Yasu(泰)

Белая бэха рычит как кровожадный тигр, визг шин и свет фар пронзает черноту ночи. Минхо давит педаль газа в пол и с дымом залетает в дрифт раскачку, дразня отстающего на приличное расстояние Акиру и ухмыляясь с таким кайфом, словно ему пустили лошадиную дозу кокаина по вене. Но даже он бы не сравнился с чистым адреналином от победы. — Ты никогда не догонишь меня, сукин ты сын, — рявкает альфа и добивает стрелку турбы на двенадцать, доезжая до нужной шпильки и прыгая. Бэха зависает в воздухе с сиянием желтых фар. Зрители у трибун с открытыми ртами палят на экраны, забывая сделать спасительный вдох. Пацаны у обочин хватаются за плечи друг друга, крича в рацию, что невозможно так оторваться от земли. Тэхен подбирает отвисшую челюсть, впервые в своей жизни видя, чтобы кто-то сумел выполнить прыжки в шпильках с первого раза. Чан трясет его за плечи, крича от переизбытка азарта, ударившего в голову. Джэхен ошеломлено переглядывается с орущим на всю парковку Чанбином, приложившим ладони ко рту: — Минхо красавчик! — Это невероятно! Белая бмв не ездит, а летит по воздуху! — восторженно отзываются оценщики дрифта. Омеги прыгают на месте в порыве счастья, обнимая Хана, что не может оторваться от экранов и заглушить собственное сердцебиение где-то в глотке. Я тобой до безумия горжусь. Я тебе до безумия предан. — Схавали, суки! — орет Чанбин в сторону застывшей банды Рэйского и показывает им факи. Белая бэха пересекает финишную черту под взрывы аплодисментов и криков, надрывающих связки. Клубы дыма валят из-под колес, стертых об ухабистый асфальт. Минхо опускает стекло и вонзает проникновенный взор в замершего Хана, прижавшего руки к груди, и рассказывает ему обо всем без единого слова. Омега смущенно отводит взгляд, увидев себя обнаженным на дне его черных зрачков. Алая бэха все еще остается позади, нагоняя, пока Минхо выходит из тачки, окруженный толпой верещащих альф и омег. Он проходит мимо банды врагов и ухмыляется мрачному Рэйскому прямо в лицо: — Отсоси. — Иди нахуй, уебок, — рычит Сатоши и рвется с кулаками, но Мураками и Итан оттаскивают его подальше от новых драк. Минхо идет с искренней улыбкой в объятия своих братьев, что облепляют со всех сторон и сгребают, треплют по волосам и хлопают по спине так гордо и восхищенно. Лечат застарелые шрамы на его сердце. Смотри, отец, мной гордятся те, кого я назвал своей семьей. Даже если ты никогда не делал. Смотри, отец, я доказал этому миру, что я чего-то стою. Даже если ты никогда не верил. — Мой брат, — с теплотой Тэхен привлекает его к себе и обнимает так, чтобы кости хрустели. — Спасибо тебе, — Минхо заглядывает в его гордые им глаза и улыбается. — Ты пиздат, иди сюда, — Чан порывается поднять его, но альфа не дается и шутливо угрожает ему кулаком, пока Джэхен и Чанбин смеются, хлопая его по плечам. — Можешь ведь, когда не выебываешься, понторез, — усмехается Чанбин. — Так и скажи, что дрочил на мою гонку, — с самодовольной ухмылкой выдает Минхо, друг лишь ржет и дает ему по шапке, но все равно обнимает со всей дури, и ему особенно приятны поздравления от Чанбина. Хан перестает дышать в тот момент, когда его жилистые руки смыкаются на талии. Минхо собственнически вжимает его в капот своей тачки и впивается губами в его губы, засасывая на глазах у сотен и кладя ладонь на его теплую щеку. Согревая его кожу своей кожей и показывая этой ебаной планете, кому он принадлежит. — Я никому не отдам тебя, фея. Мне крышу сорвет. Хан улыбается в тягучий поцелуй, слыша свистки и одобрительные крики и покрываясь румянцем. — Я никуда и не уйду от тебя. Ты всегда будешь лучшим для меня. Во всем, мой космический мужчина, — слова омеги словно панацея льются на увечья, исцеляя их. Ты как лекарство в дни печали, фея. Минхо влюбляется в него по-новому сейчас. Бесповоротно и вязко. До боли глубоко. Омеги тихо перешептываются, Чонгук и Хенджин хихикают, банда Ямакаси разделяет их радость. Алая бэха теряется в кромешной темноте самого загруженного города не земле.

***

В особняке с цветущими магнолиями зависает запах пороха и смертей. Чонгук обнимает себя за плечи, зная, каково это: мерзнуть в середине лета. До дрожи и проткнутых костей. Он хмуро наблюдает через стеклянные окна за внедорожниками во внутреннем дворике, увозящими трупы предателей. Он не понимает, кто в здравом уме решит пойти против его старшего брата. И усмехается краем губ, вспоминая про главного героя этой горькой истории. Чонин сидит в кресле, поджав под себя ноги и измеряя пустым взглядом одну точку. — Они закончили? — спрашивает с надеждой он, подняв взор на омегу. — Последний выехал, — ответ Чонгука режет между лопаток. Мы выросли в грязи и океане крови, но плавать в нем так и не научились. Чонгук присаживается на подлокотник и крепко обнимает его, прижав его голову к своей груди и погладив по прямым рыжим прядям. Брат кладет ладони поверх его рук и прикрывает веки, ловя покой и безопасность на секунду, растворившуюся в вечности и привкусе железа на кончике языка. Старшие Исайа заходят в холл, как вестники скорой погибели. Намджун в бордовой рубашке с изображениями драконов и тонкой цепью на шее, оттирает руки от крови и даже не смотрит в сторону младших, собираясь подняться к себе в кабинет. — Завтра приведут новобранцев. Разберись с ними, распредели по отрядам, — велит он Юнги, что просто кивает и тепло улыбается омегам, подходя к ним с широко раскрытыми объятиями. — Как тут мои маленькие кикё? — он пытается обнять Чонина, выпускающего колючки и не дающего даже прикоснуться к себе. Чонгук обиженно выпячивает губы и отворачивается. — Понятно, — хмыкает альфа. — Вы все еще не можете отпустить ту ситуацию? Намджун замирает на лестнице, положив ладонь на перила и обернувшись. Чонгук ловит на себе его проникающий в артерии взгляд и задыхается. — Скажи. Ледяной тон ошпаривает позвонки кипятком. Омега делает глубокий вдох и прикрывает веки, выдыхая горючее: — Ты послал своих людей избить Ямакаси и его банду. Я тебе этого не прощу. Юнги поджимает губы, тяжело посмотрев на заводящегося как ирбис Намджуна. Предупреждая быть осторожнее. Но канат над огнем преисподней рвется. — Гайдзин тебе важнее семьи. — Хватит его так называть! — Чонгук подскакивает и надрывает горло в болючих криках. — Заткнись, Чонгук, — отрезает словно от плоти по куску альфа, надвигаясь на него так стремительно, что Юнги заслоняет омегу собой и хватает брата за плечи. — Успокойся, Намджун. — Он сделает тебе больно, Чонгук, — Намджун уверено говорит так, словно знает будущее. — Можешь до могильных плит меня ненавидеть. Его судьба давно решена, — он сбрасывает с себя руки Юнги и прожигает младшего брата праведным гневом на дне зрачков. Чонгук перестал его бояться. Но не нуждаться в его ласке так и не научился. Губы предательски дрожат, он ненавидит свой поломанный от обиды детский голос: — Я и так тебя никогда не любил. Намджун замирает на полу выдохе. Не знав, как орган под ребрами все еще может оживать из-за простых семи слов, расковырявших сердце и оставивших его уродливо кровить. Чонгук не знал, куда бить, но попал прямиком в цель. Чонин зажимает рот ладонью, Юнги сжимает челюсть, предугадывая исход опасных событий. Намджун покалечено глядит в заволоченные слезами глаза младшего брата и видит себя в глубине звездного неба. Чонгук всегда смотрел на него, как на героя. Своими огромными черными как у олененка глазами. До боли чистыми. Невинными. Чонгук всегда ждал его на полу гостиной, играя со слугами и игрушками, но преданно сторожа его приход и засыпая на диване каждый раз, когда Намджун приходил поздно. Чонгук всегда верил в его любовь. Даже когда не ощущал ее. Намджун уходит, не произнося ни единого звука, а внутри омеги обрывается целая вселенная. Он жалеет в ту же секунду, глотая одинокие слезы и норовя побежать за ним. Остановить за руку. До хрипоты прокричать. До боли тихо закричать. Подожди. Обернись. Я здесь. Я люблю тебя больше всех. Я всегда буду любить тебя больше всех. — Побудь с ним, я поговорю с Намджуном, — Юнги гладит кивнувшего Чонина по рыжим прядям и идет следом за братом. Чонгук оседает на мраморный пол, держа в ладонях свое покромсанное на куски сердце. Его дрожащие губы тонут в слезах сожаления и раскаяния. Он рыдает навзрыд, когда Чонин крепко обнимает его и прижимает к своей груде, убаюкивая и трепля по волосам, как маленького ребенка. — Я не хотел, — шепчет он, вдохнув больше кислорода в легкие и почувствовав вкус соли во рту. — Я понимаю, — успокаивает его омега, вытирая горькие слезы с пухлых щек. — Но временами мы все оставляем шрамы на сердце родных. Потому что точно знаем: они нас простят. Так же, как мы и их. Чонгуку не легче. Но он все еще жив и не сломался на части только потому, что руки брата касались его лица и глубоко сердца. Юнги поднимается на балкон второго этажа, засунув руки в карманы серых классических брюк и щурясь от яркого июльского солнца. Намджун опирается о перила и безнадежно выкуривает свои сигары, обводя раненно-обозленным взором цветущие деревья сакуры и их опадающие на воды бассейна розовые лепетски. — Как ты, брат? — он кладет ладонь на плечо Намджуна, сжимая его с силой. — Ты ведь осознаешь, он соврал. — А если нет, Юнги? — усмехается с горечью Намджун, обернувшись на него. морозные ветра обдувают от отчаяния и злости на дне его зрачков. — Твоя вина, — честно рубит правду альфа, прослеживая за его взором на сладкие вишни в цвету. — Знаю, — отвечает без промедления Намджун. Юнги без цели его задеть, но с целью вернуть покой в их семью и убрать шрамы на сердцах обоих, что они так искусно друг другу наносят. — Я тебе говорил много раз до этого. Но скажу еще раз. Ты должен относиться мягче к Чонгуку, иначе потеряешь его навсегда. Ты ставишь его перед выбором: любовь или семья. Но таким образом ты поставил и себя перед выбором: Чонгук или твои принципы. Но учти, в игре, затеянной тобой, ты можешь потерять все. Намджун ненавидит его за честность и дальновидность так же сильно, как и бесконечно благодарит. А под ребрами умирает Хиросима.

***

Фиолетовый додж рассекает загруженные дороги города скорости. Тэхен расслабленно крутит руль, приложив пальцы к подбородку и без особого интереса рассматривая медлительные тачки перед собой, мыслями утопая в своих далеких от мира переживаниях. Трек качает и остужает сорванные нервы, приятно растекаясь волнами по конечностям. На нем черная футболка, серые джинсы с кожаным ремнем и белые адики. Взъерошив пятерней короткие волосы, он перекатывает черничную жвачку во рту и бросает короткий взор на всплывающие уведы на телефоне. Чат с бандой не переставая наполняется новыми сообщениями, два пропущенных от Минхо, до которых он все еще не успел дойти, и ненужные слова от левых альф и омег, доставших его номер. Он играет желваками, когда телефон снова звонит, и на экране высвечивается ласковое «Ничи». Он сразу же берет телефон в руки, встречая его мягкий голос ласковым: — Как ты там, родной? Все хорошо? На том конце Чонгук готов умереть и возродиться заново. — Где ты? С кем ты? Почему не заходишь в сеть? — сыплет вопросами омега, и тревожная капризность в его голосе заставляет устало улыбнуться. — Я работал в гараже. Выехал сейчас по делам, нужно поговорить с одним пацаном. Потом с бандой встретимся, позависаем, покурим, — он чувствует, как краснеет от злости лицо Чонгука даже на расстоянии, и сдерживает смешок, выруливая в сторону частных домов. — У тебя как дела, солнце? — Было бы славно стать твоими делами, — фыркает омега, немного помолчав и продолжив: — Когда приедешь? Тэхен обдумывает варианты, барабаня пальцами по рулю. — Завтра заберу тебя со школы и к себе на хату отвезу, родной. Чонгук издает радостный визг в трубку, отчего он смеется. — Я буду тебя ждать, Ямакаси, — нарочито кокетливо растягивает его имя он и отключает звонок. Альфа усмехается и качает головой, набирая знакомый номер и оформляя доставку цветов на дом.

***

Коттедж с цветущими магнолиями и голубыми водами встречает его приглушенно горящими уличными фонарями. Додж останавливается у белых ворот, фары затухают, звук двигателя разносится по всей территории, привлекая внимание обитателей одинокого дома. Тэхен хлопает водительской дверцей и осматривается словно впервые, ощущая покинутость и тишину, царящую даже в лепестках сладких вишен. Мураками выходит на лестничное крыльцо, засунув руки в карманы брюк цвета хаки. На нем белая оверсайз футболка, почти сливающаяся с его кожей, веснушками по всему лицу и короткими волосами. Тэхен не ловит ни тени удивления на дне его зрачков и проходит вперед, протягивая ему руку для пожатия. — Уже знаешь, зачем я приехал? — усмехается он, поймав понимание в будто бы прозрачных глазах. — Я думал, ты сделаешь это чуть позже. Видимо, лимит твоего терпения исчерпан, — хмыкает Мураками, указывая на кожаный диван у бассейна. — Проходи, садись. Тэхен благодарно кивает и присаживается, заметив раскрытую книгу в твердом переплете и прочитав на обложке «Тысячекрылый журавль». На низком столике остывший зеленый чай и пачка сигарет со вкусом винограда. Мураками приземляется рядом в кресле, впиваясь отрешенным взором в шелест цветов магнолии. — Раз ты ждал меня и знаешь, зачем я здесь, перейду сразу к сути, — начинает Тэхен, проницательно посмотрев на него. — Рэйский, — произносят они в унисон. — У меня есть информация из правдивого источника. Он собирал компромат на клан Исайа в течение всех лет, что он работал на них. — Не только он, — добавляет Мураками, вытащив сигарету из смятой пачки севен старс и закурив. Тэхен напрягается, отказавшись от предложенный сигареты. — Его отец тоже работал с кланом. У его семьи достаточно материала, чтобы засадить их на пожизненное. — Страх останавливает? Мураками кивает, выпустив сизые клубы дыма изо рта. — Ты знаешь, что случилось с отцом Рэйского. Все знают. К тому же, им отрезали все нити с полицией и верхами. Никто в этом городе не пойдет против братьев Исайа. Тэхен сжимает челюсть и кулаки, уставившись тяжелым взглядом на лазурный бассейн. — Тэхен. Альфа оборачивается, замирая на бледно-голубом силуэте Юкио, что обнимает себя за плечи и смотрит на него с теплотой. Он мягко улыбается в ответ и встает, чтобы обнять его, прижав к своей груди. — Как ты, Юкио? Все хорошо у тебя? — он заглядывает в смущенные глаза омеги по-дружески заботливо, приглашая сесть с ними. — Как давно ты не приходил к нам, увидел тебя и лучше стало, — Юкио прикусывает нижнюю губу, неловко поправляя светлые пряди. Мураками бросает короткий взгляд на румянец на его щеках и усмехается, качнув головой. — Садись, я налью вам чай. Только не говори, что у тебя дела, и тебе срочно надо уезжать на другой конец Токио, — он грозит указательным пальцем, отчего Тэхен поднимает руки и смеется: — Только что хотел это сказать. — Не хотел, — цыкает омега и слабо бьет его по плечу, заставляя сесть обратно. — Я быстро, обещаю. Омега быстро убегает в дом, оставляя их вдвоем. Тэхен вновь мрачнеет в лице, обдумывая каждое свое дальнейшее слово и варианты действий. — Если ты пришел просить меня о помощи, я не смогу тебе ее оказать, — Мураками стряхивает пепел в прозрачную пепельницу. Альфа с понимает оглядывает его. — Я знаю. Для тебя это жизненно опасно. Не жду от тебя содействия. Я приехал попросить сказать мне адрес Рэйского и где он хранит документы. И как я могу сделать так, чтобы он стал моим союзником, а не врагом в этой войне? Мураками невесело ухмыляется после того, как он замолкает, словно не видит вероятности успешного исхода событий. — Я знаю Рэйского с пеленок. Если ты однажды попал в его немилость, ты никогда из нее не выйдешь. Даже если сгинешь в могиле. Он не умеет прощать. И это не просто упертость, Тэхен, — он проницательно взирает на альфу, — это травмы и механизмы защиты, которым минули годы. Не тебе их ломать. Не тебе с ними бороться. Не тебе их лечить. — Без шансов, говоришь? — в тоне Тэхена сквозит легкая горечь. — Шансы есть, но смысла нет. Тебе нужно сейчас действовать быстро. Фокус твой должен быть на клане, а не спасении тех, кто против тебя. Потому что ни сегодня, так завтра Намджун доберется до тебя и твоей банды. Ты до сих пор жив только потому, что Чонгук любит тебя. Последняя фраза ошпаривает Тэхена, как кипяток влитый вдоль позвонков. Даже если он знал предельно ясно. Осознание положения Чонгука между двух огней преисподней накрывает по новой. Прости, если сделаю тебе больно, солнце. Бог мне свидетель, я не со зла.

***

The Weeknd — After hours

Пурпурный додж мчится по ночным улицам самого загруженного города в мире. Скорость бьет по венам, растворяясь в клетках адреналином чистого сорта. Тэхен крутит руль и залетает в поворот, нагоняя едкого дыма. Его широкая ладонь греет мягкие пальцы Чонгука, сидящего рядом и отражающего в своих глазах бездонный космос и мириады неонов Токио. Ты смотришь на меня так, словно никогда не оставишь, солнце. Ты смотришь на меня так, словно никогда не предашь, солнце. И я по новой буду доказывать тебе, что я тебя достоин. Тэхен тепло улыбается и вдавливает газ до упора, минуя ультрамариновые небоскребы и освещая фарами темные кварталы с горящими вывесками с иероглифами. Чонгук готов отдаться ему без единого промедления и зацеловать каждый миллиметр шоколадной кожи. Его любимый не просто пахнет ментолом и шоколадом. Его сладость ощущается на кончике языка, когда он присасывается к шее и острому кадыку. Чонгук голодно разглядывает его четкий профиль, увитые венами жилистые руки с игрой неонов, крепкие мускулы под черной майкой. На нем темно-белая бандана и потертые джинсы с джорданами. Он клянется, что задыхается просто в его присутствии. Сводя и разводя колени, омега привлекает его внимание, жадно облизывая губы и прикусывая нижнюю. Тэхен сжимает руль сильнее, чем следовало бы, поймав чернеющими зрачками его бледные ляжки в белых сетчатых чулках. Молочные шортики с блестящим малиновым ремнем не скрывают особо нихуя, розовый топик с лентами на нежной шее и розой на груди. И кожаный ремешок, перетягивающий одну ногу, тоже особо нихуя не скрывает. Тэхен играет желваками, давая газ до упора и пытаясь оторваться от его махинаций и вишневых губ, размыкающихся в призыве. Он клянется, что читает на них отчаянное «трахни меня». Чонгук со своим ерзанием на сидении, словно внутри вибрации, мешающие нормально сидеть, ситуацию не спасает. Он трется о кожаную темную обивку, цепляясь за нее пальцами и не переставая разводить колени в стороны, глядит на него порочно из-под густых ресниц. Завлекает, манит, утягивает в омут дурмана. Тэхен к нему как прирученный хищник на запах мяса. Тэхен к нему как ведомый путник на глоток воды. — Я не ебу, зачем тебе эти тряпки, если они нихуя не скрывают, — на грани рыка и желания, останавливающего кровоток и посылающего импульс в утроенном виде. Нервы оголены, Чонгук пляшет на них, как чертовка, рваным дыханием оглушая нагретый от напряжения салон. Он льнет к нему с мурлыканием, утепляя сердце и дразня. Лижет его шею, проходится влажным языком по кадыку, трогает пальцами линию челюсти и скулы. — Ты как кошечка, блять. Чонгук щекочет его кожу смехом и губами, покрывающими поцелуями ключицы, напряженные плечи, обводя губами их рельефные линии, твердые бицепсы, задевая выпирающие венки. Тэхена колотит изнутри, будто органы пропустили через мясорубку. Он гонит на бешеных спидах, способных довести их до могилы. Но не раньше, чем он задохнется в мягкости губ этой кошки, вылизывающей его шею. Он и не знал, как это блядски приятно. Тяжело дыша и откинувшись на спинку сидения, альфа позволяет ему вытворять со своей кожей все желаемое, размыто видя гребаную дорогу до дома. Грубо схватив омегу за ляжку, он впивается в его довольное кокетливое лицо голодными глазами. Чонгук усмехается, прочитав в них одно единственное желание. И увидев себя растраханным в его кровати. В его доме. Он приближается вплотную, положив ладонь на его бедро, и почти задевает своими губами его губы, высовывая красный язык и проходясь им по сжатым губам альфы. — Я тебя хочу. Ямакаси. Тэхен резко переключает передачу в этот момент и едва не врезается в тачку перед ними, отъезжая на другую полосу и беря бешеный разгон. — Не играйся со мной, когда я за рулем, — отрывисто говорит он, пытаясь не обращать внимание и скорее добраться до дома. Зная, как омеге достанется за эти провокации. — Тебе ведь понравилось в прошлый раз, — улыбается игриво Чонгук, прижавшись к дверце спиной и закинув ногу на его колени. — Сука, — матерится под нос альфа, поймав его лодыжку и прикрыв глаза на секунду. Что же ты со мной делаешь? Он гладит тонкие стройные ноги, обводя пальцами икры, цепляя сетку колготок. Чонгук в бело-розовых джорданах, закрывает веки и кайфует с его прикосновений, медленно двигая ногой в сторону ширинки. — Прекращай, — отрезает Тэхен, схватив за лодыжку и сжав ее. — С каких пор ты стал таким грубым? — дует губы Чонгук, усмехаясь и садясь ниже, кладет вторую ногу на его плечо, трется о кожу и задевает шею. — С тех пор, как ты начал вести себя, как сука, — ухмыляется в ответ альфа, сильно сжимая одну его ногу и не давая двинуться дальше. Он переводит на сходящего с ума омегу пронзающий взгляд, обнажающий до костей, и заставляет его покраснеть. — Надо же, ты умеешь стесняться? Чонгука вспыхивает еще ярче после его слов и возбуждения, горящего на дне угольных зрачков. Он ведь перед ним словно распят. С широко раскинутыми ногами, исследующими его плечи, грудь и колени. Чонгук уже не выдерживает. Дорога кажется чертовски вечной, а его любимый — чертовски соблазнительным. Он прокусывает нижнюю губу до струйки крови, слизывая ее и под пристальный взор Тэхена цепляет пуговицу на шортах. Альфа крепче сжимает руль на инстинктах, не смея оторваться даже на мгновение, пока он слегка припускает свои шортики, не скрывающие ровным счетом ничего, и стягивает розовые трусики из кружева. — Блядство, Чонгук, — порыкивает Тэхен, с шумом колес давая еще больше газа. Омега заливисто смеется и сжимает трусики в своих пальцах, ласково прильнув к нему и прижав ткань к его лицу. Черты Тэхена багровеют от ярости и возбуждения, смешанного в один рисковый коктейль. Чонгук ходит по тонкому канату над преисподней и смеется в ебало дьяволам. Додж проносится мимо спешащих машин со скоростью света, выезжая к обрыву, покрытому зеленью и сенью алых, розовых и фиолетовых цветов. Золотистый пляж омывают ласковые приливы, разбиваясь о скалы и нагретый песок. Тэхен знает, им не хватит газа и терпения доехать до дома. Чонгук нарывается и знает об этом, раззадоривая и танцуя на его нервной системе, словно был рожден лишь с этой целью. Он хлопает водительской дверцей с грохотом и резко обходит тачку, открывая переднюю и вытягивая из нее омегу, прижимает его к тачке и засасывает в жадный поцелуй. Тэхен хватает его щеки ладонями, яростно втягивая нижнюю губу, вечно покусанную, и зарывается пальцами в кудрявые черничные пряди. Чувствуя каждым своим атомом блядскую довольную улыбку на его лице и вжимая в себя за талию. Чонгук тает словно лед в его объятиях, ревностных и напитанных злостью, на которую он давно хотел вывести его. Мне нужно знать, что каждая твоя эмоция принадлежит мне. От нежности до ярости. Мне нужно знать, что поцеловать меня ты хочешь так же сильно, как и придушить. Оставь ссадины и синяки на моем теле. Сломай меня и срасти заново. Ведь только тебе я это позволю. Ведь только тебе можно меня касаться. Ведь только на твои руки реагирует каждый мой орган. Тэхен затягивает его в горький, сочащийся дикостью и сладостью поцелуй, сминая припухлые губы и понимая, как ему мало. Он залезает языком в его теплый рот и хочет дальше. В глотку. В трахею. В дыхательные пути. Проникнуть ему под вены и слиться с лимфатическими узлами. Я завидую крови, что приливает к твоему сердцу, солнце. Чонгук ловит ртом воздух, задыхаясь в его напоре и губах, терзающих его губы так, словно завтра для них двоих никогда не настанет. Ты выдрессировал меня, как верного пса, солнце. Я иду на твой запах, как голодное животное. Я требую вкуса твоей кожи и схожу с ума. Тэхен вылизывает его рот и больно прикусывает нижнюю губу, слыша жалобный скулеж и зацеловывая ранку. Чонгук щекочет его лицо трепетом ресниц и теплым дыханием, гладя ладонями плечи и обжигаясь температурой его кожи. Будто он носит в себе адскую лаву, что никогда не остывает. Будто в венах вместо крови течет страсть и агрессия, подавляемая им, но вырывающаяся наружу, когда омега нарочито будит темные стороны. Манит его дьяволов пойти за собой. Я здесь, посмотри. Смеюсь тебе в лицо. Ну же, вытрахай из меня всю гордость, заставь стонать твое имя и захлебываться в невозможности к тебе прикоснуться. Тэхен подхватывает его под мясистые ляжки, с особым кайфом мнет их в ладонях, понимая, что возможно оставит следы, и все равно не удерживаясь от желания проткнуть их до костей. Он пахнет молоком и фиалками. Каждый миллиметр его красивой кожи пахнет так, что пьянит, и спасения из омута не видит. Усадив омегу на капот доджа, Тэхен набрасывается на его открытые губы с голодными поцелуями, гладя мягкие бедра, покрытые стаей мурашек. Цепляя пальцами сетку ебаных чулок, он натягивает их на ладонь и разрывает в одном месте у колен, продолжая целовать до боли и не позволяя ему сделать и вдоха. Ты как животное, учуявшее присутствие своей пары. И я сомневаюсь, что смогу избежать сегодня ночью твою любовь, обернутую в дикость. Чонгук выдыхает с тягучим стоном. Как мед на кончике языка. Тэхен вгрызается зубами в его шею, ощущая вкус молока и фиалок во рту. Видит россыпь родинок на шее и каждую учит наизусть, пока губы задаривают ее поцелуями, похожими на клеймо, рассекающее клетки надвое. — Ямакаси, — шепчет ему в изгиб плеча омега, вонзив ногти в крепкие бицепсы и запрокинув голову. Уничтожь меня. До незаживающих шрамов, до порванных тканей. Пока я вслушиваясь в рокот приливов и твое жадное дыхание. Пальцы альфы считают его ребра, как крылья бабочек, пойманных в сети. Ведут дорожку к впалому животу и пупку, задрожавшему от горячих касаний. Тэхен нависает над ним и заглядывает проникновенно в глаза, медленно расстегивая пуговицу на его шортиках. Чонгук гулко сглатывает и уводит смущенный взор, не выдерживая видеть себя распятым и помеченным на угольном океане его зрачков. Ты выпускаешь наружу своих зверей. Они хотят снять с меня кожу. Они хотят выпить меня до дна. И я задыхаюсь в своих стонах и твоих объятиях. Тэхен закидывает его красивые тонкие ноги себе на плечи, оставляя его в белых сетчатых чулках и джорданах. Чонгук норовит рассыпаться в пепел под его ногами, если он продолжит выжигать в нем впадины дикими глазами. Будто видящими его впервые. Жадные и голодные до его кожи. Альфа спускает свои джинсы и боксеры до колен, гладя ладонями голень, колени, икры, прежде чем подойти ближе и заставить потонуть в волне стыда и желания. Перестань так смотреть на меня, иначе я с позором вылью себе на живот от одного лишь твоего взгляда. В нем я раздет. В нем я до боли тобою объят. Чонгук скребет ногтями поверхность капота и протяжно стонет, когда он смазывает пальцами его внутри, растягивая, проходясь головкой члена по коже бедра, вокруг колечка мышц, прежде чем войти в него. Прежде чем омегу прошибет ад и рай в одном обличии. Он мечется по капоту, как пойманный в капкан зверек, срывая горло в стонах и криках, пока Тэхен вбивается в него и насаживает на себя, оставляя успокаивающий поцелуй на его острых коленках. Открой глаза, в тебе даже не половина меня. Чонгук царапает покрытие доджа, разбиваясь вдребезги и склеиваясь заново, когда он входит в него глубже, проникая в клетки и реберные ямки. Его размазывает по капоту спорткара, на который он больше никогда не сможет смотреть без огня внизу живота и румянца на щеках, горящих изнутри. — Господи, — стонет омега, шире раздвигая колени, когда Тэхен вбивается в его бедра. С особым голодом и страстью, помноженной на одержимость чистого сорта. Он хватает его за запястья, не позволяя скрести капот, словно кошка, и проникает внутрь быстрее и грубее, вгоняя член полностью и издавая утробный рык. Как же сильно он обхватывает его узкими стенками и крошит в ничто. «Я принимаю все в тебе», — шепчет одними губами Чонгук, срываясь на стоны и ерзая голой задницей по тачке. «И всего меня в себе», — добавляет животное внутри Тэхена. Омега чувствует себя в капкане. В самом желанном и самом порочном. Выебанным до боли и сладости. Он видит перед глазами созвездия, которых не существует в природе, слышит вымершие языки, сливается с веянием времени и цепочкой перерождений, доводящих души до нирваны. Тэхен натягивает его на себя и продолжает вбиваться размашистыми толчками, растягивая его собой и глотая рыки и стоны, не останавливаясь, даже когда Чонгук кончает себе на живот с оглушающим криком и дрожью по всему телу. До клеток. До разрушенных внутри атомов. Открой глаза, в тебе весь я.

***

Лязг цепей и хлесткие удары о грушу в душном спортзале. Акира колошматит грушу, тяжело дыша и сглатывая унижение вперемешку с яростью чистого сорта. Пот стекает по вискам, шее и голому торсу, забитому татуировками без единого участка кожи. Он бьет ногой хай кик, словно выбивает дух из своего противника, обогнавшего на финишной. Сукин сын мерещится ему в ничтожных кошмарах. Он не угомонит своих дьяволов, пока не вытащит ему печень. Рэйский заходит в подвальный спортзал, засунув руки в карманы джинс и выслеживая брата хищным прищуром. Он прикладывает сигарету к губам, затягиваясь по самые легкие. — Не поможет, — коротко кидает он, впервые видя Акиру таким обозленным. Будто дикий зверь, у которого забрали добычу перед всей стаей, что теперь высмеивает его. — Ты прав, — ухмыляется альфа и бьет тройку. — Я успокоюсь только когда убью его. — Снова в отсидку пойдешь, нам это ни к чему сейчас, — хмыкает Рэйский, выпуская едкие клубы дыма изо рта. Акира наносит удары с оттяжкой и ногами, не особо слушая его и сосредоточиваясь на своей ненависти, выедающей нутро. — Намджун дал нам одно задание. Если успешно справимся, гайдзин и вся его банда покинут этот город. — Я хочу, чтобы они покинули эту жизнь, сука, — рычит Акира и хуярит грушу с утробными воями. Не легче. Ему блядски не легче. И под веками опечатан мерцающий желтым образ наби, улыбающейся врагу. Тающей в чужих объятиях. Он бы их распял. Даже если суждено сесть на пожизненное. Исайа велели им расправиться с бандой Ямакаси без потерь. Акира не умеет прощать. И оставлять своих противников — тоже. Он уже отсидел за убийство. И отсидит столько же, если это сотрет наглую ухмылку с лица Минхо. Рэйский дымит в сторону, разделяя его ненависть и думая о том, как очистит город скорости от шума колес гайдзина.

***

Andy Panda — Orange Sunset

Васильковые волны омывают золотистые пески пляжа Иссики. Зеленые холмы и мерцающие в ночи мириады неонов города скорости. Спорткары освещают фарами цветущие в ночи приморские армерии и фиалки. Запах морского бриза и соли заполняет легкие как сладкая истома и веяние летнего безумия. Моменты нашей с тобой прекрасной юности. Тэхен стоит у мурлыкающих волн, ловя их спокойный рокот, проникающий в ребра через плотную ткань черного худи. Серые спортивные брюки и джорданы марают ласковые приливы. Плечи вдруг греет родное дыхание. Чонгук подходит неслышно сзади и прижимается щекой к его плечу, обнимая поперек. Трепет его ресниц уносит легкий ветер. Уголки вишневых губ изгибаются в улыбке. Альфа улыбается с теплотой в ответ, глядя на него с приевшейся нежностью. На его солнце невозможно смотреть по-другому. Я дышу каждый день чтобы воевать за тебя, Ничи. Признаю, что в этом мире мне без тебя хуево. Тэхен переплетает их пальцы и тянет его на себя, вперед, прижимая спиной к себе и обнимая поперек талии. До хруста костей. До сращения ребер. Заключая его в теплый капкан своего тела и оберегая от горьких приливов и печалей. Чонгук мерзнет в вязаном кардигане с градиентом розового, желтого и голубого. Коралловые твидовые шорты и розовые джорданы с белыми гольфами, оголенный живот продувают морские ветра. Тэхен поднимает свою худи до горла и надевает на него, заставляя залезть и прижаться кожа к коже. Если бы не его футболка под, омега бы давно сгорел дотла. Альфа целует его в шею, согревая ее своими губами и даря приступы любви, поделенной на двоих. Если у тебя вдруг не хватит смелости, я сделаюсь самым истовым воином на пути к твоему сердцу, солнце. — Тебе идет улыбка, Ничи, — обжигает шепотом Тэхен, целуя линию подбородка, припухлые щеки, покрывая губами каждый миллиметр кожи. Была бы моя воля, я втянул бы тебя в себя, солнце, и никогда не пускал из дома под своими ребрами. Губы омеги расцветают в смущенной улыбке. В глубине его черничных глаз отражаются звезды пурпурного Токио. Он молит небо продлить это мгновение надолго. Навсегда. На пляже гуляет сладкий туман, утягивая в дымку искренних чувств. Джэхен сидит на песке, положив локти на колени. На нем кепка козырьком назад и черная олимпийка с капюшоном, он улыбается и обнажает ямочки на щеках, когда слышит заливистый смех Хенджина, греющегося под боком. Омега роняет голову на его плечо и цепляется за руку, его волнистые пряди цвета ванили, завязанные в хвостик на затылке, треплет морской ветер. Он в серо-зеленом топике и шортиках в цвет, длинные стройные ноги покрываются мурашками от прохлады. Прилив бьет в миллиметре от них, и Хенджин с детским восторгом вскрикивает и прижимается еще ближе к нему. Под кожу. В грудную клетку. Джэхен смеется и обнимает его крепко до треснутых костей, согревая изнутри его замерзший мир. Он снимает с себя олимпийку и накидывает на его голые бедра, продолжая обнимать. Омега глядит на него глазами, отражающими восхищение и непререкаемую любовь. В моем сердце такое затянувшееся одиночество. Оно затихает только рядом с тобой. Шум волн успокаивает болючие мысли. Чанбин гуляет вдоль береговой линии, молча вслушиваясь в прибои и медовый голос Феликса, идущего рядом с ним. Омега рассказывает ему обо всем и ни о чем, и его мрачная вселенная наполняется жизнью. Их переплетенные пальцы и сталкивающиеся плечи наносят трепет. В каких океанах ты плавал, красивая русалка? Я бы бороздил их в попытке отыскать тебя. На Феликсе молочный спортивный костюм из топика, шортиков, короткой зипки. Чокер из жемчуга на шее, голубые джорданы и завязанные в хвостики пряди. Он льнет к мощному телу альфы, источающему тепло и защиту. Он в серой худи, с накинутым на коричневую кепку капюшоном, и в синих джоггерах. Если ты вдруг перестаешь сиять мне, мой мир погрязнет в темноте и молчании. Пой мне, грустная русалка, я оживаю в звучании твоего смеха. Чан шагает впереди, засунув руки в карманы синего бомбера. Белые брюки марают мирные приливы, омывающие берег. На дне легких оседает запах дамасских роз и ириса, заставляя обернуться и улыбнуться краем губ. Рыжие пряди развевают ветра, загорая их огнем в беспробудной темноте. Кицунэ царапает его сердце, рубит кости и забирается в органы, оставаясь в них постоянным жильцом. Фарфор кожи наносит ожоги, острые скулы режут его пополам. Лисий разрез глаз тянет глубоко в омут, от которого Чан не хочет найти спасения. На омеге серый топик с белыми завязками, тонкие руки дрожат от холода, джинсовые шорты и красные джорданы. Его резкий силуэт попадает выстрелом в голову, когда он приближается и кладет ледяные пальцы на его лицо, притягивая к себе. Чан падает в лисьи объятия и становится пленником его чар, как в самый первый раз. Я тобою обманут и ведом, дикая кицунэ. Чонин видит на дне его глаз привязанность, похожую на зависимость от каждого своего жеста, от взмаха ресниц и изогнутых в улыбке губ. Он оставляет чувственный поцелуй на его щеке и выжигает кожу дотла. Альфа смыкает ладони на его талии и тянет ближе к себе. Я не смогу отдать тебя этому миру. Я пленник твоей хитрости и дерзости, дикая кицунэ. Минхо бегает по всему пляжу за Ханом, сотрясающим его грудную клетку своим смехом. Омега едва не падает из-за того, что оборачивается на него каждую секунду, и убегает далеко до другого берега. На нем голубая спортивка с молочными рукавами и такими же шортами, белые гольфы и кеды, пшеничные волосы падают на лицо, обвеиваемые теплыми ветрами. Он визжит и сгибается, когда оказывается в жесткой хватке рук. Минхо поднимает его над песками, поймав сзади и шутливо делает вид, что хочет зайти вместе с ним в море. Омега отпирается и вырывается руками и ногами, и альфа со смехом несет его обратно на берег. Хан обнимает его до потери пульса, ощущая мягкость его темно-зеленого худи и прикрывая веки. Моменты больного счастья, растянутые на вечность. Он отдаст душу за покой и исцеление ран на теле Минхо. Все его горечи и печали заберет себе, лишь бы они никогда не добрались до него. Тебя бьют в сердце приступы прошлого. Я презираю каждого, кто тебя не любил. Я уничтожу каждого, кто оставил на тебе шрамы. Хан глотает свои мысли, вдыхая его родной запах. Ты видишь меня обнаженного, фея. До пропащей души и костей. Мои увечья — твои. И весь я — до боли твой. И весь ты — до боли мой. Тэхен греет оголенную кожу Чонгука под своим худи, кудрявые пряди его щекочут лицо. Парни со своими омегами по руку подходят ближе к ним, к мирным приливам и песку, где стоит коробка с небесными фонариками. Чан аккуратно достает их, чтобы не повредить тонкий бумажный купол, Чонин с интересом наблюдает за ловкими движениями его рук, Хенджин и Феликс прыгают на месте от предвкушения, словно маленькие дети. Хан тянет рукава спортивки на пальцы, прижимая их ко рту, пока Минхо, Чанбин и Джэхен расправляют купола, переворачивая их вверх горелкой. Тэхен отпускает улыбающегося по-ребячески Чонгука, подходя к Чану помочь зажечь фонарики. Феликс предлагает запустить фонарики вдвоем. Чонгук визжит от восторга и подбегает к Тэхену, что смеется с его задора. Омега держит купол небесного фонарика, подняв его над землёй, а он поджигает горелку, давая ей разгореться немного. Затем они аккуратно переворачивают его горелкой вниз, ожидая, когда теплый воздух наполнит фонарик, и переглядываясь с мерцанием огонька в глазах. Чонгук смущенно опускает взор, не выдерживая нежности и привязанности в его взгляде. Словно он живет только чтобы делать его счастливым. Тебе идет улыбка, солнце. Тебе до боли идет улыбка. Чонгук вслушивается в шум прибоя, следя с замиранием сердца за тем, как купол расправляется, и фонарик начинает рваться ввысь. С уст срываются детские крики радости. Он прыгает на месте так же, как и четверо омег рядом, по велению Тэхена подождав еще немного. Отпустить. Позволить фонарику улететь в звездное небо Токио. Загадав искреннее желание. Чонгук задерживает дыхание, прежде чем отпустить. Поймав понимание на дне зрачков Тэхена. С горечью и тоской на сердце взирая на черное полотно, принимающее в себе пять пылающих небесных фонариков. Они улетают в места, где сбываются желания. Там, где нет печали. Там, где нет боли. Там, где сердце не сжимается в агонии. Там, где кожа не истерзана шрамами. Чонгук обнимает Тэхена до хруста костей и прикрывает ресницы. По щекам катятся одинокие слезы, он жмется ближе и тычется в его шею губами, как брошенный зверек, ищущий подаяния и защиты. Крепкие руки прижимают его к себе, до реберных ямок, до яремной вены. Он умрет в тот момент, когда его ладони перестанут дарить тепло. Родное, до неверия родное. Ведь я дышу лишь потому, что все еще слышу твое дыхание. — Что ты загадал, Ничи? — Я загадал никогда тебя не потерять, Ямакаси.

***

На перекрестке Сибуя зажигаются пурпурные неоны. Дым колес валит под развязкой моста, цветастые спорткары со всех провинций Токио собираются для нового заезда уходящего сезона, трек из каннабиса разъебывает барабанные перепонки и нервы. Тэхен стоит у капота фиолетового доджа, опершись о него боком и выкуривая мальборо с привкусом ментола. Он сильно хмурится и выдыхает едкие кольца. — Взлом с проникновением на чужую территорию, — хмыкает Чан, подогнув под себя колено и сидя на капоте мерса. — Отсидка. — Бля, ты же не лохоеб заходить через ворота, чтобы каждая ссаная камера на районе засекла, — Минхо вставляет свои комментарии, от которых четверо альф сжимают челюсти. Он стоит между ними со сложенными на груди руками, пытливо разглядывая каждого. — Мураками сказал, что охраны особо нет в доме. Прислуга приходит два раза в неделю по вторникам и четвергам. Рэйский не часто там появляется, — объясняет Тэхен, затягиваясь по самые легкие. Нервы натянуты словно канат и норовят надорваться с треском. — Нужно создать момент, когда мы точно будем уверены, что его не будет дома, — Чанбин вертит в пальцах ключи от форда, добавляя: — Камеры в округе вырубить надо. Знаю, к кому обратиться. — Связи Чана унаследовал? — усмехается Джэхен, сидя на капоте астон Мартина. — У него своя система, — замечает Чан, оборачиваясь на идущих к ним Юкио и Нори. — Привет, — здоровается он, но под ребрами покалывает из-за вскрывшейся правды с Чонином.

iggy azalea — team

Пять спорткаров с оглушающим рыком заезжают на парковку, рев моторов перебивает выключившийся трек. Банда Ямакаси оборачивается в унисон с сотнями прибывших гонщиков, щурясь из-за ослепляющего света фар. Розовая тойота с дымом тормозит в самом центре развязки под мостом, остальные тачки останавливаются следом, двигатель с грохотом глушится. Чонгук выходит из машины и хлопает дверцей со всей дури, на нем розовый гоночный костюм, мерцающий в ночи, в точности как у четверых омег, идущих за ним. В руках блестит металл биты. Чонгук осматривает с кровожадным прищуром всю парковку, улыбаясь по-сучьи и вертя биту, тащит ее за собой по асфальту с закладывающим уши звуком. Тэхен и альфы из банды ошарашено смотрят на то, как он идет сквозь расступившуюся толпу пацанов к тачкам банды Рэйского и начинает крушить их. Чонгук замахивается битой и ломает зеркала, фары, стекла, оставляет вмятины на капотах, встав на него и ходя по машинам, как по подиуму, под ошеломленные взоры, крики и свистки сотен. Чонин и Хенджин разрушают тачку Нори, колошматя ее битами, Хан и Феликс выбивают вмятины на дверцах остальных омег из банды. Тэхен не может сдвинуться с места от перехватившего в глотке дыхания. Чан цепляется за его плечо ладонью, не веря в реальность происходящего так же, как Минхо и Чанбин, застывшие с отвисшими челюстями, Джэхен стоит с ними с расширенными от удивлениями глазами. Чонгук расхуяривает в хлам все тачки банды до единой, перешагивая с одного капота на другой и круша их металлом. Не замечая никого и ничего вокруг себя от заполнившей нутро ярости. В нем кипит кровь предков. В нем горит зов якудза. В нем живет член клана Исайа. Нори и Юкио подбегают к ним, расталкивая толпу орущих альф и замирая перед разрушенными тачками. — Чонгук! — истошно кричит Юкио, когда омега останавливается на его тачке, едва восстановленной после взрыва. Чонгук замирает с битой и усмехается краем вишневых губ, впиваясь в него убийственным взором. Ненавидящим и ядовитым. Он спрыгивает с капота лотуса и резко приближается к застывшему Юкио, отвешивая ему звонкую пощечину на всю парковку. От которой его откатывает на пару шагов, кожа покрывается алым, челюсть будто сотрясли. Чонгук задирает подбородок и выдает сучьим тоном: — Я вызываю тебя на гонку, шлюха.