Yasu(泰)

Белая бмв рассекает жилые кварталы Токио, ловя изумрудные и розовые блики города скорости. Он никогда не спит. Он мигает мириадами пурпурных неонов и алых огней, отражающихся в черных глазах Минхо, сжимающего руль и давящего газ в пол. Альфа стучит пальцами по коробке передач, бросая короткий взор в экран и двенадцать ночи на часах. Он проезжает ряды небольших, но обустроенных домов, останавливаясь у одного с бледными стенами, цветущими деревьями на застекленной веранде и теплым свечением из окон. Усмехнувшись и развалившись на сидении, он дает сигнал, оглушающий всю заспанную округу. Хан сидит за учебным столом, кусая кончик карандаша и готовясь к тесту по физике. Он вскидывает голову от резкого звука, потерянно осматриваясь вокруг и, услышав голоса родителей на первом этаже, выходит на балкон. В одной белой пижаме в зеленую клетку, с кудрявыми волосами, заколотыми зажимами, и махровых носках. Замирая на мгновение и округляя глаза, вцепившись пальцами в стеклянное ограждение. Минхо натягивает мудаческую ухмылку, опуская окно и продолжая сигналить. Смотря на него проникновенно сквозь черные очки и забирая себе каждый выдох. Сердце омеги пропускает бешеные удары с каждым новым звучанием. Будто его насильно вырывают из грудной клетки и помещают внутри барабанов, заставляя задыхаться. Хан смотрит в его налитые безумием и привязанностью глаза, плавая на их черном дне и не находя себе спасения. И он здесь. У порога его дома в двенадцать часов ночи. Разбудив родителей и соседей. Омега приходит в себя только после того, как на крыльцо выходит его отец и недовольно оглядывает бэху, уже спускаясь с лестницы. Хан прикрывает рот ладонью и бежит вниз, под удивленный взор папы проносясь мимо и заталкивая отца обратно в дом. — Кто это, Хан? Ты знаешь этого засранца? — возмущено бурчит отец, собираясь разобраться с нарушителем их покоя, но омега отчаянно мотает головой. — Это мой одноклассник, приехал за шпорами. Сейчас я ему передам и отправлю обратно, — тараторит он, захлопывая дверь прямо перед носом ошеломленных родителей и шокировано оборачиваясь. — Какого черта ты творишь? Минхо сидит на капоте белой бмв, засунув руки в карманы кожанки и нагло осматривая его всего с макушки до пят. Хан невольно надувает губы и щеки от негодования, приближаясь к нему забавной походкой со сжатыми кулаками так, словно прямо сейчас задушит его. — Милая пижамка, хочешь еще с хомячками подарю? — не сдерживает ухмылки Минхо, получая убийственный взор. — Ты хоть время видел, придурок? Ты разбудил моих родителей и всю округу. Что тебе надо? Как ты вообще нашел мой дом? — сыпет вопросы как пули омега, прожигая его большими мерцающими в темноте карамельными глазами. — Ты чертов маньяк? Альфа молчит пару минут, без слов рассматривая его милые черты лица и утопая. Ловя легкий румянец на мягких щеках и самодовольно усмехаясь. — Садись в машину, Хани, прокатимся. От его хамского, уверенного тона и бесящей ухмылки внутри переворачивается, кровь приливает к мозгу и заглушает голос рассудка, уступая место оголенным чувствам. — Ты больной или прикидываешься? Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени? Мне завтра рано утром идти в школу, — омега говорит без остановки, неосознанно приближаясь к нему вплотную и все еще не веря в его присутствие. Так близко. Окутывая в запах мускуса и освежающего бергамота. Хан затыкается и шумно сглатывает, когда Минхо делает шаг вперед и наклоняется к его уху с низким шепотом: — Садись в машину, Хани, иначе я зайду и познакомлюсь с твоими родителями. Твой отец уже был рад меня видеть. Омега отмирает и распахивает глаза от ужаса, глядя на усмехающегося парня, как на умалишенного. Ни разу не сомневаясь в правдивости его слов, но рискуя на свой страх: — Я никуда с тобой не поеду. Заводи свою тачку и уезжай отсюда! — шипит Хан, как маленький зверек, выжигая в его наглом лице дыры и резко разворачиваясь обратно к дому. Минхо толкает язык за щеку и кивает сам себе, вальяжной походкой идя за ним и крича во весь голос: — Господин Хан, я заберу вашего сына и верну его под утро, обещаю. Хан округляет рот, увидев ошарашенные лица родителей в окне, и быстро разворачивается, хватая Минхо за руку и оттаскивая к машине, пока отец не прикончил их обоих. Альфа хрипло смеется и послушно отходит назад, с искорками азарта в глазах смотря в его — горящие от адреналина и страха. — Ладно, я сяду, только замолчи и гони быстрее, — выдыхает омега, услышав оклик отца на крыльце. Минхо ухмыляется и салютует альфе, залезая за руль, пока Хан плюхается на переднее бэхи и вжимается всем телом в сидение. Тачка с ревом проезжает мимо перепуганных его родителей, кричащих им вслед. Под ребрами норовит надорваться и разломаться пополам. Хан ощущает сердцебиение прямо в горле, стараясь делать глубокие вдохи и проигрывая внимательным глазам, вцепившимся в его лицо так, словно мир исчез в этот момент. Оставив их вдвоем внутри теплого кожаного салона, пахнущего смесью мускуса и ванили.

ariana grande ft the weeknd - love me harder

Минхо улыбается краем губ с его смущенного румянца и включает песню, сжимая руль и отворачиваясь к длинным дорогам Токио, окунающего в сочетания гранатового, фиолетового и синего. Белая бмв плавно едет мимо аквамариновых небоскребов, переливающихся сиреневыми и розовыми неонами в обрамлении алых иероглифов, освещающих оживленные кварталы, радужные мосты и национальные музеи. В салоне пахнет теплотой, кожей и древесной терпкостью, омега сжимается до крошечного размера на переднем, прислоняясь лбом к прохладному стеклу и беспокойно рассматривая пролетающие мимо здания.  В груди покалывает от предвкушения и тревоги, от пристального взора Минхо, пролезающего в тонкие вены и будоражащего кровь. Хан не может набраться смелости и посмотреть на него в ответ. Потому что от взгляда на него лицо заливает краска, а под ребрами крушение кораблей и мироздания.  Ты опасен для моего сердца. Оно уже надрывается внутри, а ты всего лишь смотришь на меня. Что же со мной будет, если ты вдруг решишь коснуться меня и уничтожить заживо?  — Почему ты так боишься, Хани? — спрашивает с искренним интересом Минхо, расслабленно крутя руль и выезжая в центр города скорости.  Омега шумно сглатывает, сцепляя пальцы в замок и опуская голову. И его до боли хочется прижать к себе и обнять до хруста костей, лишь бы не тонул в своих горючих мыслях. В одиночку.  — Мои родители будут переживать. Ты просто появился посреди ночи и заставил меня поехать с тобой, — Хан хмурит брови, недовольно рассматривая его и отворачиваюсь сразу же, как на дне зрачков альфы поселяется влекущая чернота.  — Ты не устал быть хорошим мальчиком?  Его ошпаривает этим вопросом, как кипятком. Омега удивлено глядит на ухмыляющегося Минхо, серьезного, как никогда раньше.  — О чем ты?  — Ты не устал быть прилежным сыном, получать одни пятерки, зачитываться книжками и послушно ложиться спать после девяти? — продолжает без тени насмешки альфа, медленно набирая скорость и пытливо рассматривая его. — Тебе всего семнадцать, а ты уже закапываешь себя в эту рутину, из которой выхода нет. Твоя жизнь ускользает от тебя, а ты стоишь и не можешь сделать и шага навстречу.  — Предлагаешь мне стать оторвой, торчать в клубах до рассвета, закидываться дурью и спать с первым встречным? Это ты называешь юностью? — с нотками обиды произносит Хан, ловя снисходительную улыбку на его губах и ощущая себя еще более уязвленным.   — Я совсем не про это, фея. Я не говорю тебе утонуть в пороках.  — Тогда о чем ты? — нетерпеливо выдыхает омега, не находя себе места от проникновенности его глаз и низкого голоса, окутывающего сознание.  — Просто дыши. Дыши так жадно, как будто через десять секунд умрешь, — Минхо давит газ в пол и разгоняется до двухсот, вбирая в себя блеск страха и азарта в его карамельных глазах. — Будет момент, когда ты оглянешься назад через двадцать лет и поймешь, что никогда и не жил. В прошлое вернуться будет нельзя, а сожаление сжирает душу.  Минхо говорит ему дышать. Не ведая, что подключает ему себя, как аппарат искусственного дыхания.  Белая бмв останавливается у самой высокой телебашни в Японии, мигающую лазурными и маисовыми цветами. Лепестки розовой сакуры тянутся вверх к ее вершинам, так и не достигая абсолюта и полотна фиолетово-голубого неба.  Минхо выходит из тачки, обходя ее и открывая для омеги дверцу. Хан пару секунд не двигается с места, не в силах вырубить мыслительный процесс, бесконечный в его голове, и просто вложить свою ладонь в чужую.  Это будет либо мое счастье, либо моя самая огромная ошибка.  Альфа терпеливо ожидает его, широко улыбаясь, когда он все же переплетает их руки и выходит. Прохладный ветер треплет его пшеничные пряди с забавными заколками, заставляя поежиться. Он снимает с себя кожаную куртку и надевает ее на омегу, что поднимает на него свои большие кукольные глаза, в отражении которых Минхо видит себя. До неверия хорошего.  И врать этим чистым невинным глазам он никогда не сможет. Они его обезоружили с самой первой секунды.  Хан вдыхает с трепетом ресниц его близость и мужественный запах, улыбаясь краем губ, когда он уверено ведет за собой к подножию комплекса и раскинутым в торговом центре магазинам. Они заходят в круглосуточный супермаркет, накидывая в корзину все попадающиеся под руку снэки и газировку в банках. Минхо останавливается у стеллажа с алкоголем, натягиваю ухмылку из-за упрекающего взора омеги и корчась, когда он бьет его по плечу.  — Вывих будет, ничего себе у тебя удар, — фальшиво поражается он, на что Хан закатывает глаза.  — Скажи спасибо, что не вывих мозга.  — А я думал, ты скажешь: «до свадьбы заживет», а я отвечу: «до нашей?», — усмехается альфа, кайфуя от его розовых щек и возмущенно сжатых губ.  — Ты и твои подкаты — это отдельный уровень, — качает головой Хан, рассматривая лапшу.  — Совершенства? — уточняет самодовольно Минхо.  — Примитивности, — выдает омега и улыбается на его ступор.  — Феи особенно жестоки в наше время, — разочаровывается альфа, идя за ним с корзиной. Он расплачивается на кассе, выходя из магазина с двумя большими пакетами и закидывая их в багажник. Продумывая в своей безбашенной башке план и шкодливо усмехаясь. — Иди сюда, Хани, попробуем стритрейсинг.  — Что ты там удумал, психопат? — пятится омега посреди пустой улицы, пока Минхо наступает с горящим хищным взглядом, и срывается на бег, визжа на всю округу под зловещий смех альфы.  Он бы высек этот момент себе на веках. Милый голос, умоляющий его остановиться, треплемые ветром пшеничные волосы, бело-зеленая пижама и его огромная кожанка, в которой Хан утопает. Он догоняет его через пару секунд и прижимает к себе за талию, поднимая на руки и таща обратно ко входу в комплекс.  А за спиной переливы города скорости и синих неонов.  Хан болтает ногами в воздухе, вцепившись в чужие плечи и пряча лицо в изгибе его плеча, когда он несет его с довольной ухмылкой к тележке для продуктов и сажает в нее, берясь за ручки и начиная ехать. Под заливистый и громкий смех, окутывающий Минхо в волны покоя. Он бы разбился в ничто ради его счастливых глаз.  Они катятся по всему периметру у подножия комплекса несколько минут, омега прикрывает лицо ладонями, когда он особенно ускоряется, и продолжает кричать на всю территорию.  — Что вы здесь делаете? — грозный голос охранника окликает их, заставляя остановиться.  Минхо ухмыляется и подмигивает Хану, переплетая их пальцы и убегая от крупного громилы.  — Ты сумасшедший, — выдыхает в панике и смехе омега, следуя за ним ко входу и пробегая несколько этажей. Перепрыгивая длинные лестницы, ведущие к самой вершине.   Они замирают на стеклянному полу ста десяти метровой галереи, окидывая пораженным взором раскинутые внизу оранжевые огни города. Хан чувствует себя так, словно идет по воздуху. Ощущая тепло ладони Минхо и ловя его утопающий взгляд. Видя себя на дне его черных зрачков и улыбаясь по-больному.  Позади остаются обитатели океанариума и черный космос в планетарии, на мгновение похитивший их у реальности.  Минхо ведет его на смотровую площадку на самом верху телебашни, идя впереди и заслоняя его своей широкой спиной от всего мира. Хан буравит покоренным взглядом его смуглую кожу и перекат мышц под мазутной футболкой, обещающих защиту.  Потому что пока Минхо сжимает его руку, он упасть не боится.  Омега застывает на вершине. Не дыша разглядывая представший на ладони пурпурный Токио. Изумрудные и алые огни внизу сверкают, словно драгоценности, приправленные шелестом цветущих вишен.  — Мне кажется, я могу умереть от этой красоты, — шепчет восхищено Хан, и в карамельных глазах его сияют сапфировые неоны города.  — Согласен, — вторит Минхо, смотря только на него.  Погибнув в омуте его кукольного лица.  Хан встает на самом краю, вдыхая порывы прохладного ветра, запаха сакуры и свободы, открытой перед ним на высоте пятисот метров. Минхо становится сзади и обнимает его за плечи, прижимая к себе и улыбаясь от щекочущих скулу прядей. Они пахнут, как дом. Покой затапливает его легкие.  Впервые в жизни он ощущает себя умиротворенным.  Омега кладет ладони на его жилистые руки, спасающие от зла и ошибок, и счастливо улыбается. Обнимая себя ими. Вверяя себя ему и надеясь, что Минхо никогда не сделает больно.  Альфа слегка укачивает его, бережно прижимая к своей груди и передавая всю теплоту, что еще осталась в нем. Поворачивая к себе за крошечную талию и впиваясь глубоким поцелуем в его раскрытые губы. Хан замирает с поднятыми в воздухе пальцами, гладя ими его скулы и прикрывая ресницы. Хватка сильных рук на его теле становится крепче, а мягкие губы терзают собственные, собирая с них всю привязанность и страхи.  Минхо вжимает его в себя, будто заглотит целиком и сольется с ним сердцами. Настойчиво целуя в губы и проникая в них своим языком, исследующим рот и забирающим себе каждый рваный выдох.  В коленках предательская дрожь, катящаяся к трахее и мешающая вдохнуть. Хан встает на носочки и обнимает его со всем отчаянием, отдавая всего себя в этот до боли чувственный поцелуй и задыхаясь.  Минхо говорит ему дышать. Не ведая, что подключает ему себя, как аппарат искусственного дыхания.  Ты заменяешь мне ивл. И я погибну, если ты вдруг решишь от меня отключиться.  Останься. Потому что дышать сам я не умею. 

***

Буддийский красный храм Сэнсо-дзи мигает маисовыми огнями, цветущие во дворе сакуры источают аромат вишен и светлых весен. Перед входом в храм стоят врата Грома, внутри роскошное убранство переливается алыми и желтыми оттенками. Вдоль павильона расставлены картины в стиле импрессионизма, мимо которых проходят люди в официальных костюмах с бокалами сухого вина. Закрытое мероприятие в самом центре Токио, пропитанное веянием древности и сакрального мира. Хенджин вертит в ладони бокал шампанского, отпивая глоток и стоя у статуи с божеством ветра и священных писаний. Натягивая вежливую улыбку каждый раз, когда видит незнакомые лица, и задыхаясь в фальшивости всех присутствующих. Но и уйти отсюда не имеет ни единой возможности. На нем белая вязаная майка и чокер из жемчуга, брюки от берберри и белая лента в светлых волосах. Передние пряди ложатся красиво на кукольное лицо, привлекающее внимание мужчин в возрасте, владеющих солидными компаниями и готовыми посягнуть на его юное сердце. Ему от них до одури противно. Он варится в их светском обществе с самого рождения и сдерживает рвотные позывы всякий раз, как родители ищут ему самую выгодную партию. Он задыхается. От лживых улыбок, разрывающих мышцы. От искусственного интереса, лишенного чистоты. Ему до боли не хватает глубины. И человека, который бы утонул в его внутреннем океане и искал в нем жемчужины вместо того, чтобы погибать от красоты на поверхности. Они не умеют. Не умеют нырять и оставаться на самом дне. Они не те, что доходят до сердца. Хенджин манерно поправляет волосы, и на его жест залипает каждый альфа поблизости. Он рассматривает зал с зелеными мраморными колоннами и переговаривающихся гостей, чувствуя непреодолимую скуку и порыв сбежать отсюда. Замирая на мгновение и рассыпаясь на наночастицы. Высокая статная фигура в черном костюме, оголяющим половину твердой груди, темные брюки и блестящие черные туфли, в точности как уложенные угольные волосы на контрасте с бледной кожей. Джэхен мягко улыбается и пожимает руки гостям, идя следом за своим отцом, самым желанным приглашенным на мероприятии. Хенджин разглядывает его с затаенным дыханием и чувствует, как в кончиках пальцев предательски колет, а колени норовят раскрошиться от дрожи. Он прикусывает нижнюю губу, слизывая весь малиновый блеск и не смея отвести от альфы очарованный взор. Будь бы он морем, растекся бы под его ногами покоренными приливами. Омега утопает в собственных фантазиях и грохоте сердца, не замечая, как Джэхен теряется в толпе, и вздрагивает от неожиданности, когда рядом слышится глубокий бархатный голос: — Мне сказали, ты стоишь здесь, как самая красивая статуя, и не присоединяешься к веселью. Хенджин едва не расплескивает на него шампанское, глядя в его мазутные мерцающие глаза своими напуганными, влюбленными. Джэхен по-доброму смеется с его реакции, показывая ямочки, и омега застывает на них снова. — Стою и думаю, как бы не умереть с того, как тут весело. Прямо на разрыв, — хмыкает он, недовольно глянув в сторону своего папы, что смотрел на них с заговорщической улыбкой, пока их отцы переговаривались. Хенджин уверен, он уже представил их с Джэхеном у алтаря. Альфа улыбается и прослеживает за его взором, становясь плечом к плечу и обдавая запахом кедра и пачули. Омега ловит знакомые нотки духов диор, пропитывая ими свои клетки и сухожилия. — Что держит здесь? — спрашивает он так, словно презирает эту фальшь так же сильно, как он. — Это выставка моего папы. Его картины. Я должен был быть их единственным благодарным сыном и поддержать их, — усмехается с горечью Хенджин, измеряя стеклянным взглядом ненавистные холсты. — Тебя ведь тоже сюда насильно притащили. Джэхен ухмыляется, но молчит, отпивая глоток вина. — Твой отец сказал, что ты тоже рисуешь, но отказываешься от выставки своих картин общественности. Могу узнать, почему? — говорит с искренним интересом он, и омегу прошибает. Разрывает надвое от противоречивых мыслей. Обнажить ему частичку своей души или же прикрыть горючесть красивой заученной ложью. Лишь бы никто не пробрался в нутро и не обнаружил, как ему больно и одиноко на своей глубине. И Хенджин выбирает оголиться. — Я лучше умру, чем покажу этим фальшивым глазам хоть частицу своих картин. Они осквернят их своими поддельными эмоциями. Я хочу, чтобы то, что я создал искренне, дошло до такого же искреннего сердца. Джэхен выглядит пораженным. Но принимающим его откровение. Внимательно смотря на него сверху вниз, вертя в ладони бокал вина и даже не моргая, когда он впивается ответным пристальным взором. Ловя легкий румянец на его щеках от неразрывного зрительного контакта и усмехаясь. Омега не выдерживает и отворачивается первым. — Что думаешь насчет того, чтобы сбежать отсюда? — предлагает с непоколебимым спокойствием Джэхен, выискивая нотки азарта в его теплых миндальных глазах и находя его. Хенджин впервые за вечер расплывается в настоящей улыбке, и альфа к ней приковывается намертво, отзеркаливая его улыбку. Он усмехается и протягивает омеге ладонь, которую тот робко сжимает. Прилив горячей волны прошибает обоих, вспыхивая в грудной клетке, как вколотая доза адреналина.

the weeknd — the hills

Джэхен ведет его за собой сквозь толпы смеющихся людей, мраморные колонны и древние статуи, сжимая его руку и передавая ему ощущение защиты. Словно ничто не огорчит и не расстроит, пока он вот так смело заставляет следовать за собой. Словно знает все дороги и ожидающие впереди препятствия. И Хенджин за ним безоговорочно идет, даже если не ведает, что их встретит на том конце света. Но об этом будто бы позаботится Джэхен. Во дворе буддийского храма роняют розовые лепестки цветущие вишни. Пагоды и алые стены, сверкающие черными иероглифами под лилово-сумеречным небом Токио. Они бегут вдоль ворот грома, держась за руки с сумасшедшим блеском в глазах и попадая под резко начавшийся проливной дождь. Хенджин издает радостный визг и раскрывает губы, ощущая текущие по ним капли холодного дождя, марающего щеки и уложенные волосы. Глубокий смех альфы опечатывается в памяти, как набат и удар в колокольни, его ямочки оседают в мыслях непрошено, застревая там надолго. Джэхен впивается проникновенным взором в его дрожащие губы, худые плечи, покрытые каплями дождя и мурашками. Его белая майка промокает насквозь и липнет к персиковой коже, привлекая невольно все внимание и побуждая смотреть, даже если альфа всегда гордился своей железной выдержкой. В изгибе острых ключиц оседает вода. Хенджин рассматривает его в ответ зачарованным взором, нуждающимся хоть в каком-то его действии. Его прилипшие к лицу светлые пряди и кукольные черты манят, как слепого мотылька. Прикоснуться к ним и погибнуть в их красоте, как то было с сотнями заблудших путников до него. Впервые понимая, что даже его титановая броня норовила дать трещины. Джэхен делает шаг навстречу, прожигая его чернотой на дне зрачков и медленно расстегивая пуговицы на пиджаке. Хенджин замирает, разглядывая с вожделением, как медленно оголяется его бледная кожа, увитая синевой вен и рельефом мышц. Он снимает с себя пиджак и приближается вплотную, выбивая тихий покореженный выдох и закрывая им их головы. Хенджин остается с ним в ловушке. В опасной близости, сотканной из его сбитого дыхания и бешеного пульса под ребрами. Кажется, альфа слышит его так отчетливо, не сводя пристального взора с его горящих предвкушением миндальных глаз и пухлых розовых губ, призывно раскрытых. И разве броня непробиваемая? Она трескается по кускам от обостряющего все нервные импульсы момента. Джэхен тяжело дышит на расстоянии жалких пяти сантиметров от него, их обволакивает темнота и тяга, ползущая по оголенным частям тела. По его лицу и угольным волосам стекают капли дождя, спускаясь вниз по жилистым рукам, занесенным над их головами, крепкой груди и прессу, к которому отчаянно тянутся ладони. Омега блуждает мутным взором по его мускулам, выдыхая сладкий воздух и вдыхая аромат кедра и пачули с голой кожи. Совершая самую непростительную ошибку в своей жизни. Хенджин поднимает голову и касается пальцами его острой линии челюсти, слегка сжимая шею и впиваясь мягкими губами в его губы. Ощущая их приятную теплоту и прикрывая ресницы на секунду, задыхаясь в оглушительном биении своего сердца и безответности. Чужие губы не сминают его в ответ. И это ощущается как самая горькая потеря. Он проглатывает соль и разочарование, давящее горло, и отстраняется, шепча сожалеющее: — Прости. Хенджин убегает прежде, чем Джэхен успевает отойти от сладости его губ и сказать хоть слово из тех, разрывающих грудную клетку на куски.

***

Красный макларен тормозит у входа в знакомый до боли гараж, дверные шарниры автоматически приоткрываются, полировка блестит под палящими майскими лучами, окутавшими город скорости. Омега выходит из тачки, поправляя солнечные очки и беря с собой черную сумку. На нем короткий темно-синий пиджак с пуговицей в виде драгоценного камня, с белыми воротником и рукавами, шорты того же цвета и тонкие цепочки на шее и талии. Он складывает руки на груди, по-хозяйки проходя в открытый гараж, пропахший машинным маслом и сигаретами и цепко осматриваясь. У стеллажа с инструментами стоит измученная в гонке розовая мазда, под ней на тележке лежит альфа, копаясь внутри и не реагируя на чье-то присутствие. Чонин сразу понимает, что это не Чан, нетерпеливо зависая, когда же на него обратят внимание. Чанбин выкатывается из-под тачки, слегка хмурясь при виде него и вставая. Его потертые джинсы и черная майка измазаны, оголенные руки с внушительными мышцами испачканы в мазуте. Он смотрит на омегу с тяжестью во взгляде, вытирая ладони мокрой тряпкой и идя к раковине. — Чана нет, — говорит словно отрезает от кожи по куску он, промывая руки и избегая еще раз бросить взор на царапающий профиль этой кицунэ. Под ребрами предательски колет. — Спасибо, что сказал, а то я тупой и не заметил, — закатывает глаза Чонин, без капли стеснения проходя вперед и садясь в кресло, по-королевски закинув ногу на ногу. — Когда он вернется? Мне нужно поговорить с ним. Чанбин хмыкает и ополаскивает водой все лицо, шею и плечи, вытираясь полотенцем под высокомерный капризный взгляд. Словно ему здесь все должны. — Через час-два приедет. Он уехал с Минхо на автозавод, — альфа разминает плечевые мышцы и вешает полотенце на место, вставая перед ним и не зная, куда деться от гулко бьющегося в глотке сердца. Чонин подпирает подбородок кулаком, вертя в воздухе носком белых кожаных ботинок и с хитрым прищуром осматривая его. — Я подожду его здесь. Чанбин поджимает губы и кивает, подходя к холодильнику и предлагая ему выпить. Омега выбирает колу и протягивает ее, чтобы он открыл. С таким надменным видом, что хочется вскрыть себе вены, но альфа потакает ему и проигрывает себе же, не слыша даже простого «спасибо». Тишина затягивает в липкую трясину, он присаживается рядом на диван и опрокидывает в себя половину минералки, пытаясь придумать слова, что ее заполнят. — Вам разрешают ходить в школу в таком? — интересуется он, кивнув на откровенный прикид омеги и напрягшись каждым мускулом, когда он резко прильнул ближе со стервозной улыбкой: — А что? Тебе не нравится? Тогда больше не буду носить. Чанбин отворачивается и сжимает челюсть, пока он самодовольно усмехается, получая странное удовольствие от его негативных реакций. — Почему ты такой? — в тоне альфы сквозит искреннее непонимание и горечь, оседающая на кончике языка. — Какой? — выдыхает на грани шепота Чонин, пытаясь поймать его взгляд и вздрагивая от прожигающей черноты и отчаяния в нем. Почему ты такая сука? Почему не замечаешь ничего вокруг себя? — Ведешь себя так, словно все вокруг тебя — грязь под ногами. Не задумывался о том, что это одна из причин, почему Чан до сих пор с тобой не помирился? — отрубает на корню Чанбин, ловя проблеск интереса в лисьих глазах и сдирая с себя плоть, лишь бы не нырнуть на их дно и остаться там без единого шанса на спасение. — Ты звучишь так, словно что-то знаешь. Он сам тебе это сказал? — голос омеги норовит сломаться пополам, как только речь заходит о Чане, и альфа отмечает это с болезненными пинками внутри ребер. Будто Чонин так никогда и не посмотрит на него по-настоящему. — Это не нужно говорить. Все и так понятно всем, кроме тебя, — Чанбин встает на полуслове и собирается уйти, но омега подрывается следом и касается его голого плеча, разворачивая обратно к себе. Его прохладные пальцы пускают разряды тока по смуглой коже. Альфа тяжело сглатывает и вонзает в него пристальный взгляд, молча ожидая его дальнейших действий и слегка погибая в глубине его беспросветных хитрых глаз. — Тогда помоги мне помириться с ним. Ты знаешь его с детства. И он тебе доверяет, — Чонин сильнее сжимает его руку, не понимая зачем, но тепло и твердость его мускулов ощущается приятно под ладонями. — Кажется, ты не совсем осознаешь, что значит «просить», а не «приказывать», — хмыкает Чанбин, но от касания не уходит, слушаясь предательски убивающее трахею сердце. На дне зрачков омеги поселяется отчаяние и мольба, влекущая и кружащая во лжи, заставляющая подорвать волю и изменить своим же принципам. — Пожалуйста, Чанбин. Помоги мне, — шепчет нуждающимся тоном омега, глядя на него так, словно он единственная оставшаяся у него надежда. И альфу ведет от него беспощадно. Он проигрывает лисьему разрезу глаз кицунэ, умело вертящей сердцами глупых парней, обрекших себя на чувства к нему. И если цена за то, чтобы немного побыть рядом с ним — свести их снова, Чанбин согласен ее заплатить и уйти ни с чем. Держа в ладонях свои растоптанные надежды. Потому что он не может отказать, когда омега выглядит так, словно умрет в следующую секунду и его за собой потащит. Подписываясь на самую большую ошибку в своей жизни и натягивая горючую улыбку.

***

— Почему не хочешь идти на вечеринку? — интересуется Хан, сидя на своей кровати в пижаме с хомячками, которую все же подарил Минхо, и прижимая подушку в виде сердца к груди. Теплый свет лампы заливает комнату в пастельных зеленых, бежевых и розовых тонах. Хенджин лежит на полу на мягком молочном ковре, скрутившись и обнимая игрушечного медведя. На нем голубая пижама в белую полоску, завязанные в хвостик волосы забавно торчат, черты его лица искажаются в болезненной гримасе. — Ты знаешь. Так, как я, еще никто никогда не позорился, — он воет и прячется в объятиях игрушки, словно она сотрет самые неприятные воспоминания. — Может, он бы и ответил тебе на поцелуй, если бы ты не сбежал, — цокает Хан, устало наблюдая за терзаниями друга, что ползет на полу, как червячок, сгорая от стыда. — Говоришь так, словно никогда не целовался. Но я то знаю, что тебя скоро выведут из лиги девственников, — играет бровями Хенджин, и теперь уже Хан прячет горящее от смущения лицо в подушке. — Если альфа не отвечает в течение секунды на твой поцелуй, значит, ему на тебя плевать. — Наверное, он не привык, что такие красивые омеги как ты целуют его сами, — предполагает Хан, получая укоризненный, но мелькнувший в надежде взор. — Ты чертовски не прав. Он не обычный альфа, который гоняет от безделья. Он сын чиновника, и его имя известно каждому в этом городе. К тому же, он был королем Фудзиямы. Думаешь, он не искушен, как дьявол? — усмехается с горечью Хенджин, ощущая непонятные волнения и тягу под ребрами. Хан дует губы, с болью глядя на обиду в его кукольных чертах. Никто и никогда не мог задеть его друга за живое. — Избегать себя и своих чувств тоже неправильно. Тебе не за что стыдиться. Ты слишком долго не позволял себе раствориться в этом. Пока твое сердце живое, оно будет хотеть чувствовать. Хенджин слушает его пропитанные заботой слова и коротко улыбается, прикрывая ресницы. — Мне так страшно, Хани. Мне так страшно довериться кому-то и дать ему нож в руки, надеясь, что он им меня не порежет. Омега сцепляет пальцы в замок, немея с того, что в собственной душе творится тоже самое. Если бы мы только могли научиться отключать голову. Мне тоже страшно. Мне страшно отдать свое сердце и получить его обратно истерзанным и растоптанным. — Возможно, это и есть главная заповедь любви. Но пока мы боимся быть уязвимыми, мы никогда не посмотрим друг на друга по-настоящему.

***

anitta - furiosa

Вилла за городом вбирает сияние лилового неба Токио, шелест пальм доносит запахи свежести, алкогольных коктейлей и юности, лазурные воды в бассейне переливаются пышной белой пеной, бар и шезлонги заполнены смеющимися подростками, у раскрытых ворот и в гаражах стоят спортивные тачки. Омеги виляют бедрами на импровизированном танцполе, обнимая себя руками жмущихся к ним альф и двигая телами в такт мелодичным битам. Чонгук стоит у барной стойки, размешивая трубочкой черничный дайкири и нервно кусая губы. Он опустошает бокал залпом, уже четвертый по счету, и застывает стеклянным взглядом на светящемся пурпурным покрытии. Мимо него проносятся люди, их счастливый смех и оживленные голоса, но его собственный будто застрял в глотке и больше не звучит. С тех пор, как имя Тэхена перестало быть частью его будней. Школьная жизнь, гонки и дела клана окутали его, словно альфы никогда и не было. Мое сердце обливается кровью, когда от тебя долго нет вестей. Он заказывает еще один бокал, ловя в спину жадные взгляды парней, раздевающих его догола. Он практически и не одет, в атласном ядерно-розовом топе на лямках, штанах в тон и в блестящем серебристом чокере на тонкой шее. Его кудрявые чернильные пряди треплет теплый ветер, на губах мерцает вишневый блеск, а в бездонных глазах живет пугающая пустота. Словно часть его откололась, словно кто-то отключил ивл. И дни его теперь беззвучны, лишены такой необходимой нежности, к которой он успел привыкнуть за слишком короткий срок. Потому что так, как Тэхен, к нему не относился никто. Но он будто бы испортил все сам, и навязчивое чувство вины мешает ответить на его звонок и объясниться. Ведь ему стыдно быть порочным перед ним — до боли идеальным и хорошим. Возможно, они правы, говоря, что я тебя не достоин. Я бегу от тебя без оглядки, но глубоко в душе понимаю, что ни за что и никому не смогу тебя отдать. Возможно, они правы, говоря, что я тебя не достоин. Но, по правде, другие не достойны тебя еще больше. — Собираешься спиться здесь раньше, чем мы начнем действовать? Бухой напарник мне нахуй не всрался, — рядом раздается знакомый высокомерный голос, и Чонгук усмехается с горечью, забирая свой новый бокал алкоголя. Чонин опирается локтем о барную стойку, стервозно рассматривая пьющего брата. На нем красные брюки и перчатки до локтей, алая майка с бархатом на груди и кружевом на талии. — Эта сука уже приехала? — полупьяно выдает Чонгук, собираясь сделать глоток, но его бокал бесцеремонно выхватывают. Чонин выплескивает его содержимое на проходящего мимо Нори, будто бы не замечая и усмехаясь на его вспыхнувший убийственным пламенем взор. — Теперь ты выглядишь не так убого, — фальшиво улыбается Чонин, пока по голубой футболке омеги расползается мокрое пятно. Чонгук крутится на барном стуле и поворачивается к ним, ухмыляясь краем губ: — Либо у меня плохое зрение, либо ничего не поменялось. Чонин насмешливо осматривает сдерживающего гнев Нори и кивает. — Ему стоит найти себе компанию получше, иначе Юкио заразит его не только шлюшестью, но и отвратительным вкусом в одежде, — омега натягивает уничтожающую усмешку, надвигаясь на замершего Нори и не замечая банду Ямакаси, приехавшую на виллу. — Как ты живешь с такой гнилью внутри, сам не задыхаешься? — шипит Нори, наступая на него в ответ. — Так же, как и ты живешь крысиными мечтами увести чужих альф. Вот только для этого нужно хотя бы иметь красоту, чтобы при виде на тебя сверху их не потянуло блевать, — выдает стервозным тоном Чонин, а Чонгук сзади тихонько хихикает. Омега приближается вплотную к Нори под любопытные взоры, обращенные на них. — Извини, что я не такой прошаренный в этих делах. Не каждый изменяет своему альфе с первым встречным, — невинно пожимает плечами Нори, ловя отблеск конца в лисьих глазах напротив. — Повтори, мразь, — выдыхает с презрением Чонин и хватает его за волосы прежде, чем он успеет замахнуться. — Отпусти, психопат ебаный! — орет Нори, вцепившись ногтями в его ладони. Чонгук залезает на барную стойку и виляет задницей, подхватив два коктейля и выливая их на голову омеги. Гости ошарашено наблюдают за этим зрелищем, не решаясь вмешаться, пока Чонин больно сжимает его темные пряди и прикладывает лицом со всей дури к мраморному покрытию бара. — Братья Исайа объединились? — Вдвоем они намного страшнее. Сумасшедшие сучки. Чан и Тэхен прорываются к ним сквозь столпившиеся кучки, привлекая новую порцию внимания. — Блять, — цедит себе под нос Чан, приближаясь за секунду к Чонину и перехватывая его за талию одной рукой, другой отдирает его ладони от чужих волос. — Черт подери, Чонин, отпусти его, — рычит он, оттаскивая брыкающегося омегу подальше. Нори едва не падает, его за плечи приобнимает Чанбин, беспокойно смотря в глаза. — Слезай оттуда, — властно говорит Тэхен, впиваясь почерневшим взором во все еще танцующего на стойке Чонгука, что заливисто смеется и качает головой. На него похабно пялится каждый альфа в округе, и от этого осознания грудную клетку дерут голодные звери. — Понятно, — кивает сам себе он, приближаясь вплотную и аккуратно беря его за талию. Омега цепляется за его плечи, пока он бережно приподнимает его и спускает на землю, прижимая к себе. Тэхен вновь чувствует тепло его кожи и не может поверить, что мог лишиться этого. От его волос веет сладким ароматом фиалок и черникой. Чонгук окольцовывает его плечи и касается ладонями шеи, пьяно смотря в налитые мягкостью глаза и глупо улыбаясь. Тэхен клянется, что даже так он самый красивый в этом сраном городе. — Успокойся, — велит со стиснутыми зубами Чан, последними силами сдерживая себя и омегу, что яростно вырывается из его рук и бьет кулаками по груди. Как пойманная в капкан дикая кицунэ. — Я сказал тебе угомониться. Какого хрена ты цепляешься к нему при каждом удобном случае? Его утробный рык ошпаривает Чонина, словно кипяток, влитый в позвонки. И губы предательски начинают дрожать. — Ты его защищаешь? — не веря произносит омега, и голос его норовит рассыпаться. Чан вгрызается в него тяжелым, нечитаемым взором, и он ловит на дне его зрачков разочарование. — Я устал, Чонин. В какой момент ты стал вести себя так, словно у тебя не осталось ни капли рассудка или сердца? Омега сжимает губы на его пропитанный горечью и непониманием тон. И боли в любимых глазах напротив не выдерживает. — Как ты смеешь останавливать меня, когда кто-то пытается унизить меня? Ты не понимаешь, что он меня позорит? Почему ты никогда, блять, не на моей стороне, Чан? Почему? — Чонин дерет глотку в отчаянии, впиваясь в разозленного альфу, что едва держит себя в руках, влажным взором. Он колошматит его со всей силы по крепкой груди, наплевав на десятки любопытных людей, наблюдающих за ними. Взвизгивая, когда мимо проходят двое пьяных альф и резко задевают их плечами. Омега делает шаг назад и перестает чувствовать опору под ногами, летя в бассейн. Чан сжимает его талию и пытается удержать, но чужие пальцы так сильно вонзаются в его плечи, что он падает следом. Белая пена с привкусом розового шампанского забивает глотку. Чонина тянет на самое дно, в гуще изумрудных вод он различает черты лица альфы, тревогу на дне его темных глаз и хватку жилистых рук, обнимающих и прижимающих к себе. Он бы прямо сейчас умер в бережной защите его ладоней. Утонув в зеленых теплых течениях и больше не столкнувшись с жестокостью этого мира, в котором Чан оставил его задыхаться одного. Там, где тебя нет, ни одна звезда не горит. Чонин окольцовывает его плечи и жмурится, вверяя всего себя и ни разу не сомневаясь в том, что, пока Чан сжимает в своих объятиях, им не страшен крах этой ебаной вселенной. Они выживут даже в обломках и построят ее заново. Омега выныривает на поверхность, раскрывая рот и вдыхая необходимый воздух. Он протирает будто бы стеклянные глаза, Чан выплывает следом и вертит головой, разбрызгивая капли в стороны и зачесывая волосы назад пятерней. Он впивается по-странному почерневшим взором в омегу, стоящего среди пышной пены, в его призрачную бледную кожу, прилипшую к телу тонкую красную ткань. Не дающей воображению заткнуться ни на секунду. — Блять, — ругается Чонин, загнанно дыша и одаривая альфу ответным прокаженным взором. Словно прямо сейчас раздвинет перед ним ноги и будет умолять взять его на глазах у десяток людей. Наплевав на них и наслаждаясь крепкостью чужого тела, по которому стекают капли воды, теряясь в синеве крупных вен. Чан тяжело сглатывает и отворачивается, выходя из бассейна под свистки пацанов и восхищенные выдохи омег. Белая майка сливается с накаченным торсом, как вторая кожа, очерчивая кубики пресса и твердые грудные мышцы. Чонин выжег бы глазницы всем, кто смеет смотреть на него. Он выходит из приятной пены за ним, пытаясь выжать свою одежду и отчаянно озираясь вокруг в поиске Чонгука, но так и не находит его. Маленькая мразь. Чан выходит из воды промокшим насквозь под смех лучших друзей, стоящих в стороне. Он качает на них головой и ловит хозяина вечеринки, перебрасываясь с ним парой слов и прося о сменной одежде, хлопает его спине в благодарность и оборачивается на Чонина, смеряющего всех ненавистным прищуром. Как маленький зверек, считающий мир и его самого за врага. — Идем, — говорит он, кивая на вход в виллу. Омега проглатывает мириады протестов, видя его пристальный, не терпящий возражений взор. Слова терялись в горле, когда Чан смотрел так строго. И их предательски нет до сих пор. Он слепо шагает за ним, ощущая неприятно липнущую к коже мокрую ткань и свое сердце, норовящее проткнуть ребра и упасть под его ноги в отчаянном биении. У лестницы в просторной гостиной Чонин больно задевает плечом пробегающего мимо омегу, кривя губы: — Ты, блять, тупой? Чан поджимает губы в безнадеге, слегка отстраняя его и здороваясь с ошарашенным Ханом с улыбкой. — Извини за это, у него немного не задался день. И, по-видимому, жизнь, но альфа благоразумно молчит. Чонин раскрывает и закрывает рот, хлопая ресницами и бегая уничтожающими глазами от одного к другому. — В этом сраном Токио есть хоть один человек, которого ты не знаешь? — выдает омега с горечью, щиплющей кончик языка и выжигающей нутро щелочью. Хану хочется рассыпаться в объяснениях и оправдаться, даже если его ни в чем не обвиняли. Даже если нет его вины, лишь бы убрать эту боль на дне лисьих глаз. — У меня есть сменная одежда в машине, если хочешь, могу отдать тебе, — предлагает Хан, искренняя тревога на его по-детски пухлом лице подкупает, хоть Чонин и цепляет привычную маску суки. — Оставь себе свои ебанные тряпки, — презрение в его голосе окатывает, как кипяток, побуждая убрать руки и впредь держаться подальше. Хан проглатывает обиду и натягивает улыбку, собираясь идти дальше, но Чан встает перед ним и не дает пройти. — Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты принес ему сменную одежду в комнату Лэя. Не принимай близко к сердцу, он только строит из себя такого вредного, на самом деле он самый нежный из всех, кого ты мог знать. Чан приобнимает омегу за плечо, и Хан с пониманием улыбается. В этот момент под ребрами Чонина разрывается надвое жизненно важный орган, обливаясь кровью и заливая мраморный пол. Кажется, что каждый в округе видит уродливые нарывы на его коже. Он без спроса бьет по больным местам, выбивает трещины на его приклеенной к лицу маске и обнажает слабости. — Зря ты так с ним, — кидает альфа, пока они поднимаются на второй этаж в спальные комнаты. Чонин ощущает его фразы-ножи в плоти. — В твоем хуевом гареме пополнение? — насмешливо произносит он, сверля чернеющим взором широкую спину с перекатом мышц. — Он с Минхо, — просто говорит Чан, открывая для него дверь в комнату и усмехаясь на облегчение и шок на его лице. — Неужели кто-то западает на таких отростков, как он? Видимо, не только у Нори нет вкуса, — голос его пропитан чистой издевкой, он заходит в освещенную пурпурным светодиодным светом спальню с серой кроватью в центре и шторами на окнах в пол. Закрывающих их от мира и печалей в нем. Чан идет к шкафу, сжимая челюсть на его громогласные заявления и не зная, промыть ему рот или просто вытрахать из него всю сучью спесь. Он в ней задыхается. От омеги тянется ее бешеный шлейф, заражая организм. Он достает линялые джинсы и черную майку вместе с новыми боксерами, чувствуя пытливый взор в спину, исследующий все его движения, и оглядывается через плечо. Стройное тело омеги в блядском красном ласкают неоновые тени цвета индиго. На нем засыхают капельки воды, но алая ткань пропиталась влагой и маняще облепляет изгибы, как вторая кожа. И как тут сдержаться, если ты выглядишь как чистая эротика, моя кицунэ? Чан сжимает одежду до побеления костяшек, нарываясь на мерцающее безумие в его черных глазах и погибая. Чонин делает шаг навстречу, а в мыслях обоих стучит набат, предупреждающий об опасности. Находиться с тобой в закрытом помещении — уже сорт безумия. Омега встает к нему вплотную, утягивая в преисподнюю вожделением и искушением в лисьих глазах, завлекая рыжими влажными прядями, пахнущими дамасскими розами и ирисом. Его бледная кожа и острые черты лица действуют, как афродизиак, побуждая зайти в омут и отдать душу. Оставляя только закон притяжения тел и аксиомы: там, где есть я и ты, начинается сумасшествие. В самом истом его виде. — Ты и представить себе не можешь, как сильно мне тебя не хватает, — дурманит шепотом омега, касаясь длинными прохладными пальцами его напряженных плеч, и льнет ближе. — Твоих рук, — он берет его ладони и кладет на свою талию, Чан невольно сжимает ее, сбито дыша, — твоих губ, — он трогает его сжатые губы, проводя по ним пальцем и провокационно улыбаясь. — Знаешь, я задыхаюсь в твоем отсутствии. Но твое присутствие убивает меня еще больше. Чан хмурит брови, прожигая его нечитаемым взором и выдыхая в аккуратные красные губы: — Ты можешь молчать и перестать играться? Будто тебе доставляет удовольствие смотреть, как меня разрывает на части. Чонин проглатывает укол в районе сердца, его рваное дыхание согревает скулу притихшего альфы. Он хватает его ладонь и прижимает к своим ребрам, где гулко стучащее сердце распирает естество на маленькие куски. В его глазах поселяется горючая обида и соль. — Мне тоже больно. Чан не справляется с капельками слез на его ресницах. Никогда не умел справляться. Он привлекает его к себе в рывок за талию и впивается болезненным поцелуем в губы, ощущая бешеное биение сердца под ладонью. Омега обнимает его за плечи и отвечает на глубокий поцелуй с такой нуждой, будто без него согнется пополам и больше не возродится. Сминая его губы жадно и отчаянно, зарываясь пальцами в темные волосы и сжимая у корней. Чан издает приглушенный рык и оттягивает зубами его нижнюю губу, обрушиваясь на его рот с тоской и желанием, дерущим горло на частицы. Он поворачивает их и вжимает омегу в дубовый шкаф, занося его руки над головой и пригвождая запястья. Чонин смотрит на него томно, уничтожающе, запрокидывая голову с глухим стоном. Мы с тобой утопаем в новой волне безумия, и спасения предательски нет. Чонин бы согласился отдаться прямо здесь. Подарить ему свое тело. Ведь душу и сердце давно позволил ему запереть в надежной шкатулке. Чан поклялся хранить их. Но омега марается убеждением, что никогда не был достоин его преданности. Чан стирает его кислые, колющие воспоминания своими чувственными губами, гладя ладонями талию, очерчивая изгибы и тазовые косточки, поднимаясь вверх к шее и слегка сжимая ее, чтобы углубить поцелуй и вылизать языком его теплый рот. Передавая ему ощущение былой любви. Чан назвал его самым нежным. Не зная, что прежний Чонин закопан так далеко внутри. Он и сам не помнит, каким был до того, как кукольный мир разрушился вдребезги, а любовь всей его жизни переступила порог и больше не вернулась. Но Чан снова здесь, целует как впервые, а в реберных ямках омеги не перестает тянуть и обливаться слезами. Это существование без тебя — ничто. В комнату заходит Хан со сменной одеждой, замирая при их виде и пытаясь уйти как можно тише, но Чан отрывается в секунду и резко выходит из спальни, едва не снося его с ног. Хан отшатывается, смятенно смотря ему вслед, затем на застывшего Чонина. Будто бы отринутого и покинутого всем миром. Омега с красивыми рыжими прядями и алом костюме падает на колени, вонзаясь стеклянными глазами в пустоту и не находя себе покоя. По его щекам текут непрошенные горючие слезы. Чонин зажимает рот ладонью, глотая противные комки эмоций, принявших самый отвратительный облик и крошащих его кости изнутри. Его сердце словно пропускают на терке. Хан проникается его болью, как своей собственной, медленно подходя и опускаясь рядом на колени. Его беззвучный плач ощущается ударами в гонг, слышными всей галактике. Он осторожно касается пальцами его спины, приобнимая и поглаживая ее в попытке немного успокоить. Я здесь. Ты не один. Ты не один в этом необъятном и жестоком мире. Чонин прячет лицо в своих ладонях, сгибаясь и не зная, как выблевать свои органы, что неустанно кровят. Ему стало бы в разы легче с пустотой. Но это невозможно, а слезы в глазах все кончаются. Теплые касания Хана дают ему ощущение присутствия, сострадания. Но он не привык его принимать. И себя уязвимым показывать — тоже. — Отвали от меня, — цедит сквозь зубы Чонин, вырываясь, как маленький раненный зверек, и покидая комнату. Хан его по-странному понимает. Провожая сожалеюще и ноющей болью под собственными ключицами.

julien marchal, rach - say yes to heaven x shootout

Тэхен крепко держит брыкающегося омегу за талию, оттаскивая его подальше от дурных глаз и похоти, отходя с ним в самое спокойное место на заднем дворе и пригвождая его к стене дома. Чонгук хмурится, впиваясь в него пьяным взором и цепляясь пальцами за воротник его черной футболки поло с красными полосками. Ямакаси выглядит как ебаный джентльмен из винтажного фильма в своих темных джинсах с кожаным ремнем и цветастых кроссовках. Его медная кожа отражает сияние луны и блеклые синие софиты. Омега на нее залипает, в своей хмельной голове вспоминая приятные касания его жилистых рук и обволакивающий запах ментола и шоколада. И будь он в трезвом уме сейчас, бежал бы без оглядки. Но может лишь беспомощно трепыхаться в его сильных руках, отталкивая и отчаянно прижимая обратно к себе. Тэхен сходит с ума на его гребаных качелях, мечтая просто зажать его здесь у стены и выбить объяснения вместе со стонами. Потому что, по правде, Чонгук заебал бегать, а Тэхен не железный. — Успокойся и скажи мне, почему игноришь меня уже несколько дней? Почему не отвечаешь на просьбы о встрече? — в тоне альфы сквозит непонимание и искренность, разламывающая позвонки на части. Омега взирает на него бездонными влажными глазами, смыкая и размыкая вдруг пересохшие губы. Под пристальным тяжелым взором он чувствует себя маленьким ребенком, пойманным за шалостью и приговоренным к наказанию. — Ты стоишь так близко, что я не могу нормально думать, — выдыхает на грани шепота Чонгук, и это чистая больная правда. Он мнет пальцами ткань футболки на его груди, ощущая ее крепкость и слегка наклоняясь к кадыку, чтобы вдохнуть его запах и блаженно прикрыть ресницы. Тэхен сжимает челюсть и его плечи, чувствуя аромат сладких фиалок вперемешку с дайкири и слегка отстраняя его от себя. Заглядывая в глаза цвета пропасти и черники и задыхаясь. — Не увиливай и говори честно, твои детские игры застряли у меня в глотке, — жестче произносит альфа, и на губах Чонгука плывет провокационная пьяная улыбка. — Какие мы грубые. Что сделаешь со мной? Накажешь? — с вызовом шепчет он, задирая подбородок и прижимаясь к стенке. Тэхен ставит ладонь рядом с его головой, наклоняясь и проникновенно разглядывая его молочную кожу, острые ключицы с жемчужным чокером, ядерно-розовый костюм, слишком откровенный, чтобы не повестись на его чары и не поцеловать его прямо здесь. Он бережно сжимает пальцами его подбородок, ловя проблеск предвкушения на дне зрачков и улыбаясь по-доброму: — Спрячь свои колючки, Ничи. Я буду стараться никогда не сделать тебе больно. Чонгуку хочется разрыдаться перед ним. Надрывать глотку и кричать о том, что так не бывает. Ты не можешь быть таким хорошим. Ты не можешь так окутывать меня в тепло. Потому что теперь я от него зависим и отрываться от тебя все сложнее. — Разве тебе, как и всем вокруг, не нужно только мое тело? Разве тебе не хочется просто сломать суку внутри меня и уйти, оставив меня ни с чем, но с чувством победы? — выдает на грани истерии омега, отражая в черничных глазах всю скопившуюся за годы холода и нелюбви боль. Тэхен не знает, откуда он взял такие ранящие слова, ковыряющиеся ножом в его ребрах. За спиной стрекочут цикады, перекрывая разрывные биты и смех танцующих, доносящий мутные голубые тени и колышущий листья зеленых пальм. — Кто так сильно обморозил твое сердце, Ничи? — с горечью спрашивает Тэхен, касаясь костяшками его мягкой щеки. Его теплое дыхание согревает, и омега прикрывает веки, вбирая в себя его приносящую покой близость. — Ты считаешь меня грязным и порочным? — дрожащими губами говорит Чонгук, в надежде заглядывая в его до боли верные и честные глаза. Тэхен без слов льнет к его губам, сцеловывая с них тоску и печали, сжимает ладонями его щеки и сминает нижнюю губу. Омега издает тихий выдох, дрожа каждой своей частицей и кладя пальцы поверх его рук. Твои губы, мои губы — апокалипсис. Твои губы, мои губы — крушение вселенной. Твои губы, мои губы — неоны в Токио гаснут. Тэхен приближает его к себе за талию и углубляет поцелуй, сплетаясь с ним языками и касаясь оголенной кожи на животе. Там, где трогаешь ты, порхают бабочки. Там, где трогаешь ты, расцветают нарывы. Чонгук закрывает глаза, передавая ему всю соль и грусть на кончике языке, позволяя ему вылизывать свой рот и оттягивать зубами нижнюю губу. Выдыхая пьяные стоны в его рот и чувствуя удушье от невозможности слиться воедино. Держась за руки на пороге вечности и краха мироздания. Чонгук отдирает себя от него. Выпутывается из сети удушающих эмоций и отталкивает. Впитывая запах ментола и шоколада, опечатывающий кожу и губы. Он качает головой, с прорезями на ребрах смотря в его налитые отчаянием и болью глаза и уходя. Я не могу. Я не могу вверить всего себя тебе, потому что мне до неверия страшно стать перед тобой уязвимым. Чонгук едва перебирает ногами, зажимая рот ладонью, чтобы не выблевать свои горючие чувства. Терзающие органы. Ломающие кости. Впервые его сердце бьется надрывно, умоляя соединиться с другим, родным. Он и не знал, что возможно испытывать шторм внутри каждый день и все же оставаться в живых. Потому что они по разные стороны экватора. И эта очерченная линия затягивает их в трясину. Чонгук заходит в дом и идет прямиком в ванную, держась за стены, чтобы не упасть и не разрыдаться позорно на чертовом полу. Ведь это единственное, что позволит не умереть прямо сейчас. В его памяти откладывается горечь во взоре Тэхена. И его раны ощущаются как собственные. Прозрачные окна в пол на вилле отражают все движения, он направляется в ванную на первом этаже и вздрагивает, когда с лестницы второго спускается Рэйский, ухмыляясь при виде него. Только тебя не хватало, чертов придурок. На нем белая майка, серебристая цепочка на шее и синие джинсы, забитые татуировками руки с видными мышцами сжимают фильтр сигареты, острый хищный взор вонзается в сухожилия и разрывает их. Чонгук закатывает глаза, когда видит его, и порывается зайти в туалет, но он хватает его за локоть. — Куда спешишь, Ничи? — издевательски тянет альфа, с наглой улыбкой наблюдая за тем, как его лицо перекашивает от ненависти. В гостиной в зеленых, черных и белых тонах семенят десятки людей каждую минуту, на просторном абрикосовом диване сидит компашка и выпивает, омеги недовольно косятся на них, прорываясь к уборной двери, которую они загородили. — Еще раз назовешь меня так, и я прогрызу тебе глотку, — шипит с угрозой Чонгук, толкая его в грудь со всей дури. И где этот ебаный Чонин, когда он так нужен? Потому что он чувствует себя так, будто прямо сейчас свалится и в себя больше не придет. Рассудок мутнеет, движения становятся отрывистыми и судорожными. Ухмылка Рэйского добивает сильнее. — Так страшно, что сейчас заплачу. Ты где научился так грозно звучать? Намджун давал уроки? — от язвительного тона альфы хочется повеситься, лишь бы больше не слышать и не видеть его. — Меня сейчас стошнит от твоего ублюдского лица на твои ублюдские джинсы, — кривит губы Чонгук, отворачиваясь, чтобы зайти в туалет, но Рэйский прижимает к стене, кладя палец на его сжатые губы и усмехаясь: — Благодаря твоему дерзкому рту я от души повеселюсь. — Что ты несешь, сукин сын? — повышает голос омега и с силой бьет его кулаками по груди, будто бы железной. Колени подкашиваются от слабости и он скатывается вниз, ожидая столкновение с твердым полом, но у Рэйского все еще остается человечность не дать ему упасть. Альфа приобнимает его за талию и прижимает к себе, цепляя каменное выражение и стараясь поставить его обратно на ноги. — Отойди от него. Сейчас же, — слышится позади незнакомый уверенный голос. Рэйский вздергивает бровь и оборачивается, натыкаясь на стоящего в позе маленького воина Хенджина, сложившего руки на груди и глядящего так, словно растерзает на куски, если он немедленно не выполнит сказанное. На омеге черный лонгслив со спущенными плечами, белые джоггеры с темными бантиками и завязанные в хвост светлые волосы. А в глазах непоколебимая решительность. Рэйский оценивающе осматривает его и ухмыляется: — Возомнил себя героем манги? Я не лезу в твои дела, ты — в мои, принцесса. — Я сказал тебе отпустить его, а не болтать, — строже повторяет Хенджин и бесстрашно приближается к ним, хватаясь за руки альфы, держащие Чонгука, и пытаясь оттащить его. — Блять, ты нарываешься, — издает полурык Рэйский, заводясь от одного лишь прикосновения к себе и резко разворачиваясь на него. Во взгляде Чонгука поселяется на мгновение ужас, что он сейчас ударит его. В гостиную заходят Чанбин и Джэхен, что, заметив их, приближается в рывок и заслоняет собой двух омег. Хенджин перестает дышать и смотрит на его крепкую спину глазами, полными восхищения и уверенности. От него веет защитой и надежностью. От него веет безопасностью, в каком бы уголке этого грязного мира они ни оказались. И его болезненно ведет на зов сердца. — Что здесь происходит? — сдержанно произносит Джэхен, но на дне его зрачков плещется чернота, поглощая все живое. И внутренние демоны его сейчас направлены на Рэйского, что продолжает мудачески ухмыляться и выступает вперед, задевая его плечом. Чистые провокации, на которые Джэхен не ведется, храня на лице невозмутимую маску и выжидая его следующие действия. — Меня сейчас стошнит, — честно признается Чонгук, вцепляясь в локоть приобнимающего за плечи Хенджина. — Пойдем, — шепчет омега, уводя его за собой, пока альфы начинают угрожающе приближаться друг к другу. Видеть Джэхена все еще невозможно больно. С застарелых, едва заклеенных пластырем ран словно сдирают старательно наложенные швы. Я пришел сюда в надежде тебя не встретить, но ты вновь встаешь передо мной нерушимой скалой и вынуждаешь меня сложить оружие. — Пидор сраный, надеюсь, они выбьют из него всю его гнилую душонку, — ругается Чонгук, пока Хенджин ведет его в уборную на втором этаже и просит всех выйти. Он сжимает рот ладонью и садится на колени, опустошая желудок и весь выпитый за вечер алкоголь. — Какого черта смотришь? Отвернись, — огрызается он, задыхаясь в пульсациях и рвотных позывах, накатывающих по новой. — Что ты ел за весь день? Дайкири? — качает головой Хенджин, набирая салфетки и садясь вместе с ним на корточки, осторожными, плавными движениями гладит его спину, протягивая их. — Ты в курсе, что алкоголь на голодный желудок противопоказан? Его касания по-странному успокаивают бушующие внутри нервы, утихомиривая океан эмоций, будто бы молвят: ты не один. Я здесь с тобой. Тебе нечего бояться. Чонгук берет салфетки и прикладывает их к губам, смывая и промывая рот несколько раз, шарит по шкафчикам и находит ополаскиватель со вкусом полевых цветов. Хенджин стоит у молочной плитки, скрестив руки на груди и не моргая смотря в одну точку; приглушенное лазурное сияние подсветок в потолке бросает тени на их лица. — Если будешь так душнить, меня вывернет еще раз, но уже на тебя, — усмехается Чонгук, опираясь ладонями на раковину и не находя смелости взглянуть на себя в зеркало. Его угольная подводка ощутимо размазалась, как и вишневый блеск на припухших губах. Тэхен умеет оставлять следы не только на сердце. — Странный у тебя способ благодарить за помощь, — хмыкает Хенджин, прижимаясь затылком к кафелю и прикрывая ресницы. Чонгук бросает на него короткий взор, сочащийся легким недоверием. — Зачем помог мне? Ненавидишь Рэйского и хотел насолить ему таким образом? — защищается он раньше времени, выставляя колючки, даже когда опасности нет. Хенджин улыбается краем пухлых губ так мягко, что орудие невольно прячется за спиной. Он смотрит на напрягшегося омегу со всей честностью, обескураживая и заставляя проникаться к себе: — Я не знаю, кто такой этот Рэйский, о котором все говорят, но никогда не пройду мимо, когда возомнивший себя непонятно кем альфа пристает к омеге. — Ты мститель? Защитник прав угнетенных? — спрашивает с язвительной улыбкой Чонгук, тоже скрещивая руки на груди и опираясь боком о черную мраморную раковину. Хенджин делает вид, что задумывается, глядя в потолок и усмехаясь: — Я тайный агент МДД. — Министерство добрых дел? — удивляется омега, и от кафельных стен вдруг эхом раздается его заливистый смех. — Когда я увидел тебя впервые, я подумал, что у тебя пластиковые мозги. Хенджин прыскает и с искорками мести смотрит на него. — И чуть не выдернул мне волосы за Ямакаси. Как будто мы в началке и деремся за самого популярного в школе старшеклассника, — слегка уязвлено произносит он. Чонгук хитро щурится и подходит ближе, с подозрением выдыхая: — Если в твоей черепушке хоть промелькнет мысль подкатывать к нему, я тебя покромсаю и брошу в пруд к карпам. — Святой Будда, да ты психованная истеричка, — смеется Хенджин, наиграно отшатываясь от него. Чонгук выглядит гордым собой, усмехаясь, когда он закатывает глаза. — Можешь не переживать. Все знают, как ты бегаешь за Ямакаси, никто не осмелится посягнуть на то, что ты приметил для себя. Или как там у вас говорят в якудза? — В якудза можно и лишиться длинного языка, — Чонгук кивает в подтверждении своих слов, а под ребрами расплывается странная теплота в его присутствии. Словно они похожи больше, чем он себе мог представить. Ведь он единственный, кто протянул руку, когда на один квадратный метр было полно тех, кто мог это сделать.

selena gomez - souvenir

Хан стоит у стола с холодными закусками и шотами, выпивая один и слегка морщась. Он потерянно озирается в поисках Хенджина, не найдя его в толпе танцующих и веселящихся подростков, облитых синими и пурпурными софитами. На его тонком теле пастельно-зеленая футболка на пуговицах с белым воротником, зеленые конверсы, молочные брюки и берет. Он накладывает все любимые им и другом блюда, немного успокаивая свои тревожные мысли и подпрыгивая с визгом, когда его сзади прижимают чужие руки. Глубокий издевательский смех Минхо он не спутает ни с чем другим. Как и его ладони, собственнически прижимающие к твердой груди. Хан брыкается в его объятиях, пытаясь угомонить бешено колошматящееся внутри сердце. — Ты больной, ты знаешь это? Кто так подкрадывается? Я ведь мог остаться заикой на всю жизнь, — возмущено бурчит Хан, невольно вдыхая ставший родным запах мускуса и бергамота с его кожи. — Хватит ругаться, фея, — затыкает его альфа, целуя в изгиб шеи и втягивая носом аромат ванили и черной смородины у пульсирующей венки. Он может поклясться, что слышит дыхание под его ребрами. Мечтая прорасти в нем корнями и обитать в его органах, следить за их жизнедеятельностью и охранять каждое биение его чистого сердца. Знаешь, может, я и не самый доблестный из всех рыцарей, но я никогда не дам тебя в обиду. И каждый, кто тебя когда-то расстроил — покойник. Минхо усмехается на дрожь, тронувшую его персиковую кожу, и поворачивает к себе, заключая в капкан и смотря в мерцающие теплотой и привязанностью глаза. Они называли меня мудаком и грешником. Видели бы они, каким хорошим я бываю с тобой, фея. Хан ныряет в него и плавать не умеет. Барахтается в глубине его бездонных черных глаз, отражающих все пороки и желания. Минхо забывает, что нужно дышать, когда смотрит на него. Хан забывает, что боится воды, но продолжает изучать его течения и задыхаться. — Потанцуем? — улыбается Минхо, отмерев на мгновение и потянув его за собой. Омега отчаянно мотает головой, озираясь в волнении по сторонам, пока он уверено тащит его за собой на танцпол, где беснуются десятки людей под мелодичные биты и неоновое сияние. Они трутся блестящими от пота телами, создавая коктейль древесных и фруктовых запахов, в бассейне с розовой пеной играются несколько парней, кидая друг другу прозрачный мяч, с балкона взрываются хлопушки под мелодичные биты, поток светящихся мыльных пузырей висит в воздухе, переливаясь всеми цветами радуги. Хан улыбается краем губ, цепляясь пальцами за его широкие плечи и двигаясь в такт приятной музыке. Во второй раз приказывая себе отключить голову, когда Минхо стоит так близко и прижимает к себе за талию, шепча глупости на ухо и заставляя смеяться. Он прячет горящее от смущения лицо в изгибе его плеча, сминая ткань темно-синей футболки и ощущая себя самым защищенным в этом необъятном мире. Рядом с Минхо опасно. Но и парадоксом — безопаснее всего. Хан обнимает его крепче, будто умрет в следующую секунду, если в его дне не будет наглых ухмылок и лезущих в вены глаз, переворачивающих нутро. Будто завтра сказка закончится. Будто этот миг — последний. Минхо тогда сказал наслаждаться жизнью. Каждым мгновением. Так жадно, словно завтра не настанет. И Хан выбирает послушаться его. Снова. Он кружится с ним на танцполе, отчаянно цепляясь за его плечи и гладя затылок, пока ладони альфы по-хозяйски лежат на его талии, а мягкие губы блуждают по шее и щекам. Хан осматривает влажными, мигающими искорками счастья глазами танцпол, натыкаясь на веселящегося Хенджина и нежно улыбаясь. Он держит бокал пина-колады и отпивает его, плавно извиваясь с закрытыми веками и наслаждаясь каждым звучащим битом. Его потеплевший взор цепляет банду Ямакаси, стоящую в самом конце в окружении омег, пытающихся вытащить их танцевать. Тэхен усмехается краем губ, держа бутылку пива одной рукой, другой приобнимая Джэхена за плечи. Под его боком стоит Юкио, округляя глаза на его шутку и зажимая рот ладонью. Рядом стоят Чанбин и Чан, болтая с Нори и чокаясь с ним стаканами. Далее взгляд ловит сходящих с ума Чонина и Чонгука, пьяно хихикающих и трущихся друг о друга телами. Чонгук вскидывает голову и заливисто смеется, Чонин качает головой и пытается вырвать у него свою руку, не выдерживая и смеясь, когда он все же затаскивает его на барную стойку. Новый взрыв цветных хлопушек и звучный припев привлекают к ним внимание, пока омеги уходят во все тяжкие и ласкают себя руками, виляя бедрами и задницами на виду у десятков довольно свистящих альф. Чонгук натягивает хмельную улыбку и плавно присаживается на колени, проводя пальцами дорожку от своей шеи к груди и громко смеясь, когда чуть не сваливается со стойки. Чонин в последний момент хватает его за плечо и едва не сваливается сам, смеясь от всей души. Ловя нашей с тобой юности самые прекрасные моменты.

***

Фиолетовый додж стоит под сенью зеленых деревьев, рассаженных в белых аллеях. Пурпурное небо Токио заволакивают облака цвета тоски и сумеречных орхидей. В воздухе стоит запах вишен и ласковых весен. Лиловые течения Мегуро принимают в спокойные воды розовые лепестки сакур, цветущих с обеих сторон узкой реки, напоминающей туннель. С приходом оранжевого заката загораются бумажные фонарики с иероглифами, висящие вдоль реки. Здесь любуются цветением сакуры. Здесь оставляют надежды. Здесь рождается любовь. Тэхен стоит на одном из мостов, засунув руки в карманы линялых джинс. Теплый ветер продувает кожу под белой футболкой и вязаным серым лонгсливом сверху. Он опирается ногой в серых кедах о перекладины, не мигая следя за мирными течениями реки и малиновыми тенями на ней от зажженных фонариков. Аромат сладких фиалок обживает его легкие. Прежде, чем в поле зрения появляется его обладатель, подрывающий нервную систему и вызывающий сбои в рассудке. Заставляя думать о себе гребаные двадцать четыре на семь. После вчерашней вечеринки Тэхен думал, что сойдет с ума. Или запрет их с Чонгуком в комнате и потребует от него объяснений своего поведения. Ему будто бы доставляет удовольствие бегать от него и мучать их обоих. И вот наконец он приходит. Спустя неделю звонков и поездок до его дома он соглашается на встречу. Чонгук выглядит бледнее, чем обычно. Обнимая себя за плечи и медленно ступая по длинному мосту навстречу к нему. Его розовый короткий кардиган, белый топик и брюки с бантиками и маленькими розами, больше похожие на пижаму, объяты лиловой дымкой. На его тонкой шее переливается чокер из жемчуга. Пальцы будто бы дрожат то ли от холода, то ли от бессонной ночи и ожидаяния разговора с ним. Тэхен не может его понять, разгадать, как бы долго ни ломал голову. Весь Чонгук для него — чертов кроссворд, чьи слова, действия и чувства ни разу не совпадают. Но влечение к нему разрастается, заражает организм, как туберкулез, не оставляя ему ни единого шанса на уцеление. — Как ты, родной? — выдыхает Тэхен, смотря на него с теплотой, греющей замерзшие ребра. Чонгук поднимает на него свои бездонные черничные глаза и утягивает на самое дно печали. Храбрясь, чтобы не расплакаться прямо перед ним. — Разве ты не видишь? Я в самой низине, в самом худшем из состояний, — шепчет дрожащими губами омега и отворачивается, не выдерживая мягкость в его взоре и пытаясь сморгнуть непрошенные слезы. Цветущие по обе стороны молчащей реки вишневые деревья доносят запах горечи. Тэхен сжимает челюсть, опираясь локтями о перекладины моста и приказывая себе сохранять трезвость рассудка. — Я позвал тебя, чтобы вытащить из этого состояния. Почему ты закрываешься от меня? Почему остаешься наедине с этими мыслями? Тебе ведь больно, — говорит он, не глядя на него, но ощущая каждое биение его крошечного сердца. Чонгук сглатывает, но не может остановить одинокие слезы, текущие по щекам. — Потому что я не такой, как ты. Потому что в этом городе нет ни одного человека, который бы сказал тебе хоть что-то хорошее про меня. Рано или поздно они убедят тебя в правдивости своих слов и сделают все, чтобы тебе стало противно даже смотреть на меня, — омегу прорывает на истерию, когда он вспоминают всю дурную молву и незаслуженную грязь, навешанную на него. — Людям всегда было легче осудить меня, чем понять. И это никогда не закончится, Тэхен. Таких, как Юкио, полно в Токио. Они всегда будут хотеть очернить меня, особенно в твоих глазах. А я не могу выйти к тебе и сказать хоть фразу в свое оправдание, потому что ощущаю себя таким виноватым перед тобой. Тэхен терпеливо слушает его заплаканный голос и комом лежащее на душе, сжимая и разжимая кулаки от несправедливости. Думая о его детстве, прошлом и причинах, почему он так сильно обнес себя колючками и не разрешает приблизиться к себе. Царапая при малейшем намеке на угрозу. С моста открывается захватывающий дух вид на розовый туннель цветущей сакуры. — Я не враг тебе, Ничи. И этот мир тоже не враг, — он выпрямляется и подходит к омеге вплотную, беря его мокрые щеки в свои теплые ладони и стирая дорожки слез. Чонгук задыхается в мягкости его жестов и греющего тела. — Я не знаю, что было в твоем прошлом, но ни я, ни какой-либо другой альфа не имеет права осуждать тебя за него. Мне все равно, с кем ты был до меня. Это не делает тебя порочным в моих глазах и никогда не сделает. Понимаешь меня? — его тон ласков и нежен, словно он объясняет очевидные вещи обиженному ребенку, гладя его заплаканное лицо с особым трепетом. Чонгук кусает соленые губы и смотрит на него мерцающими в ночи глазами, укравшими космос и звезды. Тэхен становится их главным погибшим. — Почему для тебя это не важно? — по-детски наивно спрашивает омега, ощущая, как внутри рассыпались баррикады и защиты. Принеся с собой облегчение и новую веру. — Потому что я вижу твою красоту, — улыбается по-доброму Тэхен, убирая с лица его кудрявые пряди. — Ее видели и другие. Я еще раз повторю, я не в праве осуждать тебя за то, что было до меня. Но если ты мне говоришь, что выбираешь меня, я тебе верю и постараюсь оправдать твое доверие. Чонгуку хотелось бы высечь себе на груди каждое его слово. Каждый бережный жест. Храня до самой смерти и напоминая себе, что к нему относились так, как другим никогда и не приснилось бы. Мудрость и рассудительность Тэхена пугают. Словно Чонгук не дорос. Словно на его фоне он — не созревший, капризный, ничего не понимающий школьник. И осознание этой правды обходится слишком дорого. Он качает головой в приступе новых слез, сжимая влажные губы и выпутываясь из теплоты его ладоней. Холодок царапает кости. Он стирает мокрые дорожки сам и поворачивается к нему спиной, уходя вдоль длинного пустого моста и стеля себе путь в пропасть. В ней нет Тэхена. В ней нет урагана чувств, к которому он оказался не готов. В ней нет боли. В ней нет страха. И любви тоже нет. Если Чонгук не испортит все сам, это сделают либо те, кого он обидел, либо якудза. Здесь на квадратный метр слишком много препятствий. Его хрупкие плечи содрогают плач и отчаяние. Внутри будто бы язвы и раны, что отвратно кровят, и спасительных бинтов предательски нет. На другом конце, под сенью розовых сакур, остается одиноко стоять Тэхен. Чонгук почти достигает конца моста, когда ощущает крепкие объятия. Альфа прижимает его сзади к себе, накрывая плечи жилистыми руками и делясь теплом на двоих. Он вдыхает аромат с его развеваемых ветром прядей и целует в висок, заставляя слушать бешеное биение своего сердца. Если у тебя не хватает смелости, я буду бесстрашным за нас обоих. — Извини, Ничи, но я не смогу тебя отпустить, — глубокий шепот Тэхена оседает на ключицах. Он греет его своим телом, касаясь щекой его щеки, шеи, как верный пес, обещающий всегда охранять. — Потому что я вижу, ты не хочешь уходить. Чонгук усмехается краем губ с горечью, проглатывая бесконечные слезы и немного наклоняя голову. Ощущая тепло его кожи и воскресая из пепла. — Наверное, в этом мире нет того, что ты не знаешь, — Чонгук обводит стеклянным взором бумажные фонарики и цветущие вишни, роняющие лепестки на синие воды. — Знаешь, что означает название реки Мегуро? — он чувствует отрицательный кивок альфы и улыбается с прорезями вдоль ребер. — Черные глаза. Самые черные и печальные глаза в мире.

***

В особняке Исайа роняют лепестки розовые магнолии. Шелест зеленых пальм и лазурных вод шепчет о риске и скорых погибелях. Цепочка тонированных тачек заезжает через раскрытые золотистые ворота во главе с белым роллс-ройсом. У входа выстраиваются члены якудза, сложив руки перед собой и кланяясь в приветствие приехавшим домой главам клана. Намджун поправляет рукава багряной рубашки, осматривая свою территорию хищным взором и проходя вперед. За ним шагает Юнги с приклеенной к лицу широкой ухмылкой, засунув ладони в карманы белых брюк. От них веет могильным холодом и клятвенными расправами. Братья Исайа проходят в центр просторной гостиной, где накрыт длинный стол для всех главных членов якудза. Они садятся посередине, плечом к плечу друг к другу, кивая в знак разрешения присаживаться. Десятки альф в черных костюмах и татуировками клана сгибаются в поклоне, становясь каждый у своих мест и замирая в покорном ожидании. С расположенных в разных концах комнаты лестниц спускаются единственные в якудза омеги, принадлежащие к ней кровью. Чонгук застывает на самой верхней ступени, держась ладонью за перила и гордо задирая подбородок. На его тонком теле струится шелковое синее кимоно с традиционными орнаментами. Чонин стоит на противоположной стороне, но его сердце под алым шелковом кимоно будто бы сроднилось с биением внутри брата. Омеги спускаются с лестницы, вонзаясь пытливыми взорами друг в друга и вставая за спинами своих старших братьев. Чонгук кладет ладонь на плечо Намджуна и велит себе держать невозмутимую маску на лице. Чонин сжимает плечо Юнги и приказывает себе не сметь дышать. Потому что иначе мы задохнемся в крови и жестокости наших предков, по-прежнему отдающихся в груди больным эхом. В центр гостиной вытаскивают избитых и превращенных в ошметки плоти людей, когда-то гонявших на перекрестках и горных дорогах, когда-то присягнувших на верность якудза и отказавшихся добросовестно выполнять свой долг в отсутствие старших Исайа. Всех десятерых ставят на колени перед главами, сидящих за столом нерушимыми скалами, измеряющих предателей жестокими непрощающими взорами и кивающих во исполнение приказа. Мраморные полы окрашивают алые реки. Чонгук прикрывает дрожащие ресницы, опечатывая в мыслях звук ножа, вонзающегося в мясо и разрезающего напополам. Чонин сжимает побледневшие губы, не позволяя себе сделать вдох и посмотреть на него в поиске поддержки. Я ведь не сошел с ума? Ты ведь тоже стал свидетелем этого безумия? — Охота началась. Намджун усмехается краем губ, ему вторит Юнги с горящей в глазах жаждой чужих страданий. Над Токио сгущаются тучи.