? Ощущаю макушкой испуг, причиной которого стала — уверена, все было заметно: моя отстраненность, взгляд, направленый на картину, украшающую пустующую гладкую стену напротив. Успокаивая себя, опускаю взгляд на тарелку с недоеденным ужином, вернее, к тому, к чему не успела даже притронуться. Вилка, лежавшая как-то небрежно возле тарелки, явно выпавшая из моих рук; мелкая, еле заметная, дрожь пальцев напротив; холодный пот, бегущий по моей спине и шум в голове — говорили о том, что выглядела я не очень, что ситуация, о которой я задумалась — не очень. Чувствовала я себя, в том числе, точно также. Не очень. Подняв глаза на того, кто звал меня, мне захотелось тотчас кинуться в свою комнату, укрыться там на какое-то время, лишь бы не видеть боли и непонятно откуда взявшегося сожаления, такого, будто он знал и сам видел то, что видела и чувствовала я. Киран смотрит на меня внимательно, боясь моих следующих действий — возможного обморока, нервного срыва. Он сжимает ладони в кулак, перебивая дрожь. Нервничает. Мы обсуждали что-то важное? В моей голове пустота. Я не помню, как пришла домой, говорили ли мы о чем-то вообще… — Да? — сухость во рту заставляет проглотить несуществующий ком слюны. Неприятно. Тянусь к кружке с травяным чаем и слегка подрагивающими пальцами подношу ее к губам, ощущая на себе неизменившийся взгляд младшего брата. Горячо. — Все в порядке? Ты застыла, будто призрака увидела, когда я сказал, что Амала звонила. — по-мужски скрывая растерянность, интересуется он. — Просто задумалась. Будешь в моем возрасте...Поймешь, какого это. — улыбнувшись, говорю я, накрывая ладони брата своими. Я благодарна ему за безмолвную поддержку, искренне радуясь тому, что смогла воспитать его человеком, достойным своих корней. «Жаль, Амала не здесь.» — проносится в голове, когда я ловлю себя на мысли, что действительно очень сожалею о том, что та, кем я тоже горжусь — далеко, неизвестно с кем и как. — Как я понимаю, у нее, как обычно, все отлично и беспокоиться не о чем? — услышав специально выделенное «как обычно», он кивает. «Радует хотя бы это.» — Я попробую позвонить ей сама завтра. Поговорим, может, выйдет из этого что-то хорошее. Говорить Кирану о том, что чертовски беспокоюсь за Амалу не хотелось, хотя бы потому что я, как старшая сестра, всегда старалась показывать свое доверие, веру в нее перед ней же и тем, с кем она ощущает наиболее близкую связь. Я обещала ему не переживать по этому поводу после того, как два дня провела в кровати с лихорадкой, узнав, куда уехала наша независимая сестра, которой, к слову, я запретила и думать о возможной авантюре. — Да ладно… Может, работы много? Знаю, еще не дорос о таком рассуждать с тобой, но мне показалось, что она очень уставшая. Каждый наш разговор ее голос похож на твой, когда ты приходишь с работы ночью. Вдруг, этот ее руководитель деспот и заставляет их работать сверхурочно? Я улыбаюсь, поджав губы, на что Киран устало складывает руки на груди. Аппетита нет совершенно. Время было настоящей пыткой — раздумья, теории, переживания. Я уже перестала звонить младшей самостоятельно, ведь каждый наш разговор заканчивался крайне неудачно — наглой просьбой как что — сразу вернуться домой. Я чувствовала, что что-то не так, мой внутренний голос кричал о том, чтобы немедленно собирать вещи и ехать за ней. Пока не поздно. Киран глупым не был, сразу понял и принял мое табу на тему Индии. И я рада, что под влиянием воспитания, с лишними вопросами он не лез, да и в целом, не сильно любопытствовал, довольствуясь тем, что всему свое время и, неважно как скоро, но он обо всем узнает если не от меня, то самостоятельно. «В который раз убеждаю себя, что этой поездки не должно было быть. Я должна была быть более настойчивой в самом начале — когда выбор стоял на специальности...» «Я должна была посадить ее под домашний арест и контролировать каждый ее шаг, чтобы она сейчас сидела здесь и рассказывала Кирану свои небылицы. А не там…» — рассуждаю, начиная постукивать пальцами по столу. Эти мысли преследовали меня на протяжении двух месяцев разлуки. Нельзя больше нашей крови иметь дело с Индией. Я хотела обеспечить своим младшим лучшую жизнь без титулов и власти, иногда справедливо задумываясь, что незаконно лишаю их привилегий. Но по-другому нельзя. Я работаю ради них, стараясь затмить эту потерю. «Конечно, обучение в лучшем университете и академии не сравнятся с тем, что имеют наследники высших каст в столице Западной Бенгалии.» — Я пойду к себе. Доброй ночи. — заметив мою задумчивость, говорит Киран, вставая и убирая за собой тарелку с недоеденной едой. Зря только старался и готовил к моему приходу — все в мусорное ведро. — Если ты собираешься заниматься, то рассчитывай свое время, не сиди допоздна, как в прошлый раз. Я помню, завтра ты собираешься к другу? Утром я подвезу тебя, только не заставляй меня ждать. Ты знаешь моего босса. — Я знаю его очень хорошо, будь уверена — я тебя не подведу! — Киран тянет «очень», после чего хлопает в ладоши и испаряется, оставляя меня наедине с тишиной. Позвонить Амале я не могла — время позднее и, если она действительно уставшая, к общему знаменателю мы бы точно не пришли. «А найти для него время стоит.» Поговорить с ней, обязательно, до того, как это сделает Киран и расставить все точки над «i», вернуть ее домой незамедлительно. «По своей инициативе, либо заставить.» То видение прошлого было не спроста. Приближается страшное. Кто-то вновь хочет, чтобы проливалась кровь. Видимо, кто-то хочет вернуть Басу на их «законное» место. Нервно ухмыльнувшись, я берусь за посуду, желая занять чем-то руки. «Кому это нужно, если не Дубеям? Любят же они всем косточки перемалывать. Одна головная боль… У них, должно быть, уже выросли наследники, худо дело, если нравы их предков передались и им.» О них я знаю и помню до сих, достаточно. Собственно, для той, кто должен был возглавлять свой род, столько и нужно. Я знала их породу, была вхожа в их дом, даже была с ними непозволительно близка. «Они были жестоким и придирчивым, но справедливым, по отношению ко мне. Верил, что под моей эгидой Басу поднимутся на новый уровень, что я подниму Калькутту и всю Западную Бенгалию на высшие ступени развития...А в итоге, теперь я в Лондоне, как все хожу на работу, встаствую там, забывая о родном доме…» Ни одна чашка чая с плантаций Басу в доме Дубеев не проходила без обсуждения того, о чем рассуждать любой другой ребенок моего возраста просто напроста не смог бы. По своей природе, Дубеи никогда ради лести не бросались комплиментами, поэтому, их поддержка была вполне аргументированна — я, в самом деле, была бриллиантом, на которого возлагались большие надежды. Я старалась быть гордостью своих близких и тех, кто имел с моей семьёй особые отношения. «Мне всегда говорили, что они — опора нашей семьи, верные соратники, но прямо сейчас Амала может быть в опасности…Из-за них же...» Оглядывая кухню последний раз за сегодня, я направяюсь в ванную комнату — что-то внутри подсказывает, что мне необходимо посмотреть на себя, освежить голову. Широко раскрыв глаза, я смотрю на свое отражение так, будто то было мне чужим. Выглядела я неестественно, будто на меня смотрел кто-то другой, но с достоверной точность передавая все мои движения и мимику. Ощущаю, как холодные капли стекают с моих рук и лица. Некоторые волосинки, к счастью, пока не намекающие на седину, намокают и прилипают ко лбу, позволяя мне хотя бы на секунду не думать…

***

В своей комнате Киран первым делом осматривает ее, боясь, что кто-то может его увидеть, пристыдить. Набрав номер, с которого звонит Амала, он терпеливо ждет чуда. Он не задумывается сейчас о временных поясах и о том, что может своим звонком разбудить тех, у кого она живет. Его накрыло волнение. Может, зря это? — Амала Кхан слушает. — на той стороне слышится знакомый голос, бодрый, не похожий по энергии на тот, который был у нее несколько часов назад. — Это я, Киран. Амала, это серьезный разговор. Прости, что поздно. — ее тихий смешок служит толчком к продолжению. И он, делая глубокий вдох, начинает быстро говорить. Вдруг, кто-то зайдет? Вдруг, кто-то услышит? — Что-то происходит и Виджая знает, что именно. Я не знаю наверняка, но чувствую это. У тебя все нормально? Я сказал ей, что ты устаешь из-за работы, но так ли это? Говори, как есть. — Киран… Я не знаю. Относительно, со мной все, как обычно, впорядке, но здесь правда что-то происходит, и я работаю над этим со своей командой. Я не могу рассказать тебе многого, прости. Она позвонит завтра? — намеренно выделяет «она», заставляя брата поджать губы. Грубо. Но ничего сказать не может — любит обеих и указывать на их неправоту не имеет, как ему кажется, никакого права. — Да, по-серьезному. Она беспокоится и я тоже, пойми, ты ничего толком не рассказываешь. Виджая хоть и говорит, что это естественно и переживать не о чем, но я вижу и чувствую ее эмоции, как свои собственные. Она боится чего-то или кого-то… Поэтому, будь осторожна. Я знаю, что ты не вернёшься, пока со всем не разберёшься, но…

***

А у Амалы коленки трясутся, намереваясь опустить ее на холодный пол. Разговаривать со старшей сестрой нет желания: во-первых, страшно, что она обо всем узнает и силой заставит вернуться домой; во-вторых, в ней плещется сильная обида — на чрезмерную опеку, на неверу в ее силы и возможности. «В-третьих, не хочется даже думать… Тихо уехать, прилепив лишь записку на холодильник — было моим лучшее решением. По крайней мере, я так думала...» Ей страшно и тревожно в Индии. Где нет никого, у кого она может попросить поддержки. Нет никого, кому она может по-настоящему доверять. Только здесь она начинает задумываться о своей жизни в Лондоне. Пусть и нехотя. «Вдруг, Виджая была права? И она вовсе не плохая сестра для меня? Но...» Неизвестность тянула ее куда-то, откуда, как ей казалось, не было пусти назад. — Я поняла. Спасибо, Киран. Позвоню завтра после разговора с ней. Доброй ночи. — все, что она может сказать сейчас, когда титаник сталкивается с настоящим айсбергом. — Госпожа. Вам не стоит отвергать близких. — произносит Сана, сложив руки на животе. Она невольно стала свидетелем очередной семейной драмы. — Я не отвергаю. — Но для самого важного человека в вашей жизни ваше сердце закрыто. «Что она может знать?» — Что ты имеешь ввиду? — Лишь то, что кровь невозможно обмануть, госпожа, она всегда будет тянуться к истокам и тем, от кого завист. Вы же видите их? — Кого? — Тех, кто указывать вам на это. Вы пугаетесь их и не хотите принимать.

***

В телефонной трубке слышатся гудки. Киран устало ложится на кровать, рассматривая потолок. «Пусть только все будет хорошо…» — его голова тяжёлая от переживаний и разговоров. И он устало прикрывает глаза. «Быть единственным мужчиной в семье, несомненно, та ещё мука. Очень сложно понять, что у этих женщин в голове и что с этим делать. Я должен быть сильнее, защищать их, потому что они моя семья.»

***

Я смотрю на свое отражение, разглядывая круги под глазами, веснушки, слабый блеск карих глаз и еле заметные морщинки в их уголках. Говорить о том, что о Калькутте я до этого момента не вспоминала — глупо и бесполезно. В моей душе до сих пор свежи воспоминания обо всем: о доме, отце и матери; о дюжине и самой Индии. Раз за разом меня настигают воспоминания: и короткие, заставляющие тепло разрастаться в области грудной клетки, и такие — ужасные, темные, неприятные. С момента отъезда Амалы они стали ярче, как будто я вновь проживаю их наяву. Ее побег — удар, который я запомню надолго, но злиться на нее не могу. Понимаю, что виновата, но не могу не пытаться что-либо предпринять — это не в моем характере. Я всегда куда-то бегу, всегда что-то делаю, живу для кого-то — для самых главных и важных. Хочется на мгновение стать такой же, как и она — независимой и нахальной, не задумываться о других, делать то, что хочется сделать в моменте, почувствовать себя импульсивной и капризной, сбросить с себя обременения. «Постоянно думать о постороннем, пытаться дотянуться до недосягаемого — неужели, на это ушли тридцать лет моей жизни?» Глаза болят, вот-вот и какая-нибудь мерзкая слеза покатится по щеке — нельзя. Нельзя плакать. Проявлять эмоции. Показывать себя не сильной, не уверенной в себе — разбитой…

Но так хочется…

Всего на мгновение, вновь почувствовать себя ребенком, с интересом слушать разговоры взрослых и пытаться вклиниться в них своими суждениями. Хочется хоть раз показаться перед собой же настоящей — без страха осуждения, без фальши. Но я не могу. Не имею на это права. Воспитание и среда, к которой я до сих пор пытаюсь адаптироваться — вновь и вновь невольно возвращают меня туда, чтобы сравнивать, думать, беспокоиться. Хочется сейчас оказаться там — в объятиях мамы; рядом бабушкой и книгами; на руках отца. Не слушать, как он ругается, не бороться с желанием матери уйти и бросить все, не видеть страдания бабушки. Улыбаться прохожим на длинной улочке и милой служанке, всегда открытой для лести. Хочется вместе с Амалой и Кираном быть там — в хорошем месте, полном счастья и гармонии. Мне страшно. Даже сейчас, когда я выросла, когда на моих плечах несколько жизней и судеб разом — сестры, брата, бабушки, даже дяди, который связывается исключительно со мной и только раз в год. И за это я тоже осуждаю себя — у Кирана и Амалы нет больше, как им кажется, семьи — только бабушка, медленно сходящая с ума и сестра, вечно достающая со своими нравоучениями. Завтра я обязательно поговорю с Амалой, иначе — не прощу себе, если есть о чем беспокоится. А я знаею, что есть. Чувствую, как приближается страшное время. Что мне снова придется пройти через тот ужас, которой я до сих пор пытаюсь забыть. «Амала, будь осторожна, я обязательно что-нибудь придумаю…» — думаю и чувствую, как сердце вновь обрастает ледяной корочкой. Ночь обещает быть долгой. Наполненной очередными думами и переживаниями. Я не могу по-другому.

Это — моя обязанность.

Я та, в ком моя семья видит опору. Внутренний голос твердит, что мне придется вновь вернуться в Калькутту, но не подсказывает —

выйдет ли из этого что-то хорошее?