Yasu(泰)

Алые всполохи пламени отражаются на дне черных глаз Чонгука, замирающего с немым криком на губах. На дне ребер оседает горючая боль. Стягивает их жгутом и ломает на крошечные куски. Порочное небо Токио заполоняют свинцовые тучи, окрашенные багряным. Огонь поднимается ввысь, согревая изумрудные кроны деревьев. Макларен горит заживо. В точности, как сердце омеги. Если бы мне сказали, что рассыплюсь на части от страха вдруг потерять тебя, я бы не поверил. Но, смотри, какие метаморфозы сейчас происходят в моей груди. Ее дерет на осколки. Больно впивающиеся в кожу и оставляющую ее кровить. В точности, как ты сейчас. Внутри объятого взрывом салона. Чонгук издает крик, слышный всей затихшей округе, но беззвучный для него самого. По его щекам текут одинокие слезы, скапливаясь у уголков губ и засыхая. Он утопает в вакууме, водовороте громких голосов и воплей. Чан зависает на грани пропасти. Балансирует над натянутым канатом жизни и смерти, не веря багровому своду Токио. Город, где никогда не гаснут неоны. Город, где никогда не бывает печали. Этот ебаный город отбирает у него любовь уже дважды. И он не уверен, что справится с потерей снова. Утробный рык умирает прямо в глотке. — Езжай с ним. Чанбин и Минхо останутся здесь с омегами, — уверено произносит Тэхен, глядя в упор на ошарашенного Джэхена и ориентируясь быстрее других. Чан рвется к своему черному мерсу, скидывая с себя ладонь обеспокоенного Джэхена, который идет следом за ним. Он не успевает удержать разбитого на куски альфу, залезающего в тачку и выезжающего с парковки на бешеной скорости. Чанбин не моргая смотрит на пылающие искорки пламени, проникающие в организм и уничтожающие его к херам. Ты не можешь погибнуть, кицунэ. Чонгук бежит к своей тойоте, вырывая руку из захвата Тэхена, что не собирается его отпускать в таком состоянии за руль. — Не трогай меня! — орет надрывно омега, отчаянно брыкаясь, когда чужие сильные руки прижимают к крепкой груди. — Садись спереди, я поведу, — успокаивающе говорит ему Тэхен, переплетая их пальцы и отводя его к фиолетовому доджу. И это единственное, за что Чонгук цепляется в попытке не сойти с ума окончательно. Они и не предполагал, что внутри маленькая вселенная разрушится. Вдребезги. Знай, ты не имеешь права бросать меня одного в этом жестоком мире. Чонгук сидит в будто бы удушающем салоне, кусая губы до струек крови и норовя выпрыгнуть, когда Тэхен пристегивает его и дает полный газ. Ранки на губах щиплет от дорожек слез, омега задыхается и хватает ртом пропащий воздух, вонзив ногти в собственные колени и прикрыв веки. — С ним все будет в порядке, я тебе обещаю, Ничи, — вкладывает в голос все спокойствие альфа, чтобы исцелить его открытые раны, забирая его ладонь себе, согревая своей и держа ее на протяжении всего пути. Чонгук поджимает дрожащие губы и заплаканными глазами обводит пустоту. — Я впервые в жизни понял, каково это: иметь брата, — шепчет он, а соль щиплет кожу. — Все дни, проведенные с ним, я впервые в жизни не чувствовал себя одиноко. В этом огромном доме. В этом огромном мире. Тэхен бросает на него покореженный взор и сглатывает, сильнее сжимая его маленькую ладонь. — Иногда мы должны испытать страх потерять, прежде чем мы научимся беречь. Додж мчится пурпурным зверем мимо перекрестков и поворотов, перед ним маячит черный монстр в виде мерса Чана, разрывающий на дикой скорости, при малейшей ошибке сулящей ему кончину. Джэхен сидит на переднем и напряженно смотрит на мертвенно-бледное лицо альфы, что не отрывается от дороги, прожигая ее поломанным надвое взглядом. Они доезжают до места взрыва за рекордно короткие сроки, Чан вываливается из салона и бежит с замершим сердцем к алым искрам пламени, обнимающим макларен. Он отгоняет от себя колючие, болючие спазмы, стискивающие виски и ребра, кромсая их на миллионы кусков. В нем лишь ошметки плоти и агонии. Ноги его больше не держат. Будто все кости внутри перемолоты в фарш. Альфа подходит к горящей перевернутой тачке и падает на колени перед закрытой дверцей. Рыжие пряди его кицунэ на контрасте с белой кожей, исполосованной каплями крови. Запечатанными глазами, не чувствующими больше боли. Чан издает утробный рык, тонущий в молчащих темно-зеленых елях и вершинах стойкой горы Фудзи. Он тянет руки через выбитые оконные стекла, разрезая их себе до крови и хватаясь за плечи омеги, чтобы в отчаянии вытащить его из макларена и уложить на свои колени. — Посмотри на меня, кицунэ, — выдыхает он с надеждой, гладя его мягкие волосы и окровавленные щеки. Смотря на него до неверия преданно, словно он слышит, и прижимая в объятиях к своей груди. Там, где биение сердца всецело принадлежит ему. Там, где кончается дыхание. Там, где плач прошлого не стихает. Чонгук вылетает из доджа и застывает, медленно оседая на холодную землю и забывая сделать спасительный вдох. Он пытается сжать дрожащие мокрые губы и не может, отражая в бездонных глазах очертания тела Чонина. Чан крепко сжимает его, будто их нет в предписанном завтра. И во вселенной — тоже. Скрывая своим черным силуэтом на фоне пламенящейся тачки. Видишь, брат, во мне лишь осколки боли. Чану стоит потери себя вновь встать на ноги и взять его на руки, прижав к себе до самого разбитого сердца. Он несет его к своему мерсу, из памяти стирается все существующее. Тэхен провожает его похожим раненным взглядом. В нас с тобой одинаковые сплавы. И мы ломаемся на части от потери самых родных. Если бы я мог, я бы забрал твои увечья себе. До последней капли, брат. — Пойдем, Ничи, — успокаивающе зовет Тэхен, приобнимая сидящего на асфальте Чонгука и поднимая его. Будто трогая ледяной труп, осознающий целое ни-че-го. К повороту с дымом подъезжает черный мустанг. Чанбин не выдерживает. Вырываясь из машины с рваным дыханием и тяжело осматривая лучшего друга, проходящего мимо с бессознательным Чонином на руках. Джэхен опускает взгляд, не находясь со словами и лишь открывая для него задние дверцы мерса. Чан садится, бережно укладывая омегу на свои колени и сжимая его плечи. Словно в следующую секунду тебя у меня отберут. Чан знает, его кицунэ будет жить. Вот только им обоим придется учиться жить заново. А вдалеке — вой сирен скорой помощи.

***

Чонгук прислоняется лбом к прохладной белоснежной стене, стеклянным взором обводя плиточный пол и задыхаясь в запахе спирта и лекарств. В этой отвратной больнице умирают надежды и люди. В этой отвратной больнице размеренно погибает он, оседая на самое дно своей печали и даже не замечая этого. Он поджимает колени к груди, пока над операционной горит красная кнопка. Колошматя молотком по ребрам и дробя их на части. Они клянутся не срастись. Тэхен сидит рядом на скамье, опираясь локтями на колени и не сводя с него проникновенного взгляда, горючего на самом его дне. Он бы предпочел ножевые между лопатками, сесть за решетку и не выйти на свет, чем видеть страдания самых близких и ощущать бессилие. Я не могу бороться с самой смертью, Ничи. Но я могу сжать твою ладонь в своей и беречь твой покой до последнего вздоха. Его сердце разделено надвое. Оно кровит и валяется на грязном асфальте, растоптанное и никем не поднятое. У противоположной стены стоит Чан, не моргая и плотно сжимая челюсть. Мышцы будто канат. Нервные клетки надорваны. Душа — в хламину. Он на самом ебаном дне. И выхода из лабиринта боли предательски нет. Где-то на глубине он чувствует слабый пульс его кицунэ и обещает себе прощение. Лишь бы он выжил. Лишь бы он снова окинул его прищуром своих лисьих глаз и утопил в ямочках. Ты умеешь наносить мне раны, даже находясь на грани смерти. Минхо рядом с ним молчит, но касается плечом плеча и делится теплом, будто бы немо давая знать о своем присутствии. Чанбин прислоняется спиной к противоположной стене, прикрыв веки в беззвучных криках, о которых никто не должен узнать. И ему нужны титановые усилия, чтобы не выдать о том, где болит сильнее всего. Джэхен в полной суматохе и чужих ранах единственный замечает его терзания, кладя ладонь на плечо друга и сжимая. Альфа открывает глаза, впивающиеся в него отчаянно. И мысль не быть разломанным на куски в одиночестве ложится бинтом на тело. Хан и Хенджин сидят бок о бок на скамье чуть дальше от них, с беспокойством смотря на каждого и чувствуя свое бессилие. Тишина давит виски, выворачивает кости и пускает их в гребаный фарш. И ее нечем крыть, нечем заполнить зияющие дыры в груди. Ткани рвутся, кровь замирает в горючем ожидании конца. Чонгук медленно, но верно сходит с ума, вонзая ногти в подушечки пальцев и поднимая на всех затравленный взгляд. Как дикий зверек, вдруг одичавший. Принявший их за самых заклятых врагов и поклявшийся отомстить. Тэхен не сводит с него внимательного, тревожного взора, и читает безумие на дне его зрачков раньше, чем он успеет натворить непоправимое. — Это ты виноват! — кричит надрывно Чонгук, голос новорит лопнуть от дрожи и подступающих слез. Чан задыхается от черноты и боли в его глазах, направленных в него. Вскрывающих раны и собственные мысли. Я тоже погибаю в своей вине, тебе не нужно напоминать об этом. Омега резко встает и идет под ошарашенные взгляды альф прямо на него, толкая в грудь со всей дури. Чан слегка отшатывается, поджимая челюсть, но посмотреть на него все еще невозможно. Тэхен хватает брыкающегося Чонгука поперек талии и прижимает к себе, но тот обрушивается кулаками и на него, вырываясь. Минхо хмурит брови и наблюдает за ним, сдерживаясь от того, чтобы собственноручно не угомонить. — В чем ты его обвиняешь? Этот ебаный взрыв мог случиться с каждым. Если не помнишь, в прошлый раз было то же самое, — с нажимом произносит он, но его осекает предупреждающий взор Тэхена. — Этого ебанного взрыва не было бы, если бы Чан перестал избегать его и тусоваться с сукой Нори! Этого ебанного взрыва не было бы, если бы он не свалил с ним хер знает куда. Чонин тогда бы не бросил ему вызов, он бы никогда не сел за руль этого ссаного макларена! — издает вопль отчаянии Чонгук, а в черничных глазах мокро. Он убийственно осматривает всех альф, вставших рядом, словно прямо сейчас перегрызет им глотки. Хан и Хенджин подходят к ним, но инстинктивно двигаются ближе к разъяренному омеге. — Успокойся, Чонгук, — со сталью произносит Тэхен, сжимая его локоть и пригвождая к месту. — Ты на нервах. Не говори того, о чем не знаешь. Потом будешь жалеть. Чонгук тихо сглатывает, покорежено смотря на него, пока по щекам текут непрошеные слезы. Утопая в жесткости на дне его зрачков и записывая его в ряды своих противников. Ты занимаешь сторону своих братьев, а не мою. Я тебя за это не прощаю. — Скажешь то же самое, когда я буду гоняться с Юкио, и моя тачка будет объята тем же пламенем. В словах омеги сквозят колючая обида, ревность, злость и месть. Тэхен их принимает ножевыми на своих ключицах, сжимая губы и пытаясь снова взять его за руку, но Чонгук отходит от него на шаг, как от самого опасного огня. Мы с тобой сейчас — враги. И я не позволю тебе к себе прикоснуться. Минхо выступает вперед и прожигает его яростью, способной высечь все живое вокруг. Он идет к замершему Чонгуку, опасно приближаясь и грубо цедя: — Тебе не кажется, что ты перегибаешь, истеричка? Кого и стоит обвинять в происходящем пиздеце, так это твою ебанутую семейку. — Минхо! — рявкают в унисон Тэхен и Джэхен. Чонгук усмехается с горечью, но пламя внутри его заплаканных разгорается с новой, разрушительной силой. — И что ты сделаешь? Может, эти взрывы вообще твоих рук дело? Что скажешь, ненавистник шлюх своих друзей? — задевает за самое больное Чонгук и не успевает бежать прочь без оглядки. В коридоре повисает оглушительная тишина. — Повтори, блять, — шипит Минхо, сжимая кулаки от расползающегося внутри гнева и надвигаясь на него. Чонгук задирает подбородок, надменно осматривая его и подливая керосин. Джэхен оттаскивает альфу за грудки, Тэхен заслоняет своей спиной омегу и разрывается сердцем на две большие части. По одну сторону — братья, по другую — его Ничи. Он и не предполагал, что когда-то придется зависнуть на перепутье. Хан чувствует укол под ребрами, но не может издать и звука, наблюдая за вырвавшимися наружу зверями Минхо и задыхаясь. Хенджин кусает внутреннюю сторону щеки, потерянно рассматривая всех и не решаясь вмешаться. Чонгук выходит из-за спины Тэхена, ошеломленно смотрящего ему вслед, одаривает его убивающим взором, затем и остальных, гордо поднимая голову. На его щеках соленые дорожки слез, а на губах яд: — Если с ним что-то случится, клан Исайа оставит от всех вас лишь жалкий пепел. В его ранящей фразе — отголоски жестокости и мести. Тэхен теперь понимает явственнее, чем когда-либо до. В Чонгуке течет кровь якудза. И ее не вытравить.

***

Режущая красная кнопка потухает. Чан резко поднимает голову, с надеждой подходя ближе к операционной, откуда выходит врач с мягкой улыбкой на лице и кивает. Под ребрами содрогается сердце, норовя заткнуться навсегда, и бьется с учащенной силой. Словно вкололи щедрую дозу адреналина и исцеляющей смеси. Чонгук соскребает себя с пола и бежит навстречу, порываясь зайти сразу же, но его бережно берет за локоть Тэхен, без слов прося повременить. Омега все еще обижен, все еще пытается вырвать руку, все еще сжимает губы и гордо задирает подбородок. Чанбин делает пару шагов и замирает, сжав челюсть и отойдя. Без единого права переживать больше, чем остальные, без единого права показать, как ломит грудную клетку на части. — Операция прошла успешно. Вы сможете увидеться с ним позже. Чонгук падает на колени после этих долгожданных слов, опершись рукой о стену и улыбаясь в пустоту. Горючие слезы катятся по его щекам без спроса, у него не остается сил остановить их, он пытается поджать дрожащие губы, но проваливается с треском. Он не подпускает к себе Тэхена, отказываясь встать с холодной плитки и оставаясь наедине со своей болью. Хан подолгу смотрит на него, не отрываясь, и чувствуя под ребрами те же метаморфозы, что сейчас обрушились на хрупкие плечи омеги. Он раны других всегда ощущал, как свои собственные, сгибаясь пополам от агонии и умирая в тишине. И выносить чужих слез до сих пор не научился. Они — его проклятия. Нежность — его самый лучший дар. И в то же время — самый тяжелый крест. Он садится рядом с Чонгуком на колени и обнимает, прижимая к своей груди. Омега не сопротивляется, вдыхая его успокаивающий пряный запах и прижимаясь к мягкой ткани желтого кардигана. От Хана пахнет теплом и домом. Маленькой гаванью, где хочется остаться навсегда. Чонгук плачет в изгиб его шеи и кусает губы в беззвучных криках, пока чужие, но уже такие родные ладони ласково гладят его по спине и рукам. — Все закончилось, знаешь? Все теперь будет хорошо, — шепчет Хан и продолжает касаться вздрагивающих плеч, принося исцеление своим присутствием и медовым голосом. Чонгук ему безоговорочно верит. Что бы этот голос ни сказал, он бы поверил. Он бы пошел на край света за этими касаниями, дающими никогда ранее не изведанную им теплоту. Хан стирает его слезы, будто бы эта горечь растекается по его организму, принимая его болевые на себя и слыша, как крошатся внутри кости. И прижимает омегу еще ближе, приглаживая непослушные чернильные пряди. Минхо не моргая наблюдает за ним, проглотив каждое слово и забыв о реальности. В параллельной Вселенной есть только мягкие ладони его феи, умеющей залечивать увечья. Минхо бы жизнь отдал за возможность оказаться в его объятиях и знать, что у них есть завтра. Помноженное на вечность. И даже ее будет катастрофически мало. В его сердце плетется восхищение вперемешку с удивлением. И откуда в тебе столько нежности, фея? В мире, полном лжи, предательств и грязи, твой неоново-невинный-желтый свет меня ослепляет. Он ведет меня прочь из тьмы. Латает мои раны. Он дарит мне надежду стать лучше. Хенджин присаживается на пол рядом с двумя омегами, беспокойно смотря на едва дышащего Чонгука и теребя свои длинные пальцы. Тэхен сжимает челюсть и приближается к застывшему Чану. Кладя ладонь на его плечо и ободряюще улыбаясь. — Давай выйдем. Они отходят на пару шагов от остальных, выходя на балкон последнего этажа. Темно-синие облака обнимают небоскребы Токио, окуная его в палитру голубых неонов. Альфы опираются локтями на перила, вдыхая ночной освежающий воздух и зажигая сигареты. Едкий дым обволакивает легкие, успокаивая нервозность в груди и на кончиках пальцев. Чан опускает голову, погружаясь на самое дно своей печали и перепутья, где завис надолго. Если бы его кицунэ не выжила, он бы собственноручно поджег этот ебаный город. Тэхен ощущает его терзания на своей шкуре, хлопая по спине и позволяя выплеснуть всю накопившуюся горесть. Но и не давая достать глубины и погибать там в одиночестве. — Слышишь, брат, жизнь быстрая, как укол. Как один взрыв. Не знаю, веришь ли ты в знаки неба, но, возможно, когда-то ты не сможешь сказать ему то, что поперек глотки стоит. Потому что его больше не будет рядом, — начинает осторожно Тэхен. — Эта боль сжирает вас обоих. И тут только один выход. Либо ты прощаешь его. Совсем. И никогда не напоминаешь ни ему, ни себе о случившемся. Либо обрываешь связи и не даешь надежд ни ему, ни себе. — Блять, — выдыхает Чан, протяжно закуривая и закрывая глаза от приступа гнева и сожаления. — Мне поебать на мнение общества, но вот здесь, — он указывает на место под ребрами, — никак не смирится с тем, что он смог быть с другим после всего, что было. Какой-то уебан. Видел его. Касался его. На последних словах Чан хмурится так, словно ему сломали хребет. Тэхен замолкает, стряхивая пепел и всматриваясь в затягивающую синеву пустоты. — Мало кто из пацанов смог бы принять это, — говорит он с горечью. — Это невозможно. И ты знаешь, — хмыкает Чан. Вскрытые раны уродливо кровоточат. — Я знаю точно только одно: пока ты не поговоришь с ним, болеть не перестанет. Начистоту. Без гордости и прочей хуеты, брат. Чан сглатывает и обдумывает его слова, которые он ни от кого и никогда не слышал. Не осознавая, как сильно в них нуждался, чтобы позволить себе переступить через стальные принципы и отпустить. Даже если безбожно вру себе, что отобрал свое сердце у тебя, моя кицунэ. Забывая. Ты не просто украл мое сердце. Ты в него въелся.

***

Тонкие ветви цветущих вишен сливаются с лазурными облаками. Летние ночи нависают над заспанным Токио, мигающим тысячами синих и пурпурных неонов. Белые стены больницы принимают в себя шелест розовых лепестков сакуры, долетающих до самой крыши под полотном василькового неба с плеядами ярких звезд. И ни одна из них не сияет ярче, чем бездонные глаза его Ничи. Чонгук впивается черничным пустым взглядом в жестокое, но такое прекрасное небо города скорости. Города, где никогда не гаснут неоны. Городе, где никогда не бывает печали. Тогда почему же он в ней сейчас задыхается? Он сидит на крыше ненавистной до тошноты больницы, обнимая себя за колени от прохладного ветра, лезущего под кожу. Его розовая майка с легким кардиганом и джинсовые шорты не спасают ни разу. Мурашки бегут вдоль голых ляжек и спины, на которую ложится мягкий клетчатый плед. Омега поворачивает голову, натыкаясь на успокаивающий взор Тэхена и его внушительный силуэт, обещающий ему защиту от всех горестей. Альфа садится рядом и опирается локтями на колени, слегка поправляя плед, чтобы покрывал все его хрупкое тело, и улыбается с теплотой. Чонгук смотрит на звездное небо и не дышит. Тэхен смотрит на Чонгука и не дышит. Кудрявые волосы омеги развеваются на ветру, накрывая виски и щеки. Альфа не моргая наблюдает за его кукольным профилем и фарфоровой кожей. Такой, о которой писали в исторических японских книгах. Такой, что сводила с ума императоров древних династий. Такой, что прославила страну восходящего солнца. Его личное маленькое солнце находится совсем рядом и тонет в отчаянии. Тэхен не нарушает тишину первым, позволяя ему погрузиться на самую глубину своей грусти и дать ощущение своего присутствия. Я здесь, рядом, только протяни руку. Ты никогда не будешь один, Ничи. — Знаешь, в самом начале я завидовал тебе, — начинает с горькой усмешкой Чонгук, ловя удивленный взгляд альфы. — Точнее, я завидовал Аллену, у которого был такой крутой старший брат. И твоей готовности порвать за него любого. Даже слово про него никому сказать не позволял. Мне хотелось почувствовать, каково это: иметь брата. Самого родного человека в мире. Которому я смогу открыть душу и делить с ним все: и радости, и печали, и слезы, и безумства. — Намджун не стал для тебя таким? — осторожно спрашивает Тэхен, внимательно разглядывая его. Чонгук возвращается болючими воспоминаниями в детство и режется. Замолчав на пару минут и теребя все это время пальцы, пока наконец не нашел в себе силы оголиться целиком: — Он глава клана. Ему некогда нянчиться со мной, проявлять любовь, слушать мои рассказы. Он всегда занят для меня. Всегда холоден, сдержан. Словно я не его младший брат, а один из головорезов, которых он должен контролировать. И мне очень горько от этого. Но и винить его я не могу, не могу долго обижаться на него и тем более ненавидеть. Потому что очень сильно люблю его, — голос омеги дрожит на последнем предложении, и он прикусывает нижнюю губу, отгоняя непрошеные слезы. — С тех пор, как умерли родители, чьих лиц я даже не помню, я чувствовал тепло только от одного человека в этом мире. Это был Юнги. Но мне было так мало. Я видел, как он относится к Чонину, и хотел для себя того же от Намджуна. Но это было невозможно, а я до сих пор не смирился с этой мыслью. — Дай свою руку, Ничи, — просит Тэхен, не выдерживая того, как он терзает собственные пальцы, и согревает его ладонь своими теплыми, целуя тыльную сторону и поглаживая ее. Чонгук тихо сглатывает, поражено глядя на него и по-странному успокаиваясь от такого ласкового жеста. — Пожалуйста, расскажи мне обо всем, что на душе. Чонгук готов разрыдаться от того, что впервые слышит такое от кого-то. И под ребрами приятно тянет. — Если честно, я всегда считал, что Чонину повезло намного больше, а он не ценит. Считал его высокомерным и самым плохим человеком на земле. И в то же время, в глубине души, в одно время я позволил себе думать, что мы похожи больше, чем нам бы хотелось. Мои раны мог понять только он. И его раны я тоже понимал. Мы выросли в одном особняке, в луже крови, предательств и в запахе пороха. И это никак не вытравить из нашей крови. В последние дни мы так сильно сблизились. Хоть и не по чистому желанию, но в это время я чувствовал себя настолько счастливым, как никогда раньше. Словно отсутствующая часть в мое сердце наконец заполнилась. И я едва не потерял ее, только приобретя. Мне кажется, я просто схожу с ума, — переходит на шепот Чонгук, закрывая лицо одной рукой и пытаясь вырвать вторую у альфы, что оглядывает его с убивающим беспокойством и болью, разделенной на двоих. Но разве Тэхен позволит ему теперь остаться наедине со своей агонией? — Иди ко мне, Ничи, — альфа притягивает его к себе и прижимает к своей крепкой груди, обнимая за тонкие плечи и кудрявые пряди. Гладя их и не давая отстраниться. Словно пряча собой от всех горестей и испытаний. — Наверное, никаких слов мне не хватит, чтобы выразить свое восхищение твоим маленьким, но таким теплым сердцем. Оно могло бы согреть весь мир, солнце. Чонгук не выдерживает. Его добивают пропитанные гордостью и нежностью фразы альфы, побуждая спрятать свое лицо в изгибе его шеи. Щекоча ее трепетом ресниц, солеными слезами и горячим дыханием. Ему никогда не было настолько безопасно. Будто он в доме, скрытом от каждого врага, дурной молвы и тоски. Знаешь, родной, у меня к тебе чувство родины. И это неизлечимо. Чонгук скручивается в один крохотный комок эмоций и слез, цепляясь за его плечи и шею дрожащими пальцами. Ища в нем спокойствие и мягкость. Находя их и задыхаясь в нереальности. Тэхен обнимает его крепче прежнего, целуя в пышные чернильные пряди. — Это ты, Ямакаси. Иногда я думаю, что у тебя два сердца вместо двух легких. И, даже если вопреки всем законам вселенной, это так, я хочу жить в каждом их двойном биении. Так, как ты живешь в каждом ударе моего сердца. Я здесь, рядом, только протяни руку. Ты никогда не будешь один, Ничи.

***

Песочный берег омывают волны цвета виноградного тумана. Темные фиолетовые облака нависают над городом скорости, усыпанные плеядами звезд над вершинами спящей горы Фудзи. Мириады цветных огней радужного моста отражаются на спокойной водной глади. Фары бэхи бросают блики на молочные приливы, ласкающие слух. Минхо сидит на капоте, широко расставив ноги и молчаливо глядя на лазурные течения. На нем белая спортивка с синими и красными вставками, серые джинсы и черная кепка козырьком назад, закрывающая уставшие глаза. Сердце в грудной клетке словно никогда не билось с такой щемящей болью. Он утопает в своем бессилии, не находя решений водовороту событий. Они будто оказались на самом дне с братьями, и руки норовят не удержать друг друга. Предчувствие грядущих перемен и испытаний повисает ношей на его опущенных плечах. Над Токио сгущаются тучи. И только родной запах ванили и смородины может залечить его открытые раны. Его доносят мирные прибои. О нем шепчут заснеженные вершины Фудзиямы. Хан ходит вдоль мурлыкающих волн, его пшеничные волосы треплет легкий ветер. На губах застывает нежная улыбка, обещающая ему исцеление. Омега прячет ладони в карманах белоснежной худи с черной надписью, оставляя следы на песке от белых кроссовок на высокой подошве, и медленно приближаясь к нему. Минхо тянет уголок губ вверх, когда он оказывается совсем близко и окунает в теплоту своего аромата. Своего присутствия. Омега смотрит большими карамельными глазами, передает всю тревогу и мягкость, успокаивая лишь тем, что касается маленькой ладонью его сурового лица. Его пухлые щеки цветут от понимающей улыбки. Минхо поднимает на него разбитый взор и сжимает челюсть, сразу же уводя его. — Я приходил сюда, когда было паршиво на душе. Один. Думал, думал и немного соскребал себя со дна. Впервые я привел сюда кого-то, — говорит словно в пустоту Минхо, наблюдая за сапфировыми водами. Хан не знает, как быть с откровенным и раненным в самое сердце Минхо. Он умеет только делиться бесконечным теплом. — Ты не можешь всегда быть непробиваемым. На маске рано или поздно видны трещины. Никто не должен быть железным 24/7, пожалуйста, не забывай об этом, — выдыхает Хан, гладя пальцами его щеки. Надевая поводок на шею зверя и делая его ручным. — Даже если я увижу твою боль, я не перестану считать тебя сильным. Я разделю ее с тобой и помогу тебе пережить ее. Обещаю. Минхо усмехается краем рта и упивается ласковыми касаниями, фантомно залечивающими его уродливые шрамы. Откуда в тебе столько нежности, фея? — Тяжелые времена настают, Хани. И я схожу с ума от мысли, что не смогу защитить своих братьев. Им будут рвать глотки, а я буду сидеть в бессилии. Я мечтал именно о такой дружбе, когда был зеленым пацаном. Я мечтал назвать своих друзей семьей, потому что для меня те, кого я зову родными — это семья. Я готов подставить свою грудь за них, но не готов видеть, как им больно. Минхо замолкает и возвращается горькими мыслями к Чану, впервые такому поломанному на части. Под ребрами расползаются противные дыры, никак не собирающиеся затягиваться. У всех пятерых. Он обрел семью, и страх лишиться ее в любое мгновение дерет глотку. — Это нормально, не знать, что будет дальше. Это нормально, бояться за своих любимых. Этот страх дает тебе силы. И я больше всех уверен в том, что ты сделаешь все возможное, чтобы защитить свою семью, — медовый голос омеги поселяется покоем в его легких. — Ты из тех, кого мне особенно хочется беречь. Я порву каждого, кто посмеет хоть немного обидеть тебя. Сталь и уверенность в голосе альфы заставляют улыбнуться. И верить ему безоговорочно. — Ты нужен своим братьям, Минхо. Но еще, — замирает омега, впиваясь в него невинным преданным взглядом. — Ты очень сильно нужен мне. Хан трогает губами его виски, скулы и уголки сжатых губ, ладонями цепляясь за шею. — Откуда в тебе столько нежности, фея? — произносит альфа вслух с особым трепетом, сгребая его в объятия и крепко прижимая к себе. Словно прямо сейчас сломает все кости и проткнет плоть, только бы слиться с ним в единое целое. Минхо впитывает в себя его теплый запах, мягкость кожи и пшеничных волос, утыкаясь лицом в изгиб его крохотного плеча под худи. Хан принимает поводок от его демонов, усмиряя их одним присутствием и вставая на носочки, чтобы прижаться ближе и согреть своим дыханием его шею. Знаешь, как сильно я ждал тебя? В каждой вечности я ждал тебя, фея.

***

— Думаешь, эти взрывы связаны? — спрашивает с мрачным лицом Джэхен, крутя зажигалку в руке. Тэхен сидит напротив в потертом кресле, дымя на тесный пропахший сигаретами и машинным маслом гараж. Он опирается локтями на колени, прожигая пепельницу и пустые бутылки пива бессмысленным взглядом. События последних дней вымотали их начисто, не оставив даже костей. Бессонные ночи и усталость отражается в темных кругах под глазами и спутанных волосах с подрагивающими от нервов ладонями. Они здесь остались вдвоем. Следить за гаражом, чинить тачки и держаться наплаву, пока Чан обживает больницы и Чонина, не смея отходить от него хотя бы на секунду. Минхо и Чанбин колесят вокруг места происшествия, опрашивая всех знакомых гонщиков, но так и не находя зацепок. — Они одинаковые по своей задумке. В конце гонки, когда исход уже решен, на смертельном повороте JH-770, тачку взрывают. Я уверен, это не клан Исайа. Они в отъезде, это первое, а второе, члена своей же семьи они бы не тронули. Юнги любит Чонина, как сумасшедший, — говорит свои догадки Тэхен, выдыхая едкий дым. — Должна быть логика во всей этой хрени. Или это способ заявить о себе? — усмехается Джэхен. — Либо они тупые, либо ебанутые. Вот только, мне кажется, им без разницы, кого подрывать. Иначе они бы ни за что не покусились на младшего брата якудза. Все знают последствия. Мы с Чаном догадываемся, что в игре появился третий игрок. — Которому нет дела до простых гонщиков вроде нас? — ловит ход его мыслей Джэхен, смотря в налитые беспокойством зрачки. — Это игры высших. Тех, кто воюет за власть. Все мы — расходный материал в их кровавых руках, — Тэхен качает головой и стряхивает пепел. — Я бы очень хотел ошибаться, брат. — Людскую натуру не изменишь. Если они хотят расправиться с кланом Исайа, в ход пойдет любой, самый извращенный метод, — бьет правдой маткой Джэхен, откинувшись на спинку дивана. Думая. Прокручивая все варианты событий в своих мыслях и медленно сходя с ума. Над Токио сгущаются тучи. — Вопрос лишь в том, как защитить родных и себя, — Тэхен сжимает челюсть. Отгоняя от себя самые худшие догадки. Ведь в войне всегда гибнут невинные. — Что насчет камер наблюдения? Надо их просмотреть, возможно, там что-то есть. Взрыв не может случиться сам по себе. — Чанбин достал их через одного знакомого хакера. Там пусто. Этот участок дороги плохо освещен, в тени лесов там нихуя видно. Только две тачки в паре метров друг от друга, — лишает надежд Тэхен, вдруг замолкая с нахмуренными бровями, словно понял. — Ты ведь тоже подумал об этом? — ухмыляется Джэхен, поднимаясь вместе с ним и беря кожанку с ключами от гаража. — Этот взрыв был спланирован. К повороту JH-770 можно проехать только двумя путями: либо через перекресток, но тогда мы бы заметили на экранах движение еще одной тачки, либо в объезде через ущелье, — выпаливает с азартом Тэхен, разблокировав дверцы доджа, пока альфа закрывал гараж. — Камера не запечатлела ее, но она стояла неподалеку, в темном лесу. Иначе невозможно было подорвать с такого дальнего расстояния. — Но это ущелье опасно, там дохрена обвалов, через него никто не ездит уже долгое время. Машины бы быстро потеряли сцепление на таких участках дороги, если бы они проделывали весь этот длинный путь до самого поворота, — Джэхен запрыгивает на переднее доджа, внимательно глядя на серьезного как никогда друга, выруливающего с квартала. — Одна зацепка у нас есть стопроцентная: пешком туда не дойти. Там была тачка. И мы должны засечь ее в следующий раз. Тэхен давит газ в пол и лавирует между неспешными машинами на главной трассе, крепко сжимая руль. — В следующий раз? — удивленно смотрит на него Джэхен, на что альфа отвечает с усмешкой: — Мы должны устроить гонку через это ущелье.

***

Мазутной смертельной вереницей тонированные лексусы подъезжают одна за другой к территории больницы, окуная ее в веяние страха и могил. Свинцовые облака нависают над мирным Токио, вздрогнувшем от почерневшего неба с привкусом леденящего холода. Белоснежный роллс-ройс освещает хищным разрезом фар лестничное крыльцо. Юнги хлопает передней дверцей, сжимая кулаки в карманах серого пиджака и рассматривая стены больницы. На дне его зрачков живет жажда мести и чужой крови. Намджун выходит следом, как знамение погибели для города скорости, дымя в пустоту и вставая рядом с братом. Из лексусов вылезают десятки вооруженных членов якудза, под их ребрами высечены татуировки клана. Алая хризантема в когтистых объятиях свирепого тигра. Альфы окружают своих глав непробиваемым кольцом, животный блеск в их глазах и черное одеяние сливается с густой темнотой ночи. Последний лепесток сакуры опадает под ногами. Чужая подошва сминает их, разламывает на куски и вдавливает в грязный асфальт. Юнги давит оскал. Острие ножа блестит в его руках, обагренных кровью.