На рубеже жизни и смерти

      Пришёл ноябрь и ударили морозы. Жорка еле согревался в своём овчинном полушубке, заботливо выданным ему Петровичем, который стал для Жорки нечто вроде ординарца. Официально эта должность не была утверждена, но Петрович, прошедший Финскую, заверил командира, что в те времена должность ординарца вводили, и командование не будет сильно против, что комбату Жорке кто-то помогает в быту. Петрович и был инициатором этого союза, когда в один из обходов рот увидел Жорку немытым и небритым.       Времени на быт у Жорки, и вправду, совсем не оставалось. Обязанности его расширились, ответственность тоже, да и постоянные атаки немцев не оставляли Жорке времени на себя. Он даже не успевал закончить письмо Динке с рассказом о Сашке.       Много времени он потратил из-за передислокации севернее, в район Волоколамска на изучение местности и обстановки. В этом районе немцы видимо сосредоточили большое количество войск, и отсюда наносили свои основные удары, поэтому понятно, почему командарм набирал сюда войска со всех уголков. Ему вспоминалась та встреча: они отходили с Ильинских рубежей, тащили за собой труп Сашки и совершенно случайно на дороге встретили застрявшую в распутице «эмку». Машина была набита под завязку: в ней сидело пять человек. Главным из них, как определил Жорка, когда они все вышли из машины, пытаясь вытащить её из грязи, был генерал-лейтенант, и как потом оказалось, командарм 16-й армии. Это был высокий, почти двухметровый статный сорокалетний мужчина довольно приятной наружности и манеры общения. Жорка раньше и не видел таких больших командиров. Вместе с ним были его заместитель и начальник штаба, а также отец Динки, которому Жорка, пока его бойцы помогали с высвобождением «эмки», и рассказал про Сашку и передал труп.       Когда «эмка» наконец-то высвободилась, командарм начал выяснять, из какой они части. Жорка ему доложился по всей форме, пытаясь вспомнить основы строевой подготовки. Командарм кивнул, поблагодарил за службу, и уехал. Эта ситуация казалась Жорке законченной, но вскоре после этого он получил приказ о переходе в его 16-ю армию. Оказалось, что комполка даже нахваливал Жорку, когда ему позвонили из 16-й.       Да, под Ильинским его батальон дрался отчаянно, но Жорка как будто бы не видел в этом именно своей заслуги. Все понимали, что позади Москва, и отступать уже некуда, что драться нужно до конца. Да, Жорка им конечно каждую атаку об этом напоминал, но как будто бы они сами это знали.       Он тяжело переживал смерть Сашки. Тяжело было рассказывать всё это Глебу Вадимовичу, видя огромную боль на его лице. Сашка был слишком молод, слишком наивен, чтобы умирать. Он жизнь ещё не понюхал, не прочувствовал все её прелести и сложности. Не уберёг он мальца, не уберёг! Надо было всё-таки удостовериться, что он ушёл, что он не станет геройствовать. Он винил себя в том, что в тот момент оставил его, пусть это и требовал от него долг командира батальона. Он боялся представить, что сейчас чувствует Динка, как она разбита. И он не может её поддержать, не может он быть с ней рядом, обнять, утешить в тяжёлый момент. Справится ли она? Она же его поддержала тогда, когда в он в один момент остался сиротой. Обняла, утешила. А он? Даже письмо не успевает написать. Несправедливо всё это! Война и справедливость вообще разные вещи, абсолютно противоположные.       Командовать батальоном было раз в сто сложнее, чем ротой. Всё-таки батальон единица чуть самостоятельнее, чем рота, над которой всегда стоял комбат. Комполка всё-таки не был таким надзирающим и контролирующим. Ему не давали чёткого плана действий, лишь в общих чертах, лишь изредка конкретизируя. Средства для выполнения этих задач и их способ выбирал уже он, а это было довольно сложно. Иногда ему казалось, что ему жутко не хватает знаний. Всё-таки учился он на пограничника, а не на пехотинца. Поэтому он решил, что как только фронт стабилизируется и врага от Москвы отбросят, он сразу попросится вместе с Фугой на какие-нибудь курсы. А пока ему приходилось полагаться лишь на свой опыт и начальника штаба Евгения Мироновича Шутилова, который оказался довольно подкованным в этом плане человеком и даже когда-то учился в академии им. Фрунзе, был старше Жорки раза в два и всегда был готов помочь, в отличие от заместителя Фролова, который очевидно не любил и не жаловал Жорку и помогал не больше, чем от него требует устав. Открыто Фролов свою практически ненависть не показывал, но то и дело в штабе батальона разыгрывались горячие споры по абсолютно разным вопросам и даже по мелочам. Иногда Жорке казалось, что он спорил, только ради того, чтобы спорить. Какие цели преследовал Фролов, Жорка не понимал, пока на одном перерыве на покур Евгений Миронович не рассказал ему, что Фролов — типичный карьерист, строящий карьеру не за счёт каких-то своих личных качеств, а буквально на чужой крови. Именно из-за этого в батальоне его не любили, и поэтому он невзлюбил Хорышева, который стал комбатом не с помощью подковёрных игр и интриг, а потому что заслужил и хорошо показал себя в бою.       — Знаешь, как он стал заместителем комбата? — рассказывал тогда Евгений Миронович. — А это очень захватывающая история. Был он тогда писарем в штабе. И вот, как-то раз увидел он, что наш прошлый заместитель Шкаленко принял неверное решение в бою, которое, к тому же, шло в разрез с уставом. Комбат эту историю замял и простил Шкаленко. Но Фролов наш не сдался и увидел в этом лазейку. Он написал напрямки комполка, естественно всё приукрасив и выставив себя в прекрасном свете, что он чуть ли не сам исправил эту ошибку, хотя сам в это время спокойно в штабе отсиживался. Ну комполка разозлился жутко, приехал в батальон, отругал комбата, отругал меня, Шкаленко и отправил того под трибунал. Фролов там вроде ещё написал, что Шкаленко что-то неправильное про товарища Сталина говорил, хотя я отродясь такого от него не слышал. Даже комиссар за него заступался, говорил, что Шкаленко истинный коммунист. А было это в конце сентября, когда драп-марш шёл, и трибуналы лютовали. Ну и расстреляли Шкаленко по ускоренной.       — Неужто трибунал только из-за одного письма Фролова такой приговор вынес? — удивился Жорка.       — Да, там ещё комполка постарался. Комполка не такая гнида, конечно, как Фролов, но из-за одной только перестраховки всё был готов сделать.       — Как таких только земля носит… — ужаснулся Хорышев.       — Так что ты, Жорка, будь осторожней. Он метит комбаты, поэтому может какую-нибудь подлянку сотворить.       — Спасибо, что предупредили, Евгений Миронович. Учту.       — Ну если что, можешь рассчитывать на мою помощь и комиссара нашего Михаила Федотовича. Он у нас человек справедливый. Комиссары сам знаешь какие бывают, а нам повезло.       — Но зато с заместителем не повезло.       — Это да. Но знаешь, как я думаю, ты у комполка на хорошем счету, да и он у нас теперь другой, поэтому, может, заступится, кто его знает. И ты ещё, кажись, кого-то из штаба армии знаешь.       — Да, командующего ВВС, он отец подруги моей.       — Ну вот, так что не боись, прикроем. Но осторожность с такими людьми никогда не помешает.       После этого разговора Жорка и вправду напрягся больше прежнего. Фролов может воспользоваться любой его малейшей ошибкой, и Жорка теперь почти не имеет права на неё.       Комполка Жихарев на первый взгляд показался человеком хорошим. После того как Хорышев рассказал ему, как стал комбатом, он понимающе похлопал его по плечу и, вздохнув, сказал:       — Увы, сынок, в наше время учиться приходится на ходу. Если что, помогу, обращайся.       Обстановка была не из лучших. Узнав правду о Фролове, Жорка стал более напряжённым, а потому часто срывался на подчиннёных. Агрессия в нём копилась ещё с окружения под Вязьмой, и она стала постепенно выходить, но явно не туда, куда нужно. Один раз он так накричал на ротного, что потом ему было так жутко стыдно за свой тон и слова, что он посреди ночи пошёл к этому ротному и долго извинялся, хоть он и говорил, что ничего страшного, да и такие извинения, как ему сказал Евгений Миронович, лишь порочат его авторитет. Он постоянно сталкивался с тем, что то окружение под Вязьмой и блуждание по лесам не прошли для него просто так. Ему казалось, что он жутко изменился, стал больше нервничать. Сколько же нервов и сил он потерял в лесах Московской области… И, казалось, эти леса сломали его, что-то внутри него точно надломило его. Ведь до этого он никогда не позволял себе кричать на подчинённых, считая это недопустимым. Теперь же он свободно мог наорать на подчинённых за любой их проступок. Некачественно построил траншею? Поставил пулемётную позицию в невыгодном месте? Угрюмое настроение, которое так и кричит о пониженном боевом духе? Получай.       — Слушай, ты, Михальченко, ты только вчера призвался что ли? Ты лейтенант, а такое творишь? Ты своё звание жопой завоёвывал что ли?! Вот посмотри ты сюда, что, какую территорию будет простреливать этот пулемёт? Я тебе сто раз говорил, откуда могут пойти немцы, ты чем слушаешь вообще? Жопой?! И рожа у тебя как будто бы и просит драп марша до Сибири. Чтобы когда я в следующий раз приду, всё было как надо. Получишь у меня, Михальченко! — взорвался один раз он.       Этот Михальченко вообще был у него «любимым» орудием для срыва. Он был довольно незадачливым молодым человеком из вчерашних студентов. Он, и вправду, мало соображал в военном деле, и Жорка мог бы не срываться, а помочь пареньку, как и сделал бы Жорка до Вязьмы, но теперь… Что с ним? Он это вообще?.. Каждый раз перед сном, думая о сделанном, он ужасался самому себе, но поделать с собой, как будто бы ничего не мог.       Напряжение всей страны оставалось, как и напряжение Жорки. Он быстро втянулся в курение, хоть раньше он и считал это ненужным и совершенно вредным. Теперь же без папиросы его можно было застать только в редкие моменты. Ему казалось, что курение помогает ему справиться с нервами, хотя самом деле это давало обратный эффект, а сам он заметить это не мог.       Немцы не давали передыху батальону Хорышева. Они всё рвались и рвались на Москву, и останавливаться похоже не собирались. Жорка не представлял, что сейчас могло их остановить. На этих рубежах они задерживали противника, а не останавливали. Атаки не прекращались, численность батальона постоянно уменьшалась, и Жорке постоянно нужно придумывать что-то новое, чтобы задержать противника. С каждым днём бои становились всё ожесточённее и ожесточённее, и Жорке каждый раз казалось, что ещё немного, и батальон дрогнет. Дрогнет и не выдержит. Но каждый раз его люди каким-то образом, сосредоточением огромных моральных сил, выдерживали атаки беспощадного противника. Да и Жорка уже непонятно на чём держался. Его мозг просто пух, каждый раз огромные потери заставляли его делать перегруппировку сил, которая сопровождалась активными спорами в штабе.       Жорка и не знал, что один человек его может раздражать настолько, что иногда ему реально хотелось ночью придушить Фролова. Он оспаривал любой его приказ, даже самый простой, и Жорка еле сдерживался, чтобы в такие моменты не съездить ему по роже. Единственный раз за всю жизнь он словил себя на мысли, что желает смерти человеку, чтобы он при какой-нибудь атаке немцев где-нибудь в углу погиб и уменьшил ему головную боль.       Каждый отчёт комполка Жорка просил подкрепления или хотя бы отступить хотя бы на сто метров, но на всё на это комполка отвечал отказом. И каждый раз Жорка со злостью клал трубку.       Один раз, отходя к непродолжительному сну, он вспомнил, как он вместе с бойцами узнал о параде в Москве в честь Октябрьской революции. В батальоне это вызвало широкое обсуждение. Некоторые сетовали, что их на этот парад не позвали, другие гордились решением товарища Сталина, а третьи говорили, что это очень опасно, так как на Москву постоянно совершаются налёты. Жорка всё это слушал, и иногда поддакивал то одному, то другому. А потом он решил обсудить это с комиссаром Михаилом Федотовичем. Жорка не был особо грамотным в политических вопросах, коммунизм, которому он беззаветно следовал, являясь комсомольцем, он понимал лишь в общих чертах, и поэтому в таких ситуациях всегда обращался к людям знающим. А иначе зачем нужен был политический состав армии? Михаил Федотович был человеком отличным, в управление батальоном особо не вмешивался, часто общался с бойцами, и Жорка постоянно спрашивал у него, сколько люди ещё могут держаться.       Михаил Федотович ему внятно объяснил какой эффект должен был произвести парад, какой смысл партия вкладывала в него. Жорка в таких беседах постоянно извинялся за то, что не сильно разбирался в таких вопросах, на что Михаил Федотович отвечал, что если бы все разбирались, то он остался бы без работы.       Каждое упоминание авиации или чего-то подобного Жорка вспоминал Динку. Ему иногда казалось, что только благодаря его мыслям и любви к Динке он всё ещё не сошёл с ума. Только его чувства к Динке позволяли ему чувствовать себя живым. В этой мясорубке, постоянных боях, он как будто бы потерял все чувства. Кроме одного — любви к Динке. Каждый день он убеждался в своей любви, и ему как будто было всё равно, что Динка взаимностью не отвечает. Он же не может заставить её себя полюбить. Он испорчен, но не до конца.       Дни-бои тянулись один за другим, и, казалось, они не кончались. Один день был похож на другой, и Жорка как будто бы застрял в одном дне. Всё бы так продолжалось, если бы не один день.       День начинался, как и любой другой. Разведка доложила ему, что немцы готовятся к очередному наступлению. Жорка уже, правда, не понимал, какими средствами их останавливать. Ещё неделю-две таких боёв, и от батальона ничего не останется. Он сидел в штабе над картой, нервно колошматя свои волосы, как вдруг к нему в штаб ворвался Евгений Миронович и сообщил, что к ним едут комполка, комдив и сам командарм. Жорка подскочил со стула, от неожиданности его перевернув.       — Прямо к нам? — не веря, переспросил Хорышев.       — Да. Только что через КПП проехали, — подтвердил Евгений Миронович.       — И что ему мы показывать будем? Развалины обороны, которая хрен пойми на чём держится?       Начштаба только покачал плечами. Жорка, задумчиво почесал затылок.       — Как скоро они будут?       — Минут через 5.       — Ну и хрен с ним. Всё равно марафет навести не успеем. Давай хоть попробуем ротных обзвонить. Ты с первой по вторую, я третью и четвёртую.       — Давай попробуем.       — Что ж им в штабе-то не сидится, — поворчал Жорка, поднимая трубку. — Вот прилетит немецкий снаряд, и что делать? Кто отвечать за это будет?       — Мы, кто ж ещё, — ответил начштаба, также поднимая трубку.       Обзвонить всех ротных они всё-таки успели перед тем, как вся командирская свита вошла в штаб. Было их несусветное множество: у каждого командира был свой адъютант, а у командарма ещё и боевое охранение. Небольшой штаб батальона был явно не рассчитан на такое количество народа.       Командарм шёл первым. Он внимательно оглядел штаб. Жорка ему доложился по всей форме, это сделал и Евгений Миронович. Командарм внимательно выслушал и протянул руку для рукопожатия.       — Мы тогда с вами совсем не познакомились, комбат. Меня зовут Константин Константинович Рокоссовский.       — Хорышев, Георгий Александрович, — растерянно ответил Жорка, не ожидая, что командарм будет представляться.       Они пожали друг другу руки, и генерал сел на специально подготовленный для него стул. Комдив и комполка сели рядом. Командарм начал первым:       — Ну как вы тут воюете, Георгий? Можно же вас так называть? Я полагаю, вы ещё слишком молоды, чтобы звать вас Георгием Александровичем.       — Да, можно, товарищ генерал-лейтенант.       — Прекрасно. Докладывайте.       Жорка взял карандаш, который ему заботливо подал начштаба, и начал свой доклад. Показал позиции батальона, рассказал про потери, пересказал утренний отчёт разведки, подробно описал последние действия немцев и высказал соображения по поводу дальнейшей обороны. Всё по плану, которому его когда-то научил прошлый комполка. Рокоссовский внимательно слушал, иногда задавал уточняющие вопросы.       — В данный момент, лейтенант, немцы ничего не затевают? — встрял в разговор комдив. — Мы просто хотели бы осмотреть позиции батальона.       — Ну, товарищ генерал-майор, как я уже говорил, разведка сегодня сообщила о движении на немецких позициях, перегруппировке, направленной на усиление ударной группы, что говорит о том, что скоро они снова попрут. Когда точно, сказать не могу.       — Но мы всё-таки рискнём, — сказал командарм и резко встал из-за стола. — Идёмте, товарищи командиры.       Не успели все собраться, как вдруг раздались взрывы.       — Артподготовка! — оповестил пришедший в штаб Фролов.       — Фролов, беги к четвёртой роте, там самые большие потери, — сразу же крикнул Жорка, желая его увести подальше от себя.       Фролов послушно убежал, а Жорка, взяв свой автомат, отправился провожать командный состав в ближайшую щель. Благо на этот случай Жорка специально приказал вырыть щель рядом с блиндажом. Командиры и его свита быстро набили щель. Разрывы снарядов рвались повсюду, сокрушая стенки щели. А Жорке нужно было бы спровадить командирский состав с поля боя.       — Товарищ генерал-лейтенант, вам бы уехать отсюда, как только артподготовка закончится, — пытаясь перекричать разрывы сказал Жорка.       — Мы, пожалуй, останемся. Мешаться не будем, командуйте, — смело сказал генерал.       — Товарищ генерал-лейтенант, я не могу гарантировать вам безопасность в таких условиях. А вы ещё нужны армии, явно нужнее, чем я.       — Каждый человек важен, Георгий. А мы не дети, чтобы вы о нас заботились.       — Что ж, как хотите, товарищ генерал-лейтенант.       Вскоре артподготовка закончилась, и Жорка, взяв автомат, убежал.       Бой шёл по всё той же обкатанной схеме. В сопровождении танков немцы шли вперёд. У Хорышева оставалось два орудия, да они покарёженные и угол их обстрела сузился, но стрелять они вполне могли. Гранаты тоже, благо, были. Были бы не измотаны люди, бесконечной и неистощимой обороной…       Хорышев приказал не стрелять без команды. Незачем лишний раз терять патроны и снаряды, если на таком расстоянии попасть в цель — довольно сложная штука. Снайперов в его батальоне не наблюдалось. И вот, нацисты уже подошли на нужное расстояние, и Жорка свистком, подаренным ему одним из бойцов ещё когда он был ротным в Ильинском, подал сигнал о начале стрельбы. Батальон открыл огонь, хоть и не ураганный (батальон был сильно малокровен), но хотя бы какой-то.       Артиллерия понемногу косила танки, но их явно было больше, чем орудия могли уничтожить. Немецкую пехоту батальон тоже косила, но не сильно. Похоже всё вновь решится в ближайшем контакте.       Немцы всё приближались, а Жорка всё нервничал и нервничал. Вдруг батальон на этот раз не выдержит? А у него тут командарм, комдив, комполка… Он суматошно бегал по батальону, призывая держаться и говоря, что терпеть осталось недолго. И он видел в людях силу, силу, способную сдержать возможно в сто раз лучше подготовленную, укомплектованную, накормленную и всё остальное армию, армию, что пришла в их страну, разграбляя её и убивая соотечественников, братьев, сестёр, детей, родителей… Да, может быть это и звучит пафосно, но это так и есть.       Жорке нравилось это ощущение людей. Ему всегда нравилась его способность чувствовать людей. Это даёт преимущество перед бесчувственными командирами, не обращающими внимание на людей. Но в это же время в нём всё-таки был немного сухариком.       Жорка на ходу изобретал всё новые и новые способы хоть как-то усилить ослабленную оборону. Пулемётчиков и противотанкистов он перемещал по фронту раз сто, туда и обратно. Корректировал огонь даже простых стрелков из мосинок, да и сам из своего автомата нещадно поливал немцев огонь.       Да, его можно ругать за отсутствие системы, но, как ему казалось, тут поможет только импровизация.       Бой длился около двух часов. Но в конце концов немцы выдохлись и таки были отброшены. Жорка ликовал. Крушения фронта не произошло, командование живо, и ему не придётся за это отвечать.       Штаб снова был полон народу. Рокоссовский, как и перед боем, сидел посередине, во главе. Командование, по-видимому, было очень радо отражению атаки.       — А комбат у нас орёл, товарищ генерал-лейтенант, — сказал комдив.       — Орёл, — подтвердил командарм. — На таких наш фронт ещё держится. А вы говорите, вы не нужны. Судя по вашему столу, вы ещё нужны кое-кому.       Рокоссовский намекал на его рабочий стол, на котором в фоторамках стояли фотокарточка Динки и фотокарточка их обоих на Патриарших.       Хорышев смутился, красный румянец слегка окрасил его лицо. Он хотел бы опровергнуть, что это всё не взаимно, но расстраивать генералов он не стал.       — А вы внимательны, товарищ генерал-лейтенант, — только и произнёс он.       — Профессия такая, Георгий. Так-с, мы вам ещё до боя хотели сообщить, но не успели. Потери, как я вижу, у вас большие, как, впрочем, и в других батальонах, поэтому было принято решение отступить на Восточный берег Истринского водохранилища.       — Отступить? — удивился Хорышев, на секунду забыв, какой большой командир сидит перед ним.       — Да, это ближе к Москве, но географически очень выгодное положение, водохранилище и сама река Истра хороший оборонительный рубеж, да и это позволит перегруппироваться и слегка отдохнуть, — Рокоссовский замолчал на минуту, видимо сам думая, зачем он объясняет свой же приказ подчинённому. — Так и объясните бойцам. Мы ни в коем случае не бежим, это просто тактический манёвр. Москву не сдадим, это я вас уверяю.       — Так точно, товарищ генерал-лейтенант, объясню, организуем отступление.       — Более подробно вам расскажет комполка.       Жихарев встал, взял карандаш и начал показывать куда нужно отступить, указал время. Жорка всё записал в свой блокнот.       — В арьергарде останется наиболее полнокровная вторая рота под командованием моего заместителя, — сказал Хорышев в конце.       — Нет, лейтенант, лучших забирайте сразу, оставьте роту помалокровней. Вам ещё понадобятся люди. А арьергард, как вы знаете, всегда рискует сильнее, чем основные войска, — возразил комполка.       — Тогда… третья. Четвёртая всё же слишком мала для арьергарда.       — Согласен с вами, комбат, — согласился комполка и план отступления был утверждён.       — Ну что ж, вот и порешили. На этом, Георгий, мы вас и оставляем, — сказал Рокоссовский и поднялся со стула.       За командармом поднялись комдив и комполка. Командование вышло из штаба и направилось к своим автомобилям, а Жорка пошёл их провожать. После боя ноги его уже еле несли, но, взяв свои силы в кулак, он всё же продолжал идти.       Перед тем, как сесть в машину, Рокоссовский снял перчатку для рукопожатия и сказал:       — Ну что ж, Георгий, вы произвели на меня хорошее впечатление, и я очень рад, что такие люди служат в моей армии. Отстоим Москву, ждите награду. Если вдруг какая проблема, обращайтесь.       — Служу Советскому союзу! — крикнул Хорышев.       Они пожали друг другу руки, и командарм уехал вместе со всем командованием. И теперь Жорке нужно подготовиться к отступлению, назначенное на полночь, а это всего через шесть часов.       Как только командование уехало, прибежал комроты четыре Золушкин и сообщил:       — Старший лейтенант погиб, ваш заместитель, товарищ лейтенант.       Жорка еле сдерживался от того, чтобы улыбнуться. Ему начало казаться, что Золушкин по отсутствию печали на его лице начал что-то подозревать, поэтому Жорка пошёл в атаку, решив выпустить пар, накопленный в процессе общения с командованием.       — Золушкин, ты настоящая Золушка у нас. Неужели нельзя было перед тем, как идти ко мне докладываться, хоть снегом умыться?! Ты когда почернеть-то успел?       — Виноват, товарищ лейтенант, снаряд неподалёку разорвался, немного закоптился я.       — Ну вот умываться надо, Золушка ты наша. Прямо сейчас давай.       — Есть! — сказал Золушкин и, окунув руку в снег без варежки, забрал снег и растёр его по лицу.       — Чего голой рукой-то? Отморозить хочешь, а, Золушкин? Отморозишь, в медсанбат сляжешь, а ротой за тебя кто командовать будет? У тебя в роте и так потери большие.       — Виноват, товарищ лейтенант.       — «Виноват», «виноват», всюду «виноват». Исправляйся. Ты меня знаешь, я на нагоняи не скуп.       — Я постараюсь, товарищ лейтенант.       — И штатские слова проскальзывают. Эх, Золушкин, Золушкин. Ладно, хватит с тебя. Показывай Фролова.       Поникший Золушкин повёл Жорку к трупу. Фролов был сражён осколком. Жорка уже еле сдерживался. Он понимал, что не очень хорошо радоваться смерти человека, но этот Фролов столько нервов ему помотал, что Жорка уже и забыл в отношении этого человека все правила морали. Жорка стал шарить по его карманам, чтобы забрать его документы. Но вместе с документами он нашёл весьма примечательную бумагу, которая начиналась обращением к командиру полка Жихареву. «Вот же сука какая!» — подумал Хорышев, сразу поняв, что это донос на него. Вот как не радоваться этой своевременной смерти?       Уже поздно вечером, когда до начала отхода оставалось два часа и все приготовления были сделаны, Жорка со своим штабом устроили прощальный ужин. Место всё-таки обжили, и отходить на 10 километров было довольно сложной задачей. Уже в самом конце, когда ушли комиссар и остальные штабные, и остались только Жорка с начштаба, Евгений Миронович, держа стакан со спиртом, сказал:       — Гош, ты бы всё-таки хотя бы старался сдерживать свою радость от смерти Фролова. Я понимаю, что человеком он был не очень хорошим, и нервов тебе помотал будь здоров, но какой никакой, а он всё-таки человек. Да, бесчестный, подлючий, но человек. Может, когда-то давно он из-за какого-то события разочаровался в правде и честности, и решил, что в этом мире по-другому, нельзя, кто знает. Всё-таки фашиста он бил, как и мы все. У него сестра недавно погибла от их рук.       — Может, ты и прав, Евгений Миронович. Но мне, если честно, насрать, какое там событие сломало, его надломило. Я на него столько нервов потратил. Даже самые элементарные приказы, которые и пятилетний ребёнок сделает в этот момент, он считал нужным доводить до обсуждения, спора и всего остального. Какой авторитет будет у командования батальона, если оно собачится из-за каждого пустяка? Сестру жалко, да. Чтобы фашистов бить человеком быть не обязательно, а вот для всего остального нужно быть человеком, а не последней крысой и свиньёй. Ты погляди, что я у него в кармане вместе с документами нашёл, — Жорка достал найденную бумагу. — Эта тварь ещё вовремя умерла. И заметь, не я его убил.       — Ты его в четвёртую роту отправил, знал же, что там ситуация катастрофическая, — решил возразить Евгений Миронович, начиная читать донос.       — А что здесь такого? Ситуация катастрофическая, да, вот именно поэтому там нужно было присутствие человека из командования. Этот Золушкин зелёный ещё. С потенциалом, но зелёный.       — Справедливо, согласен. Он тут, кстати, правда твою ошибку написал, даже не сильно приукрасил.       Фролов писал о случае ещё на Ильинском рубеже. Это был третий или четвёртый бой Жорки в роли комбата. Тогда третья рота просила дать пулемёт, так как их пулемёты были разбиты, и прислать им поддержку, так как у них складывалась катастрофическая ситуация. Жорке же тогда так не казалось, и он отказал. В итоге третью роту чуть не разбили, и немцы едва не прорвались через брешь в обороне. Только подоспевшие курсанты помогли предотвратить полное крушение обороны. Комполка замял эту ситуацию, объяснив это недостатком опыта у Жорки. Да, и Жорка свою ошибку этим же и объяснял, хоть потом долго переживал свой промах и чуть не попросил у комполка отстранить его от командования батальоном, Фуга его остановил.       — Вы же сами, Евгений Миронович, говорили, что по неопытности всё бывает, согласились с этим с комполка, а теперь снова обвиняете?       — Я не обвиняю, но отрицать, что это была ошибка, которая могла нам стоить много, как-то трудновато, Гош. Я тебя не виню. Ты тогда только вступил в должность комбата, ты ещё не был таким закалённым, в тебе всё ещё была какая-то наивная надежда на лучшее. На то, что ротный просто преувеличивал.       — Тем более, что он был в панике, а в панике можно всякое себе придумать.       — И это тоже. Да и образования тебе не хватает, Гош. Не хватает. Но для этого у тебя есть я. Зря ты со мной тогда не посоветовался, а я и поверил, что ты верно рассудил. В тебе есть какое-то зерно хорошего военного стратега, но его же развивать надо. А ты пока что только на свой опыт полагаешься, который может быть обманчивым. И по твоим некоторым решениям это видно. Только сегодня в бою раза два напортачил, хорошо хоть командование не заметило, раз так расхвалилось.       — Это да. Слушай, а когда мы немцев от Москвы погоним, как думаешь, командование отпустит меня на какие-нибудь курсы командного состава? Мне Фуга говорил, такие есть.       — Ну попробовать всегда можно. Я тебя тут подменю, да и помогу, если нужны будут мои рекомендации. И да, Гош, будь ты помягче с ротными. Им и так сейчас тяжело, сам же недавно был ротным, а ты к ним цепляешься по всяким мелочам. И иногда, заметь, не совсем справедливо.       — Я постараюсь, Евгений Миронович. Тем более, что раз Фролова больше нет, то и нервов мне трепать меньше будут, а я и срываться меньше буду, — и желая перевести тему с разбором его личности, он снова обратил внимание на писанину Фролова. — Что он ещё-то пишет? Вряд ли он только на том случае остановился.       — Пишет, что ты не одобрил решение партии о параде в честь годовщины Октябрьской революции. С чего только взял?       — Я с Михаилом Федотовичем его обсуждал. Но против точно ничего не говорил, — сказал Жорка и поджёг донос.       — Ясно. Ну Фролов… Как он на меня только ничего не придумал? Я вот с Михаилом Федотовичем один раз расстрел Павлова обсуждал. Я Павлова знал, вместе в академии учились. Между нами: я так и не понял из-за чего его расстреляли. Да, он в начале войны натворил делов, но как будто не он один. Все мы, так сказать, нашляпили. Что ж он вместе с другими расстрелянными один ошибки делал?       — Ну его просто ответственным сделали.       — Не знаю, может ли в такой катастрофе быть виновным только один человек?       — Ну ладно, Евгений Миронович. Мы сейчас на статью с вами наговорим. Давайте лучше нового заместителя выберем. Как думаете, кого лучше выдвинуть?       — Ох, тебе решать. Выбирай, кого знаешь, чтобы был толковым командиром и нервы тебе не мотал. Есть такой?       — Есть такой, конечно. Но он старшина ещё.       — Комроты один?       — Он. Командир он толковый, с первой ротой никогда особых проблем не было, вы же знаете. Да и мы знакомы были ещё до войны, дружим с её начала. Он точно не предаст. И хитрости у него не занимать.       — Доводы хорошие, но два командира во главе батальона без образования…       — Ваших знаний, Евгений Миронович, на двоих хватит. Если не на троих.       — Льстишь ты мне, Гоша. Ну ладно. Назначай. С этой позиции легче вас потом на обучение отправлять будет. Оставишь его вместе с третьей?       — Ну что ж, раз так решил, значит решил. Фуга хитрый, он и не из таких передряг выбирался. За одно с собой роту вытащит.       — Это да. Его хитринку я тоже заметил. Хоть и не общался с ним много. Вызови его, обрадуй, скоро выступать.       Жорка тут же вскочил и вызвал Фугу. Тот примчался буквально через минуту. Узнав о своём назначении, он очень обрадовался, чуть ли не повиснув на Хорышеве.       — Справишься с арьергардом? Мы тебя оставляем.       — Конечно, справлюсь, Гоша. Ты же меня знаешь.       — Мы снимаемся, уходим, ты уходишь только следующей ночью. Если немцы пойдут в бой, старайся продержаться и имитировать присутствие батальона. Михальченко этому мозги вправляй, если нужно.       — Есть! — весело сказал он.       Сознавать, что они собственноручно приближают противника на 10 километров ближе к Москве, было трудно. Жорка уходил последним. Он в последний раз осмотрел их позиции, посмотрел на Фугу, раздающего приказания, осмотрел штаб. Закурив папиросу и запив её спиртом во фляжке, он мысленно попрощался с этим местом и пообещал себе вернуться.

Отходили мы с болью в сердце: каждый километр, отданный врагу, приближал бои к Москве. Уже остались позади километровые столбы с цифрами «60», «55», «53»… Легко ли сознавать такое?!

Михаил Ефимович Катуков. На острие главного удара